У лютеран развивалась преимущественно теоретическая сторона протестантизма, у кальвинистов - практическая. Первые отстаивали свободу в области веры, предоставляя установленным властям охранение внешней дисциплины и само управление церкви; вторые перенесли начало свободы в жизнь, сперва в церковное устройство, а потом и в политику.
В основаниях своих кальвинистское учение еще более лютеранского отрицало естественную свободу человека. Кальвин развил до самых крайних последствий догмат абсолютного предопределения Божьего. Он утверждал, что даже грехопадение первого человека произошло вследствие предустановленного от вечности закона. Свобода в этой теории, по-видимому, устраняется уже вполне, все совершается одною божественною силою. Люди без всякого участия с своей стороны, без заслуг и без вины, в силу непонятного для них решения Творца, создаются уже разделенные на праведных и на грешников, из которых одни предназначаются к вечному блаженству, а другие к вечному страданию. Но это фаталистическое учение имело и свою оборотную сторону. Стоило считать себя избранником, и человек получал право требовать для себя полнейшей свободы. Кальвинисты стали на эту точку зрения. Вместе с догматом предопределения они последовательно развили другое начало, лежавшее в протестантизме, именно то, что верующий в Христа должен считать себя спасенным. Кальвинисты смотрели на себя как на орудия Бога, предназначенные исполнять возвещенную в Писании волю, им преимущественно открытую. Это убеждение, которое неизбежно влекло за собою узость взглядов, исключительность и нетерпимость, вместе с тем внушало им такую уверенность в своей силе, какой не могло дать никакое другое учение. Догмат предопределения возбудил в кальвинистах тот суровый и узкий фанатизм, который сокрушил столько престолов и сделался одним из главных орудий политической свободы в новом мире.
Впрочем, и в реформатской церкви этот догмат не был признаваем безусловно. И здесь происходили споры об отношении свободы к предопределению. Замечательнейший из них был спор арминиан с гомаристами в Нидерландах. Но у кальвинистов превозмогла самая строгая форма учения, которая и была утверждена Дордрехтским собором. Значительнейший представитель арминианизма, Ольден-Барневельд, пал на эшафоте. Другой, еще более знаменитый последователь того же направления, был заключен в тюрьму, откуда он с трудом успел уйти. То был Гуго Гроций, основатель философии права нового времени.
Замечательно, что арминиане, давая более простора естественной свободе человека, вместе с тем защищали свободу совести и допускали большее влияние гражданской власти на церковь, нежели их противники. Это было приближение к лютеранскому вероисповеданию. Гомаристы, напротив, отстаивали как религиозную нетерпимость, так и полную независимость церкви, которой они старались даже подчинить светскую власть. Последнее направление более соответствовало учению Кальвина, который и в церковном устройстве проводил свои суровые начала. С одной стороны, в церковь вводилось чисто демократическое управление, с другой стороны, над ее членами устанавливалась самая строгая нравственная дисциплина, ибо этим истинные сыны Божьи отличались от грешников. Видя в церкви союз избранников, Кальвин естественно возложил на общину всю полноту церковной власти. Все, похожее на епископский сан, было устранено. Управление было вручено пресвитерской коллегии, составленной из пастора и общинных старшин. Представители отдельных общин в свою очередь составляли соборы, облеченные законодательною властью. Этим выборным правителям поручалось охранение нравственной дисциплины в общине. Главным их орудием, так же как некогда у пап, было отлучение от церкви, которое Кальвин считал необходимым в церковном управлении. Таким образом, во имя религиозных требований личная свобода устранялась здесь народовластием. Община держала своих членов под самым деспотическим гнетом. Сам Кальвин непреклонно и неутомимо боролся с так называемыми либертинами, дозволявшими себе в жизни более свободы; в Женеве он успел установить самый строгий нравственный порядок. Такую же дисциплину постоянно соблюдали пуритане в Шотландии, в Англии и, наконец, в Америке.
Однако Кальвин не признавал за церковью права употреблять принуждение. По его теории, согласно с духом протестантизма, она должна действовать только учением и духовными наказаниями; принудительную власть имеют одни светские правители. Кальвин еще более, нежели лютеране, настаивал на разделении церкви и государства. Но, с другой стороны, во имя нравственного закона он требовал, чтобы светская власть подчинялась суду церкви, произносящей свои решения на основании слова Божьего. Добрый император стоит внутри церкви, а не над церковью, писал он, повторяя слова Амвросия. Но из этого требования, так же как и в средние века, естественно вытекало перенесение церковных начал на гражданскую область. Нравственную дисциплину, которую церковная власть охраняла духовным оружием, светская власть должна была поддерживать принудительными средствами. Церковь осуждала еретиков, гражданский правитель предавал их сожжению. Смешение ведомств было здесь тем легче, что светская власть и церковная не различались по своему существу, по крайней мере там, где кальвинизм сделался господствующим. Если у лютеран слияние церкви и государства произошло вследствие соединения обеих властей в лице князя, то здесь оно было естественным последствием того, что обе власти лежали в одной и той же общине. Результатом было вторжение народовластия в самую внутреннюю область человека, в его нравственную жизнь, т.е. установление самого невыносимого деспотизма во имя свободы. Это одно из тех противоречий, которыми так обильны бывают односторонние учения.
