Подробности об армии. - Недоразумения между русскими и австрийцами и медлительность Потемкина. - Дама - полковник воронежских гусар, а затем Тульской инфантерии. - Капитуляция Бендер, поручение автору занять их. - Посещение фельдмаршала Румянцева. - Отпуск, взятый, чтобы отправиться во Францию
Мне хотелось, отправляясь в армию, ехать по Московской дороге, отчего путь не удлинялся. Однажды я уже пропустил случай видеть этот удивительный город, но и на этот раз явилось то же препятствие: князь Потемкин не хотел этого; он настаивал на том, чтобы я ехал с ним, и мне пришлось уступить ему.
17 мая я покинул Петербург, я расставался с графом Сегюром не без сожаления и признательности за всю его любезность. Три месяца, проведенные мною в Петербурге, пролетели для меня как три дня; однако не потому, чтобы мне приходилось видеть что-нибудь новое в способе времяпрепровождения; удовольствия русских происходят скорее от желания подражать, чем от склонности характера. Кажется, будто они стараются веселиться по обычаю столиц, но не по собственной склонности. Они как будто говорят: "Будем делать то-то и то-то, потому что это делается в других местах", иначе они, вероятно, и не подумали бы об этом. Русский ум во всех отношениях склонен больше к подражанию, но нисколько не к изобретательности, ни к первенству какого-либо рода, как я, впрочем, кажется, уже сказал выше.
В Дубровне я примкнул к князю. Оттуда я сопровождал его в Могилев, Кременчуг и Елизаветград, где мы провели три недели, в течение которых князь, его дежурный генерал Рибас и я сделали объезд Херсона, Очакова и берегов Ингула.
Когда мы возвращались из этого маленького путешествия, у меня с князем был очень оживленный разговор о делах Франции. Он разразился бранью против политики кабинета и против всего, что там происходило в то время, и указал мне причины своего нерасположения к Сегюру, которое он выказывал за последнее время нашего пребывания в Петербурге. Он, по его мнению, давал мне доказательства двуличности Франции, с которой она относилась к России, тайно оказывая помощь Турции; набросился на уже собранные Генеральные штаты и кончил мыслью, что если я попаду в плен, то Франция не посмеет меня потребовать обратно, из боязни компрометировать себя, что она находится в упадке и что на ее нечего больше рассчитывать. Я успокаивал его относительно такого мнения, не отрицая, что Франция находится в положении жестокого кризиса, но я старался возбудить в нем надежду, что результатом Генеральных штатов явится большая устойчивость авторитета короля и тем больше власти у него будет открыто принять систему, к которой он чувствует склонность и к которой склоняется и кабинет.
Князь принял теперь команду соединенными армиями: своей прошлогодней и армией Румянцева, отставленного от дел; и в Ольвио-поле, городе, лежащем на Буге на границах России, Турции и Польши, было назначено собраться впервые. В первых числах июня князь устроил там свою генеральную квартиру. В Ольвиополе мы узнали, что фаворита Мамонова заменил Зубов. Послав одного из своих братьев в Петербург, князь убедился в верности этого известия.
Польша в это время стала в грубой форме показывать свое отношение к России, что вынуждало Россию бережно обращаться с ней, так как если бы Польша выбрала этот момент, чтобы выйти из-под власти, составить с Турцией общий план действий и окончательно поднять забрало, Россия оказалась бы в очень затруднительном положении; но так как Россия приняла меры и приневолила себя к благоразумному решению осторожнее обращаться с Польшей, то последняя и не вредила военным действиям.
Австрийская армия перенесла большие несчастия, благодаря, главным образом, болезням. Иосиф II, склонный к смутам, разрушил к тому же все мудрые планы маршала Ласси*, и со стороны австрийцев в эту кампанию нельзя было ожидать деятельного участия. В конце июня можно было легко предвидеть, что князь Потемкин замедлит военными действиями еще больше, чем в предыдущую кампанию. Удовлетворение, которое было громогласно выражено на генеральной квартире, в достаточной мере показало ослабление союза и желание возложить тяжесть войны на императора Иосифа. Принцу Ангальту и мне скоро было показано, что наша кампания ограничится демонстрациями.
