I

Торжественное открытие и освящение храма святого Никодима состоялось второго августа, а на другой день можно было увидеть виновника торжества, архитектора Валентина Александровича Баталина, на вокзале железной дороги: он уезжал из Петербурга в Крым.

"Слава Богу, знакомых нет", -- думал Баталин, прислушиваясь к говору пассажиров.

Ему было приятно, что никто не напоминает ему о Петербурге, никто не поздравляет его и не восхищается его постройкой.

-- Милая моя, а где же наш черный сак? -- сказал полный господин, обращаясь к какой-то даме, по-видимому, жене.

Баталин посмотрел на даму, -- и как будто волна хлынула ему на сердце.

"Бог мой! Какая красивая!" -- подумал он, с восхищением вглядываясь в темный блеск больших глаз, в полуоткрытый живой и милый рот, в чуть сдвинутые брови, строгие и умные, в черные волнистые волосы...

Дама была в трауре. И от этого она показалась Баталину еще более привлекательной и таинственной: траур всегда волновал его.

Раздался второй звонок; все засуетились, и дама в трауре исчезла в толпе.

Баталин забыл о даме, но где-то в глубине сердца осталось нежное и печальное чувство -- чувство неопределенного томления и надежды.

В купе кроме Баталина не было никого, и он тотчас задремал, не раздеваясь и не ложась.

Во сне Баталину казалось, что с ним в купе сидит девушка в темной шляпе, надвинутой на лоб; лица ее разглядеть невозможно, но по большой пряди мягких светлых волос, выбившейся из-под шляпы, Баталин догадывается, кто эта девушка.

Баталину жутко и радостно, что она с ним, и он тихо касается ее руки и шепотом говорит:

-- Мария! Это вы? Как я счастлив, что вы опять со мной. Значит, это неправда, что вы умерли?

Но девушка молчит, и Баталину молчание ее кажется страшным.

-- Мария! Невеста моя! -- смущенно шепчет Баталин и хочет проснуться и, наконец, с трудом преодолевая сон, открывает глаза.

-- Станция Любань.

Баталин выходит из вагона, и ему приятно, что он снова среди живых людей.

В буфете торопливо едят и пьют; на душе становится легко и весело, когда видишь большой освещенный зал, бутылки, дымящиеся котлеты с горошком и оживленные лица.

На конце длинного стола сидит незнакомка в трауре и, по-видимому, ее муж. Баталин хочет сесть рядом, но его предупреждает седой генерал с перекинутой через плечо кожаной сумкой.

Баталин машинально покупает газету в киоске и возвращается к себе в купе.

"Зачем этот сон? -- думает Баталин с тоской. -- Зачем?"

Он старается вспомнить то, что произошло два года назад, и ему все прошлое кажется неправдоподобным: и встреча на Севере с этой странной девушкой, и болезненная влюбленность в нее, и предложение, и ожидание свадьбы, и ее неожиданная смерть.

Баталину мерещатся финские шхеры, серебряные туманы, бледное море и Мария. Она стоит на берегу, и ветер спутал ее нежные светлые волосы. И кажется, что еще один порыв ветра -- и она отделится от гранитной скалы и полетит вместе с ветром на север.

Тихо покачиваются лайбы на взморье. И белые чайки летают совсем близко у ног этой девушки.

Она смотрит в прозрачную даль, как будто прислушивается к пению, которое доносится до нее Бог знает откуда.

-- Мария! Невеста моя!

И вот опять сон тяготеет над Баталиным. Палуба, как шахматная доска, в белых и черных пятнах: это лунный свет дробится канатами, мачтами, парусами и трубами...

И Мария в белом платье склонилась у борта. Все давно разошлись по каютам. Только она не спит, только она томится в предсмертном томлении.

И от слов любви ее веет неземной властью. Вот встает Мария и тихо кружится по палубе в своем белом платье.

Лунные крылья растут. И девушку возносят из плена земного в лунный простор.

-- Мария! Невеста моя!

Баталин просыпается и, проснувшись, в полумраке протягивает руки, как бы предчувствуя полет.

Колеса однообразно и мерно стучат.

Глаза опять смыкаются. И вновь мечтания и призраки теснят сердце.

Звучит пение: "Упокой, Боже, рабу твою и учини ю в рай, иде же лица святых"...

Пахнет розами и ладаном.

И в осеннем солнце блестит серебряный крест на ризе священника.

-- Мария! Невеста моя!

Так в полусне жил Баталин в своем замкнутом купе всю дорогу от Петербурга до Севастополя. Он выходил иногда ночью на станциях, жадно вдыхал мимолетную жизнь где-то в чужом углу: стучит аппарат, вспыхнула красным огнем фуражка начальника при свете фонаря, прошла парочка -- оба закутаны в пледы и что-то шепчут; а если посмотреть на небо, там великолепная и торжественная глубина; а здесь, на земле, пахнет влагой и тиной: должно быть, где-нибудь за станцией недалеко пруд.

"Эти два года, -- думает Баталин, -- что они принесли мне? Правда, я участвовал в постройке театра, и вот теперь этот храм святого Никодима... Но в сущности когда мои проекты лежали у меня в столе, и надо мной смеялись, в сущности, я жил тогда лучше, красивее, мудрее... Теперь все стало трезво и определенно, я уже не делаю своей жизни, а жизнь влечет меня по большой шоссейной дороге, где и другие идут неустанно, не имея времени подумать о любви и смерти.

