Сатирическая поэма.

Песнь I.

Воспой, о Муза, ты теперь плачевным гласом!

Таким, как волк поёт в лесу прядь смертным часом,

Что б мать сыра земля услышала твой стон,

И был бы на гумнах крестьянам внятен он.

Подвигни и меня с тобой поплакать ныне;

Понеже я стремлюсь к Парнассовой твердыне,

Которую пиит в стихах поколебал,

И в Иппокрены он источник наплевал.

Смутил в нём чистые и ясные он воды,

В сии текущие и памятны нам годы.

Что б лучше опирать несчастие сие,

Влеки ж теперь в восторг понятие мое;

Тащи меня на верх врачебного Парнаса,

Чтоб там всё стройного наслушаться мне гласа.

Как дуется пузырь, надуй меня ты так,

И ясно покажи какой в поэмах смак:

Какие замыслы, какие басни тамо,

Все ль ложно в них гласят иль правду пишут прямо?

Подай мне ковш воды Кастальской, иль такой,

Которой рушится честных людей покой;

Вертится голова; а разум колобродит,

И коя смертных род в дурачество приводит.

Я от роду воды Кастальской не пивал,

И пить ее боюсь, что с ног бы не упал,

Для подкрепления ж восторженного духа,

Мне лучше кажется российская сивуха.

Не всякой здесь пиит Кастальски воды пьёт!

Однако рифмами как бурный ветр орёт,

Стихами общество как пудрой осыпает,

Чертить без шабаша, предела в том не знает.

Не просить никогда врачебной он росы,

И знает без неё поэзии красы.

Такой писатель мне примером должен быти,

Которой всячину не отречется пити;

А русское вино в нас сердце веселит,

И без Парнаса быть разумными велит.

Врачебных оных вод хотя не презираю;

Однако и без них я пети начинаю.

Внезапно тишина в полудни прервалась,

И пыль на улицах столпами поднялась.

Смутилось стройное течение природы,

Бегут со всех сторон различные народы:

Ребята малые, седые старики,

Подьячие, дьячки, купцы и мужики;

Все, словом, жители сего пристальна града.

Гласи со мною ты, премудра " Илиада",

К чему стекается толпами наш народ;

Бегут без памяти, разинув каждый рот,

На кровли, и на верх заборов возлетают,

И с нетерпением чего-то ожидают.

Народная молва гласила в мире так,

Что выйдет из-за туч небесный вскоре знак,

Новорожденная появится планета,

Которая у нас прибавит много света.

Слова народные немедленно сбылись,

Крестьянски бороды внезапно потряслись,

Усы припрянули, природа обновилась,

И всеми жданная планета нам явилась.

Ужасно зрелище открылось наконец,

Явился зрителям пречудный молодец,

Из недр природы он прегордо выступает,

И будто бы со сна, разинув рот, зевает,

" Во-первых, - говорит, - родился я на свет,

Для удивления народов и планет.

Вселенной принесу и пользу и забаву,

Себе ж приобрету бессмертную тем славу.

Жилище будет мне Парнас и Геликон,

Служить же должен мне бессменно Аполлон;

А музы на часы должны ко мне ходити,

И в сочинениях пером моим водити.

Я дам свободный путь пресветлому уму,

И следовать ни в чем не буду никому,

Во всех писателях велики зрю пороки,

Они неправильно свои водили строки.

Один был рифмами гораздо неуклюж,

В высоких замыслах другой не очень дюж;

А третей нехорош, четвёртого бросаю,

Мне пятый досадил, шестого я ругаю,

Седьмой в стихах бурлит, негоден никуда;

Я лучше сам себе последую всегда".

Такие словеса народу хоть невнятны;

Однако сделались они ему приятны.

Герой тщеславие такое продолжал,

И ближе от часу он к людям подъезжал.

Когда ж народное способно было око

Взирать здесь на его понятие глубоко;

Тогда молчание повсюду разлилось,

И удивление высоко вознеслось.

Сей витязь шествовал не пешими ногами;

Но ехал на осле с предлинными ушами, *

Который без узды не прямо выступал;

Понеже на Парнас дороги он не знал,

А всадником своим гораздо величался;

Однако, идучи, частенько спотыкался.

На лбу его был знак, всяк видел то из нас;

Подписано на дске: " Крылатый сей Пегас".

Но крыльев не видав, мы долго толковали,

И заключили так, что мыши их сожрали.

На левой стороне один светился глаз;

А правой выколол сей всадник, осердясь,

И в ухе у него перо воткнуто было,

В другом ясе налито казалось там чернило.

Вдобавок к оному пречудный сей осел,

С неделю кушанья в желудке не имел;

Но недостаток сей герой наш награждает,

И тощую собой скотину украшает.

Во-первых, надлежит сказать и мне о том,

Какой на голове имеет он шелом.

Подобен ли чалме турецкого имама,

Иль как бутырская в карнете ( чепце) наша дама.