От демократии в церкви был один шаг до перенесения тех же начал и на политическую область. Сам Кальвин не сделал, однако, этого шага, хотя его сильно влекло в эту сторону. Ясные тексты Св. Писания слишком громко требовали повиновения существующим властям. Кальвин принужден был подчинить свои пристрастия высшему авторитету. Ссылаясь на известные изречения апостолов, он проповедовал подданным покорность, запрещая делать в этом отношении различие между образами правления, так как все они равно установлены Богом. "И тот, который менее всего нравится людям, - писал он в своих "Учреждениях христианской религии"*, - ставится Св. Писанием выше всех, именно, владычество одного человека, хотя оно имеет последствием всеобщее рабство, за исключением того, чьему произволу подчиняются остальные, почему оно никогда не было приятно людям высокого и доблестного духа. Но Писание со своей стороны, противодействуя превратности человеческих суждений, утверждает, что это происходит от божественной мудрости". Выражая свое собственное суждение, Кальвин говорит однако, что из всех образов правления он предпочитает тот, где есть несколько правителей, которые помогают друг другу и воздерживаются взаимно, так что если один из них слишком возвышается, то другие являются как бы его цензорами и судьями. Но каково бы ни было правление, ему следует повиноваться. Эта обязанность относится не только к добрым князьям, но и к злым, ибо и последние царствуют волею Божиею. Поэтому подданные никогда не имеют права восставать на правительство. Хотя князь со своей стороны имеет обязанности в отношении к подданным, однако если он их не исполняет, то не во власти подданных исправить это зло. Впрочем, Кальвин делает здесь оговорку. Все это, говорит он, относится только к частным лицам. Но когда в государстве существуют сановники, установленные для защиты народа и для воздержания алчности и произвола царей, то они не только не должны устраняться от исполнения своей обязанности, но если бы они захотели лицемерить, видя, что цари угнетают бедный народ, то их следовало бы считать клятвопреступниками и изменниками народной свободе**.
______________________
* Instit. Christ. Lib. IV. Cap. IX.
** Ibid.
______________________
Очевидно, что, несмотря на оговорки в пользу установленных властей, Кальвин, следуя духу своего учения, был, в сущности, приверженцем республики. Его последователи пошли еще далее. В религиозной борьбе, возбужденной Реформациею, кальвинисты прямо стали проповедовать демократические начала. Из среды их возникла целая политическая литература, в которой проводилось учение о народной власти. Они первые в эту эпоху по случаю убийства Франциска Гиза начали оправдывать и убиение тиранов - старая теория, которою скоро воспользовались их противники. Литературная борьба разгоралась особенно во Франции, где кальвинисты и католики стояли друг против друга, ратуя пером и мечом. Здесь появилось несколько политических сочинений, которые в свое время произвели огромный шум и положили начало демократической литературе нового времени. В XIV столетии книга Марсилия Падуанского была явлением одиноким; с XVI-го начинается непрерывный ряд демократических писателей, который тянется до нашего времени.
Первое сочинение в этом духе, появившееся в печати, была книга знаменитого в то время юриста, Франциска Готмана (Francois Hotman), под заглавием "Франко-Галлия" (Franco-Gallia*). В ней разбирается историческое развитие государственных учреждений во Франции с целью показать, что королевская власть всегда была ограничена правами народа. По теории Готмана, уже галлы до покорения римлянами имели свободные учреждения. Еще более дорожили свободою франки, которых само имя означает людей свободных, врагов всякой тирании. У франков волею народа короли возводились на престол и ею же низлагались. Цари были у них покровители народа, а не тираны и не разбойники. Управление же государством искони сосредоточивалось в совете трех чинов, которых согласие требовалось как для восшествия на престол короля, так и для войны и мира, для издания законов, для раздачи высших должностей, для назначения уделов и приданого королевским детям, для взимания податей, наконец, для всего того, что называется государственными делами. Этот порядок Готман старается оправдать и теоретическими доводами. Ссылаясь на Полибия и Цицерона, он утверждает, что наилучший образ правления - смешанный из трех: из монархического, аристократического и демократического; ибо, так как монархический элемент и народный расходятся между собою, то необходим между ними посредствующий член, а это и есть аристократия. Прилагая это учение к Франции, но в противоречие с историею, Готман видит в собрании чинов не соединение трех сословий: духовенства, дворянства и городов, а сочетание трех означенных элементов. Мудрость и польза таких учреждений, говорит он, открываются главным образом из следующих соображений: 1) сила совета зависит от участия в нем многих разумных людей. 2) Из свободы вытекает общее правило, что на чей риск ведется дело, тех советом и властью оно должно управляться, или, как говорится в народе, что касается всех, то должно быть ведено с согласия всех. 3) Ближайшие советники короля и главные правители общественных дел должны сдерживаться страхом собрания, в котором свободно излагаются мнения граждан. Правление же, в котором все зависит от произвола одного человека, достойно не свободных людей, имеющих свет разума, а скорее животных, лишенных разумения. Только животные и дети управляются не равными себе, а существами, имеющими высшую природу; зрелые же мужи должны управляться не одним лицом, который, может быть, видит менее других, а разумом, собранным из многих. Так римляне, принимая за правило, что высший закон есть благо народа (salus populi suprema lex), вверяли верховную власть не царю и его сенату, а народу и комициям. Я не полагаю, говорит Готман, чтобы где-либо, кроме Турции, было правление, в котором бы граждане не сохраняли по крайней мере некоторого вида свободы, а она состоит единственно в праве держать собрания. Поэтому цари, которые уничтожают эту свободу, являются нарушителями права народов и возмутителями против общества. Они должны считаться не царями, а тиранами. Наши предки, продолжает Готман, придерживаясь этих начал, строго отличали короля от королевства. В монархе они видели только главу государства, тело которого составляют граждане. Не государство существует для короля, а король для государства. Король умирает, а государство вечно. Король может быть малолетним или безумным, а государство должно все-таки управляться советом мудрейших мужей. Готман старается исторически доказать, что Франция постоянно управлялась чинами, и если они вышли из употребления, то вина лежит преимущественно на юристах, главной язве народа.
