I.

Весна идёт!..

Солнышко греет, припекает... Но улицам стремительно катятся шумные ручейки и потоки. С домов и карнизов валятся и разбиваются вдребезги ледяные сосульки... Небо чистое, прозрачное, голубое, и маленькие облачка плывут в нём, как белые лебеди, куда-то мимо... Везде хорошо, приветливо и радостно: и на небе, и на земле... Люди добрые, веселые, радостные: все чего-то ждут и на что-то надеются, словно с приходом этой новой весны они будут и жить по-новому, жить не так, как жили и живут до сих пор...

За высоким, утыканным гвоздями забором гимназического сада воробьи подняли такое чириканье, такой гвалт и содом, что дремлющему на припеке солнечных лучей старому усатому будочнику, что стоит на углу, недалеко от сада, грезится какой-то скандал, и сердце тревожится смутно сознаваемой потребностью вмешаться в это "безобразие"...

На обсохших от грязи проталинах и на крышах воркуют голуби: нахохлившись и распустив крылья, увиваются вокруг и около своих голубок и, верно, напевают им прекрасные романсы о любви и счастии... Галки, собравшись толпою на угрюмых башнях тюремного замка, галдят, словно бранятся.

Все рады!.. Даже и вон тот серьезный старый пес, что лежит на площадке парадного крыльца, видимо, очень доволен: он сперва почесал задней ногой за ухом, потом лениво потянулся, лег на спину и устремил свой взор в глубокую небесную синеву, застыв в позе блаженного созерцателя...

Но, без сомнения, всех больше довольны и рады классики, реалисты и гимназистки: сегодня у них был последний день занятий Уроки прошли как-то вяло, беспорядочно. Мальчуганы были непоседливы, не могли "внимать" и не были расположены бояться... Да и сами преподаватели больше разговаривали, чем поучали, и лишь для видимости сердито покрикивали "тише!", когда школьники, чуя близкий отпуск, входили в такую ажитацию, что класс напоминал тех самых воробьев, которые тревожили сердце дремавшего на солнышке городового... Как ни как, а все четыре урока, назначенных по расписанию, прошли, и, наконец, распустили... В души школьников повеяло волей, простором, свободой, и теперь, расходясь по домам, они радостно и весело стучали ногами по панели, двигаясь по разным направлениям шумливыми и драчливыми стайками. Две недели отдыха казались ребятам столь продолжительным временем, что понедельник Фоминой недели рисовался в далеком тумане... До этого понедельника можно успеть переделать массу всяких дел, пережить много всяких радостей и горестей.

II.

Отделившись от шумной компании, по панели торопливо шли два второклассника, Петров и Павлов, и разговаривали между собою:

-- Опоздали! Мариинок отпускают ведь раньше!..

-- Ничего... Они как идут-то? Бабы! Мы с тобой в пять минут, а они в двадцать пять, -- ответил Петров и заметил товарищу: -- отвороти брюки-то!.. Засучил, словно приготовишка.

Петрова компрометировали эти "завороченные брюки".

Павлов приостановился, наклонился и "отворотил". "Не забыть бы опять завернуть, как к дому приду, а то мамаша опять бранить станет", -- подумал он и побежал вдогонку за быстроходным Петровым, который на всех парах летел по направлению к женской гимназии.

-- Только бы узнать, где она живет! Кажется, на Никольской улице. Я вчера следил, да упустил: зашла за угол, а я прямо продрал... опростоволосился... -- быстро на ходу бросает слова Петров.

А фамилию не узнал?

-- Нет. Зовут слышал как: Леля. Да узнаю и фамилию, только бы того... Имя хорошее... Значит -- Елена...

-- А, может быть, и не Елена? Вот у нашей "курносой балалайки" сестренку тоже Лелей зовут, а она -- не Елена, а как-то по-другому.

Гимназисты завернули влево и стали подниматься по проулку в гору. Здесь они убавили шагу, так как навстречу уже стали попадаться гимназистки разных возрастов, начиная от сформировавшихся девушек, шедших молча и величаво, до крошечных девчурок с треплющимися локонами, звонко щебечущих своими серебристыми голосами.

-- Гм... Она! -- произнес Петров, подтолкнув локтем в бок Павлова.

-- Где?

-- Вот! Слепой... С реалистом идет...

-- Да, да...

-- Eamus на другую сторону!

Навстречу, по другой стороне проулка, шла миленькая гимназисточка, подросток лет двенадцати-тринадцати, с русой золотистой косой, с румяными щечками и веселыми, умными, бойкими глазенками. Она оживленно болтала с кавалером-реалистом и весело поматывала книжками в ремнях в такт замедленному шагу. С книжками лежал жестяной пенал, и он побрякивал очень бойко и звонко.

Это и была она.

Петров был несколько озадачен: "значит, у неё уже есть", -- подумал он, и ему стало досадно и грустно.

-- Ну, иди скорее! Опять с тобой упустишь! -- недовольно заметил он Павлову, спущенные брюки которого попадали под пятки и замедляли передвижение. Товарищи пошли следом за Лелей. Петров очень внимательно разглядывал косу, голубую ленточку в ней и оборку коричневого платьица. У Лели новые калоши, и след ясно печатается на сырой панели. Петров норовит попадать своими ногами в этот след: это ему очень приятно. Павлов -- тюря, и не даром Петров раза три уже обругал его "кислым молоком": не умеет он поддержать разговор, чтобы обратить внимание Лели, или начнет говорить тогда, когда надо молчать и слушать. Реалист давно уже почуял "преследование". Он несколько раз обертывался уже назад и сердито сверкал глазами. Но Петров не смущался: он был достаточно храбр, хотя и не силен...

-- Яичница с луком! -- как бы про себя бурчит Петров в ответ на сердитые взгляды реалиста.

Реалист не отвечает, но на лице его ясно сквозит затаенная мысль: "Постой! дай только проводить, -- я тебе всыплю", в то время, как язык его продолжал занимать даму разговором.

-- У нас вскоре после Пасхи -- экзамены, и 15 мая конец всему! Распустят!

-- Счастливчики! А у нас только 10 мая начнутся... Да, Алевтина Николаевна, прощайте! -- грустно говорил реалист.

-- Слышишь? Алевтина Николаевна, -- шепчет, подталкивая товарища, Петров.

Вероятно, Леля услыхала голос, назвавший позади её имя: она обернулась, и на её милом личике скользнула довольная улыбка.

Леля очень самолюбива и тщеславна... Очевидно, идущие позади гимназисты ею заинтересованы, а это так льстит самолюбию!

Леля грациозно мотнула головкой, как бы небрежно откидывая свою косу, и заговорила с реалистом несколько приподнятым тоном, как говорят, когда знают, что есть другие слушатели, кроме собеседника, и когда желают, чтобы и "другие" тоже слышали:

-- А у гимназистов, кажется, позже всех экзамены? Бедненькие! -- произносит Леля самым певучим голоском. Петров счел необходимым кашлянуть и крякнуть. Реалист молчал; только лицо его сделалось еще более недовольным.

Павлов испачкал в грязи концы своих новых брюк, и это его сильно беспокоило; он подумывал уже, "не заворотить ли" их опять, но почему-то не решался...

Так они дошли до Никольской улицы, где вчера Петров упустил Лелю. Леля с реалистом свернула влево. Гимназисты -- тоже. Прошли три-четыре дома, -- и не только местожительство Лели обнаружилось, но была открыта, -- по визитной карточке на двери, куда вошла Леля, -- и её фамилия -- "Троицкая".

-- А может быть, она на хлебах, и это не её папаша? -- усомнился, было, Павлов.

-- Дурак! Видишь -- "Николай"? А ее величают Николаевной. Значит -- отец...

И таким образом Петров добился узнать, как ее зовут, как её фамилия, где она живет... Но этого ему было мало, -- он решил, во что бы то ни стало, познакомиться. "Уж я добьюсь!" -- говорит Петров. -- "Она, наверно, будет говеть у Покрова"...

А реалист прошел уже шагов десять вперед и нет-нет да и оглянется.

-- Яичница с луком! -- крикнул Петров в один из таких моментов.

-- Молчи, синяя говядина по грошу за пуд и собаки не жрут!.. -- отчеканивая каждое слово, ответил реалист.

Петров предложил было Павлову "вздуть" реалиста, но Павлов струсил. И все "провожатели" мирно разошлись в разные стороны.

III.

Стояла страстная седмица. Весна шла быстро. Солнце светило все ярче, и небеса делались все глубже и прозрачнее. Снег совершенно стаял. Кое-где уже выставляли зимние рамы.

Люди готовились к встрече великого праздника.

По утрам и по вечерам раздавался протяжный благовест к "часам" и "вечерне". Но улицам медленно тянулись вереницы говельщиков, медленно шагающих по направлению к приходским церквам.

Петров и Павлов тоже говели, как и следует.