Похож ли тот шелом на гребень петуха,

Или подобие имеет треуха.

В котором дряхлые старухи наши бродят,

И древне щегольство на память нам приводят;

Однако красоты геройской я не съем,

И прямо вымолвлю каков его был шлем.

Когда печатную бумагу замарают;

Тогда ее на двор, как прочий сор, бросают.

Вулкан материю такую собирал,

И витязю шелом из оныя сковал.

Под Этной же огонь в то время не курился,

Шелом без молота и без гвоздей крепился.

Невидно было тут Циклоповой руки,

Паяли тестом шлем из пшонныя муки.

Фетида к кузнецу хотя не приходила,

И об оружии Вулкана не просила;

Однако сей герой без помощи богов,

Рядился в шишаки и взнуздывал ослов.

Глава его, как пень в полуночи, блистала,

И слава в облаках над оною летала;

Но только без трубы, а был у ней рожок,

Пастух зовёт коров в который на лужок.

На правой стороне сего ужасна шлема,

Подписано, я зрел, по-гречески " поэма".

На левой набрано из самых крупных слов:

" Наука трудная сложения стихов".

Перёд латинскими украшен был словами,

Стояло longa сзади, а brevis под крылами,

Которы приданы шелому для красы,

Что б с выдумкой прикрыть геройские власы.

Не у Меркурия они заняты были.

И вместо оных тут гусиные служили.

Торчали по бокам над буквами они,

И красили шелом те крылышки одни.

Для храбрости, или что б не взяли вдруг уроки,

То вместо сеточки смотрел герой сквозь строки,

Как губы, так и нос, глаза и с ними рот.

Прикрыл строками наш пречудный Дон Кихот.

Прехраброй Ахиллес как к Трое разыскался,

Не столько страшен он и силен всем казался.

Оружие его ковал искусный бог,

Которым всякого валял он вскоре с ног,

Смертельную копьём давал он перебяку,

И для того никто не смел вступать с ним в драку.

Но храбрость вся его не стоит ничего,

Противу витязя престрашного сего.

Здесь латы не рука Вулканова сплетала,

Бумага тут одна без всякого металла;

Однако дождь и снег, ни бурный ветр, ни град,

Героя нашего в сих латах не вредят,

И столько крепкие им сделаны пределы,

Пройти не могут в них Юпитеровы стрелы;

Ни же лесной стрелок, искусный Аполлон,

Которым поражён ужаснейший Пифон,

Не в силах их пробить. Такая тут громада;

Не трусит богатырь и самого в них ада.

Романов тысяча изрезана в куски,

И с тестом кладена в железные тиски,

Потом под молотом с полмесяца страдала,

И после латами именоваться стала.

Когда судьба ему велела воевать,

Сей славной человек не думал подражать.

Пресладкому в стихах мужей великих тону,

Не следовал он им, ни с ними Аполлону.

Тут лира не нужна и не потребен лук,

И вместо стрел держал в руках он перьев пук

В другой кадуцея отломленной кусочек,

Хвосты лишь от змеев, и маленький брусочек,

Которой изъявлял бесчестие тому,

Сей жезл уже давно принадлежал кому.

Меркурий будто бы допьяна где напился,

И драться с кем-нибудь хмельной сей бог сцепился.

Кадуцеем того он в спину колотил,

И божеской сей знак так глупо преломил.

Мне кажется Гермий не промах сам детина,

И ведает опять, что строгая судьбина.

За шалости его проучит наконец,

И если сведает сие богов отец,

Что так Гермий дурит, уймёт сего детину,

И розгами ему тотчас распишет спину.

Откуда ж сей герой отломок подцепил?

Конечно на войне с гигантами он был.

Когда против небес уроды воевали,

И жезл Меркуриев в то время поломали;

А он посланником Юпитеровым был,

И уговаривать гигантов приходил.

Как великаны те под гору подступили,

И брани не начав, там кашицу варили,

Иной лупил чеснок, иной его толок.

Иной посаливал там хлебца ломоток;

Понежив, воевать хотели с сытым брюхом,

И не боялись все, хоть треснут их обухом.

В то время подошёл Меркурий к ним послом,

То некто из бойцов хватил его мослом,

И трафил в самый лоб. Кость костью повредилась,

И шапочка с того посланника свалилась,

Меркурий, как козел, в то время заблеял

И, бросившись от них, свой знак тут потерял.

Гиганты, взяв его, куда давать, не знали,

Мутовки не имев, им кашицу мешали;

И с небрежением стучали в край котла,

Так тут испорчен он буянами дотла.

Ослова конника краса усугублялась,

И сзади епанча, как парус, раздувалась -

На крыльях ветреных шаталась и тряслась,

И по ослу назад далеко раздалась.

Цвет чёрный был на ней, и с белыми краями.

Исписана же вся летучими мышами.

