("Вехи". Сборник статей о русской интеллигенции)
О сборнике "Вехи" уже много писали, и почти все писавшие подчеркивали, какую беспримерную теоретическую неряшливость, если не прямую недобросовестность, обнаружили авторы сборника в своем произведении. Мы не будем останавливаться на этой литературно-теоретической стороне дела. Слишком очевидно противоречие отдельных авторов не только в характеристике "интеллигенции", но даже и в определении того, что такое интеллигенция, которую они старались критиковать. Слишком очевидна и та манера плохих газетных фельетонистов, которую они пустили в ход, путая годы, эпохи, поколения, произвольно отбирая одни черты "интеллигенции" и отметая другие, вырывая эти черты из их общей связи и исторической обусловленности, предъявляя их читателю без прошлого и без будущего, выдавая часть правды за всю правду и тем обращая в ложь и те крупицы истины, которые содержатся в их характеристике умственного и психологического склада кружковой интеллигенции, отождествляемой ими с "интеллигенцией" вообще. Слишком очевидно, наконец, что причиною всеобщего "нежелания" ("неспособности" -- скромно заявляет смиренный Николай Бердяев!) критиковать "Вехи" "по существу" является отсутствие в сборнике сколько-нибудь серьезного "существа", кроме плохого публицистического памфлета. Нельзя же требовать от критики, чтобы она исписывала груды бумаги для распутывания клубка ребяческих софизмов, которые и без того очевидны, или для опровержения их "мыслей", которым отроду тысяча лет и которые уже тысячу раз были опровергнуты! Не может русская литература вернуться в первобытное состояние -- к "простой, грубой, но безусловно здоровой и питательной пище" в виде "Моисеева десятословия" (С. Булгаков) по той только причине, что такое "опрощение" понадобилось гг. Струве и Кo для "теоретического" обоснования своей новой политической позиции!
В выяснении этой политической позиции и обращенном к интеллигенции призыве встать на нее и заключается настоящее содержание сборника, который совершенно напрасно носит подзаголовок "Сборник статей о русской интеллигенции". В этой же позиции -- единство сборника вопреки всем бросающимся в глаза противоречиям и путанице. В ней же, наконец, и интерес "Вех", поскольку она не только характеризует новый этап в развитии известной группы писателей, но и является одним из симптомов общего кризиса, переживаемого русскою общественностью.
Общей политической позицией, "общей платформой" авторов сборника "является признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития, в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства". В такой общей формулировке "платформа" эта не только не оригинальна и не нова, но, можно сказать, идея "личного совершенствования" и "личного подвига" в качестве основной, первичной задачи и во всем мире, и у нас, в России, выдвигается с правильностью закона природы каждый раз, когда терпит крушение то или иное сколько-нибудь широкое общественное движение, направленное на завоевание новых "начал политического (или социального) порядка".
Еще в XVII и XVIII веках под влиянием указанной выше причины эта идея возникала в мистико-сектантской оболочке в различных слоях то дворянства, то крестьянства. В философско-эстетической форме она выдвинулась в конце 20-х годов под влиянием крушения декабристов и надолго окрасила собою умственные и литературные течения русского общества. Наконец, и 80-е годы, эпоха краха народовольчества, увидела расцвет той же идеи в этическо-религиозной форме толстовства и психологически родственных ему течений.
Точно так же не ново и то сочетание "личного совершенствования" с "культурной работой", которое выдвигают авторы "Вех". В такой общей форме опять-таки "культурничество" всегда сочеталось с проповедью "личного совершенствования". Достаточно напомнить, что на путь "культурничества" вступили и обличаемые авторами "народники" в 70-е годы. И это "культурничество" было внутренне, психологически связано с толстовскою проповедью "личного совершенствования".