Они мыкались по церквам, как угорелые... Полетят к Покрову, протолкаются вперед, встанут, торопливо перекрестятся и с одышкой, словно сейчас только бегали взапуски, начинают вопросительно обводить взорами молящихся, видимо, кого-то отыскивая... Постоят минут десять, Петров толкнет Павлова локтем, -- и говельщики лезут вон из церкви. Выбравшись на паперть, они мигом накрывают головы фуражками и стремительно летят к Петру и Павлу. И там повторяется та же история. Благоговейно настроенные старики и старухи сердятся:

-- Вот, прости Господи, угомону нет! взад-вперед! взад-вперед!..

Но гимназисты не смущаются, -- лезут себе, куда им надо.

Эти поиски продолжались очень долго. Петров уже отчаивался, как вдруг судьба улыбнулась.

-- Зайдем, что ли, еще в Семинарскую! -- сказал Петров уже совершенно печально, когда они тщетно путешествовали со свечами в руках из церкви в церковь во время чтения "Двенадцати Евангелий".

Они вошли в Семинарскую домовую церковь.

Петров повел взором: сердце его вздрогнуло и застучало, -- он увидел золотистую косу с голубой ленточкой.

-- Здесь! -- переводя дух, шепнул он Павлову.

Павлов вытянул шею, но по близорукости не находил. Однако, не желая выказать себя ротозеем, Павлов шепнул в ответ:

-- Вижу!..

Петров протискался вперед и стал недалеко от Лели, сбоку. Леля словно почувствовала устремленный на нее пристальный взгляд и, полуобернувшись и встретя знакомое лицо гимназиста, чуть-чуть улыбнулась и опять стала неподвижна, как статуя...

Теперь Петров уже никого не возмущал и никому не мешал. Он смирненько стоял на месте и усердно молился, несколько скашивая глаза в правую сторону на Лелю...

Храм был битком набит молящимися. Слышалось чтение евангелий, редкие удары колокола на колокольне и глубокие вздохи старушек вблизи! Потом неслись стройные, торжественные звуки хора, замиравшие в вышине, под потонувшими в таинственном полумраке сводами храма. Блистали огоньками сотни восковых свеч, и, когда кончалось "евангелие", огоньки эти мигали, гасли, и к запаху ладана примешивался запах дыма и копоти от тлеющих фитилей.

У Петрова была свечка, но она была тонкая, стоила всего пятачок, и притом Петров половину её уже успел сжевать от скуки и волнения во время "поисков". Петров купил себе новую свечку, потолще, в десять копеек, "с золотом". Когда приближалось чтение евангелия, он первый зажигал свою свечу с золотом и приближался к Леле. Он даже несколько нагибал свою свечу в её сторону, и, как только Леля выказывала своим движением намерение зажечь свой огарок, Петров подсовывал ей огонек.

-- Мерси! -- чуть слышно шептали Лелины губки. Она слегка улыбалась, зажигала свою свечу от блиставшей золотом свечи Петрова и опять делалась неподвижной, серьезной, как "большая"...

Но у товарищей было уже наперед условлено, как надо "действовать".

Павлов, стоявший позади Лели, с другого бока, тихо, незаметно дул через плечо на огонек свечи, и она потухала. Тогда Петров быстро подставлял свой огонек. Потом Петров умышленно тушил свою свечу и тянулся, чтобы позаимствоваться огоньком у Лели, причем называл уже ее Алевтиной Николаевной, что для той было столь же неожиданно, сколь и приятно.

Когда настало время "прикладываться", Петров пошел следом за Лелей, не отставая от неё ни на шаг. Немного толкались, но это было ничего, даже веселее. Мямля-Павлов отстал, был оттерт толпою и пропал бесследно... Не таков был Петров: он-таки "приложился" сейчас же за Лелей, к тому же самому месту, и пошел за нею обратно. Навстречу проталкивался тот реалист, который смущал Петрова, и последний мимоходом ткнул его локтем как бы нечаянно... Но и реалист затерялся в толпе. Леля шла к выходу. Петров не отставал. Леля, видимо, кого-то поджидала.

-- Нам, ведь, Алевтина Николаевна, по пути... Я через Никольскую хожу, все равно, пойдемте вместе, -- приврал Петров. Леля была рада; она потеряла свою провожатую, горничную Феню, а одна идти боялась: было поздно и темно.

Петров пошел провожать. Дорогой он с успехом поддерживал разговор с дамой и, между прочим, вспомнил реалиста, не преминул уронить его "шансы".

-- Ведь реалистам в университет нельзя... Их не принимают туда...

-- Нет, если выдержать какой-то экзамен, так можно.

-- Где им? Не придется: мелко плавают.

-- Но зато они могут в офицеры!

-- В офицеры? Эка штука! В офицеры и мы можем, если захотим... Не стоит только.

-- У офицеров очень красивая форма...

Петров не подыскал возражения.

-- Чего особенного! -- вскользь заметил он и перевел разговор ближе к цели. Он узнал, что Леля во втором классе, что она ходит каждый день в пять часов гулять с папой, и что на Пасхе у них на дворе будут играть в крокет.

IV.

Был прекрасный весенний день, -- второй день Пасхи.

Над городом разносился радостный несмолкаемый гул от сотен трезвонящих колоколов. По улицам мыкались на извозчиках визитеры в цилиндрах, и двигались по панелям разряженные "плебеи", поплевывавшие шелухою подсолнечных семечек.

Природа ликовала вместе с людьми, празднуя свое обновление.

Петров и Павлов прохаживались около четвёртого дома на Никольской улице. Со двора этого дома вырывались на улицу веселые детские голоса, смех и крики. Там во что-то звонко стукали, перекликались и спорили. Конечно, там играли в крокет. Петров это сразу понял и сообщил Павлову. Обоим хотелось зайти во двор и присоединиться к играющим, но как-то не было решимости. Особенно колебался Павлов.

-- Наверно, и реалист там! Отдует палкой, вот тебе и крокет.

Петров прислушивался и узнавал звонкий голосок Лели. Ему так хотелось поиграть с ней в крокет, так тянуло на этот двор. Растворив тяжелую калитку, с цепью в воротах, он заглянул внутрь. Но ничего не видать: справа -- стена, слева -- крыльцо, и двор загибается за угол. Слышались лишь голоса и крики, да стук молотков о шары.

-- Ну, идем, что ли? -- сказал Петров, шагнув в калитку и оборачиваясь к Павлову.

-- А реалист?

-- Ах, ты трус презренный, -- ответил с сердцем Петров, вытаскивая обратно свою ногу.

Но -- чу! Лелии голосок близко, близко... Слышен топот её ножек и хохот. Шар выкатился со двора в узкий проулок, ведущий к воротам. Петров моментально всунул свою голову в калитку, под цепь, и посмотрел.

-- Ах! Кто там? -- испуганно вскрикнула Леля, увидя просунутую в калитку голову с улыбающейся физиономией.

-- В крокет играете, Алевтина Николаевна? -- спросил Петров, еще более всовываясь в калитку.

-- Ах, это вы, Петров? Что же вы не идете? Идите. Будем играть в крокет.

-- Я не один. Тут еще есть!.. мой товарищ.

-- Пусть и он идет!

Но -- увы! -- товарища уже не было у ворот, когда Петров обернулся, чтобы позвать его. Павлов, как только услыхал выкрик: "кто там?" так сейчас же представил себе "реалиста с палкой", и дал тягу.

"Дурак и трус!" подумал Петров и смело вошел в калитку.

Запустив руку в карман мундира, он вытащил оттуда специально приготовленное им для Лели яичко, с нацарапанной на нем надписью:

Я на этом на яичке,

Как на красной на страничке.

Про любовь свою пишу И красотке подношу...

Христос воскресе!!

А. Н. Т. от меня.

Вытащил и, подавая яичко Леле и жадно смотря на нее своими черными глазенками, сказал:

-- Христос воскресе, Леля!

Леля взяла яичко, смутилась, вспыхнула, как розанчик, потупилась и тихо ответила:

-- Но... но я не христосуюсь... с мужчинами!

-- Вот беда какая! -- проговорил Петров и, моментально подскочив к Леле, обвил левой рукой её талию и стал целовать её щечку.

Фуражка с Петрова спала наземь и была смята ногами. Тщательная прическа "с пробором" спуталась.

Настойчивый Петров, вероятно, долго бы не выпустил из рук Лелину талию, если бы не раздался вдруг близкий окрик появившейся из-за угла девочки:

-- Ай да Леля! Ай да Леля! -- закричала эта девочка, захлопавши в ладоши.

Петров опомнился и выпустил Лелю. А из-за угла выскочил вдруг реалист и действительно с палкой...

-- Ах ты, синяя говядина! Да я тебя, -- закричал реалист, замахал палкой и побежал с явным намерением отдуть Петрова.

Петров подхватил с земли свою запыленную фуражку и весьма проворно выскочил в калитку.

"Ладно! Все-таки похристосовался!" думал Петров, спасаясь от преследования реалиста, и, когда понял, что опасность миновала, обернулся к воротам, погрозил кулаком и прокричал:

-- А тебе, яичница с луком, мы бока намнем! Погоди!..