______________________
* Она вышла в 1573 г. в Женеве, куда бежал Готман. Второе, полнейшее издание, которым я пользовался, - 1576 года.
______________________
Эта книга в то время произвела большое впечатление, по своим либеральным стремлениям, подкрепленным значительным запасом учености. Но в сущности, историческое изложение в ней весьма неосновательно, а теоретические доводы совершенно недостаточны. Готман представил здесь более общие места либерализма, нежели серьезное и дельное исследование. Сами мысли у него не совсем ясны: восхваляя преимущества смешанного правления, он постоянно сбивается на начало народной власти, возводящей и низлагающей королей. Вполне последовательного и систематического учения в этом сочинении нельзя найти. Тем не менее оно замечательно, как один из первых опытов возобновления конституционной теории в новом мире*.
______________________
* Незадолго перед тем вышло другое историческое сочинение в том же духе, на которое ссылается Готман, именно "Великая французская монархия" епископа Клода де Сейссель (La grande Monarchie de France, par Claude de Seyssel). Я не имел его под руками.
______________________
Еще любопытнее другая книга, которая также произвела большой шум в разгаре борьбы протестантов с католиками, именно "Защита против тиранов" (Vindiciae contra tyrannos), вышедшая под псевдонимом Юния Брута, но принадлежащая кальвинисту Гюберу Ланге (Hubert Languet). Предисловие содержит в себе сильные выходки против Макиавелли, который, говорит автор, учит князей тлетворному искусству всякими средствами приобретать деспотическую власть. Автор хочет противопоставить ему ясные и несомненные начала государственного права.
Содержание книги заключается в разборе нескольких вопросов: 1) обязаны ли подданные повиноваться князьям, которые предписывают им что-либо противное закону Божьему? 2) Дозволено ли сопротивляться князю, нарушающему закон Божий и нападающему на церковь, а если дозволено, то кому, как, и до каких пределов? 3) Дозволено ли также сопротивляться князю, угнетающему или губящему государство, а если дозволено, то кому, какими путями и по какому праву? 4) Могут ли соседние князья помогать подданным, которые преследуются за веру или угнетаются тираном?
Первые два вопроса имеют целью установить независимость веры от повелений светской власти и доказать право обороны в случае религиозного притеснения. Автор говорит, что Богу следует повиноваться более, нежели человеку; Бог - верховный властитель всех людей, и сами князья от него держат свою власть как временное владение, подобно тому как вассалы держат свои лены от господина. В подтверждение своего положения Ланге ссылается на Св. Писание. Он утверждает, что Бог передал князьям народы в силу договора под условием сохранения благочестия. Если князь нарушает договор, он лишается царства. В Ветхом Завете это высказано ясно; в Новом Завете апостол Павел прямо говорит, что всякая власть происходит от Бога. Сами языческие цари от него держали свои владения. Поэтому князья не должны требовать себе того, что принадлежит Творцу. Они властны над телом, а не над душами подданных, которые принадлежат Богу. Если князь предписывает что-либо противное закону Божьему и особенно десяти заповедям, то подданные не обязаны повиноваться. Надобно оказывать послушание прежде всего верховному господину, а не подчиненному.
Мало того, народ обязан сопротивляться всяким покушениям князя на веру. Договор о передаче царства был заключен не только между Богом и князем, но между Богом, князем и народом. Об этом прямо свидетельствует Ветхий Завет. Подчинившись царям, евреи остались народом Божьим или церковью Божьею. Но вручить церковь одному человеку, подверженному страстям, было слишком опасно. Поэтому народ был сделан участником договора. Он клятвенно обязался почитать Бога и воздерживать князей-богоотступников от разорения церкви. Если народ не исполняет этого обязательства, то взыщется и с него как с нарушителя договора.