______________________
* Иосиф-Франц Мориц граф Ласси, ирландского происхождения (1725 - 1801). Считался лучшим администратором, чем генералом.
______________________
Между тем новость, полученная князем 25 июля, что великий визирь перешел со своей армией Дунай и что корсары видели на Черном море значительный флот, заставила его поспешно собрать войска. Я получил команду над шестью эскадронами воронежских гусар, лучше чего я не мог желать на такого рода войне, какая должна была произойти. Генерал Рибас был послан в Очаков и Хаджибей для наблюдения над мерами защиты, так как здесь ожидали высадки; генерал Гудович отправился туда же, чтобы командовать. Троицкий полк, стоявший на квартирах на берегу Буга, близ Витовки, получил приказ двинуться в эту сторону так же, как и полк Херсонской легкой кавалерии. Но эти незначительные приготовления были весьма недостаточны на тот случай, если бы турки попытались сделать высадку. К счастью, она не входила в их расчеты.
В конце июля порядок битвы не был еще составлен, генералы еще не были распределены. Говорили, что корпус армии, генеральная квартира которого была в Ольвиополе, составит центр; что Молдавский полк, под командой Репнина, составит правое крыло, а полк Эльмта - левое. Но ничего не было определено. Комплект в полках был полный, и полки оправились уже от последней кампании, но не было ни учений, ни упражнений как инфантерии, так и кавалерии.
Князь запрещал полковникам устраивать малейшие учения и всевозможного рода маневры и, за исключением ношения оружия, ни один полк не умел даже отличить правую и левую руки, вопрос о чем всегда удивлял всю армию, которую фельдмаршал Румянцев обучал совершенно иначе, скорее преувеличивая свои требования.
Так как в то время полковники были поставщиками и откупщиками своих полков и содержание и ремонт были, по распоряжению начальства, всецело поручены им, то они очень ценили этот порядок; лошади и одежда были лучше, прочнее и обходились дешевле; но служба от этого настолько же проигрывала, и здравомыслящие люди были очень встревожены этим. Единственно своею ненавистью к фельдмаршалу Румянцеву, которому князь Потемкин задался целью все делать наперекор, он был вовлечен в эти военные бессмыслицы. Его разум и здравый смысл уступали этой антипатии, которую он не в силах был побороть даже в вещах второстепенной важности. Эта антипатия должна была подать надежду, что его поступки в эту кампанию во всем будут противоположны поступ кам последней кампании, лишь бы повредить фельдмаршалу за его прежнее бездействие. Но все лето прошло в стычках с турецкими отрядами, без какой-либо битвы, достойной быть упомянутой.
Войска оставались невежественными и праздными, а полковники мстили за бедствия и за голод прошедшей кампании, предаваясь роскоши и избытку, к которым они были очень склонны, а барыш, который они имели от поставок полку, в особенности в кавалерии, всячески способствовал этой склонности.
Разрешенные полковникам и обычные у генералов палатки устроены таким образом, что содержат все домашние удобства; наметы, которыми покрывают палатки офицеров всех армий, содержат здесь то, что называется домиком; это квадратный домик с деревянными углами и холщевыми стенами, покрытыми сукном, в них приделывают одно или два окна со вставленными стеклами, осенью ставят печь, а иногда допускается и деревянный пол. При передвижении лагеря все складывается, как ширмы, и так же легко все опять расставляется. На первом эскадроне или первой роте инфантерии лежит обязанность поставить или снять эти жилища, и солдаты, поставив ружья в козлы, сначала разбивают палатки, а затем уже озабочиваются о своих собственных нуждах и о своих лошадях. Я видел и сам имел такие домики, которые ежедневно переставлялись и разбивались и были так обставлены, как хорошенькая городская комнатка. Однако я сильно сомневаюсь, чтобы можно было позволить себе эту переборку в войсках, действующих против европейской армии.