V.

Лето Петров провел в деревне Ольшанке, у дяди Гриши.

Сильно тосковал Петя первое время по приезде о Леле. Круглое одиночество чувствовал он в большом барском доме и тоскливо слонялся по комнатам, не находя никаких развлечений. В прошлом году здесь было весело. Тогда очень веселый был дядя Гриша: они с ним были большими друзьями, вместе ездили в лес и в поле, пускали змея, удили рыбу в пруду... Вообще, тогда дядя Гриша относился к Пете внимательнее, чем теперь. Теперь не то. Дядя Гриша женился на тете Дуне и все вертится около своей молодой жены... Дядя, казалось, позабыл о существовании на свете Петрова... Это обидно, но Петров не станет "навязываться": не хочет, и не надо!.. Новая тетя тоже не особенно интересуется Петровым, да Петрову и не больно нужно... Идут в лес под руку, а Пете ничего не говорят... Уж когда вышли за ворота и стали спускаться под горку, тетя Дуня обернулась и крикнула торчавшему у ворот Петрову:

-- Петя! Не хочешь ли с нами?

-- Не хочу, -- ответил громко Петров и тихонько прибавил: -- давеча не звали, а теперь лезут...

И остался у ворот... Потом пошел в сад и срезал себе из вишни палочку. На коре он вырезал две буквы "л", что означало "люблю Лелю". В беседке Петя изрезал перочинным ножом весь стол и все подоконники вензелями "Л. Т.".

Скучно Пете... Брякнется он на траву, закроет глаза и начинает думать о Леле... Русая головка с вздернутым носиком встанет перед его мысленным взором, маленькое сердечко запрыгает от радости я тоски, и всем существом своим Петя устремится в город, где... где в сущности теперь и Лели-то нет вовсе... "Дяде весело, -- думает Петя -- потому, что у него есть жена, а у меня нет жены, и потому мне одному скучно"... Хорошо бы привести сюда Лелю... Они ходили бы с ней под ручку как ходят дядя с тетей, и тоже не брали бы их с собой гулять.

Первую неделю Петя тосковал так сильно, что наводил тоску даже на тетю Дуню.

-- Что ты ничем не займешься? -- спрашивает с досадой тетя.

-- Нечем заниматься...

-- Читал бы!..

-- Все давно прочитал...

-- Ну, пошел бы играть...

-- Не с кем...

-- Пускай змея!

-- Ветру нет...

-- Так неужели же никакого дела так и не можешь себе придумать?

-- Никакого дела здесь нет...

Но прошла неделя, другая, и Петина тоска стала понемногу утихать. Прошла еще неделя. Петя нашел себе столько дел, что решительно не успевал уже их переделывать. Он привык к новой тете и опять подружился с дядей Гришей. Впрочем, теперь и дядя, и тетя ушли на второй план, да, пожалуй, Петя не особенно опечалился бы, если бы их совсем и не было... У Пети завелись друзья-приятели из крестьянских ребятишек, и масса игр и развлечений поглотила его с головой. С утра до позднего вечера Петя носился по деревне, по огороду, по саду. Прибегал запыхавшись и раскрасневшись в кухню к Аграфене и наскоро пил воду, тыкаясь головой в ведро.

-- Ковшик взял бы! Разя хорошо прямо мордой лезть?.. На!..

И Аграфена совала Пете ковш.

-- Как ты смеешь!.. -- произносил наскоро Петя, вынырнув из ведра, и быстро исчезал за дверью.

Как обедать, -- начинаются поиски: Петрова, как говорится, собаками не сыщешь.

-- Ба-ри-н!.. Петр Васил-и-ч!.. -- орет Аграфена с кухонного крыльца. А Никита выйдет за ворота на косогор и кричит оттуда.

Каждый день новые игры и забавы. Одной из таких забав было сражение с крапивой.

Вдоль плетня по огороду росла высокая, густая крапива. Пыльная, колючая, с кистями желтых цветов, она представлялась большим препятствием при прямом сообщении с речкой через плетень. Петя считал эту крапиву врагом и порешил ее уничтожить. Из Прошек, Тришек, Мишек Петя составил воинственную армию, вооружил ее деревянными саблями и водил сражаться с крапивой.

-- Сабли вон, -- командовал Петя.

-- Насту-пай!..

И начиналась атака.

Ребята с какой-то злобою и остервенением накидывались на крапиву и изо всех сил рубили ее своими саблями. Неприятельские головы так и сыпались, так и клонились долу под ударами храбрых воинов и частенько жгли руки своими колючками. Но это только еще сильнее воодушевляло бойцов:

-- Колоться? Вот ты как!.. Так вот тебе! вот! вот! -- кричал Петя и отчаянно махал на обе стороны саблей и ногами топтал неприятеля.

Армия утомлялась. Пот градом катился с героев, мускулы рук начинали ныть, а между тем неприятель стоял еще сплошной стеной вдоль плетня с гордо поднятою головою, -- и Пете вдруг надоедало "сражаться".

-- Будет! Прошка. Не стоит, надоело... -- лениво говорил он неутомимым соратникам и валился на траву отдыхать.

VI.

Купанье на "яру" было так же приятно, как и сражение с крапивой.

-- Петя, пойдем купаться! -- кричал Прошка, ежедневно в полдень появлявшийся у решетки палисадника барского дома.

-- Сейчас! Дозавтракаю!.. -- звонко отвечал Петя, выставляясь в открытое окно.

-- А ты, -- скорей!..

Петя быстро кончал с завтраком и галопом вылетал на крыльцо.

-- А где Тришка и Мишка? -- осведомлялся он о своих приятелях, наскоро прожевывая хлеб с маслом...

-- Уж купаются...

И Петя с Прошкой отправлялись в огород, а оттуда, через плетень, за околицу, к новому мосту. Здесь речка Ольшанка -- пошире и поглубже, и почему-то называется "Яром", хотя глубина этого яра не больше аршина...

Вот к этому-то "Яру" и бегут Петя с Прошкой.

Теперь здесь дым коромыслом: крик, гам, смех, плач и ругань... Парнишки и девчонки бултыхаются в грязной взбаламученной воде и проделывают всевозможные фокусы: и "березку ставят", и "блины едят", и в чехарду играют, и с моста вверх тормашками кидаются, плавают и по-бабьи, и по-собачьи, и по-лягушечьи, стараясь перещеголять друг друга...

Петя с Прошкой моментально сбрасывают одежонку и бултыхаются в речку. В воде масса русых головок, голых рук и ног. Трудно разобраться и рассортировать их по принадлежности. Вдоль берега сидят измазанные с ног до головы жидкой грязью ребята, -- отдыхают. По перилам моста восседают рядком, как птицы, такие же фигурки.

-- Прошка! А Прошь! Поставь березку!

Прошка кувыркается, скрывается в грязной воде, и через несколько секунд оттуда выставляются Прошкины ноги.

Это и есть "березка".

-- Ширну-мырну, где вымырну!

-- Огашка! Огашь!

-- Чиво?

-- Глядь, сколь блинов съем! -- кричит, выходя из себя маленький карапуз, с большой головой.

Карапуз кидает по воде черепок. Черепок подпрыгивает и оставляет на воде круги, все шире и шире расползающиеся на поверхности.

-- Один, два три... четыре!.. пять!..

-- Пять только!.. А вот гляди, -- я!..

Общество с каждой минутой разрастается. То и дело подходят новые партии ребятишек, торопливо сбрасывают рубашонки, бегут на мост и, перекрестившись, бросаются вниз головой, поднимая при падении целый каскад грязных брызг...

Своим примером новички увлекают выкупавшихся и успевших уже обсохнуть ребят... Стараясь опередить друг друга, они тоже сбрасывают рубашонки и кидаются в речку.

Петя совсем "опростился" он так сроднился с этим новым обществом, что чувствовал себя теперь равноправным членом его. Ребятишки успели к нему привыкнуть и скоро стали называть его Петькой; никакого почтения к нему они теперь уже не чувствуют и, вообще, обращаются с ним за панибрата. Впрочем, такое отношение Пете кажется теперь совершенно правильным, так как он давно уже отвык разделять мальчишек, как собак, на две категории: уличных и комнатных.

День проходит быстро, незаметно... А каждый новый день приносит новое удовольствие, новое наслаждение.

Леля совсем вылетела из памяти. Петя уже не только не тосковал о ней, но даже перестал думать... Некогда было: с утра до позднего вечера -- на улице с друзьями и приятелями; домой возвращается утомленный, ложится и спит, как убитый, без просыпа до следующего утра... А там опять -- дела...

Незаметно пролетел и вакат... Был уже август в начале. Погода стояла прекрасная, но вечера сделались уже прохладными, и в саду начали желтеть листья. Невольно мысль останавливалась на городе, на гимназии, а, главным образом, на "вакационных работах"... Ничего не готово, и нет никакой охоты браться за книги...