Им "некогда", этим деловым людям.

Вот и мне некогда; не странно ли, что, за эти два года только теперь сумел я опять по-настоящему взглянуть на небо, на звезды, -- только теперь, и для этого мне понадобилось очутиться где-то на маленькой станции, подслушать, подсмотреть чью-то чужую и маленькую жизнь?

Скучно, -- думает Баталин, -- скучно. Но странно, что я так скоро забыл о Марии, об этой непонятной невесте моей. Она умерла: а что если бы она была жива, и я женился бы на ней? Пожалуй, это было бы худо. Теперь она кажется мне таинственной и прекрасной, но ведь, если бы я прожил с ней год или два, она, быть может, родила бы ребенка и стала матерью, доброй и милой, но уж, наверное, не таинственной".

Эта мысль показалась Баталину кощунственной.

"Нет, Мария умерла не случайно. Она не могла рождать. И любовь ее воистину сильнее смерти. Разве я не чувствую вновь ее власти над собой?

О, Мария!.."

В Севастополе, когда Баталин сел в пролетку с нескладным белым навесом, запряженную парою серых лошадей; когда южное дневное небо, совсем простое и светлое, раскрылось перед ним: воспоминания о Марии рассеялись и ночные неопределенные мысли притаились на дне души.

"Но ведь мне всего лишь тридцать два года, -- подумал Баталин, -- ведь еще жизнь впереди. Ведь еще можно жить, не думая о страшном и загадочном: так трудно и ответственно это. Буду дышать югом пока".

И Баталин легкомысленно засмеялся.

Потом он обедал в ресторане, на веранде, над морем.

Он пил водку, со вкусом ел раковый суп и с удовольствием смотрел на морских офицеров: они сидели за соседним столиком и на их молодых, веселых лицах не было и следа тех трудных мыслей и настроений, которых так боялся Баталин.

А на взморье был праздник. Блестели под солнцем военные суда. Развевались флаги и звучала простая, нетрудная музыка.

II

Пароход из Севастополя в Ялту отходил ночью.

Когда Баталин вслед за носильщиком спустился по узенькой лестнице в первый класс, случайно погасло электричество. А когда через полминуты оно опять загорелось, Баталин увидел в двух шагах от себя ту самую даму в трауре, которую он заметил в Петербурге на вокзале. И опять она показалась ему прекрасной.

С почтительным восхищением он посмотрел на нее, и, должно быть, она заметила его взгляд, потому что явно смутилась и покраснела.

Этот дымчатый живой румянец показался Баталину каким-то внятным знаком, как будто она сказала ему ласковое слово.

Пароход отвалил от пристани.

Приятная соленая влага ласкала руки и лицо; тяжело дышала машина.

Баталин стоял на палубе, и душа его была опять во власти неопределенного чувства надежды и томления.

Недалеко от него, в плетеных креслах, около борта сидели дама в трауре и ее муж.

Баталину показалось, что они говорят о нем. И в самом деле господин медленно поднялся с кресла и неуверенно подошел к нему.

-- Простите. Если не ошибаюсь, Валентин Александрович Баталин? -- сказал господин, приподнимая шляпу.

-- Да, вы не ошиблись, но, извините, я не узнаю вас.

-- А ведь мы товарищи по гимназии: я -- Таланов, Сергей Сергеевич, адвокат, может быть, изволили слышать?

-- Как же! Как же! -- сказал Баталин, пожимая руку солидному адвокату и с трудом узнавая в нем Сережу Таланова, этого доброго малого, который был любимцем учителей и товарищей.

-- Вы, я вижу, в одиночестве, -- сказал Таланов, -- а я уж два года на семейном положении. Позвольте вас познакомить с моей женой. Зовут ее Любовью Григорьевной.

Когда Баталин пожимал ее маленькую, но сильную руку, он почувствовал, как сердце его неровно застучало, и он должен был сделать усилие, чтобы отвечать на вопросы Таланова.

-- Куда же вы едете? В Ялту? А мы, может быть, в Кореиз проедем.

Баталину казалось странным, что Таланов в присутствии Любови Григорьевны может так спокойно разговаривать.

И почему все эти пассажиры равнодушно проходят мимо нее? И почему я сам не стою сейчас на коленях и не говорю громко об ее красоте? Красота, ведь это дар Божий, и надо славить ее всенародно и целовать землю, на которую ступает нога красавицы.

-- Мне нравятся ваши работы, -- сказала Любовь Григорьевна не без некоторого смущенья, -- мне нравятся и театр и церковь Никодима. Перед отъездом я успела ее осмотреть.

-- Боже мой! Я так счастлив, если вам нравится, -- сказал Баталин со смешным восторгом.

Таланов с видом знатока стал рассуждать о реставрации колокольни св. Марка в Венеции: это была модная тема в то время.

Любовь Григорьевна покорно слушала рассуждения мужа и только изредка поднимала глаза и смотрела на Баталина, как будто безмолвно спрашивала его о важном и значительном.

-- Однако, милая, уже качает, -- сказал Таланов, -- я пойду в каюту, лягу.

-- А я еще посижу здесь немного.

-- Я вас видел в Петербурге, -- сказал Баталин, -- и мне так приятно, что мы теперь едем вместе и вот познакомились.

-- Я тоже вас заметила на вокзале, -- вас мне и раньше показывали.