Хотя не ездят так верхом и на ослах,

Однако рыцарь наш сидел на нём в туфлях,

Которых шитие неизъяснимо было;

Искусство существо во всём превосходило.

Сучила дратовки Арахнина рука,

За что обращена Минервой в паука.

Серебром по бархату три грации водили,

Узорами они по канве туфли шили.

Прикраивал Вулкан, Меркурий их строчил,

И после в них Гомер грамматику учил:

По смерти же того учёнейшего мужа,

Когда наследников его застигла стужа,

То выступцы сии променяны жидам,

Которые везли на почте туфли к нам;

А здесь великий муж, ослиный оный конник,

До всяких редкостей ужаснейший охотник,

Купил их у жидов, за деньги или нет,

О том ещё доднесь не известился свет.

Хотя и многое старание имели,

Но только из того одно уразумели;

Чего не слыхано доселе и у нас.

На них изображён был с музами Парнас.

И оба каблука исписаны стихами,

Которы Нума пел пред градскими богами.

В сей час парнасская девица мне предстала,

И так там зрящему на витязя сказала:

" Когда удобен ты исчислити древа,

То глупость Автора велика такова...

Он только написать умеет аз и буки,

И смыслит взять перо очиненное в руки.

Забродному уму пределов не кладёт,

И рифмой и стихом весьма отлично врёт.

Имея замыслы по глупости высоки,

Не смысля ничего, чертит под рифму строки.

Оставь то исчислять, твой разум невысок,

Не можно перечесть на дне морском песок;

А по предписанной тебе от нас судьбине,

Поди за мною ты на верх Парнаса ныне.

И, там сам будучи, невинность защищай,

И нападение буяна отвращай.

Прими геройску мысль и будь ему гонитель,

Я буду помогать, ты будешь победитель".

Как только муза мне слова сии рекла,

Как быстрая река с гор в долы истекла.

Или как бурный вихрь от севера поднялся,

Которым тихой понт, как Гадес, всколебался.

Так бросился писец скакати на Парнас,

Куда и я тогда направил правый глаз.

Народ, в сомнении простившийся, остался,

И с нетерпением победы дожидался.

Во время ратное минута дорога,

Когда у ног не зрят повержена врага.

Но истиной души всех правда поборает,

И праведник всегда невредим пребывает.

Конец первой песни.

Песнь II.

Как алчный зверь в лесу рыкает на тельца,

Кулачной как боец стремится на бойца,

Или разгневана Диана мечет стрелы,

Не в темные леса, в поварены пределы,

Стучит ухватами, колотит кочергой,

Хмеленого мужика повержена судьбой,

Или как тот хмельной, исправившись и вставши,

За печкой булаву Геракла быстро взявши.

Долбит у ней горшки, чинит ужасный гром,

От храбрости его трясется бедный дом:

Так основание Парнаса всколебалось,

Как чудище сие под оным показалось.

За ним... О ужас! Страх! Собрание людей,

Коров, козлов, ослов, волов, чудских свиней.

Ужасной визг и рёв повсюду раздавался,

И всякий стихоткач чудовищем казался.

Иной кричит: " Пойди, чтоб быстрый мой Пегас,

Храбрясь, не потоптал всех жителей в сей час.

Пегас его визжит, вздымается щетина,

И едет на свинье разумный сей детина.

Другой в своем уме скрывается от зла,

И держит за рога бегущего козла;

Ио мнит, что досягнул Пегаса он за холку,

И будто власть имел запрячь и в одноколку.

Ко всем издалека махает он рукой.

" Мне первенство иметь назначено судьбой,

Нет тверже никого меня в российском слове,

Мне снится Савская Царица на корове".

Хоть не было тогда селитряных дымов,

Но топот поднялся ужасный от скотов,

Коровы мураву Парнасскую пожрали,

А свиньи гору ту отовсюду подрывали.

Ломали берега источника ослы,

Наверх карабкались неистовы козлы,

Быки ужасный рёв, тут стоя, поднимали,

Конечное горе паденье предвещали,

Взносился до небес такой нелепый стон,

Трухнул наук всех бог премудрый Аполлон,

Однако красных муз от страху ободряет,

И быстрого коня к Олимпу посылает,

Что б оный возвестил вторую в мире рать,

" Гиганты, поднявшись, Парнас хотят попрать.

Оставивши Олимп стремятся на науки,

Скрежещут зубом все, и засекают руки.

Что б царь богов в сей час позволил мне сказать,

Чем должно дурачков по праву наказать"?

Как из лука, стрела, пустившись, завизжала,

И во мгновение до облак досязала,

Так быстрый конь Пегас, по окончанье слов,

Взлетел, как молния, превыше облаков,

Спустившись на Олимп Юпитеру доносит,

И защищения наукам тамо просит.