Однажды, за несколько дней до отъезда в город, дядя Гриша получил вместе с газетами письмо, на конверте которого было написано старательным детским почерком: "с передачей ученику III класса Н-ской гимназии Петру Петрову". Дядя долго дразнил Петю. Подняв руку с письмом кверху, дядя не давал Пете письмо, а Петя прыгал около дяди и старался вырвать его. Петя покраснел, как рак, и уже готов был обидеться и сказать: "не больно нужно", но тут в дело вмешалась тетя Дуня и, выхватив у мужа письмо, отдала взволнованному адресату.

Убежав в сад, в беседку, Петя дрожащей рукой разорвал конверт. Оттуда выглянула голубая почтовая бумага... "От Лели", -- подумал Петя и жадно впился глазами в развернутое письмо.

"Здравствуйте, Петров! Как вы поживаете, а я, слава Богу, ничего. Ваше яичко я подложила под наседку, потому что очень хотела, чтобы из него вышел цыпленок, а оно оказалось вкрутую, и его съел противный петух. Мы уже приехали в город, и в понедельник я пойду в гимназию. Больше писать нечего, до свидания, всего вам хорошего.

Алевтина Троицкая".

Внизу была сделана приписка:

"Приезжайте скорее, будем играть в крокет".

Воспоминания хлынули в Петину душу и разбудили там прежнее, померкнувшее, было, чувство... Опять Леля встала перед ним, как живая, и опять его потянуло в город. Все ему вдруг здесь надоело, и все стало казаться таким пустым и неинтересным.

-- Петенька! Пойдем с крапивой сражаться, -- предлагает Прошка.

-- Вот больно нужно, -- рассеянно отвечал Петя.

Теперь он уже не находит более удовольствия в этих "сражениях" и лелеет в душе одну встречу с милой Лелей...

VII.

По приезде в город Петя прежде всего отправился к Павлову.

Встреча была самая простая, без волнений, словно они вчера только виделись:

-- Сделал вакационную задачу? -- спросил Петров.

-- Сделал, только по ответу не выходит... Верно в задачнике наврано?..

-- Все равно... Дай, голубчик, содрать!

-- Сдирай! Приходи завтра!..

Пете хотелось поскорее узнать о Леле, но что-то мешало ему спросить о ней Павлова.

-- В крокет играешь? -- спросил он издалека.

-- Вчера играли...

Петя хотел спросить, где играл Павлов в крокет и играла ли Леля, но опять спросил обходом:

-- Много народу играло?

-- Много... Леля ловко играет...

Петя вздрогнул и вспыхнул.

-- Как-нибудь надо сразиться, -- произнес Петров, как бы мимоходом.

-- Пойдем сейчас! -- предложил Павлов. -- У них, наверно, теперь играют... Они переехали на новую квартиру, и теперь двор у них большой... Лужок... Теперь только в крокет играют редко, а больше -- в ловилышки...

-- Что же, в ловилышки тоже весело...

-- А реалиста помнишь? -- спросил Павлов.

-- Ну?

-- Я с ним помирился... Вместе теперь играем...

-- Не стоит обращать внимания...

-- У Лели есть двоюродный брат Кукушкин... Он к нам в гимназию поступил, прямо в третий... Живут на том же дворе...

Петя слушал с некоторой завистью. Он видел, что Павлов успел все узнать и, видимо, хорошо познакомился с Лелей: Павлов говорит о ней, как о товарище...

-- Ты, верно, влюбился в Лелю-то? -- высказал Петя с умыслом: он хотел узнать, как отнесется к такому предположению Павлов.

Павлов обиделся:

-- Ты сам втрескался, так думаешь, -- и все...

Павлов надул губы. Товарищи замолчали. Павлов, пожалуй, и совсем рассорился бы с Петровым, да дело в том, что Петров написал перевод из латинского, и придется у него содрать...

-- Так я тебе завтра принесу из латинского, а ты мне дашь списать задачу, -- желая порвать неловкое молчание, произнес Петров.

-- Хорошо, -- ответил Павлов и подобрал губы.

-- Ну, идти, так идти, -- сказал Петров.

-- Куда?

-- Как куда? Сам звал, а теперь...

Павлов долго искал свою фуражку.

-- Вот она! -- сказал Петров, поднимая фуражку из-под стола и таким образом стараясь смягчить нанесенную товарищу обиду.

На козырьке фуражки у Павлова было написано чернилами: "Кто возьмет се без спросу, тот останется без носу..."

Петров и Павлов отправились.

Сильно волновался Петя дорогой. Ему было приятно и как-то страшно; то хотелось дойти поскорее, то подольше не приходить и оттянуть минуту свиданья с Лелей...

Выдался теплый августовский вечер. Приятная прохлада носилась в воздухе, и кое-где из окон вырывались аккорды пианино.

Какое-то новое неведомое чувство проснулось в душе Петрова. Какая-то восторженная радость овладела им всецело, и так хорошо было дышать и слушать музыку, и смотреть вокруг. Так давно уже он не был в городе, и теперь все ему кажется новым: и громыхание пролеток, и выкрикивание разносчиков, продающих лимоны, и вся эта городская сутолока...

Петя несколько раз поправлял блин своей фуражки: ему хотелось, чтобы фуражка выглядела молодецки, браво, как у офицера, а не так, как она выглядит у Павлова... Несколько раз он вытаскивал пальцами белые рукавчики и воротничок крахмальной рубашки, чтобы их было виднее; несколько раз вынимал платок и отирал выступивший на лбу пот; несколько раз оправлял прическу на голове...

Но вот дошли!..

Дом -- большой, двухэтажный и смотрит как-то особенно важно и торжественно. Какой-то дымкой таинственности и привлекательности окутан этот дом для Петиного взора... "В этом самом доме, где-нибудь там, внутри, живет Леля", думал Петя, и дом казался дорогим, близким, родным, а отчасти и святым даже. И все в этом доме как-то иначе, чем во всех других домах: и окна, и выглядывающие через них цветы, и ворота, и трубы для стока дождевой воды... Вон, например, одна труба кончается раскрытой пастью какого-то зверя, не то дракона, не то крокодила.

VIII.

С чувством благоговения вошел Петя во двор этого чудного дома. Большой лужок пересекается крест-накрест перебегающими тропинками... Два флигеля с палисадниками смотрят из-за желтеющей уже листвы красными железными крышами. Индейский петух ходит, гордо распустив хвост, около единственной индюшки. -- "Пырин, пырин нехорош, пырка лучше тебя" -- подразнил Павлов индюка. Тот побагровел от злости и проболтал что-то очень недовольно. На черном крыльце лежит породистый пес: он приветливо замахал хвостом, увидя Павлова (видимо, они хорошо знакомы)...

-- Как зовут? -- спросил Петров.

-- Картуш...

На дворе пусто. Только чрез растворенные настежь двери каретника видна кумачовая рубаха кучера Ивана, моющего пролетку, да на мгновение из окна кухни выставилась чья-то голая рука и выплеснула на двор из полоскательной чашки содержимое.

Павлов направился к каретнику.

-- Где Кукушкин? -- спросил он Ивана.

Кучер обернулся, но, не обратив никакого внимания на вопрос Павлова, продолжал мыть пролетку, тихо напевая какую-то грустную песенку.

Из раскрытых окон главного дома доносился звон посуды и говор, -- там обедали.

С замиранием сердца Петров прислушивался к этому говору, желая услыхать голосок Лели. Но голосок не звучал.

-- Где живут Троицкие-то? -- решился спросить Петров товарища.

-- Наверху... Вон окно, четвертое с краю...

-- Павлов! Я сейчас! -- вырвался вдруг голос из окна флигеля.

Петров вздрогнул и спросил:

-- Кто?

-- Кукушкин, двоюродный брат Лелин.

Кукушкин "выручил". Наскоро допивши чай, он выскочил на двор и предложил играть "в ямки".

-- Народу мало, -- заметил Петров.

-- Я позову... Лелька придет...

Петрову только это и надо было.

Кукушкин проворно взбежал на крыльцо и скрылся, топая каблуками по лестнице, а Петров и Павлов остались ждать.

Томительное ожидание! Петров прихорашивался незаметно для товарища и едва переводил дух. Как только где-нибудь хлопала дверь, Петров вздрагивал, краснел и начинал играть с Картушем, как бы совершенно не интересуясь выходом Лели. Между тем его сердце билось громко и порывисто... Вот опять стукнула дверь. Кукушкин стукает каблуками по лестнице: он бежит... А вот еще слышны шаги, мягкие, торопливые... Это она! Леля!..

У Петрова захватило дух и замерло сердце...

-- Ах, Петров! Как это вы?.. -- воскликнула пораженная Леля, остановившись на последней ступени крыльца.

-- Мoe почтение! -- ответил вспыхнувший Петров, сняв фуражку, так сильно прищелкнул ножкой, что даже взбил под ногами пыль.

Леля радостно побежала ему навстречу. Они пожали друг другу руки и несколько мгновений не знали, что сказать теперь.

-- Весело было на вакате? -- спросила, наконец, Леля.