У солдат есть особого рода повозки на двух колесах для перевозки их палаток; они великолепно приспособлены и должны бы быть введены во всех армиях. Лагерь разбивается и снимается скорее, чем где-либо в другом месте. Но, с другой стороны, чрезмерное множество допускаемого багажа и привычка к мотовству и излишеству, которая, благодаря пониженному тарифу для всех чинов, вследствие легкости способов передвижения фуража, которым изобилует степь, легко может появиться на будущее время и в других войнах и будет непременно вредить действиям русских войск во всех странах.
Меня постоянно пугал обычай - и я не мог к нему привыкнуть - отправлять коней целого полка на пастбище в степь табуном, хотя бы и на небольшое расстояние от неприятеля. Такой порядок заменяет во всей армии фуражировку, производимую в других войсках. В лагере остается только по эскадрону от каждого полка. Остальные кони проводят время стоянки на пастбище, не возвращаясь в пикет; меняются только люди, которые стерегут пастбище, и при этом меняют лишь расстояние пастбища от лагеря в зависимости от близости неприятеля. Этот странный и вредный обычай может существовать только в войне с турками, но он мешает обучению войск, одной из важнейших статей военного ремесла; только для коней это хорошо, и они бывают всегда в наилучшем состоянии.
Около середины осени князь Потемкин приказал армии перейти Буг, чтобы подойти к Днестру и теснее окружить площадь Бендер. Армия некоторое время оставалась в Дубоссарах, на левом берегу Днестра, прежде чем часть ее переправилась на правый берег. В этом-то лагере я узнал о первом возмущении французской гвардии и о горе моих родственников. Князь предложил мне послать офицера в Париж, чтобы собрать сведения; но в то время, как я собирался принять эту крайнюю милость, она оказалась бесполезной, вследствие полученного мной письма. Чтобы рассеять меня, князь взял меня одного с собой в объезд до Очакова. Мы путешествовали в маленькой повозке со скамьями в два места, называемой в России дрожками, и возвратились на 6-й день в Дубоссары. У нас было несколько дел легких отрядов и кавалерии, но малозначащих, и, когда мы принудили войти в город все турецкие части, рассеянные для наблюдения за нами, началась осада; князь отнял у меня гусарский полк, которым я командовал, и дал мне полк Тульской инфантерии, старый и превосходный полк. Несколько недель город подвергали блокаде, но не атаковали его. Наконец, в ноябре открыли траншею и после 12 дней довольно правильной атаки город сдался. Князь оказал мне милость и позволил занять его. Я вошел со своим полком и занял все ворота и внутренние посты. Первое, что я занял, был гарем сераскира; но, к великому несчастью, одним из условий капитуляции разрешалось отдать в распоряжение осажденных крытые повозки, и сераскир посадил в них всех своих жен. Я застал еще мебель в их комнатах, и вся их домашняя утварь была еще на своих местах. Я захватил в свою пользу несколько великолепных трубок и вышитых кисетов для табаку, принадлежавших сераскиру, а также и чашку, из которой он ежедневно пил кофе. Мне нужно было собрать дань наших успехов, чтобы свезти их моим друзьям во Францию, куда я хотел отправиться возможно скорее на зиму, чтобы к открытию третьей кампании вернуться в Россию. Нельзя было найти лучшего момента для этого путешествия, желать которого у меня было так много причин. Войска отправлялись на квартиры в занятые места и в Молдавию. Я находился на одинаковом расстоянии как от Парижа, так и от Петербурга; во Францию влекли меня слишком дорогие, слишком большие интересы, чтоб мне не пожелать хоть наездом побывать там. Князь Потемкин, которому я изложил свои планы, одобрил их и предложил мне вернуться к нему в начале лета. Я отправился с ним в Яссы, главный город Молдавии, где провел две недели.