Великий царь богов, услышавши о том,

Хотел в тот злейший час пустить на землю гром,

Восстал он посреди, где боги и богини

В то время кушали привозные к ним дыни,

И только лишь кусок он дыни прожевал,

Чувствительно тогда Юпитер задрожал.

Подумали: Амон, конечно, рассердился,

Но он арбузною корой и подавился,

Которая ему попалась с дыней в рот,

Пространство же во рту не Курятных ворот,

Имеет Юпитер. В погрешность бог попался,

И в запальчивости того не догадался,

Закашлялся наш Дий, и сильно покраснел,

И тут-то гневаться он прямо захотел,

Престрашное чело морщинами покрылось,

И пламя на глазах ужасное явилось.

Суровый вид его всю ярость возвещает.

И, не доев, кусок Юпитер оставляет,

Однако починать арбузов не велит,

Доколе казнь и смерть писцам определит,

Восходит в горний дом, что молнии где блещут,

Которых стихачи несмыслены трепещут,

Всё здание сие, и всё, что было в нём,

Объято зрелось пламенем с огнём,

Сверкали молнии престрашные оттоле,

Перун, дымясь, лежал на огненном престоле

Как только в печь сию Юпитер лишь вошел,

Тогда уже и он вид пламенный имел,

Берёт он пламенник или перун в десницу,

Возводит на Парнас суровую зеницу,

И хочет поразить людей великих строй;

Но разум возгласил Юпитеру: " Постой,

Не должен вылететь сей гром из горня дома,

Не люди пред тобой, но ломкая солома.

Вели ты Момусу огонь из трута вздуть

И спичку серную в стопы сии пихнуть,

В минуту от того вспыхнут и задымятся,

Без грома твоего, как прах, они свалятся".

Юпитер, глас ума услышавши, утих.

И после возгласил такой он Мому стих:

" Ко осаждённому поди теперь Парнасу,

И музам всем скажи, что бы сего же часу

Пришли они ко мне и с ними Аполлон,

А войску ты тому хороший дай трезвон.

Возьми ты для сего пастуший посох в лапу.

И вздень к тому ещё пастушескую шляпу.

Будь добрым пастырем над дерзостным скотом,

Гони к Олимпу всех пастушеским кнутом.

Я здесь им покажу, чего они достойны,

И будет Аполлон и музы с ним спокойны".

Пошёл наш Мом, а Дий между богами сел.

И с ними он ещё арбузов, дынь поел.

Потом собранию изрек такое слово,

Что б было оное со всем в поход готово

А как не ведало собрание пути,

Далеко ль будет им назначено идти,

Тогда задумали готовить запасы,

На приклад хлебы печь и разводить там квасы.

Богини пирожков хотели замесить,

Что бы далёкий путь удобнее сносить-

Но Юпитер хлопот толиких не желает,

И так как доброй вождь всю правду объявляет,

Что лагерь будет их под тою же горой,

Где боги и теперь имеют свой покой.

Услышавши сие и боги, и богини,

Опять и принялись докушвати дыни.

Решета прибрали и сита все в чулан,

И стали ожидать, что б им приказ был дан.

Не грозная в тот час всходила с громом туча,

Не гнусной саранчи летела в поле куча,

Не адские божки на воздух поднялись,

И не раскольничьи скиты тут занялись.

Не души их в избах смолёных закурились,

Не бороды огнём в Геенне задымились,

Не дети их визжат, не девки их горят,

Не свиньи хрюкают, не бабы говорят

Которые, в раскол вводя старуху, плачут;

Но стихотворцы тут к Олимпу борзо скачут.

Понеже сзади Мом пугает их кнутом,

Подобно как цыган на игрище жгутом,

Без милосердия насмешник оный хлещет,

И всякой стихоткач жгута его трепещет.

Животные сии хоть бегать и не злы,

Но ноги подняли и свиньи, и козлы.

Частенько плетью Мом скотину наделяет,

Бежит она, визжит, кричит, ревёт, лягает.

С Олимпа слышен глас, как будто грянул гром,

То сделался тогда между богов Содом.

Увидевши сие, все вдруг захохотали.

Животики они, там стоя, надрывали;

А наши витязи летели, как стрела,

От жидкого того жгута иль помела.

Юпитер приказал в порядок их поставить,

Чтоб славы им еще иль смеху бы прибавить.

Потом с Олимпа он на землю к ним сошел,

И так же всем богам с собой идти велел.

Стихокропатели в то время надувались.

Что б зрителям они важнее показались;

Сидели на скотах, поднявши вверх носы,

Как будто напились Кастальския росы.

Премудрый Аполлон как муж великодушный,

И разуму всегда, и кротости послушный,

Оставил им вину и Дия не просил,

Что бы за дерзость им вралям он отомстил,

Но Клио, обозрев в них первого героя;

Который навсегда лишил её покоя.

Слезами залилась и Дию так рекла,

" Колико долго я на свете не жила,

Бесчестия себе такого не видала,

Каким я за сего урода пострадала.