-- Страшная тоска! -- меланхолично ответил Петров, которому теперь казалось, что действительно в деревне он все скучал по Леле.

-- А яйцо-то, которое вы подарили, петух съел... Такая досада.

-- Будет вам -- про яйца... Давайте же играть, -- перебил их Кукушкин.

-- В ямки! -- громко крикнул Павлов.

Они стали играть в "ямки".

Петров с любопытством осматривал Лелю. Леля стала выше; загорела, голос как-то по другому звучит, а, может быть, это только так кажется, потому что давно Петров не слыхал этого милого голоса... Леля еще лучше стала. Смеется она все по-прежнему, звонко... Леля в белом ситцевом платьице. Она так жива и подвижна. Когда бежит, -- трясет головкой и звонко, звонко визжит... Он не сводит с неё глаз и играет рассеянно, не отдаваясь игре всецело, как другие.

Долго играли в "ямки". Когда Лелю позвали домой, Петров захотел пить, и Кукушкин повел его к себе.

-- Ты ведь тоже в нашей гимназии? -- спросил Кукушкин.

-- Да...

Кукушкин подскочил от восторга и ударил Петрова по спине так больно, что, не будь он двоюродный брат Леле, Петров "сдал бы сдачи". Больше уже не играли. Игра без Лели для Петрова была совершенно неинтересна, и они с Павловым ушли.

Петров уходил довольный, удовлетворенный: впереди смутно рисовалась дружба с Кукушкиным и возможность, таким образом, часто видеться с Лелей.

IX.

Расчеты Петрова оказались верными: осенью он то и дело бегал к Кукушкину, а вскоре "затесался" в гости и к самой Леле.

Теперь Петров был в третьем классе гимназии, а Леля в пятом. Но это ровно ничего не значило, так как у гимназисток классы считались, как говорили гимназисты, шиворот на выворот; так что в сущности Петров и Леля были по классу ровнями.

Петров по будням то и дело бегал к Кукушкину справляться, что задано то из русского, то из немецкого, а перед праздниками ходил к нему в гости.

После двух игр "в короли" и в особенности одной игры в "жмурки", Петров понял, что он любит Лелю бесповоротно и просто не может жить без неё... Петров решил жениться на Леле... Классы ведь считаются шиворот на выворот, поэтому Леле не долго придется ждать, пока он кончит свое учение и сделается, как папа, мировым судьей.

Но любит ли его Леля, -- вот что главное...

Да, в этом не может быть никакого сомнения!.. И вот почему:

Однажды, когда они играли "в короли", -- Леля заметно старалась сделаться "королем", а Петрова пристроить в "принцы", даже сплутовала в этих видах, что Петров заметил, но никому не сказал. Леля толкнула тогда его под столом ножкой. В другой раз Леля спросила Петрова: "Придете вы в следующую субботу?" и при этом добавила: "Если вы придете, и я -- тоже"... Наконец, однажды Леля сказала: "Петя!.. голубчик!.. Садитесь сюда!.." -- Дело было за чаем, и Петров сел против Лели, а она хотела сидеть непременно рядом...

Так что, конечно, Леля согласится выйти замуж за Петрова.

Сперва Петрова беспокоило то обстоятельство, что Леля, приходя к Кукушкиным и уходя от них, целуется с Василием, но потом он успокоился и сообразил, что двоюродным братьям и сестрам целоваться можно, но выходить друг за друга замуж нельзя. Впрочем, после одного памятного вечера у Петрова не осталось никаких сомнений на этот счет: они были у Кукушкиных и играли в "Жмурки": Леля нарочно сделала так, что с её платья свалился маленький голубой бантик; Петров поднял его с пола и спрятал...

Он хранил этот бантик в хорошенькой разукрашенной разноцветными ракушками коробочке и никому не показывал его. Зато сам каждый день перед тем, как идти в гимназию, вынимал бантик из коробочки и, прикладывая его к своим губам, мысленно говорил: "Милый бантик, спаси меня сегодня из латинского!.." Петров убедился, что бантик "действует": как-то раз он не приготовил хорошенько урока из латинской грамматики, а когда спросили, -- получил четверку. Да, это было просто чудо!.. Совсем не знал с вечера исключений, а как вызвали, вспомнил бантик и начал валять:

Много есть имен на is

Masculini generis:

Panis, piscis, crinis, finis...

-- Довольно! Отлично! -- останавливает учитель, а Петров жарит себе, без запинки. -- Получил бы пять, если бы не сбился в склонении...

X.

Наступила и зима. Приближались рождественские каникулы, и наши герои начинали мечтать об елках... Если елка вообще вещь очень занимательная, то елка у Троицких в глазах Петрова являлась, бесспорно, грандиозным событием, поглотившим все его внимание и все помыслы.

Леля пригласила Петрова еще когда их распустили, и Петров начал тщательно приготовляться к этому знаменательному событию. Никогда еще на Петрова не находило такого наплыва опрятности, как случилось теперь. Стеревши в порошок кусок унесённого из гимназии мела, Петров, напевая веселые мотивы, чистил на своем мундире пуговицы и галуны; затем купил на 20 коп. бензину и принялся мыть лайковые перчатки, купленные еще к Пасхе и потому немного грязные. Своей матери он надоел с просьбою купить новые сапоги.

-- Да ведь у тебя еще крепкие?

-- А это что? -- горячо возражал Петров, поднимал ногу и показывал каблук.

-- Ну, что же!.. Немного каблук скривился.

-- А ты думаешь, мне не трет ногу?.. -- убеждал Петров.

Сапоги купили, так как Петров начал хромать и решительно отказывался надевать сапог на левую ногу.

Когда Петров окончательно привел себя в порядок, ему пришла в голову мысль подарить что-нибудь Леле на память. Он остановился на альбоме и потратил на него весь рубль, скопленный по три копейки, которые давала ему мать в гимназию на завтрак ежедневно. Альбом был изящный, в красном сафьяновом переплете, с золотым тиснением и с букетом цветов на первой странице. До глубокой полночи мучился Петров, придумывая, что бы написать ему собственноручно на память Леле в этом альбоме. Наконец, придумал. Под букетом цветов он очень красиво вывел:

Ты прекрасна, словно роза:

Только разница одна:

Роза вянет от мороза.

Твоя прелесть -- никогда...Ученик III класса основного отделения

N-ской гимназии Петр Петров.

Все было готово, делать уже было нечего, и ожидание становилось прямо мучительным. До елки оставалось еще два дня, и Петров слонялся по комнатам из угла в угол, всем надоедал и ссорился с маленьким братишкой.

-- Займись чем-нибудь! -- кричит мать, выведенная из терпения. Но в том-то и дело, что Петров мог теперь только думать об елке и о Леле... Присядет за книжку, пробежит несколько строк и бросит. "Не сходить ли к Кукушкиным?" -- размышлял он. -- "Неловко... все убираются к праздникам, а Леля так и сказала, что до Рождества ей некогда, и гулять даже она не будет ходить".

"Все-таки пройдусь". Надев пальто, Петров отправляется бродить по улицам, и как-то невольно его клонит все в одну и ту же сторону, а именно -- к Лелину дому. Пройдет мимо этого дома, заглянет во двор и пойдет дальше. Пройдет до угла и снова вернется, и снова пройдет мимо этого дома и заглянет во двор.

Скучно! Ах, как скучно!..

Но вот, наконец, настал и желанный день... Ровно в семь часов вечера Петров с тщательно завернутым в бумаге альбомом заявился в квартиру Троицких.

Роскошно убранная елка торжественно возвышалась посреди зала. Масса ярких огней придавала ей вид красивой пирамиды из звезд. Разноцветные фонарики прятались в ветвях елки, как в густых таинственных аллеях какого-то волшебного сказочного парка. Позолоченные и посеребренные орехи и картонные ордена, металлические игрушки и зеркальные стеклянные шарики, покачиваясь на ниточках, сверкали искрами, как снежинки в лунную морозную ночь...

Сколько заманчивых вещиц, сколько красивых бонбоньерок и вкусных сластей скрывалось в этой волшебной пирамиде из звезд! Кругом красиво ниспадают гирляндами разноцветные бумажные цепи. Огни отражаются и на поверхности гладкого, налощённого паркета. А на самой верхушке горит розовый глазок-фонарик и словно подмигивает окружающему елку обществу.

XI.

Общество состояло исключительно из маленьких людей, большие предоставили им полнейшую самостоятельность, -- им некогда. Мамочка засела с гостями за зеленый стол и "винтит", папочка завел нескончаемый разговор с отставным усатым полковником на тему о значении и великих заслугах русского дворянства перед престолом и отечеством (оба собеседника -- дворяне, имеющие заложенные имения). Бабушка сидит в столовой за самоваром и с ворчанием подсыпает в чайник все новые и новые "заварки". Горничная сбилась с ног, едва успевая выполнять различные приказания.