Наконец, не ново и то, что на практике проповедь "личного совершенствования" сводится к санкции "существующего порядка", каков бы он ни был, со всеми его безобразиями, к отказу от систематической и продуманной политической и социальной борьбы, к безыдейному и беспринципному отношению к политическим и социальным вопросам. Ибо эти вопросы сваливаются в кучу безразличного "прочего", которое "приложится" к "царству Божию", пребывающему "внутри нас". И г. С. Булгаков, напр<имер>, не прибавляет ни одной новой черточки к общему смыслу культа "личного подвига", когда рекомендует в качестве "истинного подвижничества" -- "верное исполнение своего долга, несение каждым своего креста... с предоставлением всего остального Промыслу; или когда он же рисует идиллическую картину "светского послушания": "врач и инженер, профессор и политический деятель, фабрикант и его рабочий одинаково при исполнении своих обязанностей могут руководствоваться не своим личным интересом, духовным или материальным, -- все равно, но совестью, велением долга нести послушание". Можно пожалеть, что г. Булгаков струсил и недостаточно расширил список перечисленных им профессий: всякое классовое общество, а уж тем паче современная Россия могли бы дать ему случай существенно обогатить свою коллекцию "подвижников". Но нельзя не видеть, что и в такой формулировке, в этой сдобренной постным маслом "одинаковости" отношения к различным "обязанностям", в сваливании в одну кучу "интересов" материальных и духовных и отделении "совести" даже от "духовных" интересов, мы имеем дело с трусливо-лицемерным пересказом того же апологетического провозглашения "разумности всего действительного", которое допустил в известный период своего развития и которым впоследствии терзался Белинский, или -- применительно к русским условиям -- тоже "апологии" (оправдания) "татарщины", которую прозревший Белинский так сильно бичевал в гоголевской "Переписке с друзьями" [Имеется в виду следующее место из "Письма к Гоголю" В. Г. Белинского: "Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов -- что вы делаете!" (Белинский В. Г. Собр. соч.: В 3 т. М., 1948. Т. 3, С. 709).].
Но что безусловно ново для России, так это то содержание, которое вкладывается авторами "Вех" в "идеал" личности и которое свидетельствует о глубоком изменении социального уклада России по сравнению с предыдущими эпохами расцвета культа "личного подвига". Впервые "идеалом" личности провозглашается откровенно буржуазная личность, "идеалом" культуры -- откровенно буржуазная культура, а образцом "гармонии" -- "западноевропейский буржуа": ибо, хотя он "несомненно беднее русского интеллигента нравственными идеями, но зато его идеи немногим превышают его эмоциональный строй, а главное, он живет сравнительно цельной душевной жизнью". Более того: его ""эгоизм", самоутверждение -- великая сила; именно он делает западную буржуазию бессознательным орудием Божьего дела на земле!" (М. Гершензон). Прибавить к этим словам нечего. В них уже заключается вся та откровенно мещанская "идеология" с ее представлениями о "национальности" и "государственности", которая воспевается на все лады и в разных сочетаниях всеми семью авторами "Вех". В сознательном приспособлении себя к ней состоит задача "личного подвига", к которому призывается интеллигенция; в ней -- в этой морально "бедной", но зато уравновешенной "душевной жизни" западноевропейского буржуа -- закон и пророки, в ней -- успокоение "мятущейся" души русского интеллигента, тот "синтез знания и веры", который, по словам г. Н. Бердяева, удовлетворяет "положительную ценную потребность в органическом соединении теории и практики".
До сих пор между русскою буржуазною практикою и "теориею" был разрыв. "Интеллигенция" писала и читала книги, жила по книгам; счастливые русские подражатели "западноевропейской буржуазии" сеяли капусту, разводили кур и занимались вообще "созиданием богатства". "Сеять капусту полезнее, чем писать книги!" -- провозгласил писатель Петр Струве, и, оказалось, нашел целую группу последователей. Сейте же капусту! Разводите кур! А в поучение мы вам дадим новейшее "руководство к куроводству" в виде 210 страниц сборника "Вехи". Вот смысл "выступления" гг. Струве и Кo.
