— Прощай, Зоя!
Уже светало, когда я, в сопровождении усатого жандарма, ехал в место своего продолжительного успокоения. Грустным взором я окидывал знакомые пустынные еще улицы спящего города и мысленно прощался с особенно памятными местами. Вон там, в переулке, живет моя милая Зоя! Стоит только подняться в гору, потом свернуть в переулок и увидишь дорогое крылечко. Ах, как хотелось бы соскочить с извозчика и побежать туда, войти, поцеловать сонную девушку (ведь она теперь спит уже!) и еще раз сказать ей:
— Прощай! Надолго. Не забудь!
А вот и тот домик, где жила Зоя гимназисткой. Через забор видны старые березы, под которыми мы занимались с ней алгеброй. Ах, как давно это было!.. Потянулась ограда общественного сада, где мы впервые встретились… Весь город полон милых, нежных воспоминаний, связанных с… Невеста!.. Она — моя невеста! Зоя — моя невеста!.. Странное слово. Я повторял его одними губами и вдруг радостно засмеялся…
Жандарм покосился и сказал:
— Вам всё смешно, господин Тарханов.
— Смешно, ваше благородие! — ответил я и опять громко расхохотался.
— По сторонам нечего глядеть!
— Я еще не в тюрьме, милый.
— Говорить нельзя!
— А думать я могу?
— Этого никому не закажешь…
— Вот то-то и есть, братец… Душу в тюрьму не посадишь..
— Тпру!..
— Приехали.
В предрассветных сумерках угрюмо высились тяжелые стены и башни тюрьмы с какими-то странными воротами в глубокой нише. Загремел тяжелый засов и заскрипели железные ворота.
— Политический!
Под мрачным сводом ворот кто-то ходил с фонарем, звенел ключами. Переговаривались вполголоса, а потом приблизился человек с шашкой и револьвером на боку и строго приказал:
— Пожалуйте в контору!.. За мной.
Долго держали в конторе, что-то писали и о чем-то и с кем-то говорили по телефону, а потом стали обыскивать, выворачивая карманы и обглаживая всё тело цепкими, дрожащими руками:
— Вот патрет при них какой-то!..
— Прошу разрешить взять его с собой в камеру. Это — моя… невеста.
— Нельзя.
Я долго спорил и горячился, но пришел злой смотритель и сказал:
— Никаких невест! Пожалуйте в камеру… Уведите его в № 2.
— В башню их, ваше благородие?
— В башню № 2.
Меня повели длинными корридорами, вдоль которых прохаживались тюремные стражники с звенящими ключами.
— Пожалуйте сюда!
Угловая дверь стукнула и растворилась, кто-то слегка подтолкнул меня в спину, и дверь закрылась.
Так вот она, тюрьма, о которой я так часто думал! Башня, круглая, высокая, с круглым окошечком вверху. Кровать, столик, табурет, жестяная лампочка… Словно я донес, наконец, какую-то тяжелую ношу и не было больше сил держаться на ногах. С трудом сбросив шубу и калоши, я упал в жесткую постель и заснул крепким, тяжелым сном, мертвым сном без сновидений… Когда я проснулся, то не сразу вспомнил, где я и что вчера случилось. Но вверху, под потолком, мне приветливо улыбнулось солнечное пятно решетчатого окошечка, и пробужденная память с быстротой молнии воскресила весь вчерашний день и всю ночь, вплоть до тюремных ворот… Сколько пережито в этот прошедший день и прошлую уже ночь! Кажется, что за всю жизнь не было столько горя, тоски, радости, волнений и мук совести, столько огромного счастья. Целая вечность осталась там, за этими каменными стенами круглой башни. Я лежал и, вспоминая этот день и ночь, вновь переживал прожитое и снова терзался муками, был в театре на «Евгении Онегине», сидел в буфете и доживал последние часы своей жизни, потом был спасен Зоей, одной ее таинственной фразой: «я никогда не призналась бы потом Онегину, что всё еще люблю его»… Кажется, она сказала так?!.. А потом — проводы до дому, снежки, ласковый голосок и ласковый взгляд, умные разговоры о чем-то с Игнатович… Странная особа: обижается, что я люблю не ее, а Зою… Потом зловещий красный абажур на квартире и спина Николая Ивановича, любовно обхваченная рукой жандарма… Потом тревожный ночной визит к Зое и последняя прогулка на воле в тихую ночь и… счастье, счастье… счастье!.. Если подумаешь, что в это утро я мог бы уже лежать холодным трупом на столе анатомического театра, охватывает какая-то бешеная радость… Не жить, не знать, не любить… так жестоко обмануться!.. Зоя, Зоя! О, прекрасное, любимое имя! Ведь в нем — жизнь, по-гречески «Зоя» значит — «жизнь»!.. Это ты вернула меня к жизни, это ты отняла меня у смерти!