Леля и её братишка Володя прекрасно выдерживали роли радушных и гостеприимных хозяев. Завитой барашком, в изящном костюмчике моряка, Володя с ловкостью гостиного кавалера скользил своими тоненькими ножками по паркету и занимал дам разговорами. Леля тоже не уступала в этом отношении брату: она старалась со всеми подругами походить под руку и каждого кавалера подарить своим вниманием. Живая, востроглазая хохотунья, шалунья и проказница, Леля была "душою" общества. Она знала массу всевозможных игр и всюду являлась инициатором и организатором. Громкий, звонкий голосок её серебряным колокольчиком звенел безостановочно. Крики, возгласы и хохот Лели покрывали общий гам непринуждённого общества... С завитыми, ниспадавшими на плечи локонами, с открытым задорным личиком и бойкими синими глазенками, эта двенадцати летняя красавица всецело овладела вниманием и симпатиями не только кавалеров, по даже и всех дам, которые наперерыв друг перед другом стремились поймать Лелю под руку, погулять с ней вокруг елки и написать ей в подаренный Петровым альбом стихи на память. Альбом быстро заполнился автографами. Нина Блохина, друг Лели, вписала ей па память:

"Все на свете пустяки,

И любовь игрушка.

Все мужчины дураки,

Моя Леля -- душка"!..

Из мужского персонала больше всех выделялся реалист Гриша, знакомый уже нам соперник Петрова. Он был старше всех классом и только один -- реалист. Сознавая себя в некотором смысле единственным, реалист держался с сознанием собственного достоинства. Он критически относился к играм, явно отдавая предпочтение танцам, раскланивался с дамами, как настоящий кавалер: покорно склонял свою остриженную под гребенку голову и пристукивал по-военному ножкой; к мальчикам в курточках относился, как большой, серьезный пес относится к маленьким шавкам, -- отчасти снисходительно, отчасти покровительственно. На гимназистов смотрел свысока.

Дирижерство в танцах, бант распорядителя на груди и часы с цепочкой, белые перчатки и особенно свободное курение папирос невольно содействовали поднятию престижа реалиста в глазах общества и особенно дам.

Исключение представляли только двое -- Петров и Павлюк. Петров смотрел на реалиста пренебрежительно и сам закурил, а Павлюк был родным братом реалиста и потому не чувствовал к нему решительно никакой почтительности: в глазах Павлюка, хотя он и ходил в курточке, реалист был самым обыкновенным смертным. Павлюк -- человек резкий, радикальный, мужественный; он никогда не плачет, не хнычет, не ябедничает, а чуть что, сейчас запустит "дурака" или обратится к содействию собственного кулака; авторитетов для него не существует. Игрушек Павлюк терпеть не может, потому все куклы его сестер представляют всегда калек и уродов: у одной нет носа, у другой ноги, третья -- без волос... Всех, кто плачет, Павлюк называет "бабами"; однажды назвал бабой даже маму. Голос у Павлюка грубый, басистый и манеры угловатые.

Итак, общество чувствовало себя превосходно, и все шло прекрасно. Павлюк вертел ручку герофона, остальные танцовали. Играли "в почту", в "гуси-лебеди домой" (Павлюк оборвал у Лели оборку); потом стали играть "в фанты". Когда раскрасневшаяся Леля подошла к серьезно и молчаливо сидевшему в углу реалисту и скороговоркой произнесла:

Барыня прислала сто рублей,

Что хотите, то купите,

Черное с белым не берите,

Что желаете купить?

реалист подпустил скептицизму:

-- Глупая игра, -- сказал он. -- Уж лучше -- "в свои соседи"!

Леля обернулась к обществу и неожиданно объявила:

-- Эта игра надоела! Глупая! Давайте, господа, в свои соседи!

Общество поддержало. Гости расселись по стульям. Петров, все время увивавшийся около Лели, конечно, поспешил воспользоваться моментом и сел рядом с Лелей.

И здесь-то крылась причина крупного столкновения на вечере, о котором вы узнаете из следующей главы.

XII.

После того, как Леля заявила, что она недовольна своим соседом Петровым, и тому пришлось убраться на другой стул к несимпатичной совсем даме, -- Петров сделался вдруг злым. "И не больно нужно", шепотом пробурчал он, идя на другое место, хотя ему страшно хотелось иметь своей соседкой Лелю... Впрочем, кому этого не хотелось! Реалист тоже об этом старался... Павлов -- тоже. Даже грубый Павлюк норовил быть поближе к Леле!

С этого момента Петров перестал быть любезным кавалером, неделикатно огрызался на дам и, сидя в глубоком молчании, исподлобья поглядывал в сторону отвергнувшей его дамы... Петров заметил, что когда на его место, по требованию Лели, сел реалист, она стала говорить: "Довольна! очень!.." а реалист, перебивая ее, восклицал: "и я -- тоже!" Петров два раза пытался разъединить их: он сердито кричал:

-- Всеми недоволен!

Но толку не выходило никакого. Когда крики и визги стихали, а общий переполох и сумятица прекращались, Петров видел, что реалист только поменялся с Лелей стульями...

"Изменница!.." думал Петров. До сих пор Леля всюду, где им приходилось бывать вместе, всегда отдавала явное предпочтение перед другими Петрову, например, дамы "приглашали" кавалеров. Леля стремглав бежала прежде всего к нему; когда играли "в рекруты", Петров шел прямо к Леле и всегда угадывал свою избирательницу...

И вот, сегодня, вдруг -- "недовольна!"

В душе Петрова вспыхнула страшная злоба на реалиста.

Сели играть в "на кого принц похож?" Спрашивать пришлось Леле, а принцем быть реалисту. --

-- На кого? -- шепотом спросила она, подставляя свое ушко Петрову.

-- На бесхвостого осла... -- не задумываясь, ответил Петров (он давно уже придумал для реалиста это обидное сравнение).

Леля сконфузилась и покраснела: ей казалось совершенно невозможным сказать такое "название" вслух и притом в лицо распорядителю танцев...

-- Нет, другое что-нибудь придумайте!.. Скорее!.. -- попросила Леля.

-- Нечего мне придумывать... Сказал, -- на бесхвостого осла! -- настойчиво и дерзко ответил Петров.

-- Ну, смотрите! Я скажу, только...

-- На бесхвостого осла! -- еще раз и с еще большей твердостью повторил Петров.

Леля, пригибая к ладони пальчики, шепотом стала припоминать все названия, которые надавали реалисту, но названия Петрова не проговорила, а только произнесла "м-м" и прижала мизинчик. Потом она еще раз обошла всех играющих и с каждым пошепталась, только к Петрову не подошла, а прошла мимо...

-- На бесхвостого осла! -- тихо напомнил ей еще раз Петров, подбежав сзади; Леля не обратила внимания.

Реалист волновался: он словно предчувствовал что-то недоброе и сидел на стуле, под елкой, как преступник, ожидающий судебного приговора, с низко опущенной головой и с устремленными в пол взорами.

Подошла Леля и начала:

-- На розу!.. На... офицерика!.. На... на... рыцаря!.. На... кого еще? ах, да... На самовар! (это сказал Павлюк)... На кикимору! (реалист обидно ухмыльнулся)... На милого молодого человека!.. На...

Тут Леля замялась...

-- На осла! -- решительно проговорила она вдруг, набравшись храбрости.

-- На бесхвостого! -- во все горло присовокупил Петров, внимательно следивший за тем, чтобы его обидное название было передано в точности...

Реалист покраснел до ушей и окончательно смутился. Все общество закричало, завизжало, захохотало и захлопало в ладоши. Особенно доволен был Павлюк.

-- Ура!.. Ура!.. На бесхвостого осла! -- кричал он басом, хлопал в ладоши и судорожно болтал ногами. -- Ура!

-- Совсем ничего не смешно, а даже очень глупо, -- проговорил, наконец, дрожащим голосом глубоко оскорбленный реалист: -- ослов бесхвостых на свете не бывает. Вот и видно, что естественную историю не знает. Невежество!..

-- Мало ли что! -- закричал, вскочив со стула, Павлюк: -- кикимор ведь тоже не бывает?.. Ослу можно хвост отрубить... У нашего бульдога нет же хвоста! А раньше был: его отрубили... Нечего, бесхвостый осел! Ура!..

-- Я вот ужо скажу отцу, он тебе задаст, -- пригрозил реалист брату.

-- А ты -- ябеда! дурак!.. -- ответил Павлюк.

Наступило глубокое, неловкое молчание.

-- Выбирайте! -- тихо, как-то виновато сказала Леля.

-- На рыцаря, -- выбрал реалист.

-- Это я сказала! -- радостно воскликнула Леля и прогнала прочь вспотевшего от волнения и обиды реалиста.

-- А я не играю... -- объявил неожиданно Петров.

-- Нельзя! Ты еще не был принцем... -- запротестовал Кукушкин.

-- Он трусит... Ба-ба! Ба-ба! -- закричал Павлюк.

-- Трус, -- презрительно заметил реалист.

-- Трус! Трус! -- повторила, хлопая в ладоши, Леля.

