Ласково пригревает весеннее солнышко. А ветер еще холодный, пахнет снегом... С гор с веселым победным шумом бегут в луга потоки темно-бурых снеговых вод; позванивают, как бубенчики, мелкие ручейки; кричат грачи и звонко разносятся перекликающиеся голоса деревенских ребятишек...
Весна всем несет радостные хлопоты: и людям, и зверям, и птицам...
Мы, ребятишки, по горло в работе: приподняв рубашонки, мы бродим по колени в бурливых потоках, строим плотины, пускаем пароходы и лодки, гоним плоты из щепок, строим мельницы... Кипит работа! Некогда пообедать и некогда поужинать... С нами же барахтаются в грязи, в воде и в навозе грачи, курицы и собаки... Со стороны можно подумать, что без нашей помощи солнце не могло бы ничего поделать... У Кольки прорвало плотину, у Даши заперло воду, у Маньки потонула лодка с парусом... У нас с Мишкой готов к отходу пароход с баржами... Крик, визг, смех и ссоры... А на косогоре стоит мать:
-- Дунярка-а!
-- Чаво?
-- Иди домой!
-- Нашто?
-- С отцом прощаться!
Ах, как не хочется бросать дело! На минуту вылезаю из воды, подплясываю задрогшими ногами на жидкой грязце и сердито кричу:
-- Некогда!..
Мать подходит ближе, зовет домой с угрозой в голосе:
-- Не пойдешь?
Нечего делать -- надо идти. Карабкаюсь на косогоре, а сама полна заботы: как бы не ушел у Мишки пароход без моего участия -- ведь один свисток уже был...
-- Не отваливай без меня! Я сейчас приду!.. -- кричу сверху Мишке и бегу прощаться с отцом.
Отец маляр. С наступлением весны он уходил на заработки: сперва в затоны -- красить пароходы к открытию навигации, а потом по городам и пригородным дачам. Возвращается он глубокой осенью. Мало его видим: не больше пяти месяцев в году. Он как гость в дому...
В избе шумно и людно. Родня и шабры сбились на проводы. Пьют чай, водку, целуются, поют...
-- Прощай, доченька! Надолго разлучаемся...
Отец садит меня на колени, проводит жестким пальцем у меня под носом и, приглаживая голову, целует.
-- От тебя водкой разит, -- говорю отцу.
-- Вон ведь что сказала! А ты лучше пожалей!
-- Я жалею...
А кто-то жалобно поет: "Чужа-дальн-ая-а-а... сто-ро-о-о-нушка-а-а". Мать плачет, отирая глаза рукавом кофты. И мне вдруг делается жалко-жалко отца, и слезки скачут с ресниц на отцовскую руку...
-- А когда вернешься-то?
-- К снегам приду... Чего тебе купить-то? Гостинца-то?
-- Укради с пароходов краски. Сурику [ сурик -- красно-оранжевая или красно-коричневая краска ], белил свинцовых, лазури...
-- Нашто тебе?
-- Пароход красить... -- всхлипывая, объясняю отцу, и снова шевелится в душе тревога, как бы Мишка не отправил без меня парохода...
Ушел отец. Поплакала, утерлась и бегу под гору. А там дым коромыслом: драка!
-- Мишка-а! Не отваливай!..
Мишка стоит и плачет: сломанный пароход наш без кают лежит на боку, труба валяется рядом.
-- Кто сломал?..
-- А зачем он запруду прорвал?..
-- Чай, а не нарочно-о-о...
Кричат грачи в ветлах, стрекочут воробьи на крышах, звенят голоса, ручьи, смех и плач...
А кто-то на косогоре жалобно поет:
-- Чужа-даль-няя-а-а-сторо-онушка-а-а...
Кто там поет, словно плачет? Дедушка сидит на завалинке, под расписанными суриком и свинцовыми белилами окнами нашей избы, щурится, как кот на солнышке и, должно быть, вспоминает о том, как и он когда-то копошился в весенних водах, в грязи и навозе, как копошимся теперь мы, малые ребятишки...
* * *
На утре жизни душа раскрыта только для радости... Детская печаль, как мимолетная тучка в голубой летний день: спряталось солнышко, нахмурилось небо и земля, а вот уже опять засверкали и речка, и луга, и тесовая крыша новой избы, и опять радость полилась в душу и от земли и от неба...
Ушла она, радость... убежала в туман прожитого и оставила сладкую грусть о далеком и невозможном!..
-- Вставай, Дунюшка! Пойдем гусей пасти!..
Слышу дедушкин голос, его старческое покашливание, вставать не хочется.
-- Слышишь? Барыня!..
-- Рано, дедушка... Поспать охота...
-- А ты раскрой глазки-то, а то все будет рано...
Раскрываю глаза, выглядываю из-под дедушкиного кафтана... Через маленькое оконце клети льется полоска солнечного света, веселая, тонкая, ласковая, зовущая... Утро уж!.. Вот тебе и раз!.. Слышно, как беспокойно и весело чирикают на дворе воробушки, стайкой перелетая с плетня на крышу. Кудахчет курица. С грохотом катится по улице пустая телега...