Когда, о Юпитер, тебе потребна я,

Наука важная коль надобна моя,

Я к правосудию престола прибегаю,

И милости твоей просить теперь дерзаю,

Как Ахелоеву ты племени отмстил,

И поругаться там тогда не попустил,

Отмсти теперь сему неистову уроду,

И покажи его свиньею ты народу".

Юпитер, милосерд, поняв её слова,

С прискорбием сказал, хоть просьба такова,

Конечно, требует отмстительныя дани,

Но к гневу простирать царю не должно длани:

" Мне согрешающих потребно исправлять.

Потщимся мы с тобой сей образ показать,

Раскаяние в нём увидим мы, конечно,

Чего желаю я ему чистосердечно.

Теперь послушаем, что в жизни сделал он,

Скажи нам про себя ты, смертный Аполлон".

Однако сей герой уста не отверзает,

И Дию ничего на то не отвечает,

Но Мом, проворный бог, вступился за него,

И совестно открыл героя нам всего:

" Он всех разумнее природу превращает,

И в святки на полях там розы насаждает,

Заборы говорят, что дюж теперь мороз,

Хладеет в жилах кровь, у дамы зябнет нос;

А он в своих стихах о лете воспевает.

Снега же рифмою своей растапливает,

Гуляет на горах Валдайских без препон,

И хочет виноград садить там всяко он,

Валдайских девушек он в нимф вдруг превращает,

Из Зимнегорских баб Помону выбирает,

Из Яжелбиц дьячка Вертумном он нарек,

II мыслит смастерить источники из рек,

Что б там Италия народу показалась,

И с нимфами в ручьях Диана бы купалась,

И что б услышали вторичный оной стон,

Которой испускал несчастный Актеон,

Но здесь не так, мой друг, когда твоя Диана

Появится сюда, то даст в затылок жбана,

Иль доброго туза российский Актеон,

Не жалуют ведь здесь волшебных забубён,

И ежели плеснёт водою на детину,

То он поправит ей тотчас полном спину.

О превращениях забыли здесь давно,

Что Артемида нам, что девка, всё равно,

Не жертвою девиц любовию здесь тешут,

А ежели не то, так за волосы чешут.

Волшебницы у нас людей не поморят,

Понеже розгами с народом их мирят.

А он, имея же понятие высоко,

Взносился до небес, прищуривая око,

Чтоб лучше разобрать вселенную он мог,

Котору предпринял умом свалити с ног.

Архивы разума неспешно разбирает,

И будто таинство открыти нам желает.

Наморщил прежде лоб, и палец закусил.

И мыслит, что он всю премудрость проглотил.

Задумчивость его нам много обещает,

Однак гора сия слепня теперь рождает.

Сей мудрый человек нам море обещал;

Однако обществу бессовестно солгал,

Идёт из бездны вод не кит, а просто щука,

И не рублевая, копеечная штука,

Не нимфы из воды к нам на берег идут,

Лягушки, квакая, из тины вод ползут.

Французских авторов, как кисло тесто, месит,

И совесть у людей безменами он весит.

Сперва читателей он много удивил,

Понеже не собой, но галлом говорил:

А ныне как занёс по-своему сей бахарь,

Так вылился тотчас из Аполлона пахарь.

Сладка была уха, как рыба в ней велась,

А если рыбы нет, отставь её от нас

Хотя и не совсем, однако вкус мы знаем,

Пустого ничего и с ложкой не хлебаем,

На сусле пива мы не тщимся узнавать:

Но окончания привыкли ожидать.

Пословицы такой мы долго не забудем:

Чем тише едим мы, тем далее, друг, будем,

Пожалуй, не сули нам в небе сокола,

Синицу в руки дай нам, даром что мала.

Когда тебя хитрец мы в первой раз узрели,

Нам мнилось всё тогда, что виноград мы ели;

А ныне клюквою ты потчуешь всё нас,

Конечно, на тебя взглянул негодный глаз.

Еще он издал в свет предание такое,

Что бы держали всех свиней теперь в покое,

И лучшее бы к ним почтенье всяк имел,

Под образом её отца бы разумел,

Иль бабушку, иль мать, иль брата, иль сестрицу,

Или любовницу, прекрасную девицу,

" Хоть неопрятен зверь, - сказал домовый сей, -

Но, может, в нём душа любовницы моей.

О переселении уже сомненья нету,

Понеже я издал, а не другой кто свету".

Еще и прозою прелестною сковал,

Что в Риме часто был, и папу там видал,

В Иерусалиме жил, Египет точно знает,

О коем завсегда в простых людях болтает.

Пекин ему знаком, известен Исфахан,

Видал он город Крым, видал и Астрахань,

В Царьграде продавал подобное на рынке.