Но, скажут нам, мы пропустили одну очень важную черту "мещанской проповеди сборника -- ее религиозность". Черта действительно очень важная, и к ней нужно присмотреться. Вот, например, г. Булгаков. Он обличает в интеллигенции ту "черту, что ей остается психологически чуждым -- хотя, впрочем, может быть, только пока -- прочно сложившийся "мещанский" уклад жизни Зап<адной> Европы, с его повседневными добродетелями, с его трудовым интенсивным хозяйством, но и с его бескрылостью, ограниченностью ("цельностью душевной жизни" -- по г. Гершензону). Но г. Булгаков не только обличает, он -- в противоположность непреклонным гг. Струве и Франку -- допускает и некоторые "смягчающие вину обстоятельства", высказывая мнение, что тут "есть, несомненно, и некоторая, впрочем, может быть, и не столь большая доза бессознательно-религиозного отвращения к духовному мещанству, к "царству от мира сего", с его успокоенным самодовольством.
Точно так же и г. Н. Бердяев не согласен удовлетвориться простым перениманием западноевропейской истины. Хоть это и не вяжется с его обличениями "утилитарно-морального критерия" в искании "истин", но мы уже видели, что у него есть по этой части вполне определенные "положительно ценные потребности", ради удовлетворения которых необходим "синтез знания и веры.". Эта же потребность заставляет его даже в области философии искать не просто "истины", а непременно "национальной философской традиции", которая "не может же создаться вокруг Когена, Виндельбанда или другого какого-нибудь немца, чуждого русской душе". И г. Бердяев выхваляет "русскую философию" "начиная с Хомякова", в которой есть "что-то своеобразное" и которая переходит "к мистическому восполнению разума европейской философии, потерявшего живое бытие".
Не станем останавливаться на нелепом противопоставлении славянофильской "русской философии" философии "немцев", ибо всякому знакомому хоть сколько-нибудь с историей умственного развития славянофилов ведомо, что свою "философию", со включением мистических элементов ее, они черпали у таких же "немцев", как Коген [Герман Коген (1842--1918) -- немецкий философ, основатель и глава Марбургской школы неокантианства, один из теоретиков "этического социализма".] и Виндельбанд [Вильгельм Виндельбанд (1848--1915) -- немецкий философ, глава Баденской школы неокантианства.], -- главным образом, у Шеллинга. Но сейчас нас интересует лишь тот несомненный факт, что г. Бердяев считает необходимым "мистическое восполнение" западноевропейской буржуазной философии. "В интересах русской культуры" он требует "философской объективации и нормировки" "русской мистики, по существу своему очень ценной". И то же требование привлечения "религиозности", в той или иной форме, -- в западноевропейскую "мещанскую" идеологию предъявляется всеми участниками "Вех" {Некоторое исключение представляет, быть может, г. Гучков [Случайная описка или опечатка; следует читать: Изгоев.], трезво-ренегатский "идеализм" которого не нуждается ни в каком "мистическом восполнении".}. Мы видели, что г. Гершензон прямо окружает ореолом "орудия Божьей воли" современную буржуазию.
Про немцев конца XVIII и начала XIX века было уже давно и справедливо сказано, что им суждено было лишь философски переживать тот процесс буржуазного освобождения и перерождения, который их счастливая соседка, Франция, переживала на практике. И чем большее расстояние отделяло германскую действительность от французской практики, тем на больших теоретических высотах протекали немецкие переживания этой практики. Еще дальше (не в смысле времени, а в смысле обширности задач, стоящих на пути) стоит, очевидно, воплощение "идеалов" авторов "Вех", если даже философского "разума" оказалось мало для теоретического переживания практики западноевропейского "мещанского" уклада, и пока добилось "мистическое восполнение" этого разума!