Кому же принадлежит право сопротивляться князю? Всему народу в лице своих сановников, которые являются представителями всех, ибо хотя каждый из них в отдельности ниже короля, но все в совокупности выше; поэтому они могут употреблять принуждение против князя. Если же большинство сановников потакает беззакониям, то каждая отдельная область и даже каждый город имеют право сопротивляться, ибо все связаны клятвою, всякий за себя, и нарушение ее со стороны одних не снимает ответственности с других. Только частным людям не принадлежит право сопротивления, так как у них нет власти; им Бог не дал права меча. Поэтому если князь принуждает их к действиям, противным закону Божьему, то им остается бежать в другие земли; если же они не могут этого сделать, они должны претерпеть смерть скорее, нежели отступиться от Бога. В заключение Ланге опровергает возражение, что церковь не следует защищать оружием. Церковь, говорит он, не должна распространять свое учение оружием, но защищать ее оружием можно и должно, ибо с установлением церкви не отнято у властей право меча, а могут ли они сделать из него лучшее употребление, как обратив его на защиту церкви?
В обсуждении этих вопросов Ланге является скорее богословом, нежели политиком. В следующих главах доводы его принимают более светский характер. Он доказывает прежде всего, что народ устанавливает царей, и хотя правители получают власть свою от Бога, однако не иначе, как через посредство народа и для его пользы. В подтверждение опять приводятся примеры из Св. Писания, из языческой и из христианской истории. Но если царь устанавливается народом, продолжат Ланге, то очевидно, что народ выше царя, ибо господин назначает своих слуг, а не наоборот. Поэтому добрые цари не отвергают названия служителей государства. Кроме того, народ потому выше царя, что царь существует для народа, а не наоборот. Наконец, множество народов живут без царей, но ни один царь не может жить без народа.
Первоначально народная власть сосредоточивалась в собрании всех граждан. Но с расширением государств, когда это сделалось затруднительным, правление было перенесено на сановников, которые, будучи избираемы народом, являются его представителями. Они вместе с царем участвуют в управлении, и хотя каждый из них в отдельности ниже царя, но все в совокупности выше, как и сам народ, который они представляют. В важных же случаях созываются и более обширные собрания выборных людей. Ланге и здесь ссылается на исторические примеры, в доказательство, что, передавая власть царям, народ удерживает за собою право через своих представителей участвовать в управлении воздерживать князей и низлагать тиранов. На это могут возразить, что все это прошедшее, а в настоящем едва остаются слабые следы свободы, и народ везде потерял свою власть. Ланге отвечает, что против народа нет давности; народ не умирает и всегда может требовать назад похищенную у него свободу. Если сановники ему изменили и предали его на жертву тирании, то с них следует за это взыскать, и чем долее продолжается гнет, тем сильнее должно быть наказание и тирану, и тем, кто ему потворствовал.
Но спрашивается: с какою целью устанавливаются князья? По природе люди свободны и не терпят подчинения, следовательно, только великая польза могла заставить их учредить над собою власть. Цель была двоякая: охранение правосудия внутри государства и защита от внешних врагов. Поэтому князь должен всегда иметь в виду то и другое. Кто действует не для общего блага, а для собственного, тот не князь, а тиран; такое государство не что иное, как большая разбойничья шайка.
Прежде всего князь установлен для суда, но судит ли он по собственному произволу? Нет, он должен подчиняться закону, видя в нем орган, Богом данный, для управления человеческими обществами. Закон есть разум, или, лучше, собрание многих разумов, а разум есть частица Божьего духа; следовательно, кто повинуется закону, тот повинуется самому Богу. В законе выражается мысль, изъятая от всех страстей и влияний, поэтому он не может быть установлен одним человеком. Князь же только орган и исполнитель закона. Он получает закон от народа, который устанавливает его через своих представителей. Князь обязывается соблюдать государственные законы и не вправе изменять произвольно даже привилегии отдельных провинций.
Из этого ясно, что князь не имеет над подданными неограниченной власти. Он может употреблять свой меч только по предписанию закона. Иначе гражданский порядок немыслим, ибо люди не для того установили князей, чтоб отдать себя и свою жизнь на произвол одному человеку. Подданные не слуги князя, а братья. Столь же мало власти имеет князь и над имуществом граждан, ибо люди опять не для того поставили себе князя, чтобы подарить ему свое имущество, а для того, чтобы оно им охранялось от насилия. Поэтому во всяком благоустроенном государстве постановлено правилом, что князь не имеет права налагать подати без согласия чинов. Само казенное имущество не есть собственность князя; он не может распоряжаться им по усмотрению, ибо это общественное достояние, которого он только хранитель. Княжеское достоинство не собственность, а должность, исправляемая для общественной пользы. Поэтому и то, что приобретается войною, принадлежит государству, ибо завоевание совершается общими силами и на общие средства. Частное же имущество князя как лица должно быть строго отличаемо от имущества государственного. Если, несмотря на это различие, князь расточает общественное имущество или обращает его в свою пользу, то он должен считаться не князем, а тираном, у него власть может быть справедливо отнята.