Что нашивал тогда в лукошке он и в крынке,

Турецким языком " Горячие"! кричал,

И. каждой он пирог по Левку продавал,

Паши и визири подовые едали,

И тут то все его придворные узнали,

Имамам по утрам горячие носил,

У них и аль Коран на память заучил.

Константинополь весь в то время ужаснулся,

Как он с лукошком шёл, об камень вдруг спотыкнулся,

Рассыпал пироги, разбил тогда горшок,

Понеже в спину он почувствовал толчок,

А как он глянул взад, совместника увидел,

Которого пред сим недавно он обидел,

Супружницу его в любовь к себе склонил,

И пару пирогов за то ей подарил.

Он в суд его водил, а там и присудили,

Чтоб ноги по земле его уж не ходили,

Хотели сжечь огнём, но дервиши, ягня,

Пришедши, вырвали из самого огня,

И заперли в чулан, в котором он спасался.

И так он жив и цел на свете сём остался.

Ещё он множество романов сочинил,

В которых с вольностью великой говорил:

Маркизы у него торгуют часто мясом,

Принцессы хлеб едят ржаной и с ячным квасом;

Гороховой кисель министры продают

Солдаты без ружья блины на мир пекут.

Он так и говорил: " Я всё собой украшу

Сварю я в миг один и из алмазов кашу".

Где было хорошо, он там поставит вздор,

Что б лучше обратить к себе народный взор;

И любит смешивать негодное с пригожим,

И думает, что мы не лучше расположим.

Когда покроются долины все снежком,

То нимфы у него там бродят босиком,

Сие с намереньем он свету предлагает,

Понеже красное наш больше взор пленяет,

Как ноги озябнут, то краска в них ала,

И больше всех она писателю мила.

Ещё же я могу его и боле славить.

Понеже к азбуке старался букв прибавить,

В стихи перелагал почтовый календарь,

Вот он-то может быть в поэзии янтарь,

И подлинно зерно бесценное на свете,

А летами ещё в весеннем самом цвете.

Рождение его мы знаем, было где,

Угодно было то несведущей судьбе,

Что б мудрой отрок сей, от прочих отличился,

В неведомой земле, в Хохландии родился".

В сей час захохотал Меркурий над глупцом,

Кой был вооружён Пегасовым концом.

Вулкан, взглянув на шлем, искусно улыбнулся,

Под рыцарем осёл в то время спотыкнулся,

Понеже грянуло по шлему молотком,

Хотя не остреньким, однако тупым носком,

И если бы тогда не уняли Пегаса,

То дал бы он ослу такого тулумбаса,

Что рушился бы он и по уши в песок,

Стремглав бы полетел и храброй тот седок,

За надпись, что осла Пегасом означала,

И, на безмозглом лбу прилеплена, торчала;

Но Юпитер сие смятенье прекратил,

И благосклонной взор к уродам обратил,

Велел им учредить ристание без спору,

Что бы по одному карабкались на гору.

" Гора сия, - он рек, - хотя не Геликон

И здесь присутствуем мы все и Аполлон;

Однако посмотреть хочу я ваши силы,

Что будете ли вы прелестным музам милы".

Единогласно все Юпитеру рекли:

" С охотою бы мы на гору потекли,

Когда бы здесь стоял бессмертныя храм славы,

И будто б чрез реку наклали бы мы лавы,

Не кованы у нас Пегасы иногда,

Сухой нам труден путь, но лучше, чем вода.

Гора сия Олимп, мы это точно знаем.

Но быть все мы на ней нимало не желаем,

А просим, Юпитер, помиловати нас,

И поместить теперь на важнейший Парнас".

Бог грома не хотел их просьбы совершить,

Но начали его богини все просить

С условием таким, что если все писцы

Согласны будут им достать здесь образцы

С французских чепчиков, корнетами зовомых,

У философок-дам писателям знакомых.

И так же выкройки с робронов, юбок, роб,

И чем левкаются и натирают лоб.

Понеже скучила им старая одежда,

В которой гибнет их любовная надежда,

От века голые являются на свет,

Как будто бы у них уже и юбок нет,

Их часто иль всегда ничем не прикрывают,

Так видны и грехи нередко их бывают.

Кабацкие у нас ярыги как ни пьют,

Дерут у них лицо с одеждою, как бьют;

Однако завсегда хоть серый кафтанишко,

Имеет на себе ярыжное плечишко;

А сей испиленный прелестных качеств род,

Как будто больше у ярыжных наших пьёт,

Что нет у них чепца и низовой юбчонки,

И ходят голые, как малые девчонки.

Того для вздумали Парижу подражать,

Что б хахалям себя им лучше показать.

Писатели стихов схватили тут привычку,

И рядят для того Венеру в бабью кичку,

Юнону наподхват описывают так,

Что будто бы платок повязан на колпак.

Юпитер в сапогах со скобками гуляет,

Меркурий лошадей, свистя, кнутом стегает,

Вулкан из кузницы к станку в лаптях идёт.