-- Дедушка! Хохлатка снеслась!..
-- То-то и есть! А ты спишь... Вставай, пойдем на ключ умываться!..
Беспокоит снесшаяся хохлатка. Хочется посмотреть, какое она снесла яичко... Сажусь, почесываюсь, протираю глаза... В разных концах села мычат коровы, блеют овцы. Пастух стадо собирает. Вот и наша Красулька замычала... Где-то кричит мать... Близко-близко, словно над самым ухом, хлопает длинный кнут пастуха, и я окончательно просыпаюсь... Где же дедушка?.. Ушел. Проворно соскакиваю с нар и бегу на огород, а там уж скрипит колодезный журавль: дедушка холодной водицы достает...
Ах, как хорошо на огороде! Сверкают на всходах капельки росы, поют птички, пахнет огурчиком и медом... Качает желтой головой подсолнечник, потревоженный севшим на него воробьем, жужжат пчелки... Пугало протягивает мне свои объятия... Крапива колет босые ноги, но не больно, а только смешно...
-- Дедушка!.. Гляди-ка: горох цветет!..
-- Подь, умойся, да Богу помолись! Иди, поплещу из бадьи!..
-- Ах, какая холодная и вкусная вода!..
Дедушка льет, а я ловлю ее горстями, пью и плескаю себе в лицо...
-- На ноги льешь, дедушка!..
-- Ну, встань к солнцу да помолись!..
Отерла лицо подолом рубашонки, встала к солнцу...
-- Господи, помилуй меня Христа-ради и дай здоровья тятеньке, маменьке, дедушке...
-- И всем сродникам! -- подсказывает дедушка...
-- И всем сродникам...
-- А про хлебец забыла?..
-- Роди, Господи, нам хлебца и дай здоровья коровушке, лошадке, курочкам, чтобы было молочко и яички... Аминь!
-- Вот умница!..
Свежо. На траве роса. По голым ногам пробегает холодок, а солнце уже ласково припекает спину и голову... Чем это пахнет так вкусно-вкусно?..
-- Дедушка! Можно одну репку выдернуть?
-- Жалко: маленькая еще... Ну, выдерни уж... одну!
Выдернула репку, кругленькую, желтенькую, словно налитую медом... Обмыла в росе, вытерла подолом рубашонки и в рот... Хрустит на зубах душистая репка, текут по губам слюнки... Дедушка смотрит и ухмыляется:
-- Понравилась ли?
-- И-и! Сладкая какая!
-- Ну, теперь пойдем к речке гусей пасти!..
Дедушка забирает начатый лапоть, лыко, костык [ костык -- род широкого шила, поясной крючок. Используется при изготовлении лаптей ], два ломтя густо посоленного ржаного хлеба. Я выбираю подлиннее хворостину и бегу к закутке, к гусям...
-- Тега, тега, тега!..
В закутке поднимается беспокойное бормотание... Отворяю дверцу, и белые птицы, распустив крылья, порывисто выбегают на волю, наполняют прозрачный воздух летнего утра радостным звонким гоготанием и стремительно бегут под гору, к речке. Дедушка идет потихоньку с подожком [ подожок, подог -- палочка, тросточка для ходьбы ] в руке и с котомкой за плечами, а я с визгом радости стараюсь догнать белых птиц, высоко подпрыгиваю и машу руками, как крыльями, воображая себя гусем...
Ой... Нога подвернулась, и я кувырком лечу на траву...
-- У-у-у! -- гнусаво тяну я, сидя на травке, не столько от боли, сколько от досады, что не догнала гусей.
Подходит дедушка.
-- Ну, вставай!.. Не плачь! До свадьбы заживет!..
Дедушка говорит так серьезно, так убедительно. Пропадает всякое основание плакать. Отерев кулаком слезы, я встаю и, прихрамывая, бегу дальше. А гуси уже -- под горой на речке: плавают, словно белые кораблики из бумаги...
* * *
Весело у нас летом, когда далеко еще "страда" и девкам с бабами, кроме полотья огородов, другого дела нет. Каждый день, как только сядет солнце и уляжется розовая пыль, поднятая по улицам вернувшимся стадом, на лужке около бревен собираются девки, молодые бабы, парни, старики и мы, малые ребятишки... Играют в ямки [ игра, при которой игроки стоят с клюками вокруг ямки, каждый при своей лунке, не давая загонщику вогнать деревянный шар или большой мяч в касло (ямку); если же при отбое шара загонщик угодит своей шаровкой (клюкой) в пустую лунку, то прозевавший идет загонять ], грызут семечки, толкаются, рассказывают всякие небылицы.