В самом деле, несомненно, что в эпоху политической реакции и общественного застоя в России происходит процесс глубокого социального преобразования, процесс создания буржуазных социальных отношений. И, в частности, по отношению к интеллигенции, несомненно, что как мы говорили уже в другом месте {Сборник "На рубеже". Ст<атья> "Герои ликвидации".}, "интеллигенция стоит на рубеже, и новый пласт ее готовится покинуть чужие берега и войти в родную стихию", в буржуазную стихию. Но точно так же несомненно, что на пути к завершению этих процессов, их откровенно трезвому признанию за последнее слово "мирового порядка", стоит та самая задача интенсивной борьбы за приспособление "внешних форм общежития", "начал политического порядка" к складывающемуся социальному "порядку", который отрицают авторы "Вех". Но, отрицая эту задачу, нетерпеливо желая перескочить через нее в царство своего "идеала", авторы сборника вынуждены из области практики перескочить в область мистики и, только что выставив ясное и определенное положение: "чтобы созидать богатство, нужно любить его", сейчас же обескровливать его "мистическим восполнением", гласящим, что "метафизическая идея (!) богатства совпадает с идеей культуры, как совокупности идеальных ценностей, воплощаемых в исторической жизни". В этом "религиозном" обосновании такого прозаического занятия, как "сажание капусты", -- признак полного внутреннего бессилия проповеди "Вех", заранее осуждающего ее на неудачу.
Русские социальные отношения достаточно зрелы для расцвета куроводства, и в русской интеллигенции накопилось уже достаточно элементов для создания куроводческой идеологии. Но пока на пути к расцвету куроводства стоит необходимость построить хоть сколько-нибудь подходящий курятник. Пока он не построен, проповедь неприкрытого "мещанского" идеала останется безуспешной и идеал этот будет непременно расцвечиваться романтическими и "героическими", хотя и не "социалистическими", как до сих пор, цветами.
Да ведь и на самом деле, сколько-нибудь безубыточное занятие куроводством в современной русской обстановке является идеалом немногих счастливцев, сумевших зацепиться корнями за "старую" Россию. Остальным, и в том числе в первую голову -- интеллигенции, и авторы "Вех" могут рекомендовать не столько занятия куроводством, сколько не мешать "нести свой крест" и обожествлять ту "религиозную идею", которая заключена в золотом тельце (или -- по русским убогим условиям -- кочане капусты), воздвигаемом счастливыми огородниками и куроводами. Но если авторы "Вех" никого за собой не поведут, не поведут даже тех, кто уже внутренне вполне созрел для "положительной" роли в буржуазном обществе и его рамками готов ограничить свою борьбу за "освобождение", то это не значит, что авторы "Вех" не найдут себе публики. Да три издания их сборника в сравнительно короткий промежуток времени свидетельствуют, что эту публику они уже нашли. Но нашли они ее не в интеллигенции, к которой обращаются, а в тех слоях русского общества, которые уже задолго до них приглашали всех и каждого заняться "созиданием богатств" в современных русских "внешних условиях общежития" -- одни с блудливым предвкушением новой порции жирной добычи, которая попадет при этом в их паразитические руки, другие -- с бесстыдною, но вместе с тем и наивною надеждою, что при всеобщем разложении, подавленности и "смирении" им удастся достаточно позолотить выпавший в их личную долю "крест", незаметно обойдя своих паразитических конкурентов и так же незаметно вынув из их рук золото и власть. Вот почему -- не случайность, что "почитатели" "Вех" обведены тем же тесным кругом, в котором заключены все столпы третьеиюньского режима, и что их "приветствовали" все герои этого режима -- от епископа Антония Волынского с почаевскими монахами до органа г. Гучкова [Александр Иванович Гучков (1862--1936) -- основатель и лидер партии октябристов, депутат III Государственной Думы, с 1906 г. издавал газету "Голос Москвы", с 1918 г. в эмиграции, умер в Париже.]. "Вехи" не творят "духовно-реформаторскую" работу, как думают их авторы, и не ведут никого вперед. Но они дают своего рода запоздалое "идейное" знамя всей третьеиюньской кампании. Запоздалое -- потому что оно выкидывается как раз тогда, когда в третьеиюньском блоке замечаются уже явные признаки разложения.