Таковы основания взаимного договора между князем и народом. Князь обязывается править согласно с законом, народ же под этим условием обязывается повиноваться. Если этот договор не заключается явно, то он должен быть подразумеваем. Он истекает из самого закона природы, ибо что может быть противнее природе, как то, чтобы народ сам на себя наложил цепи? Против этого не властны ни сила, ни время. Везде, где государство заслуживает это название, такой договор существует. Если же князь нарушает его, он становится тираном, и тогда народ не обязан более ему повиноваться. Тираном правитель может быть или по недостатку права, или по злоупотреблению власти. Но последний гораздо хуже первого, ибо лучше, чтобы стадо пас вор, нежели чтобы его уничтожал пастух. Ланге изображает тирана почти теми же красками, как Аристотель, присоединяя к этому некоторые черты из "Князя" Макиавелли: тиран истребляет лучших людей, старается держать народ в бедности, сеять раздоры между гражданами, размножает шпионов, запрещает сходбища, соединяет в себе лисицу и льва, стараясь между тем надеть на себя личину добродетели.
Не может быть никакого сомнения, что народ имеет право сопротивляться тирану, который незаконно захватил власть. Сама природа учит нас защищать свою свободу от нападений; гражданское право требует со своей стороны, чтобы мы не дозволяли нарушать закон. Однако если тиран успел утвердиться, если он признан народом и правит справедливо, то ему следует повиноваться, ибо иначе не будет власти, которой законность не была бы подвержена сомнению. Что касается до тирана по злоупотреблению власти, то в этом случае нужна осторожность, ибо безусловного мерила здесь невозможно приложить. Нельзя требовать от князя, чтоб он был совершен. Сама общественная польза предписывает народу испытать все средства, прежде нежели он возьмется за оружие. Но если князь действительно оказывается тираном, то представители народа должны сначала увещевать его; когда же это не подействует, тогда они могут употреблять против него все нужные меры. Тиран является преступником против высшей, народной власти, он оскорбляет величие народа. Поэтому он может быть не только низложен, но и справедливо наказан. Право и даже обязанность взывать в этом случае к оружию принадлежит всем сановникам в совокупности. Если же большинство их пренебрегает своим долгом, то каждый из них в отдельности может приложить руку к делу, ибо обязанность помогать народу и спасать государство лежит на всех. Только частным людям не дозволяется по собственному произволу восставать на тирана;- но как скоро хотя один сановник подает знак к возмущению, так они должны толпиться под его знамя. На тирана же, незаконно захватившего власть, могут ополчаться и частные люди, ибо здесь нет ни права, ни договора.
Наконец, на четвертый вопрос, имеют ли соседи право помогать народу против тирана, Ланге отвечает утвердительно, ибо, с одной стороны, все члены церкви обязаны защищать ее от притеснений, с другой стороны, человеколюбие требует, чтобы мы помогали ближним. Кто равнодушно смотрит на преступления и не подает помощи, тот так же виновен, как и сам преступник.
Таково содержание сочинения Ланге, в котором, согласно с направлением кальвинистов, перемешиваются богословские и чисто демократические начала. После Марсилия Падуанского это первый систематический трактат, писанный в демократическом духе. Ланге, полагая в основание начало народной власти, развивает из него теорию договора между князем и народом. В этом состоит его особенность. Он имел главным образом в виду охранение законного порядка, обеспечивающего свободу и устраняющего произвол, но демократические начала привели его к чисто анархическим положениям. Государственный быт, в котором народ обязан восставать на правительство, по мановению одного сановника, не что иное как постоянная анархия.
Книга Ланге не составляет еще, однако, крайнего предела индивидуальных теорий XVI века. Около того же времени (в 1578 г.) вышло сочинение, писанное, впрочем, несколько ранее, в котором в еще более анархическом духе отстаиваются права личной свободы. Это был трактат под заглавием "Против одного, или Речь о добровольном рабстве" (Contr'un ou Discours de la servitude volontaire). Он принадлежал шестнадцатилетнему юноше, одаренному большим талантом, другу Монтеня, Стефану Ла-Боэси (Etienne de la Boetie*).
______________________
* Это сочинение явилось в собрании протестантских трактатов, изданных под заглавием "Memoires de l'etat de France sous Charles Neuvieme".
______________________
Автор "Речи" задает себе вопрос: откуда берется, что столько людей, народов и городов выносят иногда иго одного человека, когда вся его власть зависит от их собственной воли? Если бы, говорит он, эти народы были силою принуждены повиноваться, то об них можно было бы пожалеть, но тут не было бы ничего удивительного. Если бы они вверялись тому, кто оказал им благодеяния, то это могло бы быть неосторожно, но во всяком случае, и это понятно. Но как объяснить, что люди добровольно подчиняются тиранической власти одного человека, так что у них не остается ничего своего, ни семейства, ни собственности, ни даже жизни? И не сто, не тысяча человек, а тысячи городов, миллионы людей не смеют восстать на одного, тогда как им стоит захотеть, чтобы без всяких усилий избавиться от его ига и приобрести величайшее в жизни благо, свободу. Вообще, люди желают тех благ, которые они могут получить без труда; отчего же исключение делается для высшего блага, без которого сама жизнь не имеет цены? Одной свободы люди не желают, и, по-видимому, единственно оттого, что если бы они захотели, то немедленно бы ее получили. Никому не приходит в голову, что князь такой же человек, как и все, что у него два глаза, две руки, одно тело, и если он имеет какие-либо преимущества перед другими, то он получает их единственно от подданных. Как же мог произойти такой порядок вещей?