Сбившись в кучку на бревнышках, словно воробьи на заборе, мы жадно слушаем... Дедушка Ипат ходил драть липовое лыко [ лыко -- кусок коры молодой липы, ивы, вяза и некоторых других деревьев лиственных пород вместе с волокнистой внутренней частью, разделяемый на слои и узкие полосы ] в казенный лес и видел лешего.
-- Огромный, волосьями оброс, руки -- как сухие коряги...
-- Испугался, дедушка Ипат?..
-- А чего пугаться-то? Чай, на мне крест!..
-- Побежал ты? А он за тобой?..
-- Чего бежать-то? Ни Боже мой!..
Досадно. Нам кажется, что страшнее было бы, если бы дедушка Ипат побежал, а леший -- за ним вдогонку.
-- Ты бы, дедушка Ипат, закричал -- "Помогите"!
-- А кто в лесу поможет?
-- Надо сказать: "Аминь, чур меня"!
Мы начинаем спорить между собою: каждый торопится по-своему разрешить ужасное положение дедушки, каждый переживает ужас встречи, пожимается от страха и жмется от края в серединку.
-- Я перекрестился -- он и пропал, -- говорит дедушка Ипат. А нам жалко, что кончилось так просто.
-- Ты бы поговорил с ним! -- шепчет Мишка, и все смеются.
-- Я слыхал один раз, как он, леший, ночью в лесу хохотал... Ездили мы с тятей в Ольховку на базар, а назад ночью вертались... Едем лесом-то, а он, проклятущий, как загогочет да засвистит!.. Инда лошадь вскинулась и ну вскачь!.. А тятька-то пьяный лежит. Я его бужу, а он ругается...
Нам страшно, а парни балуют: девок пугают. Девки визжат и хохочут, бьют парней кулаками по спинам, -- парни поддаются...
-- Сам ты леший!
-- Чистый дьявол!.. -- ругают девки парня Миколку, а у Миколки -- гармония, он мастер в нее играть... Чтобы уважить девок и положить гнев на милость, Миколка заберет в меха гармонии побольше воздуху и зальется трелью: "ти-та-ти-та, ти-та, ти-та-та-та".
И вздрогнет чуткая ночь, полетят трели через речку к темному лесу и, смягченные эхом, возвращаются оттуда к нам на лужок. А Миколка поддает жару и ухарски поет под гармонию:
Милая Федосья,
Ты меня не бойся,
Я тебя не трону,
Ты не беспокойся!
Робкие звездочки вздрагивают в небесах над лесом. Кричат в лугах неугомонные коростели. Над ухом пищит комар. Тихо, медленно плывут с Ольховской колокольни удары колокола и тают в сумерках летней ночи. Считаем удары: десять.
-- Дунярка! Иди домой! Спать пора!..
А спать не охота: девки завели хоровод. Топчатся на лужке вперемежку с парнями и поют песни про свекора, про родимую мамыньку, про зеленый садочек. А мы играем в ловильщики, ныряем внутрь хоровода, дергаем девок за юбки, тычемся головами им в подолы...
-- Я тебя за уши!.. Иди спать!..
-- Иду-у...
В окнах свет. Выкрашенные суриком косяки бросают кровавый отблеск в темноту ночи. У нас ужинают. На столе расписное блюдо с картофельным хлебовом. Над блюдом клубится пар. Дядя Илья, жена его, Степанида, дедушка -- все с ложками, постукивают о посудину и едят по очереди... Хлебнут и жуют хлеб, энергично пошевеливая челюстями... Вкусно пахнет... Аппетит, как у голодной собачонки...
-- Садись ко мне на колени!
Взбираюсь на руки к дедушке, хватаю большую ложку и, не соблюдая очереди, вылавливаю из блюда что погуще.
А за окном все поют, визжат, смеются...
-- Наелась. Пусти-ка, дедушка, я в хоровод пойду...
-- Не смей! Спать пора! Иди в клеть [ клеть -- кладовая (при избе или в отдельной постройке) ], ложись!..
-- Я, маманя, не хочу спать...
-- Перекрести лоб-то, озорница!..
-- Я уж перекрестилась...
Но пускают в хоровод. Мишка встал на завалинку, глядит и окно и манит рукой. Постучал, поднял оконницу.
-- Иди, Дуняшка, в чехарду играть!
-- Я вот тебе ложкой по лбу... -- сердится мать и схватывает ложку -- но хлопнула оконница и Мишка исчез.
-- Пойдем, Дунярка, спать...
-- Не хочется, дедушка...
-- А я тебе сказочку расскажу!..
-- Обманешь?
-- Зачем обманешь!..
-- Про Бову [ народная сказка о Бове-Королевиче ] скажешь?
-- Скажу.
-- Ну коли ладно... Пойдем!..
Лежим в клети рядышком. Дедушка что-то бормочет, а я смотрю широко раскрытыми глазами в темноту и думаю о том, как дедушка Ипат столкнулся в лесу с лешим... Страшно! Поджимаю ноги, сую голову под широкую бороду дедушки и крепко жмусь к нему всем телом... А он бормочет, шамкает губами и щекочет мне лицо жесткой бородой...