Не стрелку Ювишу, подкову он несёт.

Великое число писателей премудрых,

Вещающих о сих матерях пречудных

Довольно для меня, коль я скажу о том,

Как божеской тому возрадовался дом,

Когда писатели контракты заключили,

Чтоб голы до сих пор богини не ходили,

" Мы будем одевать, - они сказали так, -

И тотчас изъясним, какой в одежде смак.

Богиням Юпитер, бесспорно, угождает

И муз он на Парнас в то время посылает.

" Поди, - он говорит, - пресветлый Аполлон,

Вели псицам сим петь, каков их будет тон,

По оному своё мы мненье расположим,

Убавим сраму их, иль, может быть, умножим,

Когда противу нас дерзнути кто хотел,

То должен казнь приять по мере славных дел".

Конец второй песни.

Песнь III.

Когда приходит брак, невестою желанный,

Тот день ей кажется порфирою венчанный,

Светлее солнышко восходит из-за гор.

Природа прелестей являет ей собор.

Приятнее тогда зефиры нежно дышат,

И боги счастье её на небе пишут,

Жених ей кажется складнее всех людей.

Получше у него причёсан и тупей,

Умильный в нём носок и аленькие щёчки,

Как будто бы хватил он чарочку из бочки,

Прелестно нюхает из перстеньков табак,

И важен так во всём, как древний думный дьяк.

Парнас тогда в таком восторге находился,

Как славный Аполлон на оном появился,

Восстала музыка из разных, тамо лир,

По коей бы плясать пошёл вприсядку мир,

Когда б услышал он согласие такое,

Что с музыкой текло тут во время золотое.

Во-первых, Аполлон амброзии поел,

Понеже дальний путь к Олимпу он имел,

И не взял про запас с собой ни ломоточка,

А там не дали всё ж и хлебца ни кусочка.

Понеже говорят, там хлеба недород,

И затхлою мукой питается народ.

Все боги пьют вино, богини часто пляшут,

В роскошествах таких земли они не пашут.

На нивах их растёт природна красота,

Крапива и репей, курячья слепота,

Которыми они наружность украшают,

И щавелем себя как дивные питают.

Потом всем жителям парнасским он изрек,

Что прибыл в общество их мудрый человек,

Которой всё, что есть на свете, разумеет,

И тысячи умов в главе своей имеет,

Все люди родились; но оный не рождён.

Хотя во образе он смертном совершён.

Не в дальни времена, в прошедшие дни века,

Фортуна вздумала создати человека,

В Италии она сперва украла нос,

Который все носы гораздо перерос,

В Мадриде у осла отрезала два уха,

В Париже заняла картушева фунт духа,

Украла сердце там, где ближнему вредят,

Где вои пленников, изжаривши, едят,

За мозгом ездила к Дианиному храму,

Где славный Герострат зарыт иль брошен в яму,

Из мудрой сей главы взяла она кусок,

И вставила его не в череп, но в висок,

Глаза подтяпала у злейшия Медузы,

Котору прокляли от века славны музы,

Украла и язык в чухонской стороне,

У пьяного чухны, лежащего в гумне,

Составивши главу из сих частей различных,

Которых набрала у смертных политичных,

Потом старалась всё из разных так же стран,

Достала рамена и руки, ноги, стан,

Но только разума достати где, не знала,

Того для в тварь сию его и не вливала,

Когда же привела махину всю к концу.

Тогда движение дала сему глупцу.

Как только вышел он на свет из темной ночи,

И ненавистные открыл свои лишь очи,

Тогда на всех людей разинув страшну пасть,

И предпринял он всем готовити напасть,

Но сколько он писать охоты не имеет,

Однако ничего по нынь не разумеет,

И нет надежды в том, чтоб смыслил он когда,

Того для и вредить не может завсегда,

Однако думает, что делает обиды.

" Испорчены, - кричит, - по-русски Энеиды,

И не Анакреонт, украинец не грек".

Но сей премудрый муж учёный человек,

Не только Энеид, не смыслит и " Евдона".

Понеже он у нас похуже и Прадона.

Хотя и говорит, что он с Мосохом жил,

И будто у него гофмейстером служил,

Такую правду мы все в свете презираем.

И путешествия его мы не читаем,

Он склонен наяву так бредить, как во сне,

Однак пора его к себе призвать и мне.

Ступай, великий муж, на верх теперь Парнаса,

Пришпорь ты своего престрашного Пегаса,

Пустись во весь опор, вспрыгни поспешно к нам,

И всем себя яви, что ты велик и сам.

Не филины в пустых хороминах запели,

И не чухонские телеги заскрипели,

Не ветер окнами в казармах застучал;

Но витязь наш на верх Парнаса поскакал,

И все за ним писцы карабкались туда же,

Никто не видывал сего на свете гаже,

Позорище сие родило столь утех,

Что слышен был тогда между звездами смех

Пииты, восходя. карабкались руками,

И кто оборвался, летел уж вверх ногами,

Иной катился вниз так скоро, как кубарь.

