— Скорей, скорей! — кричал профессор и, пыхтя как паровоз, мчался по узкому карнизу над бездонной пропастью.
Я еще не совсем пришел в себя от ужасного взрыва, глаза залепила пыль, в ушах стоял гул, и мне трудно было поспевать за ним. Позади, я слышал легкое дыхание Леры. Девушка не отставала от нас ни на шаг.
— Скорей, скорей! — кричал профессор. — Надо узнать, что произошло. Взрыв был, а все кругом цело и невредимо. Морские воды должны были хлынуть в кратеры потухших вулканов, земная кора покрыться трещинами, города и села — потонуть в огненной лаве, температура — подняться до 10.000 градусов! После этого взрыва должны были возникнуть новые горные хребты, перемениться очертания материков. Все живые существа на земле должны были мгновенно погибнуть. Отчего же все стоит на месте? Ведь мои вычисления были сделаны с точностью до одной стотысячной миллиметра!.. Не понимаю! Да это бред, сумасшествие!..
— Ваши вычисления были совершенно правильны, — вдруг прозвучал из темноты дребезжащий негромкий голос. — Но вы упустили из виду одно чрезвычайно существенное обстоятельство…
Профессор с разбега налетел на Шмербиуса и чуть не сбил его с ног.
— Какое обстоятельство упустил я из виду? — высокомерно спросил профессор, останавливаясь и тяжело дыша.
Он очень дорожил своим ученым авторитетом и не любил, когда сомневались в правильности его теорий.
— Эта сеть пещер соединена не с морем, а с пустыней… с пустыней Гоби, — едва разжимая губы, мертвенным голосом выговорил Шмербиус. — Увы! я догадался об этом только сейчас, после взрыва.
Я направил на Шмербиуса свет своего фонаря и отпрянул — так изменился этот человек за те полчаса, что я его не видел. Он весь поблек и опустился. Нос его повис еще ниже, голова беспомощно болталась на похудевшей шее. Кожа на лице пожелтела. Жидкие петушиные ножки старчески дрожали в коленях; он даже ростом как будто стал меньше. Беспросветною безнадежностью веяло от всей его щуплой фигурки.
— То-есть, как это не с морем, а с Гоби? — закричал профессор, сверху вниз глядя на жалкую лысину своего врага, — Что вы за ересь несете! Как тогда могли бы произойти катаклизмы третичного периода?
— В третичном периоде пустыня Гоби была морем. Вся Центральная Азия — выступившее из воды морское дно. Теперь это море высохло. Мой план не удался только потому, что я опоздал на несколько тысячелетий…
Профессор, как громом пораженный, замер на месте с выпученными от изумления глазами. Потом грохнулся на пол и покатился, запустив обе гигантские лапищи в волосы.
— О, старый рыжий дурак! — вопил он, колотя себя в грудь кулаками. — Это называется ученый! Это называется геолог! Забыть о том, что Центральная Азия… ах, чорт возьми! Позор, неслыханный позор!
Лицо Леры, не понявшей ни слова, выражало такую за него тревогу, что было жалко на нее смотреть.
— Встаньте, встаньте, профессор! — сказал я, нагибаясь и гладя его по волосам. — Вы должны радоваться, а не печалиться. Ведь мы добились всего, чего хотели. Миру больше не грозит опасность. Аполлон Григорьевич совершенно безвреден. Все осталось попрежнему: люди трудятся, птицы поют, леса шумят. Даже мыши, как встарь, будут жить в кармане вашего пиджака. Не огорчайтесь, профессор. Ошибаться свойственно и самым великим ученым.
Профессор вскочил на ноги.
— Бежим отсюда! — вскричал он. — К чорту эти проклятые ямы! Мне душно без солнца! Назад! К людям, деревьям, городам, железным дорогам! Сию же минуту назад! Вы тоже с нами, Аполлон Григорьевич?
— Тоже, — едва слышно произнес Шмербиус и поплелся за нами в самом хвосте.
Всюду мы натыкались на разрушения, произведенные взрывом. Скалы потрескались, обломки гранита преграждали нам путь назад. Наконец, нам пришлось остановиться.
— Что же делать? — в отчаянии вскричал профессор. — Куда идти? Неужели мы навеки погребены в этой каменной могиле? Мне осточертела непроглядная тьма! Я хочу домой, в Россию, в Питер!
— Есть другой путь, — сказал Шмербиус.
— Ведите нас! — закричал профессор.
Шагов через пятьдесят он вдруг свернул в какую-то трещину. Мы долго плутали вслед за ним в чрезвычайно узких и низких коридорах. Особенно тяжело было профессору: он то стукался лбом о выступ потолка, то застревал, как пробка, между стенами, и нам приходилось его проталкивать. Наконец, мы вышли в широкую пещеру, поднимавшуюся вверх под углом в тридцать градусов. На ее гладко отточенных стенах были явные следы заступа. Скользкие неровные ступеньки вели нас вверх. Мы плутали во внутренностях Великого Вакхи.
По сравнению со Зворыкой, Шмербиус казался пигмеем. Он торопливо семенил ножками, стараясь не отставать от гигантских профессорских шагов, и, наконец, заговорил:
— Теперь я все понял, — глухо сказал он. — Всяк сверчок — знай свой шесток.
— Это вы о чем? — спросил профессор.
— О себе, только о себе. Я немощный, хилый, слабый… Мне не надо было браться за такое грандиозное дело.
— Отчего бы, Аполлон Григорьевич, вам теперь, по возвращении в Ленинград, не открыть парикмахерскую? — спросил профессор после продолжительного молчания.