Так они обменивались незначительными фразами, но эти фразы звучали для них, как обещание и уверение в чем-то.

Ночные волны тяжело дышали и роптали, упорно преследуя пароход.

Уже растерянно заметались пассажиры, ощущая качку.

Крепкий ветер ломал море и шутя качал пароход.

-- Проводите меня до каюты, -- сказала Любовь Григорьевна, и сама взяла Баталина под руку.

От ее доверчивого жеста у Баталина закружилась голова.

Он довел ее до каюты и вернулся наверх, сел на свернутый канат, посреди палубы, около мачты, и вскоре задремал.

В полусне он слышал, как громко кричал капитан, как топали матросы, как они тащили по палубе что-то большое и длинное...

Громкий разбойничий свист ветра, от которого дрогнули мачты, разбудил Баталина. Очнувшись, он заметил, несмотря на глубокий мрак, какую-то темную фигуру, которая сидела так же, как он, на свернутом канате, прижавшись к мачте. По-видимому, это была женщина, но Баталин не мог разглядеть ее лица.

А в темном море со стоном, как раненый зверь, металась буря, и казалось, что пароход идет боком и тяжело ныряет, и каждый раз, когда с высокого гребня он падал вниз, не верилось, что он опять поднимется и пойдет упрямо вперед, в черную даль.

Темная незнакомка едва касалась своим плечом плеча Баталина, как будто не замечая его. И Баталин не отодвигался прочь, и ему было приятно прикосновение этой женщины, хотя лица ее он не мог разглядеть.

Фонари, мелькавшие кое-где по борту и на мачтах, не могли побороть густого мрака, и казалось странным, что пароход идет куда-то, несмотря на это ночное бездорожье.

У Баталина слегка кружилась голова, и он не решался встать; ему хотелось опять задремать, опять увидеть Марию, как он видел ее во сне, в вагоне. Но образ ее побледнел -- и что-то иное беспокоило его.

Наконец, он сосредоточился и понял, чье лицо его волнует. Он увидел совсем живое, милое и совсем доступное лицо, лицо Любови Григорьевны.

"Не она ли сидит рядом с ним? Не она ли касалась его плечом?"

Баталин оглянулся, но уже не было рядом соседки.

Он стал прислушиваться к свисту и стону ветра и ему показалось, что погода становится тише и не так темно вокруг.

Вот мимо пробежал матрос, и можно было увидеть глаза его и блестящие пуговицы на куртке.

Баталин встал и, пошатываясь, подошел к борту. Приятно было бы стоять в соленых брызгах.

Уже море стало светиться, и в небе сияли звезды.

На рассвете Баталин пошел к себе в каюту и крепко уснул молодым сном без мечтаний и сновидений.

Утром, когда он поднялся на палубу, там уже бродили пассажиры с утомленными глазами. Баталин старался угадать, кто сидел с ним ночью около мачты.

"Не эта ли блондинка? Или, быть может, вон та? Или, быть может, это была Любовь Григорьевна?"

Подумав об этом, Баталин тихо и радостно засмеялся. А когда он увидел, наконец, Любовь Григорьевну, он сказал ей:

-- Как вы провели ночь? Вы не поднимались на палубу.

Но она ответила ему неопределенно:

-- Благодарю вас, -- и тотчас заговорила с какой-то пожилой дамой.

Непогода совсем утихла. Сияло море; сияло небо. Показался Ялтинский берег. Пароход описал полукруг и медленно подошел к пристани.

-- А мы прямо в Кореиз, -- говорил Таланов Баталину, нанимая четырехместную коляску, -- поедемте с нами, право...

Баталин посмотрел вопросительно на Любовь Григорьевну.

Она улыбнулась ему и качнула головой.

Когда коляска быстро помчалась по приятной белой дороге, и Баталин увидел синее крымское небо и ослепительно белые каменные ограды; когда он почувствовал близость Любови Григорьевны, ему захотелось начать жить сначала, тихо смеяться и говорить о любви; захотелось оправдать и себя, и землю, и даже этот нарядный курортный Крым.

III

По узкой дороге ехали вдвоем Баталин и Любовь Григорьевна.

Баталину нравилось, что Любовь Григорьевна бросала на него робкие и вопросительные взгляды, когда лошадь не слушалась ее. Он приближался к Любови Григорьевне и учил ее держать поводья и невольно касался ее руки.

-- Мой муж -- прекрасный человек, и я по совести могу сказать, что люблю его, -- говорила Любовь Григорьевна с тихой грустью. -- Я живу с ним два года, и я научилась ценить в нем это чудесное добродушие и этот широкий размах его натуры. Не правда ли, даже в фигуре его есть что-то внушающее доверие? Я люблю слушать его в суде. Когда он говорит, все у него ясно и определенно, и ему веришь. Может быть, я потому так люблю его и умею ценить, что во мне нет этих качеств, я никогда ничего не знаю точно! И все мне кажется сомнительным и неясным. Да, да. Я люблю моего мужа. На него можно положиться, он самоуверенно и умно строит свою жизнь... Он смеется над моими мечтаниями и над моей верой. И мне жутко и холодно бывает, когда он смеется, но я знаю, что он умнее меня: мои фантазии бесплодны, и оправдывать их нельзя.