Если мы обратим внимание на законы природы и на те права, которые она дала человеку, мы придем к убеждению, что люди по природе своей свободны и равны между собою. Все они созданы по одному образцу, и если один имеет высшие качества против других, то они даны ему не для угнетения слабейших, а для оказания помощи ближним. Все люди - товарищи и братья; никого нельзя лишить свободы, не нарушив его права. У людей есть и естественная наклонность защищать свою свободу, наклонность общая всем животным, ибо четвероногие и птицы, когда пойманы, стараются защищаться и всеми средствами возвратить себе свободу. Следовательно, чтобы довести человека до состояния рабства, надобно было совершенно извратить его природу, так чтобы он не сохранил о ней даже воспоминания. Так действительно и происходит в мире. Первоначально это совершается двумя путями: силою и обманом; затем зло укореняется привычкою. Люди, рожденные под игом властелина, забывают уже о первобытной своей свободе, о своих природных правах, и привыкают к рабству, как кони, которые сначала не выносят седла и удил, а потом с гордостью в них выступают. Привычка к рабству делает людей малодушными и изнеженными, а тираны стараются усилить в них эти свойства. Они подавляют всякое умственное развитие, ибо мысль и учение возбуждают в людях воспоминание о своей прирожденной свободе. Они прельщают народ играми и зрелищами, чтоб усластить ему тяжелое иго и игрушками отвлечь его от серьезных идей. В особенности они злоупотребляют религиею, приучая народ видеть в правителях нечто божественное. Наконец, они стараются всякого рода выгодами приобрести себе приверженцев, и это составляет для них главное средство удержать свою власть. Тирана окружают пять-шесть человек, привязанных к нему личною пользою; последние, тем же способом, держат под собою пять-шесть сот других; эти, в свою очередь, имеют около себя пять-шесть тысяч, которые наживаются под их покровительством, и т.д. Этою сетью заговорщиков весь народ держится в подчинении. Но такого рода выгоды, извлекаемые из тирании, составляют весьма плохо понятый интерес. Эти люди ведут самую несчастную жизнь, ибо никогда ни в чем не могут быть уверены и не имеют ничего своего.
Этим Ла-Боэси кончает свою "Речь", которая не что иное, как красноречивый и страстный памфлет во имя свободы. Политического понимания здесь нет никакого, все ограничивается одним отрицанием. Несмотря на похвалы Монтеня, это сочинение не более как пылкое излияние юноши.
Замечательнее всех этих изданий французских кальвинистов книга шотландского поэта и ученого, Бюканана "О царском праве у шотландцев" (De jure regni apud Scotos, 1579). В Шотландии кальвинисты не только вооруженною рукою низвергли правительство, но успели упрочить свое преобладание. Теория народовластия перешла здесь в действительность. В оправдание этих начал, Бюканан написал свое сочинение. Воспитанный на классической литературе, он внес в него то изящество формы, отсутствием которого так часто страдали другие, современные ему писатели. Богословская примесь почти совершенно исчезает и заменяется основательным изучением Аристотеля. Эта книга имеет, может быть, менее оригинальности, нежели другие, но она носит на себе уже все признаки Нового времени. Протестантские начала сочетаются в ней с духом эпохи Возрождения.
Сочинение писано в виде разговора между защитником народной власти и возражателем. Речь идет о самом обиходном вопросе того времени, о различии между царем и тираном. Для выяснения существенного характера того и другого Бюканан обращается прежде всего к происхождению царской власти. Он начинает с состояния природы, предшествующего образованию обществ. Было время, говорит он, когда люди жили в пещерах, без законов, без оседлости, сходясь и расходясь случайно. Но такой быт не мог удовлетворить человека, люди соединились в общества. Их связала не только частная польза, которая может вести и к распадению союза, а прежде всего вложенное в них самою природою стремление к соединению с себе подобными. Под именем природы надобно разуметь свет, влитый Богом в душу человека для распознания добра и зла. Прирожденные человеку нравственные понятия называются естественным законом, которого сущность заключается в том, чтобы любить себя и ближних, как самого себя. На этом законе зиждутся человеческие общества, и так как он дан человеку свыше, то учредителем общества является сам Бог. Но во всяком теле, состоящем из различных частей, возможны нарушения порядка (perturbationes). Поэтому необходим медик, устраняющий эти болезненные проявления и охраняющий здоровье тела. В гражданском союзе этот медик обыкновенно называется царем. Должность его заключается, следовательно, в попечении о здоровье тела и об устранении болезней. Здоровье гражданского тела состоит в соблюдении правды или в воздержании страстей, ибо все добродетели, образуя середину между двумя крайностями, заключаются в известном уравнении, которое и составляет существо правды. Такое уравнение человеческих стремлений силою разума должно быть произведено в гражданском теле царем. Поэтому древние возводили в этот сан людей, которые превосходили всех мудростью и правдою. Когда же в государстве нет такого человека, надобно взять того, кто более всех приближается к этому образцу. Простой же выбор не делает царя, так же как он не делает медика.