-- Дедушка! А он -- мохнатый?..
-- Кто? Бова-то?
-- Нет, леший?..
-- Леший?.. Он ведь мужик -- в лаптях, с бородой, с палочкой... Только он ростом повыше меня... Он ведь ничего... Он с ребятишками ласковый... А вот ежели кто лес ворует или лыко дерет с липок, -- он не любит...
-- А Бова с ним сладит?..
-- Кто его знает!..
И опять дедушка бормочет что-то в самое ухо... Хорошо! Спокойно! Страх затихает, глаза закрываются, а изо рта текут слюнки...
* * *
Осень!
По утрам лужок под окнами покрывается инеем, словно седеет пожелтевшая травка... Тонкий ледок в канавках ломается под ногой и звенит, как стекло. Из-под горы, где прячется река, лениво выползает туман. Не играет больше по утру рожок пастуха: перестали гонять стадо. А солнце все еще светит ярко, и к полудню начинает грустно улыбаться земля холодному небу...
На ногах большие мамкины башмаки, старая тятькина жилетка на вате крепко обтянута под мышками пояской, а на голове платок, замотанный концами вокруг шеи... Скучно!.. Нечего делать... Печальный пустой огород, в котором вдруг сделалось просторно и прозрачно; пугало стоит без шапки, словно отрубили ему голову и оставили только длинную, тонкую шею. Жалобно скрипит журавель колодца, вертится над воротами игрушечная мельница... Опустел птичий домик: улетели скворчики!..
В сенях пахнет капустой: рубить скоро будут. Целая гора круглых крепких капустных голов.
-- Мамынька! Дай кочерыжку!..
Вкусная кочерыжка! Только очень жесткая... Крепко впиваюсь зубами в кочерыжку и там, где выкушу, остаются розовые пятна от крови десен...
-- Она, мамынька, как деревянная...
-- А ты обрезала бы сверху-то, а середку только ела!..
Высоко в небе гогочут дикие гуси, углом пролетающие над деревней. В закутке им вторят домашние, всполошившиеся вдруг, как люди при пожаре. Стоим с дедушкой и смотрим в небо...
-- Видно, морозы скоро ударят: и днем и ночью летят, торопятся...
-- А куда они, дедушка, летят?..
-- В теплые края, Дунюшка...
-- А где они, теплые края?..
-- Там!.. Далеко!.. На краю света... -- говорит дедушка, показывая рукой за лес, и я пристально гляжу туда, в даль, словно надеюсь увидеть эти края.
А наши гуси все кричат, хлопают крыльями, выставляют красные носы под дверку...
-- Что это они, дедушка?
-- Беспокоятся-то?.. Досадно им... В теплые края -- охота...
-- Там хорошо, что ли?
-- Ну еще бы!.. Там круглый год красно летичко... Там нанишом [ искаж.: нагишом ] можно, а не то что...
-- Чай, тетя бывал там?
-- Нет, Дунюшка, там никто не бывал, окромя Божьей птицы...
-- И скворцы наши туда улетели?..
-- Туда же...
-- А как они дорогу-то найдут?
-- Сверху-то ведь далеко видать...
Подувает холодный ветер, и сиротливо трясутся у плетня облетевшие ветви молодой черемухи. На дубке еще есть красные листики; на березках -- золотые... Только старая сосна над закоптелой баней на огороде все по-прежнему зелена и гордо смотрит теперь на голые дрожащие березки, ветлы и черемуху...
Зябнут руки и нос...
-- Утри нос-то! Размокнет!..
Мишка в отцовских сапогах и в огромной шапке подошел к воротам:
-- Дунярка!
-- Ну!
-- У нас мамка ребенка ночью принесла.
-- Врешь?
-- Ей-Богу!.. Пойдем глядеть!.. Пищит, как котенок...
-- Заругают...
Хочется посмотреть на ребеночка, который пищит, как котенок... Мать идет с ведром к колодцу.
-- Маманя! Я пойду в шабры [ шабры -- соседи ]!
-- Нашто?
-- Тетенька Палагея ребеночка родила...
-- А тебе какая забота?
-- Пус-ти-и! Поглядеть охота...
-- Мальчонка, что ли? -- любопытствует мать у Мишки.
-- Девку!..
-- A-а!.. Добра-то!.. -- с презрением говорит мать и уходит на огород за водою.
Будь, что будет! Пусть поругают... Идем в избу к Мишке. На печке стонет тетенька Палагея. Старуха-повитуха пеленает ребеночка на коннике [конник -- лавка, ларь для спанья с подъемной крышкой].
-- Ну чего пришли?
-- Поглядеть на ребеночка...
Ворчит старуха-повитуха, тискает ребеночка, заматывает его в свивальник [свивальник -- длинная узкая полоса ткани для обвивания младенца поверх пеленок] и вертит им, как деревянной куклой, а ребеночек отчаянно кричит, плотно сжимая глазки.