-- Ах! Зачем рассуждать? -- сказал Баталин. -- Зачем? Вы любите вашего мужа. Прекрасно. Но зачем же строить целую теорию по этому поводу? Рассуждения убивают любовь. Когда я любил, все мне казалось нелогичным, и я радовался моему безумию. Любовь потому и прекрасна, что вместе с ней приходит в сердце чудо, и мы живем, как боги, и смеемся над маленьким человеческим разумом.

-- Нет, нет. Я боюсь безумия; и не говорите мне, Валентин Александрович, о любви и чуде. Что такое? Что? У меня и так голова кружится, когда я смотрю на этот непонятный Божий мир. Мне приятно, что Сережа, мой муж, умеет все поставить на свое место. Это, говорит он, наука, это -- романтизм, это -- явление психопатологическое. Это так хорошо и спокойно.

-- Милая Любовь Григорьевна! Вы мне говорите: муж и муж. А я не хочу говорить о нем, о вашем муже. Пусть он прекрасен. Пусть. Не в этом дело. Я хочу, чтобы вы не боялись этого нелепого, но прекрасного мира... И главное, не надо рассуждать. Вот муж ваш обо всем рассуждает -- даже о колокольне св. Марка. Но зачем? Шепот и полуслова всегда лучше, чем красноречье, и даже незатейливая мелодия лучше умной литературы. Скажу прямо: два года я жил с опустошенным сердцем и вот теперь, когда я вяжу вас, у меня нет определенных мыслей в голове, но мне кажется, что мир стал прекраснее. Об этом нельзя рассуждать, но я, потерявший Бога, опять готов шептать молитвы, и мне хочется петь и обнимать деревья, и целовать землю. Я люблю вас...

-- Зачем вы говорите это? -- сказала Любовь Григорьевна и со страхом посмотрела на Баталина. -- Не надо, не надо. Я прошу вас...

-- Я сам не знаю, зачем я это говорю. Но мне, Любовь Григорьевна, тридцать два года, и, хотя на висках у меня седые волосы, мне иногда кажется, что жизнь моя еще не прошла, не погибла, и что-то осталось и на мою долю.

Любовь Григорьевна покраснела и нахмурила брови.

-- Если вы хотите, чтобы мы остались добрыми друзьями, -- сказала она, -- забудем этот разговор.

-- Какая вы странная, Любовь Григорьевна. Дело не в разговоре. И не в долге, и не в нравственных обязанностях, и не в романтизме, о котором что-то знает ваш муж. Дело в том, что все мы умрем. И когда настанет предсмертный час, тогда с ужасом вдруг поймешь, как немудро, как робко ты прожил свою жизнь. Таблица умножения, которую ты задолбил с детства, была единственной твоей владычицей. Безобразная логика -- дважды два четыре -- вот чем ты руководствовался в своей жизни. О, я ничего не имею против таблицы умножения, но нельзя поклоняться ей, как царице. Бог мой! Если бы в самом деле миром управляли мертвые логические формулы, разве сияли бы так таинственно ваши глаза?

Любовь Григорьевна думала, что она хочет прекратить этот разговор, но она не умела этого сделать.

-- И вся вы таинственная, -- продолжал Баталин, -- я вот смотрю на вашу амазонку, и мне кажется все в ней необыкновенным, и от каждой складки веет на меня милым и непонятным... Кстати, почему вы носите траур?

-- Еще не прошло полгода, как умерла моя мать.

-- Я люблю траур, -- сказал Баталин тихо, -- не знаю, почему, но я люблю его. Где-то в глубине нашего сердца есть уверенность, что любовь и смерть -- родные сестры... Я знаю, что вы любите вашего мужа...

-- Да, да. Я люблю его, -- сказала Любовь Григорьевна торопливо.

-- Я знаю, что вы любите вашего мужа, но уже то, что вы позволяете мне говорить вам о любви моей, окрыляет меня, и я чувствую, что можно еще жить, и я построю еще не один храм.

-- Но милый, хороший Валентин Александрович! Простите меня, но, право, я не позволяю вам говорить мне о любви вашей. И я умоляю вас, останемся друзьями, только друзьями.

Они спустились вниз в татарскую деревушку; ехали по узкой улице; мальчишки и собаки вертелись под ногами лошадей; слезли у сакли; над дверью была надпись: "Ресторация Абдулла. Вино крымское, кофе турецкое". Прошли в саклю; их провели в заднюю комнату мимо каких-то подозрительных гостей; за перегородкой играли в карты; подали горячий, пахучий кофе с гущей.

-- Будем друзьями! -- говорила Любовь Григорьевна смущенно. -- Будем друзьями...

Она торопливо выпила свой кофе, и у нее закружилась голова.

-- Я не знаю, что значит дружба, -- говорил Баталин и сердито смотрел на маленькие руки Любови Григорьевны, -- но, Боже мой, как вы прекрасны! Нет, не тогда, когда вы рассуждаете, а тогда, когда вы смотрите на море или подносите розы к губам, или говорите, не рассуждая, тихие, простые, мудрые слова о солнце, о земле, о травах... Мне кажется, что в сердце вашем есть какая-то большая и чудесная печаль. И в вас странно сочетались эта застенчивость ваша и какая-то доступность, и непонятная гордость, и тайное презрение. И мне кажется, что вы правы, и что можно сочетать эту доступность, всенародность с этой насмешливой надменностью, но я так не могу, и меня мучает то, что вы не брезгуете миром, мужем вашим и даже мной. Да, я ревную вас к самому себе. Как вы позволяете говорить вам о любви моей? И вот я сейчас стану на колени и буду целовать ваши руки, и вы не оттолкнете меня.