Если бы всегда можно было найти мудрого правителя, который бы не злоупотреблял данными ему правами, то цари сохранили бы власть в том виде, как она была им первоначально вверена, т.е. свободную и не связанную никакими правилами. Но злоупотребления власти показали необходимость законов, сдерживающих произвол правителей. Люди убедились из опыта, что свобода лучше охраняется, когда она ставится под защиту законов, нежели когда она отдается в руки царей. Человек может заблуждаться и грешить, поэтому необходимо связать его правилами, от которых он не мог бы уклоняться. Царь должен быть говорящим законом, как свидетельствуют древние писатели. Однако этим не устраняется и личное усмотрение правителя. Как медицинские правила не могут обнимать всех болезненных припадков, так и гражданский закон не в состоянии дать правил на все случаи. Будущее невозможно предвидеть, и суд всегда необходим. Кроме того, закон неумолим, а жизнь требует иногда снисхождения. Поэтому при всяких уставах есть всегда простор для мудрого усмотрения.
Кто же должен быть законодателем? Разумеется, не сам царь, который не станет себя связывать, а народ, который, передавая власть правителю, должен определить и размеры этой власти. Это должно делаться не насильственно, а по совещании с царем, общим постановлением. "Но, - замечает на это возражатель, - народ - многоглавый зверь, известно, каковы его дерзость и непостоянство". Поэтому, отвечает защитник народной власти, первоначальное суждение о законах должно быть предоставлено не целому народу, а выборным от разных чинов. Затем, предварительное их заключение представляется на утверждение народа. "Однако, - продолжает возражатель, - разве народ и выборные советники не увлекаются теми же страстями, как и царь? Чем их больше, тем хуже". Нет, отвечает тот, многие видят дело лучше, нежели один, даже мудрейший; ибо, хотя в массе каждый имеет только малую долю добродетели, однако в совокупности из этого образуется добродетель совершенная. Пороки же, будучи противоположны друг другу, взаимно уничтожаются в массе, и в результате выходит умеренность. Что же касается до толкования закона и до приложения его к отдельным случаям, то и это дело лучше вверить коллегии, нежели одному лицу, которое, пользуясь этим правом, может стать выше закона. Возражатель настаивает: "Но неужели же надобно непременно предполагать, что цари будут злоупотреблять своею властью?" На это, говорит тот, отвечает история, которая показывает, к чему привела необузданная власть римского первосвященника, когда ему предоставлено было право толковать по своему произволу закон Божий.
Таковы обязанности царя. Из этого ясно, что он должен быть образцом всех добродетелей. Главная его задача - представлять собою пример народу, ибо этим он действует гораздо сильнее, нежели всякими другими средствами. Это высшее его назначение.
Противоположен царю тиран. Вообще, тираном называется тот, кто силою захватывает власть, но Аристотель приводит еще и другие признаки. Царская власть сообразна с природою, тирания ей противна; царю граждане подчиняются добровольно, тирану - по принуждению; царство есть владычество свободного над свободными, тирания - власть господина над рабами. Есть однако и такие тираны, которые, похитив правление силою, имеют в виду благо народа. И они подобны разбойникам, но их можно терпеть, если нельзя их устранить, как иногда нужно терпеть и болезни. С теми же, которые правят для собственной пользы, граждане не связаны никакою связью; их следует считать врагами Бога и людей. Защитник народной власти описывает тирана, следуя большею частью изображение Аристотеля.
Возражатель соглашается со всем этим. Справедливо, говорит он, что кому принадлежит власть устанавливать царей, тот может и сдерживать их законами. Но что делать, когда установлены короли наследственные и полноправные? Не думаю, отвечает тот, чтобы когда-либо существовал народ довольно малодушный, чтобы дать правителям столь безграничную власть над собою, а если таковой и был, то он достоин оставаться под вечною тираниею, в наказание за свою глупость. Подобные примеры должны служить предостережением для других. В душе человека есть нечто высокое и благородное, вложенное в самую его природу, в силу чего он хочет повиноваться единственно тому, кто правит с пользою для общества (Habet humanus animus sublime quoddam et generosum naturae insitum, ut nemini parere velit, nisi utiliter imperanti). А у наследственного царя могут быть дети неспособные или безумные. Вообще, умеренное правление самое долговечное.
Бюканан доказывает исторически, что у шотландцев никогда не было неограниченного правления, и затем переходит к вопросу о средствах против тирании и о наказании тиранов.