И словом, всякая мерцательная тварь.

Затылок, зубы, нос, и губы повредили,

Но не смотря на то, на гору восходили.

Взобрался на Парнас нестройной маскарад,

Запели стихачи на свй негодный лад,

Смутились все тогда учёные там души,

А музы, Аполлон заткнули тотчас уши,

Свирепый как Пегас копытом застучал,

Так всякий стихоткач в то время задрожал;

Но славный витязь мой того не понимает,

И так он о себе, поднявши нос, вещает.

" Стихами я богат, а прозой нажил дом,

Сатирами купил карету со стеклом,

Романами себя вознёс теперь высоко;

И славу разослал весьма мою широко.

Кто может в знании со мною стать во спор?

Я знаю, что Гомер писал лишь только вздор,

Там тухлые стихи, где хвалит он Зевеса,

А где про бешенство героя Ахиллеса,

Рассказы - бред, что мелит Одпссей,

Так может ли мне быть писатель равен сей?

Мой слог и мысль сама премудрость созидает,

И разум мой теперь вселенную питает.

Из божеской главы с Минервой я рожден.

Так можно ль чтобы я был смертным побеждён"?

Слова сии из уст как только излетели.

То вихри бурные ужасно заревели,

Сокрылись облака и скрылся дневной свет,

Покрыла небо мгла и воздух в части рвет,

Вороны в деревнях под кровлям скрывались,

Подобно воробьи сей бури испугались;

Потом из грозны туч ударил сильный гром,

Сильнее, как мужик в пень тяпнет топором,

Сверкали молнии в парнасском горизонте,

И так же свет блистал на Иппокренском понте,

Град сильный шёл тогда белее молока.

Потом разверзлись вдруг густые облака,

Явился Юпитер, прогневанный писцами,

Как будто кучер чей с предлинными усами,

И, сидя на орле, спустился на Парнас.

Как только он сошёл, то в тот же молвил час:

" Как смеешь ты богов толико порицать,

И к ним себя в родню так дерзко приплетать,

Ты Диевым сынком себя теперь нарек,

И может ли то быть, чтоб недочеловек

С богинею на свет Премудрости родился?

Я вижу, что, писец, ты разума лишился,

Поэзия тебя в дурачество ввела,

Что мелешь ты, тебе не ведомы дела.

Желая описать великого могола,

На что касается до божьего престола.

Когда рассудок твой так только много слаб,

То лучше б ты писал про пьяниц, подлых баб,

Терпение мое скончалось уж над вами,

Заставлю я вас нет другими голосами".

Юпитер за ногу писца сего схватил,

И в землю головой в минуту обратил,

Швырнул он бедняком, как камушком, с Парнаса,

Пиит наш полетал, как мельница, вертяся,

Упал в пустом лесу на срубленный пенёк.

И проломил, бедняк, затылок и висок.

Юпитер, весь сердясь, помахивал писцами,

Как добрый лавочник дурными огурцами,

Иной летел стремглав, иной ещё дрожал,

Что б, брошенный средь рек, на камень не упал;

Но Юпитер хоть строг и много рассердился,

Однако от такой работы утрудился,

С десяток он писцов с Парнаса побросал.

И руку оными довольно напахал,

Попалась же ему, не знаю где, дубина!

Увы, несчастье! Ах! О, строгая судьбина!

Как начал он щелкать вралей по головам,

В минуту весь Парнас очистил по краям,

Тут повалились все худые стихотворцы,

Неумные писцы, чернильны ратоборцы,

Катятся вниз горы, их головы стучат,

И зубы от того, как камешки, звенят.

Завыли на стихах, на рифмах возрыдали,

И в сём падении элегии писали.

Во время злобное, в сей час, в сей злейший час,

Коликое число взмостилось на Парнас,

Плачевное сие паденье все вкусили,

И вместо всех скотов они уж сами выли.

Всяк чувствовал себя, что сделался урод,

Однако к пению не затворяли рот,

К несчастью нашему, проказы их взрастают,

И ныне хуже всё, но больше воспевают.

Когда очистился от язвы сей Парнас,

И музы собрались, победой веселясь,

Великий Дий тогда всем жителям изрек,

Что всякой здесь жилец премудрый человек,

Отныне с Ювишем пребудет вечно знаем,

Утешен, ободрён и всеми почитаем,

Такую милость он торжественно сказал,

И, севши на орла, восвояси поскакал;

А я из-под горы в то время показался,

Как неприятельский весь скот уже убрался,

Во чистом поле я немного погулял,

На славный тот Парнас, дивуясь, позевал,

Увидев там вдруг муз, учтиво поклонился,

И с страшной брани сей безвреден возвратился.

Конец.

1769 г. ( Отд. изд. 1775 г.).