– Генёк! Зажги огонь и не смотри сюда, за печку, а я не буду смотреть туда… Будем переодеваться. Бррр! Холодно. А всё-таки хорошо! Я очень довольна этим приключением…
Хохочет там, за печкой. Подплясывает босыми ногами по полу и весело приговаривает:
– Холодно, Генёк, холодно; голодно, Генёк, голодно.
Вязко падает мокрое белье на пол, сухо шелестят свежие юбки, кофты… Я тоже тороплюсь принять благообразный вид. Ударил и покатился по лесу гром и строго заворчал старый бор. Близко гроза.
– Генёк! Закрой окно, а то молния залетит… А умирать не хочется еще…
Набежал сердитый ветер, рванул створку окна и разбил стекло.
Дедушка принес клокочущий паром самовар, и жарёху из утки, хлеба. Долго он ахал около разбитого стекла и ругал ветер. Вкусно пахло жарким и коркой свежеиспеченного черного хлеба…
– Ты готов?
– Да.
– Можно выходить?..
Появилась вся в черном, тонкая, хрупкая, похожая на молоденькую послушницу из монастыря. Волосы распущены, на голову наброшен черный платок, шаль не знаю, как назвать… Из-под шали лукавые глаза. Подошла, сбросила шаль и, наклонив голову, перебросила ловким движением все волосы на грудь… Стоит босая.
– Генёк! Заверни мои волосы в полотенце, свей жгутом и выжми, как делают женщины, полоская белье. Понимаешь?
– Понимаю.
Крепко, с непонятным раздражением, крутил я мокрые черные волосы, а она кричала:
– Будет! Больно!
Опять наклонила голову, встряхивает каскадом черных волн.
– Смотри: достают мои волосы до полу?
– Волос долог, – ухмыляясь, сказал дедушка.
– А ум, дедушка, короток. Да?
– А кто тебя знает!.. Вас ведь трудно разобрать-то… Всё, чай, умнее меня, старика… Всё-то ты смеешься… Веселая головушка!.. С тобой не соскучишься… Ну, я пойду домой… Заприте дверь-то: не раскрыло бы ветром ночью: хлопать будет… Всё глядел бы на ваше счастье!..
Я проводил старика, постоял на крылечке… Всё на душе как-то неспокойно и тоскливо… Словно потерял настоящую Калерию, а это – не она, другая… Послушал, как страшно шумит бор и как он скрипит под ветром сломанной сосною. Словно кто-то всё качает воду из журавельного колодца. Ну, опять дождь, крупный, торопливый… Под светом из окошка он кажется косым пучком прозрачных веревок. Вернулся. С тоской смотрю на Калерию, красивую, любимую и всё-таки чужую. Облокотился на руки, подпер ими щеки и смотрю в ее лицо: на душу набегает невыразимая грусть, похожая на грусть, рождаемую Бетховенскими сонатами… Грусть о чем-то недостижимом, вечно манящем и недающемся, прекрасном, но далеком, о чем нельзя рассказать другому нашими словами…
– О чем взгрустнул, милый?
– Не знаю, Калерия…
– А я знаю… О той, с золотыми косами!
– Нет. Клянусь тебе, что и сам не знаю…
– Разлюбил уже меня?..
– Нет, Калерия, клянусь тебе… Безумно люблю тебя и… безумно тоскую о твоей любви… Не знаю, Калерия, сам не знаю…
Она подсела близко, заглянула в глаза и прищурилась.
– По маме соскучился?
– Не шути так! Не надо. Я хотел бы тебе рассказать, отчего я грустен, но не умею.
Калерия замолчала и задумалась. Шевельнулась у нее верхняя губа и улыбочка скрытой обиды скользнула и спряталась под черной шалью. Вздохнув, она тихо сказала:
– Несчастный я человек, Геня.
– Почему?
– Вместо счастья и радости я даю только страдание и…
– Это зависит только от тебя, Калерия…
– Нет… Напрасно мы с тобой сюда приехали… Расстались бы сразу и каждый унес бы с собой радостное воспоминание… А теперь…
– Разве тебе это надо?
– А ты как же думал?.. Уж не такая я скверная, чтобы мне было не надо этого.
Она отвернулась к окну и замолчала. Мне чуть-чуть был виден профиль ее лица: нервно вздрагивала верхняя губа и вдруг капнула слезка, большая, тяжелая… В памяти ярко встал пустынный зал старого дома, гробик с Вовочкой, огоньки восковых свеч и стоящая около прекрасная женщина с скорбным лицом… Опять она, Калерия, моя потерянная было Калерия! Я нашел тебя снова и снова безумно люблю…
– Прости меня, если я тебя чем-нибудь обидел…
– Ничего… Пройдет… Джальма! поди сюда!