-- Красненький!.. Плачет, а слез-то нет!
-- Кыш, вы!.. Любопытны больно... Вырастешь, сама родишь -- тогда и наглядишься... Не ори. Вишь, какая голосистая...
-- А звать-то как?
-- Вот повезем к попу в Ольховку -- он и назовет как вздумает... А покуда не крещеная -- не человек, а тварь поганая...
Стонет на печи Палагея. Смотрю на печку, где в полутьме возится и шуршит тулупами роженица, -- проникаюсь к ней чувством боязливого благоговения... Любопытство и испуг широко раскрывают мои глаза, а стон больной заставляет говорить шепотом...
-- Больно родить-то?.. -- спрашиваю старуху-повитуху.
-- А ты думала -- весело?..
Тихо, незаметно выхожу из избы. Моя душа полна неясными думами о тайнах рождения. Долго смотрю я на окошко, за которым скрывается эта тайна. Выходит Мишка:
-- Мамку сосет...
Стоим у ворот, делимся своими тайнами.
-- Я вырасту, рожу себе трех мальчиков да одну девчонку!..
-- А как замуж никто не возьмет?
-- Все равно рожу.
-- Дура ты... Так не родятся, с мужиком спать надо! -- строго и хозяйственно говорит Мишка.
-- А вот и врешь...
-- Спроси мать-то! -- сплюнув сквозь зубы, презрительно замечает Мишка.
-- А как же Акулька-то родила?..
-- Дура ты!.. Чай, она с урядником спуталась...
Ничего не понимаю.
* * *
Проснулась, открыла глаза и дивуюсь: рядом со мной на печи лежит и смотрит прямо мне в глаза раскрашенная деревянная кукла неописуемой красоты -- в расписном сарафане, в кокошнике, в башмачках с каблучками, глаза круглые, огромные черные брови дугой, лицо белое, словно сахарное, а на щеках румянец, как маков цвет...
Сразу отлетел сон. Гляжу и думаю: "Отколь взялась? Родила ночью, что ли..."
Протягиваю руки, целую куклу в нос и хохочу от радости, болтая в воздухе ногами.
-- Барышня! Ангелочек ты мой!.. Раздушечка ты моя! -- шепчу и не могу наглядеться...
И вдруг слышу знакомый голос, от которого вздрогнуло сердечко... "Это тятька из городу привез", -- мелькает в голове, и вся я трепещу от радости. Крепко прижимая к груди куклу, слезаю с печки и бегу в сени:
-- Тятя!..
-- A-а, проснулась, Авдотья Микалавна?!
-- Проснулась... -- отвечаю ему и начинаю плакать.
-- Чего ты, Бог с тобой? О чем ревешь?
-- Не зна-ю-ю...
-- Соскучилась, что ли?
-- Не зна-ю-ю...
-- Эх, ты!..
Отец берет меня на руки, отирает слезы и ласкает, а я, обхватив ручонкой его толстую загорелую шею, не свожу глаз с красавицы-куклы.
-- Понравилась, что ли?
-- Красивенькая!.. -- шепчу, проглатывая слезы, и крепко сжимаю рукой отцовскую шею.
-- Как звать-то будешь?
-- Барышней буду называть.
-- Это кормилица.
-- Какая?
-- Чужого ребенка в городе кормит...
-- Сиротку, что ли?..
-- Барского...
-- Она барыня?..
-- Деревенская... баба...
-- Зачем она? Чужого-то?
-- У барыни нет в грудях молока-то, вот она и берет для своего ребенка бабу молочную... А ей жалованье платит...
Долго отец объясняет мне про господскую кормилицу.
Не хочу я, чтобы моя кукла была кормилицей:
-- А я ее буду барышней звать... Она в шляпке...
-- Знамо, зови!.. Все одно...
Надо похвастаться подарком, а никого дома нет: в Ольховке храмовой праздник, -- все к обедне пошли.
-- Пойдем, тятя, к обедням!..
-- Устал, доченька, вчерась весь день шел, ногу сбил.
Сажусь с куклой у окна на лавке и как только увижу, что кто-нибудь проходит мимо, -- стучу в стекло и показываю свою красавицу. Всем нравится: качают головой, улыбаются, завидуют...
-- Пойду на улицу!
-- Иди, иди!..
Как же не идти? Мишка стоит, растопыря ноги, за воротами и не подозревает о существовании моей красавицы. Вышла за ворота, куклу спрятала за пазуху. Подхожу к Мишке.
-- У меня что есть!.. -- дразню Мишку, но пока скрываю. Мишка равнодушен. Это досадно.
-- Мишка!
-- Ну?
-- Я сегодня ночью родила!..
-- Дура!
-- Ей-Богу, право!.. Барышню родила... Краси-вень-кую!..
-- Дура ты!
-- Думаешь, вру?
Обидел меня Мишка: сказал, что я родила ночью очень скверное...
-- А погляди-ка!.. Что?!