-- Ах, нет, нет! Вы не должны этого делать.

-- Да. Не должен. И вы не должны относиться ко мне снисходительно. Но вы не можете этого.

-- У меня голова кружится от кофе, но вы не станете меня мучить.

-- Я люблю вас, -- повторял он упрямо и стал на колени, и взял руки Любови Григорьевны и прижал к ним свои горячие губы.

Потом он опрокинул свою чашку и разлил кофе. Потом они стояли в углу комнаты, и Баталин целовал Любовь Григорьевну в губы и дрожал, как мальчик.

Когда они ехали домой, Любовь Григорьевна плакала.

А Баталин говорил что-то нескладное:

-- Вы молчите, и я вижу слезы на вашем лице. И мне страшно и стыдно. Но клянусь вам, я не могу жить без вас. Вы говорите: муж. Но я ничего не понимаю. И все препятствия мне кажутся странными и ненужными. Бросим все и уедем заграницу.

-- Нет, нет! -- говорила Любовь Григорьевна, широко раскрывая глаза. -- То, что я позволила вам поцеловать себя -- это дурман какой-то. Это ужасно. Я все расскажу мужу. А вы -- умоляю вас -- уезжайте скорее отсюда. Я не люблю вас. Слышите? Я не люблю вас.

-- Молчите, -- бормотал Баталин, -- молчите. Ни вы, ни я не знаем, что будет завтра. Для меня теперь ничего не существует, кроме вас. И я не верю, чтобы такая любовь заслуживала упреков и осуждения. То, что вы не оттолкнули меня, когда я целовал ваши руки, разве это не высокая правда? И разве все трезвые слова не падают, как мертвые камни, когда расцветает сердце без мыслей о долге, обязанностях и о всем прочем?

IV

В пансионе пили утренний кофе. Сергей Сергеевич просматривал газеты.

-- Т-ое земство опять в опале, -- говорил он не то с иронией, не то с удовольствием, -- председателя не утвердили и Александра Ивановича выслали в Вологодскую губернию. Боже мой! Какие мы дикари! Хорошо вам, Валентин Александрович, не читать газет и презирать политику: вы -- художник. Но нам, простым смертным, представляется чем-то диким и варварским эта нелепая тактика нашей бюрократии.

-- Нет, отчего же! И я понимаю, что все это худо, -- сказал Баталин и с тоской и ожиданием посмотрел на дверь: Любовь Григорьевна еще не вышла на веранду.

-- А что творится в литературе -- продолжал Сергей Сергеевич, искоса и самодовольно посматривая на Баталина, -- где у нас Тургеневы, Глебы Успенские, Салтыковы? В литературе -- или чеховские никчемные повествователи, или декадентствующие поэты. Что такое наше декадентство? Я понимаю, на западе оно имеет свой исторический резон, но у нас. Это какие-то психопаты и шарлатаны, а подчас темные преступники, которые скрывают свои грехи под маской утонченности и всего прочего. Ведь вы согласны со мной, Валентин Александрович?

Баталин не ожидал вопроса и не слышал последних слов Таланова.

-- Да, да, -- пробормотал он и покраснел.

"Боже мой, -- думал он, -- сейчас она выйдет на веранду, и я увижу ее глаза".

Но Любовь Григорьевна не вышла на веранду, и ей отнесли чашку кофе в ее комнату.

Баталин велел привести себе лошадь и поехал к морю.

"Да. Я опять влюблен, -- думал он в странном смущении, -- и так влюблен, должно быть, в первый раз. Марию я любил по-иному: я, в сущности, не хотел обладать ею и не ревновал ее, и не мог бы ревновать. И смерть ее не удивила меня. Как будто так и надо. А теперь я готов разбить себе голову о камни: так я ревную эту чужую и близкую Любовь Григорьевну".

Лошадь осторожно ступала по узенькой крутой тропинке; мелкие белые камешки осыпались под копытами.

Было жарко; сердце стучало неровно.

Синей полосой сияло море за последними скалами.

"Что-то есть в ней печальное и строгое", -- думал он, вспоминая глаза Любови Григорьевны, ее неспешные движения и ее сдержанную, немногословную речь.

Баталин стал припоминать всю свою жизнь, свои отношения к женщинам, к любви...

Вот он представляет себе маленький московский садик среди высоких кирпичных стен, весеннее влажное солнце, игрушечную лошадь, тележку, маленькую рыжую девочку и самого себя, когда ему было лет восемь. Он влюблен в эту рыжую девочку с синими жилками на худеньком лице; ему хочется поцеловать ее; и вот он краснеет, волнуется и неожиданно для себя касается губами ее виска; и проходит очарование, и уже стыдно чего-то, и хочется бежать домой и плакать.

Баталин хмурится и кусает губы, но тени воспоминаний снова плывут в душе.

Вот ему уже тринадцать лет; из-за ограды дачного сада он следит за тонкой стройной фигуркой, которая скользит среди кустов крыжовника; он даже помнит, как зовут эту девушку, которая на год старше его, -- зовут ее Ксенией. Он не решается сказать ей о любви своей; он сочиняет в честь ее стихи; когда она случайно бросает на него взгляд, он краснеет; а когда однажды ему пришлось играть с ней в крокет, он старался как будто случайно опуститься на колени около ее ног, и ночью он мечтает о том, как он пожертвует своей жизнью для этой Ксении.