Шмербиус повернул к нему свое опухшее от слез лицо.
— Вы это серьезно? — с необыкновенною живостью спросил он.
— Совершенно серьезно.
— И по-вашему, не стыдно?
— Что не стыдно?
— Не стыдно снова вернуться к скромному ремеслу после всего, что было?
— После чего же?
— После того, что я воображал, будто могу единолично разрешить вопрос: быть или не быть мирозданию?
— Нет, не стыдно, — сказал профессор.
Шмербиус несколько минут молча шагал по лестнице.
— Вы знаете, я и сам так думаю, — наконец, проговорил он простодушно. — Но мне не хотелось рассказывать вам об этом. Я боялся, что вы будете смеяться. А я не выношу, когда надо мной смеются. Я тогда выхожу из себя и способен на всё, что угодно. Нет, скажите пожалуйста, чем парикмахерское искусство хуже других? Почему его обижают? По-моему, его надо поставить наравне с живописью. И даже выше, о, гораздо выше! Произведения живописи украшают стены человеческого жилища, а парикмахерское искусство призвано украшать самого человека. Оно сейчас пало, оно влачит жалкое существование, но я сумею поднять его на небывалую высоту. Это мой долг, мое призвание! Я буду Микель-Анджело дамских причесок, Рафаэль усов и бород. Если человечество преобразить внешне, оно преобразится и внутренне… О, нет, я не зарою свой талант в землю! Вы еще услышите об Аполлоне Шмербиусе, профессор!..
Новая идея завладела им целиком, и он безудержно отдался ей. Он весь был полон ею, как раньше был полон другой, так непохожей на эту. Мысли его торопились, наскакивали друг на дружку, безостановочно неслись вперед. И он говорил, говорил, говорил…
Часы проходили за часами, а бесконечная лестница продолжала вести нас вверх. Мы смертельно устали, но профессор не хотел останавливаться.
— Вперед, вперед! — кричал он. — О, скорей бы увидеть небо!
Вот, наконец, и голова каменного гиганта. Это огромная пещера, величественным куполом восходящая кверху. Мы расположились в ней на отдых.
— Смотрите, смотрите! — закричал я. — Свет!
Чуть заметное красноватое сияние проникало в пещеру справа и слева через два отверстия. Мы потушили наши фонари и подняли головы, стараясь определить источник света.
— Это уши Великого Вакхи, — сказал Шмербиус. — Они помогут нам выбраться наружу. Через них проникает сюда сияние городских огней.
— Идемте! — закричал профессор, и через минуту мы все четверо стояли в колоссальном ухе и, как с балкона, любовались многоярусным городом Золотых Ручьев.
Теперь он еще больше напоминал театр. Ярко сияли огни, ярусы громоздились правильными полукругами. И весь он гудел, как гигантский улей. От былой тишины не осталось ни следа. То там, то сям, у фонтанов, на тумбах и фонарях стояли какие-то люди и что-то говорили, размахивая руками. Их слушали многочисленные толпы. Революция, как дрожжи в тесте, баламутила город и правила им.
Но профессор с тоской смотрел на эту висячую столицу, в освобождении которой он принимал такое горячее участие.
— Неужели нам придется вернуться туда? — спросил он.
— О, это совсем не трудно, — вскричал Шмербиус. — От уха до плеча висят серьги, а от плеча к самому дворцу ведет лестница.
И он сел на край каменной мочки, спустив ноги вниз, в темноту.
— Мне надоели эти жалкие подземелья, — сказал профессор и надул губы, как раскапризничавшийся мальчик. — Я хочу домой. Нет ли отсюда прямого выхода на поверхность земли?
Шмербиус с сомнением покачал головой.
— Не знаю, — сказал он. — Можно поискать. Голова Вакхи должна быть недалека от поверхности. Мне даже кажется, что весь он находится во внутренности какой-то горы.
— Вверх! — вскричал профессор и приготовился карабкаться на ухо.
Но бедная Лера, казалось, сердцем почуяла, о чем идет речь. Она простерла руки к своему родному городу и что-то жалобно закричала.
— Спросите ее, Аполлон Григорьевич, может быть, она хочет вернуться? — сказал профессор. — Неужели нам суждена разлука? — с искренней грустью добавил он.
Шмербиус перевел девушке вопрос профессора. Она обернула к нему свое раскрасневшееся лицо.
— Мне жаль покидать родину, — ответила она, — но Нгору Нголулу спас меня от смерти, и я никогда не расстанусь с ним.
Профессор был растроган до слез.
— За мной, друзья мои! — закричал он. — К небу, к солнцу!
Влезть на ухо было не трудно. А череп Вакхи был так шероховат, что нам ничего не стоило взобраться на него. Своды гигантской пещеры, в которой помещалась статуя, были совсем близко. Профессор поднял руки, вытянулся, и кончики его пальцев коснулись потолка. Он стал шарить руками, стараясь найти хоть трещинку, только бы пролезть немного выше. Он стоял на-цыпочках и пыхтел от натуги, но трещинок в сводах не было. Я уже совсем-было начал сомневаться в успехе этого предприятия, как вдруг он вскрикнул.
— Что, отверстие? — спросил я.
— Нет, корень.
— Корень?
— Ну да, корень какого-то дерева.
— Не может быть! — вскричал я. — Ни одно дерево не может прорасти такую толщу.
— А почем вы знаете, что здесь толща? Этот корень живой, он полон сока. Мы его сейчас вывернем. Подкатите мне под ноги тот камень. Я хочу удобнее ухватиться.
Он понатужился, раздался треск, и сырая земля посыпалась нам на головы.