Показала куклу. Мишка даже растерялся.
-- Дай в руки-то!..
-- Так гляди, а в руки не дам...
-- Съем я, что ли?
Вырвал у меня из рук куклу Мишка и не отдает. Завязалась борьба. Мишка побежал, я -- за ним. Не догнать Мишки! Остановилась и отчаянно завопила, призывая на помощь тятеньку. Мишка испугался и бросил мне куклу:
-- Держи! Я попугать только, а ты, дура... На кой ляд мне она?!
В грязь лицом упала кукла. Отерла рукой и размазала грязь. С плачем и бранью пошла в избу. На крыльчике вымыла красавицу из болтающегося на веревочке рукомойника, отерла подолом... и горько заплакала: пропала вся красота у моей барышни!.. Стала кривая, грязная, с румяным носом. И чем больше я старалась вернуть ей утраченную красоту, тем более она делалась безобразной... Не было предела моему отчаянию и скорби... Выглянул отец в сени.
-- Что? Кто тебя обидел, Дунюшка?..
-- Погляди-ка-а-а! Что теперь делать-то?!
-- Как это ты?.. Грех какой...
-- Мишка-а-а в грязь ее...
-- А ты умывать стала?..
-- Не надо мне этаку-ю-ю!..
И я бросила куклу, а сама уткнулась в угол носом и не хотела глядеть на свет Божий...
Отец поднял куклу.
-- Разлюбила?..
-- Она теперь не мила мне... Даром мне теперь ее не надо-о-о...
-- А ты погодь-ка, не реви! Послушай, что я тебе скажу... Я тебе ее сызнова выкрашу... Масляными красками распишу... Лучше прежнего будет...
-- А глаза-то? Нос-то?
-- И глаза, и нос... все заново сделаем!..
-- И брови?
-- И брови. Всю красоту наведем. Пойдем в избу!..
-- Разя ты умеешь?
-- А вот поглядишь...
Всхлипывая, сижу на лавке, а отец роется в раскрытом сундучке и вынимает из него какие-то светлые металлические бутылочки с навинчивающимися крышечками, кисти, блюдечки...
-- Это чаво?
-- Политура это...
-- А где ты это взял?
-- Купил.
-- Нашто тебе?
-- Картины писать... Зимой баловаться будем. Патрет с тебя напишу...
Хочется смеяться. Какой молодец тятя-то: все может!.. Сижу, задерживаю дыхание и не отрываю глаз от отцовских рук... Чудеса!.. Сперва все лицо у куклы сделалось белым, как снег...
-- А глаза-то?
-- И глаза будут, и брови дугой, и румянцы загорятся...
Действительно! Словно слепая прозрела вдруг кукла под отцовскими руками: два голубых глаза с желтыми зрачками широко раскрылись и оживили мертвое лицо... Радостно хохочу и болтаю ногами...
-- Хорошенькая стала!.. Глаза-то, как у нашего петуха...
-- Нравится?
-- Еще бы!..
-- А губы сделаем покраснее да потолще...
-- Не забудь брови-то!
-- Все заново сделаем!.. Не узнаешь...
Чудеса!.. Хохочу от радости...
А в Ольховке кончилась обедня: слышно, как радостно гудят праздничные колокола в свежем прозрачном воздухе...
* * *
Повалил снег, легкий, пушистый, словно ветер раздул лебяжьи перышки... Белые крыши, белые ковры на завалинках, на воротах, на бревнышках, по дороге... Откуда он летит, этот белый пух, щекочущий лицо и шею и превращающийся в тоненькие ручейки на щеках?.. Загнешь на небо голову и смотришь... летит, летит, летит... Неужели с самого неба?..
-- Тяга? Откуда он валится?
-- Из тучек...
-- А как он там? Кучей лежит?..
-- Снег-то? Хм... кто его знает!..
Смотрю на снежные облака, и мне представляются белые пушистые горы из мелких снежинок. А что если лечь в такое облако? Не удержишься, полетишь на землю кубарем?..
-- Дунька! Давай бабу накатывать! -- говорит Мишка с улицы; нос прижал к стеклу и от этого кажется смешным уродом.
Хорошо катать бабу из пушистого снега... Сперва не больше мяча, а потом наворотишь такой ком, что силы не хватает перекатывать... Работаем вместе. Пыхтим, краснеем от напряжения, кричим "вали-вали!.." А народу все прибавляется: прибежал Гришка с того конца, кривая Дарька, Алешка носатый... Все трудятся до седьмого пота. Накатали много круглых глыб, и началась творческая работа... Маленькие скульпторы, мы полны инициативы, смелости в замыслах и самой необузданной фантазии... Беда лишь в том, что мало согласия: одни хотят мужика, другие -- бабу, одни -- сиднем, а другие -- в стоячку... Крик, споры и брань, пока наиболее разозленный не разрушит всего сооружения из злобы или зависти... Тогда общий переполох, война снежками, потом на кулачки, потом разбитый кровоточащий ног и гнусавый плач потерпевшего...