-- А ты, бесхвостый осел, не лезь! С тобой не разговаривают, -- злобно крикнул Петров.

-- Молокосос! -- ответил реалист, закуривая папиросу...

И тут с Петровым случилось что-то странное... Он вдруг заплакал самым отчаянным образом и пошел вон из залы.

-- Ба-ба! Ба-ба! Ре-вет! -- кричал вдогонку Петрову Павлюк.

-- Что тут у вас вышло? Из-за чего поссорились? -- недовольно спросила мадам Троицкая, появляясь среди смущённого общества.

-- Петров Гришу бесхвостым ослом обругал и сам же ревет, -- выступая вперед, объяснил Павлюк.

-- Гриша! -- обратилась хозяйка к реалисту, не разобрав в чем дело, -- что же это такое? Вы ведь постарше... Стыдно!..

-- Я... его не тро...гал... Он сам же полез, а я ви...но...ват!..

И реалист, возмущенный и обиженный несправедливостью, расплакался вдруг, позабывши всякую солидность.

Рев раздался теперь в двух различных комнатах, и хозяйка решительно не могла понять, кто тут прав и кто виноват...

-- Надежда Васильевна! Ваша сдача! -- сказал появившийся в дверях господин в пенсне и быстро исчез, словно провалился.

-- Ах, Господи, какое наказание! Поиграть не дадут... Извольте сию же минуту прекратить ссоры и слезы, иначе я велю погасить елку! -- раздраженно проговорила мадам Троицкая и торопливо отправилась "сдавать"...

ХIII.

По воскресеньям Леля обыкновенно приходила с папой и мамой на каток.

Разумеется, Петров тоже ходил туда. За три пятерки подряд из арифметики мама купила Петрову американские коньки, и он не пропускал ни одного праздничного дня. Кое-как пообедав, не отведавши часто даже второго блюда, Петров хватал коньки и направлялся на каток... Ноги его решительно не слушались, -- бежали скорей, чем заставлял их Петров; его сердце ёкало, щеки горели... Хотя каток находился и близко от дома, где жил Петров, но ему казалось, что путь бесконечно долог... Петров тогда только мог перевести дух, вздохнуть свободно, когда вступал на лестницу, которая вела в теплушку катка. Наскоро пристроив коньки, он выходил на лед, делал несколько оборотов на месте, поправлял фуражку, справлялся рукой, чисто ли у него под носом, и начинал вглядываться в окружающих... Глаза Петрова искали енотовый воротник и шапку с зеленым околышем; по этим признакам он узнавал Лелиного папу. А уж если енотовый воротник и при нем шапка с зеленым околышем отыскивались, -- значит, Леля тоже здесь... А это только и требуется...

Отыскав взором Лелю, Петров закладывал руки в карманы пальто и, как будто ни в чем не бывало, катился солидно, гигантскими шагами к Леле... Перед самым её носом он делал крутой поворот, и Леля его замечала:

-- Петров! Давайте вместе!

-- Ах, Алевтина Николаевна!..

Петров ленивым движением ноги подворачивал к Алевтине Николаевне, они брались за руки и катились быстро, так, что замирал дух...

Павлов тоже ходил на каток, но катался он очень плохо: низко наклонялся всем корпусом вниз, махал руками и то и дело брякался. Полы его пальто, сшитого с большим запасом на рост, возились по льду и всегда были в снегу, как и фуражка... По правде говоря, Петрову было совестно кататься вместе с Павловым, и он сторонился его на катке...

Что касается реалиста, то он вовсе не умел кататься на коньках и приходил только смотреть и гулять по льду вместе с Лелей... Леля катится, а реалист идет рядом и разговаривает. Петрова это обстоятельство возмущало: на льду нечего гулять, а надо кататься; гуляющие только мешают...

Если Петров падал, он обвинял именно гуляющих и всегда очень досадовал... Хорошо, если Леля не видала, а если она видела, как некрасиво он упал, дрыгнув в воздухе ногами?..

Происшедшая на елке размолвка надолго нарушила эти приятные свидания на катке. Петрову было совестно перед Лелей, которая, как он слышал от Павлова, называет его "плаксой". Вместе с чувством горячего стыда на душе Петрова накипала какая-то горечь обиды, оскорбления, и его терзали ужасные муки ревности... "Яичница с луком!" -- называл он мысленно счастливого соперника и создавал десятки планов ужасной мести. "Я ему всю морду сворочу", хвастался он перед Павловым; но, в сущности, Петров сознавал, что этого сделать не может, так как реалист сильнее его... "Нашла себе бесхвостого осла, ну, и ладно! Пусть! Им в университет нельзя... У него и так все колы да двойки... Выгонят из реалки и отдадут в сапожники... И Лелька будет "сапожницей", злорадствовал Петров, но увы! -- в его воображении вставала эта сапожница, с золотистой косой и с синими, как незабудки, глазами, в его ушах звучал её мелодичный голосок, и сердце Петрова замирало от сладкого чувства благоговения перед той сапожницей, а руки тянулись к коробочке и открывали ее: там лежал заветный бантик... Воспоминания лучших дней моментально воскресали перед Петровым, и он впадал в какое-то отчаяние... "Возьму у папы револьвер и застрелюсь... вот и будет тогда знать", шептал он.

И воображение рисовало Петрову такую картину:

Он застрелился... Прямо -- в сердце... Папа с мамой плачут и говорят: "Ах, бедный Петя, зачем ты это сделал?". Петров оставит записку, и они узнают, зачем... "Прощайте, папа и мама! Передайте Алевтине Николаевне, что я не желаю мешать её счастью", -- так будет написано в записке... Леля узнала... Она испугалась, не верит... Но как же не верить, когда у их дома выставлена крышка гроба?.. Леля идет мимо и тревожно спрашивает, кто здесь умер?.. "Гимназист Петров застрелился", -- говорит дворник... "Неужели?" -- "Да, вчера выстрелил прямо в сердце..." Да, все кончено!.. Не воротишь! Петрова хоронят... Он лежит в белом парчовом гробу, в цветах, в церкви у Николы... Рыжий дьячок читает... толстые свечи в высоких подсвечниках пылают огнями у гроба... Леля входит тихо в церковь и, подходя к гробу, опускается на колени... "Петя, милый, голубчик... Я виновата пред тобою". Леля рыдает и горько раскаивается, что изменила Петрову... Как бы рада была она, если бы Петров ожил!.. Но этого не может быть... Вот уже поют: "со святыми упокой"... Скоро будут прощаться...

Так фантазирует Петров, лежа в постели в сумерках зимнего вечера, и ему так жалко делается себя, что на глазах его показываются слезы.

Однажды, в скучный зимний день, Петров сидел один у окна в гостиной и предавался грустным думам о своей преждевременной смерти... Когда он развил тему о своей смерти до момента появления в местном "Листке" описания его похорон, в окно кто-то постучал. То был Кукушкин. Он близко подошел к окну и прижался носом к стеклу...

Сперва Петров испугался, так как расплюснутый нос и губы Кукушкина совершенно обезобразили его физиономию, но потом, когда Кукушкин отдернул свое лицо от стекла и улыбнулся во весь рот. Петров узнал его и вздрогнул от предчувствия какой-то радости...

Петров усиленно замахал руками, прося жестами Кукушкина зайти. Кукушкин зашел.

-- Ты что к нам не ходишь? -- спросил Кукушкин.

-- Так... Читаю теперь все.

-- Тебе Лелька кланяется...

Петров вспыхнул. Чувство радости сменялось в нем чувством недоверия, и потому он сказал:

-- Враки!..

-- Она вчера у нас сидела и думала, что ты придешь, ждала. Играли в короли. Приходи в воскресенье на каток; Лелька тебе велела приходить... Непременно!.. Мы рассорились с реалистом...

-- Враки! -- повторил Петров, не веря своим ушам.

-- Ей-Богу!.. Клянусь Богом! -- поклялся Кукушкин.

-- Из-за чего?

-- Лельку кокеткой обругал...

-- Болван! -- заметил Петров. -- Его выгонят скоро из реалки-то; у него все колы да двойки...

-- А на елке-то, помнишь, хвалился, что пятый ученик?

-- Пятый с конца, -- злорадно сострил Петров.

Петров живо вспомнил елку и вспомнил, что он постыдно ревел там... Но воспоминание же подняло и дух его: "И он ведь ревел... Уж если плаксы, так оба", -- утешил себя Петров.

-- Смотри, приходи в воскресенье на каток-то! Лелька велела... Она тебе скажет там что-то очень важное...

-- Не врешь?

-- Ей-Богу!.. Клянусь Богом! Так и сказала: "Пусть непременно придет, -- я ему скажу очень, очень важное".

Кукушкин ушел, оставив Петрова в мучительном и вместе с тем радостном настроении...

XIV.

Настало воскресенье, -- день, назначенный Лелей для свидания...