Около десяти лет тому назад гг. Струве и Кo, в сборнике "Проблемы идеализма", отрекались от социализма и переходили к демократии. Теперь, прихватив еще пару перебежчиков, они отряхают с ног своих и прах демократии со свойственным ей "народолюбием". Они -- как резюмирует, и верно резюмирует, политическую мысль "Вех" их поклонник кн. Евг. Трубецкой -- провозглашают: "Необходимо признать, что существуют начала нравственные и правовые, которые обладают всеобщей и безусловной ценностью независимо от того, полезны или вредны они большинству, согласны или не согласны они с его волей". Но авторы сборника идут еще дальше. Они не только считают аксиомой, что "бунт шутов" не может дать "ничего" и что задача "шутов" заключается лишь в том, чтобы не мешать "консервативным общественным силам" (П. Струве), но они отрекаются и от либерализма как политической партии. Ибо как политическая партия и либерализм должен ставить во главу угла "внешние условия общежития". Не исторически и относительно прогрессивную силу либерализма, а его внутреннюю слабость и дряблость схватывают господа Струве, Бердяевы и пр. Не момент наступательной борьбы либерализма за существование, а момент его шкурного страха, ренегатства, отказа от своих собственных задач, пасования перед силами "старого порядка", не самоутверждение либерализма, а самоотрицание его увековечивают они как "абсолютную ценность". Словом, не идеологию всесторонне самоопределяющегося либерализма, а "идеологию" "совета съездов промышленников" и московских совещаний "миллионеров" возводят они в ранг "религии" -- "идеологию" тех зачаточных организаций, в которых крупная русская буржуазия делает первые шаги к политическому самоопределению в условиях полного торжества реакции над революцией. Сделает она второй шаг -- и тогда даже для нее окажется слишком отсталым идейное "знамя", выкинутое литературной группой с г. Струве во главе.
Ну что же? Г. Струве еще раз перевернется -- не впервой! -- а его подручные литературные молодцы придумают кучу новых "вечных истин", "абсолютных ценностей", "незыблемых устоев", "религиозных идей" и прочего скоропортящегося товара. А пока -- не взыщите! "По условиям момента" в качестве нового евангелия "чуткий" г. Струве может предложить лишь свое "руководство к куроводству". Пища, безусловно, "грубая и простая".
(Возрождение. 1909. No 9. 12 (25) сентября. С. 79--90)
ПРИМЕЧАНИЯ
Федор Ильич Дан (наст. фамилия: Гурвич) (1871--1947) -- один из лидеров меньшевизма; после Февральской революции 1917 г. член Исполкома Петроградского совета и Президиума ЦИК 1-го созыва; в 1922 г. выслан из Советской России.
В журнальной публикации подпись под статьей, в оглавлении и на обложке напечатана с ошибкой: "Д. Дан". Однако статья "Герои ликвидации. (Страница из истории русских общественных настроений)", опубликованная в сборнике "На рубеже. (К характеристике современных исканий)" (СПб., 1909), на которую автор статьи ссылается как на свою, подписана "Ф. Д-нъ".
В названии статьи обыгрываются "законы о куроводстве", которые в свое время издал Карл Великий, о чем рассказывает Э. Гиббон в "Истории упадка и разрушения Римской империи" (Т. 5. С. 450). Этот труд английского историка, изданный в России в семи томах в 1883--1885 гг., был очень популярен среди русской интеллигенции. "Законы о куроводстве", в частности, упомянуты М. Горьким в "Жизни Клима Самгина" (Горький М. Собр. соч.: В 16 т. М., 1979. Т. 11. С. 45).