Но грубеет голос, жесты становятся самоувереннее; Баталин уже студент.

И странно, эти годы и эта смутная жизнь в то время припоминаются с трудом.

И цыганка Рима, и какая-то подозрительная Анжелика, и сентиментальная и чувственная вдова, и эта маленькая актриса, и еще кто-то: Баталин с трудом вспоминает их лица, и ему стыдно и страшно, когда он подумает, что он целовал когда-то этих женщин и говорил им о любви немудрые, нехорошие слова.

Когда Баталин подъехал к морю, он дал подержать лошадь босоногому татарчонку с лукавыми женскими глазами, а сам лег на песок и стал смотреть на небо: казалось, что не море, а небо шумит, что там, за синевой, летят огромные стаи ширококрылых птиц.

"И кто сказал правду о любви? -- думал Баталин. -- Кто? Не меняет ли она непрестанно свои личины? И почему иногда бежишь от счастливой и праведной любви в темный и грязный переулок, и кажется, что именно там, на перекрестке, у пошатнувшегося фонаря, блеснут вдруг божественным светом чьи-то глаза?"

И вдруг острое предчувствие укололо сердце Баталина.

"Она уедет вместе с мужем, -- подумал он, -- сегодня же уедет".

И он поехал крупной рысью обратно в Кореиз.

Когда он подъехал к пансиону, у ограды стояла коляска и татарин укладывал вещи. Баталин узнал черный сак Талановых.

-- А мы уезжаем, -- сказал Таланов, пожимая руку Баталину, -- жена заболела, нервничает и хочет ехать в Петербург. Вот, дорогой мой, история! В Петербурге, надеюсь, будем знакомы?

-- Спасибо, -- сказал Баталин, -- спасибо.

Блеснули из-под вуали глаза Любови Григорьевны, мелькнула в черном кружеве ее тонкая рука, -- и белая пыль скрыла коляску.

V

В средине сентября Баталин вернулся в Петербург. Баталину приятно было, что снова может он приняться за работу, за свои проекты и планы.

Иногда, впрочем, он бесцельно бродил по улицам, подолгу сидел в ресторанах, пил вино. И ему казалось, что встреча с Любовью Григорьевной не оставила следа в его душе.

Но однажды посыльный принес от нее письмо. Она назначала свидание в Летнем Саду, около статуи "Амур и Психея", в шесть часов.

И Баталин как будто очнулся от долгого сна, как будто вернулся опять к жизни, и он удивился, что мог почти целый месяц не видеть Любови Григорьевны, не слышать ее голоса.

В пять часов он был уже в Летнем Саду. Осенний багрянец и червонное золото умирающей листвы, и осенняя прозрачность, и осенняя свежесть все волновало его.

Прекрасен был Летний Сад в осеннем изнеможении и ущербе.

Казалось, что все любовные вздохи, шепоты и восклицания, с Петровского времени и до наших дней, веют в аллеях сада, веют над старыми статуями.

Баталин не знал, как он встретит Любовь Григорьевну и что ей скажет; он не знал даже, любит он ее или нет; но он с волнением ждал ее, и ему казалось, что вся жизнь его зависит теперь от этого свидания.

И когда он увидел в конце аллеи ее черную шляпу и траурный креп, он понял, что его связывает с Любовью Григорьевной что-то важное, таинственное и неизбежное.

-- Вот я пришла к вам, вот я пришла, -- сказала Любовь Григорьевна, как будто удивляясь тому, что случилось. -- Я пришла, и мне не стыдно, и не страшно, что я назначила вам свидание. Значит, так надо? Не правда ли?

-- О, дорогая моя! О, дорогая! -- бормотал Баталин, с восхищением всматриваясь в ее лицо. -- Все эти дни, пока я не видел вас, мне казалось, что я живу, что я могу жить, но это неправда, и если бы вы не пришли ко мне, я потерял бы рассудок, и моя жизнь погибла бы, как эти листья...

-- Я пришла к вам, потому что с того дня, когда я уехала из Кореиза, я не знаю, что мне делать, как жить. Я мучаю себя и мучаю других, мучаю Сергея Сергеевича. Боже мой! Как пусто и холодно на сердце. Я ухожу к себе в комнату и запираю дверь, а когда муж стучит ко мне, я притворяюсь спящей и не отвечаю. Что делать? Что делать?

-- Но я люблю вас! Люблю! -- сказал Баталин, прижимая ее руку в белой перчатке к губам. -- Вы так молоды, так прекрасны, так мудры. Вы -- сильная, все одолеете, будете править миром, как царица. Клянусь вам.

-- Постой! Постой! -- сказала Любовь Григорьевна тихо и нежно. -- Какие сумасшедшие слова ты говоришь! Постой. Дай посмотреть на тебя. Не сон ли все это? И как я решилась прийти к тебе? Постой...

Но Баталин крепко сжал ее руку и, уже не слушая ее, стал несвязно не то просить, не то требовать, чтобы она ехала к нему.

И она согласилась. И только когда они ехали на извозчике мимо Инженерного Замка, она серьезно спросила Баталина:

-- Но, милый! Но, хороший! Надо ли ехать? Надо ли?