Встала речка. Лед еще тонкий, чистый и прозрачный, как зеленой стоило. Теперь центр нашей жизни -- речка и природная гора над ней. С полдень здесь вся деревенская детвора копошится, как развороченный муравейник, вплоть до темноты... Плотно укатали гору санками, ногами, коньками, козлами. Отец обещал купить санки, а пока обхожусь без них. Гора такая скользкая, что стоит только сесть, пихнуться руками и катишься стремглав вниз без всяких приспособлений. У Мишки тоже нет санок: он катается прямо на ногах. Теперь здесь смех со всей деревни, звонкий, прозрачный смех и румянящая щеки радость... Мы захлебываемся в этой новой радости, не успеваем глотать ее. Горит лицо, стучит сердце, сверкают глаза, пар клубится под носами... У дедушки заиндевели брови, а нам жарко: мы мимоходом, как лошади в запряжке летом ухватывают листочек с дерева, хватаем руками чистый, пушистый снег с веток и глотаем его, чтобы утолить жажду... Не велят нам -- простудишься, а мы не верим... Мишка сосет ледышку...
-- Дай пососать-то!
-- Больно ты ловкая!.. Поищи сама!..
Не дает Мишка пососать ледышку. Жадный какой!
-- А я скажу тетеньке Палагее, что ты опять сосульки жрешь!
Вкусная сосулька! Лучше леденца, который в прошлом году сосала... Пойду на речку -- поискать сосульку... Бегаю по льду. Ноги скользят и катятся сами собой -- замирает сердце, словно кто щекочет. А лед глухо стонет под ударом ноги... Кто там стонет под хрустальным полом?.. Полон таинственности этот глухой стон, и кажется, что там, подо льдом, есть много чудес, о которых нельзя узнать человеку...
-- Слушай, Мишка, как водяной стонет!..
Бью по лицу палкой, и кто-то подо льдом бунчит [ бунчать -- гудеть, издавать глухой звук, рев, гул; реветь ], сердится и стонет от боли...
-- Вода это бултыхается...
Мишка бьет палкой в лед, а я припадаю к нему ухом и слушаю... Нет, не вода!.. Там подводное царство водяного, там живет морская царевна, про которую рассказывал дедушка...
Рано заходит солнышко... Не успеешь всласть накататься, как небо уже разгорается красным пожаром и синие сумерки ложатся по сугробам... Побежит ветерок с полей, и задымится снежная пыль на сугробах. Мигнет огонек в избе.
-- Дунюшка!.. Вечерять иди!
-- Не хочется!..
-- А ты попробуй -- тогда захочется...
-- А что варили-то?
-- Щи.
-- Пустые?
-- С убоиной!.. [ убоина -- свежее, несоленое мясо ]
И кататься хочется, и щей с убоиной тоже... Давно не ели щей с убоиной... Не знаю уж, как быть...
-- Я приду скоро! Оставьте мне маленько!
-- Все съедят... без остатку! -- пугает дедушка. -- А щи-то жирные, наварные!
Представляется большая деревянная чашка со щами... Пар идет душистый от капусты и вареной свинины... Даже слюна течет...
-- Иду, что ли!.. Поиграть не дадут...
Вползаю на гору, оглядываюсь: как муравьи, ползают ребятишки по горе, звонко кричат, хохочут, брячат коньками и санками... Жалко уходить, да щей с убоиной хочется...
Обманули! Пустые щи в чашке...
-- Обманщик ты, дедушка!.. Говорил -- с убоиной, а...
А все-таки вкусно! Тороплюсь утолить голод, не соблюдаю очереди и забываю об обмане.
Плотно наелась, поплелась в угол и забралась на печку. Назяблась за день, и теперь теплая печка, заваленная овчинами, тулупами и всякой рухлядью, кажется верхом блаженства... Мягко, тепло, уютно. Все дома. Слушаю, как звенит струна захожего шерстобита [ шерстобит -- тот, кто бьет, пушит шерсть с помощью специального смычка, или струны, готовя ее для пряжи или валки ], как отец рассказывает про жизнь в городе, как по стенке ползают и шепчутся тараканы... Печка загорожена развешанным для просушки бельем; не видать, что делают там старшие, можно только догадываться... Что это звенит? A-а! Мама самовар налаживает!..
-- Никак чай пить будем? -- спрашиваю с печки.
-- С чего это ты вздумала?
-- А зачем самоваром брячите?
-- Я невзначай задела -- крышку уронила...
Не верится. Обманули щами с убоиной, а теперь без меня чаю напьются. Лежу с закрытыми глазами и вижу на столе самовар на парах... Чудится, что бурлит и клокочет кипящий самовар, а дедушка сидит и пьет чай, подувая в полное блюдечко. Воображение так ярко, что нет сил противиться родившемуся в душе сомнению: спускаю с печки ноги, раздвигаю висящее белье и заглядываю, чтобы убедиться, действительно пьют чай или это мне почудилось... Почудилось!.. Отец рассказывает про свою жизнь в городе:
-- Каждый день чай два раза: утром и вечером. На обеды щи с убоиной и каша с маслом... А в праздники пирога давали...
