— Агаточка, это ты? — воскликнула мама, целуя женщину, и заплакала.
Женщина заплакала тоже.
Они плакали оттого, что были счастливы, и оттого, что так много горя минуло с тех пор, как они расстались.
Коля стоял под ивой оцепенев. Он не знал, верить или не верить. Он не находил ни одной общей черты между той толстой, белозубой, румяной девушкой с длинной косой, которую он помнил, и этой стриженой худенькой женщиной. Мама повернула к нему свое мокрое от слез лицо и сказала:
— А это Коля. Вырос, правда?
Женщина на крыльце торопливо вытерла платком глаза и тоже повернулась к Коле.
— Он стал очень похож на… — сказала она и, не договорив, осеклась.
Она чуть было не помянула о погибшем Колином отце и испуганно взглянула на маму.
Мгновенная тень мелькнула в маминых глазах, но сразу исчезла.
— Коля, ты разве не узнаешь Агафью Тихоновну? — сказала мама. — Поди поздоровайся.
Коля подошел. Агата поцеловала его в лоб. Тут только он узнал ее. У нее были милая ямочка на подбородке, такая же, как прежде, и серые, широко расставленные глаза.
Человек с вещами вошел во двор и остановился под ивой.
Мама совсем забыла о нем и не заметила его. Он поставил корзины на землю, снял кепку и сказал, чтобы обратить на себя внимание:
— Здравствуйте, Агафья Тихоновна. Вот, привел вам путешественников.
— Здравствуйте, Архипов, — сказала Агата.
Мама подошла к нему, раскрыла сумочку и спросила, сколько она должна.
Но он словно не расслышал и спросил Агату:
— Вы завтра Виталия Макарыча увидите?
Агата кивнула.
— Скажите ему, что пока ничего нет.
— Чего нет? — спросила Агата.
— Он поймет. Да скажите, что завтра я опять на вокзале.
— Сколько же вы хотите? — повторила мама.
Он ласково посмотрел на нее.
— Я у вас не возьму, — сказал он, — я так, по соседству.
— Ты разве не помнишь мальчиков Архиповых? — спросила Агата маму. — Они учились у…
— А! — воскликнула мама. — Где же ваши мальчики?
— Убиты на фронте, — сказал Архипов.
— Оба?
— Оба.
Он попрощался, надел кепку и ушел.
— Несчастный старик! — сказала мама огорченно.
Комната мамы и Коли оказалась совершенно пустой — ни кровати, ни стола, ни стула. Агата сказала, что у нее есть кушетка, лишняя, и эту кушетку можно пока поставить к ним в комнату. Но мама решила, что нужно прежде всего вымыть пол и окна. Она всегда все начинала с мытья. Коля схватил ведро и побежал к колодцу с журавлем. Колодец был совсем такой, как прежде, и когда журавль заскрипел, Коля вздрогнул от радости: так скрипел один только этот журавль на всем свете. А между тем по дому уже разносился запах подсолнечного масла — Агата жарила картошку на всех. Они наскоро пообедали в Агатиной комнате. Потом мама разулась, подоткнула юбку и принялась за мытье. Вода разбегалась по стертым половицам.
Коля сидел в углу на корзине, а Агата стояла в дверях.
Она была молчалива. Нервным, порывистым движением руки она поминутно откидывала волосы, падавшие на лоб. Рассказала только, что все время оккупации прожила в деревне у тетки, а теперь будет снова работать здесь, в школе — преподавать арифметику. Впрочем, об этом она писала уже в своем письме. Зато мама, шлепая босыми маленькими ногами по мутной воде, говорила много и оживленно. Она была возбуждена возвращением домой и все не могла успокоиться. Она рассказывала, как они жили сначала в Ярославской области, потом в Челябинской, как она работала зимой в детском саду, а потом в колхозе; очень смешно передразнивала свою челябинскую квартирную хозяйку и сама смеялась.
Смеясь, рассказывая, мама все вымыла. Перенесли кушетку, нашли в коридоре кухонный столик и поставили на то место, где прежде стоял папин письменный стол. Мама открыла корзину и вынула оттуда коврик.
Этот коврик Коля знал с тех пор, как себя помнил. Он висел когда-то на стенке в этой комнате. На нем вышиты были белки: одна глядит вправо, другая — влево, третья — опять вправо, четвертая — влево, и так дальше. Этих чередующихся белок Коля, когда учился говорить, прозвал почему-то «вери-мери». Так коврик этот до сих пор мама и Коля называли «вери-мери».
За время войны они часто переезжали с места на место, жили во многих чужих домах, и всюду мама прежде всего вешала на стенку «вери-мери». И в чужой, непривычной комнате сразу появлялось что-то родное. Этот коврик был как бы частицей их дома, всюду следовавшей за ними.
Теперь «вери-мери» повесили над кушеткой, на то самое место, где он висел когда-то.
Стол накрыли клеенкой и придвинули к нему самую большую корзину — вместо стула. День кончился, уже темнело. Взорванная немцами электростанция еще не работала, и Агата принесла коптилочку — аптечную склянку с фитильком. Коптилку поставили на стол, на то место, где когда-то стояла папина лампа, и на фитильке вспыхнул огонек, словно желтая капля. И едва вспыхнул огонек, на стенах зашевелились тени — мамина и Агатина, — совсем так, как до войны.
И вдруг Коля вспомнил, как он лежал вот в этом углу на кровати, и огромная папина тень, слегка качающаяся, чернела на стене, задевая головой потолок. Сейчас этой тени не было, и никогда уже не будет.
Слезы подступили к Колиным глазам. Но он справился с ними. Он никогда не плакал при маме.
— Мама, я пойду погулять, — сказал он.
Ему не хотелось, чтобы мама поняла, о ком он думает.