Она со страхом вошла в квартиру Баталина и села в кресло, не снимая шляпы и не раздеваясь.

Она закрыла лицо руками и долго не отнимала их. И тщетно Баталин стоял перед ней на коленях и умолял ее посмотреть ему в глаза.

Потом она успокоилась, и они сидели перед камином, и она плескала в огонь вино и смеялась детским прозрачным смехом...

И после сидела на постели в одной сорочке, обхватив колени руками, и молча смотрела на горящую свечу.

VI

Любовь Григорьевна бросила мужа и поселилась у Баталина.

В холостую квартиру его вместе с Любовью Григорьевной вошел дух тревоги, страсти и ревности.

Как будто все стало уютнее и стройнее, но за этим внешним ладом таились беспокойство и печаль.

Любовь Григорьевна казалась Баталину красивой и мудрой; он восхищался ее чуткой и тонкой душой; и, несмотря на это, тоска мучила его.

И отношения их были неровны. То по тайному молчаливому договору они запирали двери, никого не принимали и, казалось, хотели исчерпать до дна все, что может дать страсть; то наступали дни странной отчужденности, которую они старались скрыть друг от друга.

Наконец, ревность к прошлому стала требовать возмездия.

Иногда Баталин, как зверь, метался по комнате, хватался за голову и то стонал, то бормотал злые, несправедливые слова:

-- Ты жила с этим Талановым, -- говорил он Любови Григорьевне. -- Ты жила с ним! Боже мой! Почему я не встретил тебя раньше? Я не могу жить без тебя. Но каждый миг кричит мне о твоем прошлом. Я не могу подумать без ужаса и отчаяния, что эти руки обнимали Таланова, и эти глаза горели любовью к нему.

-- Неправда, -- шептала Любовь Григорьевна, -- неправда. Только теперь я узнала, что такое любовь. Клянусь тебе, что за эти два года жизни с Талановым я ни разу не почувствовала ничего, кроме отвращения, когда он обнимал меня. Я измучила только и себя, и его...

Иногда Баталин без слов глухо и тяжко стонал.

От этого стона у Любови Григорьевны замирало сердце. Она лежала на спине с широко раскрытыми глазами, и крупные слезы текли по ее щекам.

Потом она начинала хохотать, и Баталин в страхе бежал за водой, и вода расплескивалась. Любовь Григорьевна старалась платком закрыть рот, чтобы прислуга не слышала этого, жуткого и стыдного смеха.

"О, как страшно жить, -- думал Баталин, -- я говорил когда-то этой милой и несчастной женщине: мы все равно умрем; надо любить; отдайся мне! Но разве не ложь наша любовь? И когда смерть по-настоящему заглянет нам в душу, мы будем бессильны перед ней. Моя ревность похожа на самолюбие и эгоизм. Ее нежность ко мне похожа на внимательное отношение психиатра к сумасшедшему: надо его утешить и обмануть. Любовь Григорьевна бессознательно религиозна, и когда она видит закат солнца или слушает панихиду, она плачет в непонятном экстазе, но ее странный и таинственный Бог не научил ее различать добро и зло. Она не знает, что значит нравственность, и я не могу быть уверен в том, что она не обманет меня. Но если даже теперь она верна мне, не все ли это равно, раз она испытала страсть с другим человеком. И как это странно, что она не ревнует меня к моему прошлому".

Еще была печаль в доме Баталиных, это равнодушие Любови Григорьевны к работам Баталина.

По крайней мере ему казалось, что Любовь Григорьевна невысоко ценит его, как художника. Напрасно она убеждала его, что храм Никодима прекрасен, и что она верит в творческие силы Баталина.

Он ревниво следил за ее отношением к другим художникам. И чем тоньше и мудрее она отзывалась об искусстве других, о новых картинах, о новых романах, стихах и постройках, тем более мучился Баталин.

Он показывал ей свои планы и проекты и в тревоге спрашивал:

-- Ну, как тебе кажется этот план, дорогая моя?

-- Он мне нравится, -- говорила она, и было видно по ее лицу, что она боится новых сцен и упреков.

-- Да, но этого мне мало, -- говорил Баталин, с трудом скрывая раздражение, -- мне этого, Люба, мало. Я хочу знать твое определенное мнение.

-- Но что же я могу? -- говорила она с тоской и недоумением. -- Что я могу? Ведь я же ничего не понимаю в архитектуре.

-- Однако, в Гельсингфорсе ты умела восхищаться Саариненом.

-- Ах, Бог мой! -- говорила она, ломая руки. -- Но ведь я не могу отделить тебя от себя. Ты слишком для меня близкий человек. Я не могу судить тебя со стороны.

Но уже Баталин не в силах был скрыть раздражение.

-- Все это вздор и слова, -- говорил он, с ужасом чувствуя, что говорит что-то несправедливое и грубое, -- все это вздор, говорю я, потому что нельзя жить с человеком и не любить того, что его волнует, влечет и мучает. И это равнодушие убийственно для художника. Работать, сознавая, что рядом живет человек, который не верит в твои силы и в твой талант, это пытка.

Однажды, после подобного разговора, Баталин затопал ногами и закричал:

-- Я не могу больше. Не могу. Я уеду куда-нибудь.

Любовь Григорьевна ничего не ответила и, опустив голову, тихо вышла из комнаты.