— Благодарю тебя, как Бога, который послал мне светлого посланника, чтобы удержать мою руку от последнего непоправимого движения!..
Весело играет на стене солнечный зайчик. Должно быть, теперь хорошо на улицах: солнечно, радостно, людно. Счастливые воробьи: они так весело и оживленно разговаривают где-то вверху, под самым окном… Посмотрел бы в окошечко, да высоко, не достанешь..
Загремел засов двери, брякнули ключи. Ко мне! Кто там идет?..
— Кипяточку!
Стражник с добродушным лицом принес и поставил на столик жестяной чайник с кипятком и оглядел камеру.
— Чай-сахар имеете?
— Имею, всё припас… А вот бумаги и чернил!.. Надо письма написать.
— Не сразу. Вот пойдет надзиратель с вечерним обходом — и заявите…
— Сколько времени?
— Одиннадцатый.
— А хорошо сегодня на улице?
— Очень приятно.
— Погоди-ка!..
Ушел. Опять бряцание ключами, лязг железа и полная тишина…
— Ну-с, надо приспособляться к новой жизни…
Пожалуйте, жених, чай пить из жестяного чайника; о самоварчике пока не мечтайте!.. Заварил чаю, походил, подробнее ознакомился с новым жилищем. Если бы не круглая, сводчатая комната да не так высоко окошко, в общем не так уж дурно… Другой бедняк-студент сказал бы: «дай Бог всякому!»… Готовая квартира, отопление, освещение и еще три рубля шесть гривен в месяц жалованья… Ничего! Проживем! Терпи казак — атаманом будешь… Это «многих славных путь»… Я перебирал в памяти любимых писателей, и оказывалось, что все они сидели в тюрьмах, а некоторые побывали даже и на каторге… Стал рассматривать стены. Есть тайные пометки, фамилии, изречения, даты водворения в башне. «Арестован 15-го мая 188… г. С. Т.» «Ах, подруженьки, как скучно»… «Иванов — предатель»…
«Жизни вольным впечатленьям душу вольную отдай, человеческим стремлениям в ней проснуться не мешай», «а, б, в, г, д — е, ж, з, и, к — л, м, н, о, п»… Азбука для перестукиванья. Это — вещь полезная. Однако, чай готов. Пожалуйте кушать! Уселся и с удовольствием стал пить горячий напиток, так тесно связывающий меня с вольными жителями. Пил, а сам думал о том, что делает теперь Зоя и как она тоскует обо мне… Почему так приятно знать, что по тебе тоскует на воле прекрасная девушка? Не знаю. Но от этой мысли на лице бродит приятная улыбка и хочется смеяться. Приятно также думать, что сегодня мой арест служит главным предметом разговоров среди студентов и товарищей, среди курсисток и профессоров. Это связывает меня бесчисленными нитями с волей, с городом, с людьми и с солнцем, которое играет на стене зайчиком.
— Слышали… Геннадий Тарханов сегодня ночью арестован!
— Ну!
— Вместе с Николаем Ивановичем.
— За что?
— Неизвестно. Говорят, нашли много нелегальщины…
— Типография взята…
— Врешь! Никакой типографии, а склад нелегальной литературы…
Воображаю эти тревожные разговоры, тревожные лица, тревожные слухи…
А за что я, действительно, взят? Ведь ничего предосудительного у меня в комнате не нашли. Чорт их знает! Загадочно. Впрочем, на первых же допросах всё это должно выясниться. Подождем, над нами не каплет. Жаль вот, нет французской булки. Палаша всегда приносила еще тепленькую. Палаша!.. Славная баба: заплакала, когда меня увозили, и спрашивает у жандарма:
— Куда вы его, идолы, увозите? Что он вам помешал?..
— Молчи, а то протокол составлю…
— Составляй!.. Больно я испугалась. Мало вам одного, обоих забрали!..
— А славная старуха — мать у Николая Ивановича: как она гордо говорила с жандармами. Ни одной слезинки!
— Я вам ничего не скажу: если угодно, можете и меня в тюрьму…
Молодец старушка!.. Хорошо! Много на свете честных, стойких людей.
— Ну-ка еще стаканчик, господин политический арестант!
— Гм… Политический арестант. Я — политический арестант. Неужели? Да, это несомненно. Зоин жених — политический арестант…
Н-о-очь, успели мы всем нас-ла-диться…
Что ж на-ам делать, не хо-о-чется спа-а-ать…
Стук в железный засов двери, потом появление стражника.
— Петь здесь не полагается. Здесь — тюрьма, а не дома!
— Тюрьма? Я и забыл, братец…
— Вот вам обед.
— Уж обед? А я еще чай не кончил…
— Не мое дело. Нам нельзя с политическими разговаривать.
— Нельзя? Почему?
— Так. Приказ такой.
— А ты — женатый?