Петров целый день накануне думал, что бы такое могло быть это "очень, очень важное" и потому не успел выучить к понедельнику ни одного урока... Хотя он и смотрел целый час в латинскую "Книгу упражнений" да два часа в греческую грамматику, но ровно ничего не видел и не понимал... В его руках, которые он прятал под столом, была коробка с голубем бантиком, и Петя то и дело отрывался от книги, чтобы смотреть и целовать его... "Очень, очень важное", -- мысленно повторил он, в то время, как губы его говорили: "Леонид и 300 спартанцев погибли при Фермопилах"...

Петров плохо спал ночью. Он долго ворочался в постели и вздыхал. Подушка казалась ему невыносимо горячей, и он поминутно переворачивал ее с одной стороны на другую... Петров сердился на старую няньку: она очень громко и страшно храпела, беспрестанно кряхтела, что-то шептала, кашляла и мешала Петрову спать... Только когда большие стенные часы в столовой пробили "два", Петров закрыл глаза и в полном изнеможении заснул, наконец, как убитый...

Как долго тянулось сегодня время до обеда! Петрову казалось, что часы совсем перестали двигать стрелками, а что они отстают, -- в этом он был глубоко убежден... Петров взобрался на стул с намерением помочь часам двигать стрелками, но вошла мать и запретила:

-- Это еще что за новости? -- удивленно спросила мать...

-- Отстают, мамочка!.. На полчаса отстают...

-- Не ври, пожалуйста! Часы идут верно... -- ответила мать, посмотрев на свои золотые часики.

-- Опоздаю вот завтра в гимназию...

-- Оставьте, пожалуйста! Слезьте!..

Наконец-то горничная загремела тарелками, -- стала накрывать на стол.

-- Поворачивайся, поскорей!.. Я есть до смерти хочу, -- торопил Петров горничную...

Сегодня Петров пренебрег даже своим любимым клюквенным киселем. И все это из-за Лели, из-за "очень, очень важного", что пообещала она сказать ему на катке...

Выскочив из-за стола раньше всех и не прожевав даже взятого в рот куска мяса, Петя на лету чмокнул маму, папу и намеревался было уже отправиться на каток, но отец остановил его:

-- Разве ты не знаешь, что после обеда следует перекрестить лоб?..

Петя машинально перекрестил лоб и намеревался бежать за коньками, но отец опять остановил его:

-- А уроки готовы?

Петя несколько замялся, но, оправившись, бойко, хотя и глядя в сторону, ответил:

-- Да учить-то нечего... Из латинского -- старое, из русского -- не задано, а из арифметики -- я давно это знаю...

Но отец, бывший с самого утра почему-то не в духе, потребовал у Пети журнал. Петя с огорчением вытащил его из ранца и принес отцу.

-- Перевод написал? Покажи! -- хмуро спросил отец, посмотревши в Петин журнал.

-- Перевод?.. успею... вечером... -- смущенно ответил Петя.

-- Гм... А задача No 1784 сделана? Объяснение написано? Покажи!

-- Нет, папочка... Я успею...

-- Изволь сесть за уроки. На каток не пойдешь, -- небрежно бросил отец, швырнув Петин журнал, и уткнулся бородою в тарелку с клюквенным киселем.

О, если бы отец знал, какое горе причиняет он своему Пете!.. Он никогда, никогда не сказал бы этого...

Петя не просил "пустить", он знал, что когда отец скажет что-нибудь таким спокойным тоном, то никогда не изменит своего решения. Петя рассердился только на папу... Когда Петя вырастет большой и сделается мировым судьей, и когда у них с Лелей будут свои дети, он никогда не поступит с ними так жестоко, как папа...

Петя ушел к себе наверх, со злостью раскрыл ранец и, вытаскивая из него книгу за книгой, сердито бросал их на кровать. Задача No 1784, как нарочно, не решалась. Петя бранил ее "проклятою", ругал учителя арифметики, ёрзал на стуле, три раза ломал карандаш, перемарал половину "общей тетради", -- и все-таки не "решил". Перевод из латинского выдался, как на зло, тоже какой-то бестолковый. Все "слова" вылетели из памяти, и приходилось их отыскивать в словаре и записывать. А перо топырилось и только царапало тетрадку...

-- Господи! Да что это за мучение такое! -- со слезами на глазах вскрикивал время от времени Петя, привскакивая на стуле.

А день погасал и мерк. Часы пробили четыре, полпятого... Стало темнеть. Няня принесла лампу с зеленым абажуром. Из окна было видно, как в противоположном доме мигнул огонек. А спустя еще несколько минут зажгли и фонари на улице.

Значит, сегодня нельзя уже идти на каток, поздно. Значит, сегодня Петя не увидит Лелю и не узнает так сильно мучившее его "очень-очень важное"...

XV.

Что же, что теперь делать? Еще одна последняя надежда: идти к Василию Кукушкину. Может быть, Леля у них теперь...

Обстоятельства благоприятствовали: папа с мамой поссорились из-за театра, и отец, хлопнув дверью кабинета и сердито откашлянувшись, прошел в переднюю, оделся и куда-то ушел.

Петя побежал к матери.

-- Мама, мне надо к Василию Кукушкину; я не записал, что задано из русского...

-- Ах, Петя, какой ты рассеянный! -- певуче протянула мать. -- Ты вечно что-нибудь не запишешь, не отметишь...

-- Что же, мамочка?.. -- довольно неопределенно сказал Петя в свое оправдание.

-- Ну, хорошо, иди! Только не надолго...

Петя подскочил на месте, перевернулся на каблуке, и не прошло десяти минут, как он уже звонил у парадных дверей, где желтела медная дощечка с надписью: "Николай Николаевич Кукушкин".

Когда Петя вошел в переднюю, он сразу догадался, что Лели нет: когда она бывает у Кукушкиных, на все комнаты звенит её серебристый голосок... А теперь -- тихо-тихо. Слышно только, как со звоном тикают стенные часы, да где-то вдали сердитый, хриплый бас кричит: "Болван!.. Оболтус!.. На третий год, что ли, хочешь остаться?" (Это отец ругает Василия Кукушкина).

-- Кто там? -- грозно окрикнул вдруг бас, переставши браниться.

-- Это -- я... -- пискнул Петя и, робко войдя в зал, спросил:

-- А где Вася?

-- В углу стоит! -- сердито буркнул бас, и в дверях показалась тучная фигура Николая Николаевича, в туфлях и в халате. Петя еще более смутился: чрез раскрытую половину двери он увидел, как из проулочка между письменным столом и стеною торчат толстые ноги Василия Кукушкина...

-- А вам что угодно, молодой человек?

-- Я так... -- пискнул Петя.

-- "Так"... "так"... учиться следует, почаще в книгу заглядывать, а не баклуши бить, молодой человек, -- вот что!..

-- Я не бью...

Петя стоял перед сердитым господином и смотрел на кисти низко спустившегося на его животе пояса.

-- Гм! -- кашлянул Николай Николаевич, потом зашлепал туфлями, подошел к тазику с песком и плюнул.

-- П-шел! -- крикнул он вдруг на все комнаты.

Василий Кукушкин, красный, потный с взъерошенною головою, вынырнул из проулка и, подойдя к окну, стал молча и задумчиво водить по стеклу пальцем. Петя подошел к товарищу. "Пойдем в детскую", -- тихо шепнул тот, не отрывая глаз и пальца от стекла.

Лишь только они очутились в столовой, Василий преобразился: он как-то прыснул, скорчив отвратительную гримасу, дрыгнул ногой и понесся вверх по лестнице, сломя голову.

-- Что не приходил на каток? Дурак!.. Сделал задачу? Дашь содрать, голубчик?

-- Папа не пустил меня на каток.

-- Не пустил! Эх, ты! Лелька на тебя рассердилась... Она тебе прислала письмо... На вот!..

Кукушкин подал Петрову записку.

Петров торопливо поймал бумажку и быстро запрятал ее в карман.

Проболтавшись минут десять у Кукушкиных, Петров распрощался и ушел домой.

Там, у себя наверху, он трясущимися от волнения руками вытащил из кармана записочку, поднес ее к лампе и прочитал:

"Вы меня обманули и не пришли сегодня на каток. Я этого никак от вас не ожидала, поэтому между нами все кончено, и вы отдайте назад мой бантик от платья. Алевтина Троицкая".

Петров перечитал письмо еще раз.

На ресницах его блеснули две слезинки и, скатившись, стукнули о корочку латинской грамматики. Его сердце сжалось от боли. Откуда-то со дна души поползло вверх что-то тяжелое, неприятное, гнетущее и клещами сдавило Петрову горло.

Голова Петрова упала на латинскую грамматику.

-- Леля! милая! Ангел мой! Святая моя!.. -- тихо шептали его губы. -- Если бы ты только знала, почему я не пришел! Если бы ты знала! Ах, папка, папка, что ты наделал?..

Петров вскочил со стула, бросился на постель и, спрятав лицо в подушку, горько-горько разрыдался...

Источник текста: Чириков Евгений Николаевич. "Рассказы". Том 1 . Издание товарищества "Знание". 1903 г.