И, когда Баталин увидел ее покорные беззащитные плечи, ему стало стыдно, и он на коленях просил у нее прощения и целовал ее руки.

VII

Так жили Баталины три года. Весной они уезжали в Финляндию, а осенью возвращались в Петербург.

Квартира у них была на Тучковой набережной. Из больших окон была видна Нева, Тучков мост, Замок Бирона и часть Петровского острова.

Баталин любил смотреть, как живет осенняя река, как несет она терпеливо на своей груди огромные барки и закопченные пароходы.

Он видел, как, приблизившись к мосту, пароход описывал круг, и огромная барка повертывалась медленно и проходила под мостом кормою вперед.

Баталин завидовал мужикам на этих барках: ему хотелось пожить подобно им речною вольною жизнью: плыть куда-то, не думая о проектах и о постройках, и об истерике Любови Григорьевны.

Когда угасала за рекой кровавая торжественная заря, и загорались речные красные и зеленые огни, и раздавался пронзительный крик пароходной сирены, сердце сжималось в сладостной тоске.

Хотелось неизведанной жизни в иной стране; хотелось иной таинственной любви.

Так однажды стоял перед окном Баталин и думал о невозможном счастье и о грешной постыдной своей жизни.

"Уже полгода, как жизнь наша, моя и Любови Григорьевны, стала мирней, -- думал Баталин, -- мы уже ни в чем не упрекаем друг друга. Но эта тишина и мир страшнее ссор и упреков. Что делать? Что делать?"

Ему захотелось уйти из квартиры и побродить по набережной, перейти мост, подышать влажным ночным сумраком.

Баталин оделся и вышел на улицу. Он прошел весь Большой проспект до Каменноостровского; там он нанял извозчика и доехал до Михайловской площади, как будто руководствуясь каким-то планом, как будто ему надо было непременно совершить этот путь. Потом он очутился около Казанского собора и шел по набережной Екатерининского канала. Впереди него шла женщина, и она показалась Баталину знакомой.

Он старался догнать ее, но она шла все быстрей и быстрей.

"Боже мой! Но ведь это Мария! Это она... Это ее походка, -- подумал он, -- как странно, что может быть такое поразительное сходство".

Навстречу Баталину шел фонарщик с лестницей и гасил фонари; улица делалась темной, и женщина неожиданно исчезла.

Так на этот раз и не видел он ее лица.

"Мария умерла, -- думал Баталин, -- но я не могу поверить, чтобы то, что я любил в ней, могло исчезнуть бесследно. Я не богослов, не философ, но когда любишь, то и без умных рассуждений прекрасно знаешь, что любишь бессмертную. Я не знаю, надо бояться смерти или нет, но нельзя не верить в то, что смерть можно победить. Без этой надежды нет ни мудрости, ни любви, ни правды. Вот дышит своими ядовитыми туманами этот сумасшедший Петербург, но и в этом дыхании слышу я какую-то мерность, и за этими туманами вижу чье-то живое лицо. Мария! Я люблю тебя! Я не изменил тебе".

-- Какой ты бледный. Ты устал, должно быть, -- сказала Любовь Григорьевна, когда Баталин вернулся домой.

Она не спала; пила кофе, очевидно, поджидала его.

Уже давно не оставались они наедине. По вечерам Баталин спешил уйти к себе в комнату.

Но на этот раз Любовь Григорьевна подошла к нему и рукою нежно провела по волосам, и его сердце мучительно сжалось от этой неожиданной и уже ненужной ему ласки.

-- Дорогая моя! Я устал, пойду к себе. Спи спокойно.

И он ушел в комнату, разделся, лег и потушил свечу.

И тотчас он почувствовал, что чья-то рука, теплая, живая рука коснулась его лба.

Баталину не было страшно от этого прикосновения.

-- Мария! -- сказал он. -- Это ты? Мария!

Но никто не отвечал ему, и он уже не чувствовал прикосновения руки.

Он зажег свечу; в комнате никого не было.

"Галлюцинация, -- подумал он и усмехнулся, -- пусть".

Отворилась дверь, и вошла Любовь Григорьевна.

Она была в белом капоте; глаза ее были широко раскрыты, и казалось, что она больна и едва стоит на ногах.

-- У меня тоска, -- сказала она. -- Боже мой! У меня тоска. Милый, родной мой! Как мы несчастны... Мы не знаем правды, не знаем любви... Бог покинул нас. Надо молиться, но я не могу, не умею... И все вокруг гибнет. И мир, как зеркало, разбился на кусочки. И холодно, и страшно.

Она опустилась на колени около постели Баталина и по-детски заплакала.

-- Милая, милая! Не плачь, -- сказал Баталин тихо и ласково и, подумав, прибавил: -- Надо верить.

-- Но мне страшно, -- сказала Любовь Григорьевна, -- мне страшно. Мне показалось сейчас, что кто-то бродил по зале и потом вошел к тебе в комнату. Мне страшно.

-- Ах! Это так, это ничего, -- сказал Баталин, -- иди к себе, спи, родная, спокойно.

Любовь Григорьевна нерешительно поднялась и пошла из комнаты. На пороге она обернулась и посмотрела умоляющими глазами на Баталина.

Когда он услышал, что Любовь Григорьевна вошла к себе в комнату и затворила дверь, он тихо поднялся с постели и, стоя босыми ногами на полу и прижав обе руки к груди, прошептал:

-- Мария! Невеста моя!