-- С чем пироги-то? -- спрашиваю с печки.
Все дружно смеются, а я снова лезу под тулуп и закрываю глаза.
Опять звенит струна шерстобита... Слушаю этот глухой гудящий звон и дремлю: чудится мне зеленый огород, яркое горячее солнышко и огромный шмель над подсолнечником...
Примечания
(М. В. Михайлова)
Печ. по: Чириков Е. Ранние всходы. М., 1918. С. 148-168. Рассказ был переиздан в Советском Союзе отд. изд. (М.; Л., 1928).
В несколько измененном виде -- с экспозицией и финалом -- рассказ публиковался также под загл. "Утро жизни" (Земля: Сб. 8. СПб., 1911). В нем выросшая Дуняша, ставшая "мадам", в вагоне поезда, задремав, вспоминает свое деревенское детство. И ее внутренний монолог сливается с голосом автора:
"Всякий раз, когда, вырвавшись из города, я увижу вдруг в раскрытое окно вагона простор полей, золотистое море волнующейся под ветром ржи, яркую мягкую зелень лугов, горсточку домиков с соломенными крышами, брошенную кем-то по склону оврага, а в глубине оврага -- сверкающую на солнышке извилистую речонку, -- моею душою внезапно овладевает острая радость. Грудь жадно пьет воздух полей, пропитанных дыханием теплой цветущей земли, тревожно стучит сердце, кровь бьет в висках, щеки вспыхивают, -- и мне хочется громко смеяться, кому-то помахать шелковым платочком и закричать:
-- Здравствуйте!..
Кому?.. Не знаю... Может быть, золотой ржи, зеленым лугам, синему лесу, кружащемуся в высоте ястребу, игрушечным домикам с соломенными крышами... и тем, кто живет в них...
Поезд мчится под уклон. Бегут мимо лужки, овражки, деревеньки с белыми колокольнями, мосточки с ручьями, белые березы с шатрами из нависших ветвей... А я подставляю встречному ветру лицо и думаю: "Ах, как хорошо было бы сбросить с себя все путы, связывающие тело с головы до пяток, выпрыгнуть из окна и с распущенными волосами, в одной рубашке, побежать по зеленому лугу с синими, белыми и пунцовыми цветами, по холмикам, по буеракам; скатиться кубарем по косогору к самой речке, замутить ее прозрачность босыми ногами... Или помчаться вихрем в далекий лес, подышать там смолой и гниющей листвою, покричать "ау!", попугать птиц звонкой песней... Или спрятаться в высоких ржаных хлебах, полежать на спине, посмотреть на голубое небо, на белоснежные застывшие облака, послушать, как перекликаются перепела и кузнечики..."
Земля, мать моя! Мне хочется упасть на твою теплую зеленую грудь и плакать от печали и радости...
Отчего?..
Может быть, в душе моей звучит эхо далекого утра жизни, когда я свободна, как ветерок в поле, бегала босая, в одной рубашонке, с непокрытой головой по родным нивам, бултыхаясь, как утенок, в родной речке, собирала по лугам кислый щавель, искала в сумраке леса грибы, прислушивалась к жалобной песне одинокой кукушки, спала на снопах сжатого хлеба, кувыркалась в душистом сене, ползала по траве, отыскивая спелую душистую землянику...
Не потому ли мне так сладостно дыхание земли, будь то аромат дикой клубники или резкий запах парного навоза?.."
Заканчивается рассказ следующей сценой:
"-- Мадам!..
Раскрываю глаза и не понимаю, кто это -- мадам?..
Ведь я -- маленькая, счастливая девочка, зовут меня "Дунюшкой", ранним летним утром, босая, в одной рубашонке, стою я около плетня на огороде и смотрю, как мохнатый кургузый шмель вьется и гудит, как далекий пароход, над склонившим желтую голову подсолнечником... А милый дедушка скрипит журавлем колодца и кричит:
-- Иди, Дунюшка, рассаду поливать!..
-- Ваш билет!..
"...Ах, так это я -- мадам!"
Долго ищу билет. Кондуктор стоит с протянутой рукой... Исчезло прясло, росистая травка, подсолнечник, шмель... и нет милого дедушки... Как дым из трубы паровоза, улетел и рассеялся волшебный сон... Показал кусочек далекого-далекого утра моей жизни в ярком блеске горячего солнца, в зеленых одеждах цветущей земли, в голубом покрывале небесной синевы, -- и исчез...
Я потеряла билет... Не могу найти... Роюсь в сумке, а в памяти стоит, как живой, дедушка, укоризненно качает головой и шепчет: "Эх ты, Дунюшка, Дунюшка! Зачем ты -- мадам?..""