Фельдмаршал Румянцев, впавший в немилость, поссорившись с князем, занимал маленькую дачу в окрестностях, где князь его вовсе не навещал; но постоянно заботясь обо мне, как если бы он был любящим родственником, князь мне сказал, что было бы неприлично для меня, будучи так близко от Румянцева, не пойти к нему из уважения к его славе, и предложил дежурному генералу проводить меня. Я застал Румянцева в постели, в которой он оставался уже в течение нескольких месяцев, но не столько по болезни, сколько из чудачества и каприза. Он с воодушевлением говорил об армии, но очень холодно о князе и, казалось, старался удалить из головы своей мысль о каком-то предмете, которая его беспокоила. Я не мог ничего узнать, что он думал о кампании, которая оканчивалась, и о предшествовавшей, хотя мне и очень хотелось исследовать причины медлительности, которую нельзя было объяснить какой-либо очевидной причиной. Мне показалось, что он любил притворяться и был раздражен, и я заметил в нем признаки фальши и притворной вежливости. Это короткое время нашего разговора не расположило меня в его пользу; однако я не мог себе составить определенного мнения о нем, так как присутствие дежурного генерала князя подсказывало ему сдержанность, стеснявшую и его, и меня. Я простился с ним и больше никогда с ним не виделся. Я с сожалением готовился расстаться с князем Потемкиным, и это сожаление оправдывалось в достаточной мере его заботами, его постоянным вниманием ко мне в течение 2-х лет, когда моя судьба зависела от него; но он понимал побудительные причины и сам настаивал на моем отъезде. Я расстался с ним в последних числах ноября, получив приглашение вернуться до начала кампании и обещание, что найду приятную деятельность, которая по обстоятельствам неизбежно будет полезнее, чем была в течение последней кампании*.
______________________
* Екатерина II, спустя короткое время, писала Гримму 12 февраля 1790 г.: "Я желаю, чтобы вы не вскружили голову Рожеру Дама и чтобы вы его обратно прислали к князю Потемкину таким, каким он был".
______________________
Я направился в Вену через Галицию. Когда я прибыл в пограничный город Черновицы, мой камердинер, обеспокоенный легким катаром, попросил меня остаться на день, чтобы отдохнуть и приготовить кое-какие лекарства. Доктор, которого я пригласил, пустил ему кровь. От кровопускания он почувствовал себя хуже. Доктор решил, что надо его повторить еще 2 раза. После третьего кровопускания, сделанного вечером, он умер. Я жалел об этом несчастном человеке, которого я вывез из Парижа и которого теперь вез обратно; мне было также досадно остаться без его услуг. Я продолжал свое путешествие с одним поляком, здоровье и рассудительность которого были удовлетворительны. На восьмой день после отъезда из Ясс я прибыл в Вену. Князь Потемкин горячо рекомендовал меня князю Голицыну, русскому послу; в маркизе де Ноэль*, французском после, я нашел естественную поддержку; благодаря тому и другому я провел 10 дней за большими обедами, большими ужинами, балами, спектаклями и всем, что могло познакомить меня подробно со множеством развлечений и этикетом столицы, и я даже за это короткое время успел вывести заключение, что там можно долго прожить приятно, если пожертвовать многочисленными собраниями частным собраниям, всегда доставляющим утешение от скуки, причиняемой ассамблеями.
______________________
* Эммануил-Марий-Людовик, маркиз Монклар, впоследствии (с 1762 г.) Ноэль (1743 - 1822). Губернатор Ван и Орэ (1762 г.), чрезвычайный посланник и министр - полномочный посланник при дворах Нижней Саксонии (1768 г.), посол в Голландии (1771 г.), в Лондоне (1776 г.), в Вене (1783 г.); отозван (1792 г.) для оправдания перед законодательным собранием и с термидора был в темнице, удалился затем в Ментенон. Он был вторым сыном маршала Франции, Людовика, герцога Эйен, затем Ноэль (1713 - 1793).
-------------------------------------
Впервые опубликовано: Memoires du comte Roger de Damas. Russie-Valmy et armee de Conde Naples (1787 - 1806). Paris, 1912.
На русском языке: Записки графа Рожера Дама //Старина и новизна: Исторический сборник. - СПб., 1914. Кн. XVIII.