Если правитель захватил власть силою, то против него всегда может быть употреблена сила. Если народ дал свое согласие по принуждению или вследствие обмана, то подобное согласие не может быть признано законным, и здесь необходимо восстановление нарушенного права. Но что делать, когда законный правитель нарушает закон и ведет себя как враг народа? Возражатель приводит тексты Св. Писания, предписывающие повиновение властям, ибо они установлены от Бога. Защитник народных прав старается истолковать эти тексты в свою пользу. Он утверждает, что Апостол говорит не о тиранах, а о законных и добрых царях, не о лицах носящих должность, а о существе должностей. Слова Апостола, говорит он, относятся ко всем властям вообще; неужели же все изъяты от законов и могут все делать безнаказанно? Молиться следует и за злых, но пороки их не должны оставаться без справедливой кары. Наконец, апостол Павел имел в виду тех, к кому он писал, т.е. рассеянных и угнетенных христиан; он советовал им, для сохранения мира, повиноваться существующим властям. Если бы в те времена был царь христианин, Апостол написал бы ему, что он ведет себя не так, как следует правителю, и запретил бы христианам иметь с ним общение. Из Св. Писания можно доказать, напротив, что тиранов дозволено убивать. Писание предписывает истреблять злодеев, и тираны не изъемлются из этого правила. Даже святители, злоупотребляющие своею властью, могут быть наказаны, а они имеют высшую, духовную должность. Если у евреев нет примера наказания царя народом, то это произошло единственно потому, что еврейские законы установлены самим Богом, который вследствие этого предоставил себе наказание виновных. Мы же утверждаем, продолжает защитник демократии, что народ, от которого цари получили свои права, выше царей и что народное собрание имеет над царем ту же власть, какую царь имеет над отдельными гражданами. Все народы, у которых установлены цари, полагают, что права, данные народом, могут быть и отняты им. Примерами могут служить в Риме децемвиры, в Новое время Хильдерик, король Франции, Христиерн, король Датский. Что может быть дурного в законе, который требует наказания виновных в его нарушении? Если хотят отрицать это право, то надобно осуждать все законы, ибо все этого требуют. Воля, данная страстям правителя, во всяком случае не может быть полезна народу. Поэтому нельзя хулить народ, имеющий верховную законодательную власть, если он хочет, чтобы добрый царь господствовал над гражданами, а над дурным царем - закон. Своеволие не служит и к пользе самого царя, ибо кто снимает оковы с безумного, тот действует во вред ему. В человеке, преданном страстям, властвуют два диких зверя: гнев и похоть; закон же заставляет их покоряться разуму. Единственный вопрос заключается здесь в том: кто будет судить правителя, злоупотребляющего своею властью? У кого достанет на это силы? Для решения этого вопроса следует разобрать, кто выше из трех: царь, закон или народ? Царь получает власть от закона, ибо закон делает его царем; народ же стоит выше закона, ибо он издает и отменяет закон. Это можно доказать и другим путем: то что существует для другого, ниже того, для чего оно существует; но царь установлен для пользы народа; следовательно, народ выше царя. Поэтому царь может быть судим и наказан народом. Для царей не может считаться бесчестием даже предание их обыкновенным судам; ибо здесь судят не лица, а сам закон; повиновение же закону составляет высшее достоинство доброго правителя. Против царей допускается иск в гражданских делах, так не безрассудно ли освобождать их от суда в делах важнейших, в преступлениях? Наконец, надобно сказать, что между царем и народом существует взаимный договор, утвержденный присягою. Кто нарушает это обязательство, тот лишается приобретенных им прав. Поэтому тиран, нарушающий законы, становится врагом народа, а с врагом, который наносит обиду, ведется справедливая война. В этом случае не только целый народ, но и отдельные лица имеют право убить тирана. Древние всегда считали это дозволенным; теперь же многие, восхваляя древних, порицают тех, которые в настоящее время следуют тому же примеру. Лучшим доказательством служит здесь совесть самих тиранов, которые вечно видят висящий над собою меч.
"Однако, - замечает возражатель, - если всякому частному человеку дозволено убить тирана, то не открывается ли этим путь всем злодеяниям? Всякий под этим предлогом может убить и доброго царя. Отсюда могут произойти всеобщие потрясения и смуты". Я не распространяю этого правила на тех тиранов, которые освящены свободным голосом народа, отвечает демократ, даже и не на тех, которые, захватив власть насильно, правят для общей пользы. Притом я говорю только о праве, а не о способе его прилагать. Здесь следует соображаться с временем, местом и обстоятельствами. Медик указывает лекарство, но не его вина, если оно дается не вовремя.
Наконец, возражатель желает знать, осуждает ли церковь тиранов? В ответ указывается на слова апостола Павла, который запрещает иметь сношения с явными преступниками и злодеями. Но подразумеваются ли под этим и цари? - вопрошает тот. - Отцы церкви так это понимали, отвечает демократ. Амвросий изгнал Феодосия из храма. Церковь и за легчайшие грехи отлучает живых от общения верующих и предает мертвых злым духам. Следовательно, не может быть сомнения, что она тиранов считает достойными смерти.
Таким образом, Бюканан доводит начало народовластия до самых крайних его последствий, до учения о тираноубийстве. В этом кальвинисты сходились с демократическими проповедниками католицизма, которые в XVI веке, отправляясь от иных начал, дошли со своей стороны до тех же выводов.