Собака вылезла из-под стола и положила морду ей на колени. Калерия ласкала ее в каком-то странном экстазе и скормила ей почти весь хлеб, называла нежными именами и вдруг поцеловала в голову.
– Когда-нибудь вспомнит… Вспомнишь, Джальма? Да?
Я подошел к Калерии, склонился к ее лицу:
– Какая ты сейчас милая. Как я сейчас люблю тебя… Ты – разная…
– Когда-нибудь и ты вспомнишь… и пожалеешь о моей любви, которая тебе кажется теперь так… совсем и не любовью даже!.. Когда уйдет весна, как жалко бывает, что пропали подснежники и отцвели ландыши, хотя цветов много, даже больше, чем весной… Ты юн и не умеешь ценить цветы, которые топчешь мимоходом… Ты хочешь, чтобы я была лилией, а я – подснежник… Ты издали ошибся… и сердишься на меня. За что? За то, что я – не лилия?
Встала, ходит и смеется.
– А всего больше я похожа на… Если тебе так хочется, чтобы я называлась лилией, то пусть я буду болотной лилией, каких я принесла вчера с озера… В воде они прекрасны, издали – тянут сорвать… А когда сорвешь – свернут венчики, сожмутся, потеряют сразу снежную белизну… И думаешь тогда: «где же красота, и зачем я лез в болото?». На, Погляди!..
Калерия взяла с лавки поблекшую водяную лилию и швырнула ее мне.
– Это – я… Выкинь за окно!
Я сидел, сжав голову обеими руками, и все нервы моего тела дрожали, как тронутые струны. Я готов был снова разрыдаться, как это было утром на траве. Но страшный громовой удар, ярко-синяя молния и крик Калерии спасли меня. Встрепенулась избушка, мигнул на столе огонь и я почувствовал на шее горячие руки Калерии.
– Ой-ой! Боюсь…
Как девочка, она взобралась ко мне на колени и цепляется руками…
– Бедная моя, мой подснежник, ландыш, лилия, всё, всё…
– Болотная!.. Да?
– Черная лилия… Сказочная черная лилия…
– Из сказки, которой веришь только до тех пор, пока она не досказана…
– Красивая, захватывающая сказка!
– Сегодня я доскажу тебе конец и… и… и конец!
– Ты не хочешь ее продолжить?
– Нет. Не люблю повторяться…
– Неужели же всему конец?!.
– Кто знает! Быть может, когда-нибудь… Я хотела бы встретиться с тобой, когда ты…
– Когда?
– Когда ты поймешь меня… А поймешь ты тогда, когда пройдет весна и настанет лето…
– Не скоро, что ли?
– Кто знает! Всё в жизни случайность… И сейчас – только случайность… Ах, Геня!.. – какой ты молодой еще, слепой котеночек…
Она стала ласкаться, как кошка, потираясь щекой о мое лицо, и заглядывая в глаза лукаво и загадочно, словно о чем-то тайном спрашивала меня, боясь слов… Опять ударил гром, вспыхнули сосновые стены избушки синим отблеском молнии и сердито заворчал старый бор.
– Пугает…
Она встала и красным шелковым шарфом завесила окно.
– А теперь я хочу досказать тебе сказку о болотной лилии…. Будешь слушать? А чтобы было страшнее и сказка казалась волшебнее…
Калерия потушила огонь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всю ночь гремела гроза и точно тысячи всадников проносились по мосту, стуча кованными лошадиными ногами. Стонала где-то сломанная сосна, вздрагивала избушка и беспрерывные молнии и трепетные зарницы рождали в завешанном красной шалью окне призраки пламенных пожаров… Казалось, что вся земля объята пламенем и обречена на гибель…
– Ах, Калерия! Мы с тобой сгорим в этом огне…
– Пусть!.. пусть!.. Ведь это сказка!.. И она еще не кончилась…
Рано утром Калерия уехала… А солнце ярко блистало на вымытой траве, на цветах, на деревьях, переливаясь и играя в бесчисленных каплях вчерашнего дождя… И птицы как-то особенно громко и радостно звенели в лесу, гордо вздымающем к голубым небесам свои вершины… В избушке осталось всё так же, как было с ночи: самовар на столе, недопитая чашка чаю, полотенце на стене, ружье, под столом – Джальма, а за белой печью – повядшая смятая трава… На полу валялась черная роговая шпилька… Но в углу на лавке была страшная пустота: там не было желтого чемодана.
– Калерия, Калерия! Что ты со мной сделала…
Я бросился в траву и, целуя ее, горько плакал.