— Я-то? Женатый… У меня трое детей… В деревне…
— Скучаешь, поди?
— Конечно! Сам слободен, а всё одно что политический… Нельзя нам…
— Погоди-ка!..
Махнул рукой и ушел, не оборачиваясь. Вот чудак! Ну-ка, что у вас за обед? Поди, не хуже кухмистерской Волкова… Гм!.. Что такое и как оно называется?.. Что-то в роде щей: плавают кусочки капусты, пахнет кисленько, цвет — янтарный. Попробовал. Гм… Нет, у Волкова всё-таки добросовестнее. Хлеб ничего себе, корочка даже не без пикантности. Надо есть: другого не дадут. Главное — набить чем-нибудь проклятое брюхо, а там наплевать… Эх, да тут еще каша гречневая!.. Ну, унывать нечего. У других и этого нет… одним чаем пробиваются… Удивительно: все щи съел и всю кашу! А всё-таки неудовольствие на пищу выразить следует, а потом устроиться на собственное иждивение: за восемь рублей можно получать и здесь приличный моему званию обед. А теперь поваляемся и помечтаем о Зое, о моей милой невесте. Эх, голубка, как бы я хотел очутиться теперь с тобой на волжском пароходе!.. Помнишь? Синяя ночь, мириады звезд, соловьиные песни в горах, красные и зеленые огоньки, эхо свистков протяжных, иногда грустных таких… Сели бы мы с тобой где-нибудь в темном уголке на балконе и, прижавшись друг к другу, стали бы смотреть то на звезды, то в глаза друг другу. Ветерок бы играл прядью твоих золотых волос и щекотал бы мне щеку…
— Пожалуйте на прогулку!..
— Куда?
— На прогулку…
— С нашим удовольствием!.. Да здесь совершенно правильный образ жизни. Сколько можно гулять?
— Четверть часа.
— Ну, это маловато, ваше благородие!..
— Не зовите так.
— А что же? Из уважения к вашей деятельности.
— Услышит надзиратель, на меня обидится…
— На тебя-то за что?..
— Подумает, я так приказываю…
— Обидчивый он, должно быть.
Ах, какой дивный денек!.. Солнечный, ликующий… Еще конец января, а в этом дне уже бродят какие-то предчувствия приближающейся весны. Солнышко-то как припекает!..
Я встал у каменной стены, где доставало солнце, и, зажмурив глаза, стал вслушиваться в голоса жизни за оградой нашего мрачного замка.
— А вы, господин, гуляйте!..
— А вам какое дело, хожу я или стою!
— Нечего у стены прохлаждаться!.. Ходите, а то пожалуйте обратно…
— Странно…
Я пошел гулять по расчищенной около стен дорожке, а страж подошел к стене и старательно осмотрел то место, где я стоял.
— Что, не проковырял я стены пальцем?
— Разговаривать нельзя. Ходите и больше без всяких выражений!..
Походил я «без всяких выражений» по дворику, попил грудью пахнущего снегом бодрящего воздуха, посмотрел на небеса, по которым куда-то проплывали вольные тучки, и, послав привет в ту сторону, где жила Зоя, пошел домой, в свою мрачную башню… И когда я туда вернулся, я впервые почувствовал неволю… Раздразнил меня яркий солнечный день, разбередил тоску по свободе и по моей, и близкой и далекой, невесте… Опять и близко и далеко ты, мой чистый белый голубь!..
Тускло прошел остаток дня. Ушло от окна солнышко, повисли в камере сумерки и сводчатый потолок башни почернел. Нечего было делать и плохо думалось. Я то валялся в кровати, то начинал, как белка в колесе, кружиться по круглой комнате. То останавливался и, прислушиваясь, ждал чего-то, то садился на табурет и бурчал потихоньку:
Наша жизнь ко-рот-ка, все уно-о-сит с собою…
Наша ра-а-дость, друзь-я-а, пронесется стрело-ю…
А в тишине, объявшей тюрьму в сумерках, было слышно, как по коридору шагал побрякивая шашкой, тюремный страж. Как неожиданному другу, обрадовался я желтому огоньку жестяной лампочки. Казалось, что кто-то родной тайно пришел разделить мое тоскливое одиночество. Потом — опять кипяточек, чай и, наконец, поверка.
— Нельзя ли книг, бумаги, чернила?..
— Преждевременно. Хлопочите у жандармского полковника: вы пока под следствием…
Опять тишина, глухие шаги в коридорах, побрякивание оружием и ключами…
Ах, как долга ночь в одиночной тюрьме!.. Всё кажется, что кто-то стонет и потихоньку плачет… Не спится: мысли бродят на воле и летают около любимых людей и любимых мест. Чуть задремлешь и снова очнешься; прислушаешься, вздрогнешь от лязга оружия за дверями:
— Смена!..
Ах, как долга ночь в одинокой башне!..