МЕСТО АВСТРИИ В ВОСТОЧНОМ ВОПРОСЕ
Из предыдущей главы видно, что восточный вопрос есть развитие одной из тех великих всемирно-исторических идей, которые запечатлевают собою целый период в общей жизни человечества, - ряд событий, которому не было подобного со времени падения Западной Римской империи и Великого переселения народов, положивших основание жизни германо-романского культурно-исторического типа. Ни одно из событий так называемой новой истории не может равняться с ним своею всемирно-исторической важностью, ибо все они: основание Карловой монархии, развитие папской власти, Реформация, революция - были только проявлениями внутреннего развития одного культурного типа, а восточный вопрос есть борьба между двумя разнородными типами, вероятный исход которой должен доставить совершенно новое содержание исторической жизни человечества, столь же отличное, как то, которое представляла жизнь Древней Греции сравнительно с жизнью Египта, Индии, Вавилона и Ассирии, Персии, Иудеи, или жизнь того, что должно называть Европой, сравнительно с жизнью Рима. В чем же заключается желанное для славянства решение его, в возможности и необходимости которого нас удостоверяет вся историческая аналогия, истинный смысл истории? Что народы Балканского полуострова: сербы, болгары, греки, румыны - должны достигнуть полной народной и политической независимости и самостоятельности, что туркам нет места по северную сторону Геллеспонта, Босфора и Пропонтиды, в этом не может быть сомнения, но этим далеко не исчерпывается еще предложенная миру восточным вопросом задача.
Восточный вопрос касается всего славянства, всех народов, населяющих европейский полуостров и не принадлежавших к числу народов германского и германо-романского племени, не принадлежащих, следовательно, к Европе в культурно-историческом смысле этого слова, не живших активно историческою европейскою жизнью, а только захваченных ею и до поры до времени пассивно служивших чуждым для них целям и стремлениям. Кроме России и Турции, народы эти составляют еще большинство населения Австрии, и потому необходимо включить и это государство в наше рассмотрение восточного вопроса, прежде чем можно будет представить удовлетворительное, сообразное с требованиями истории решение его.
Здесь нелишним будет предпослать краткий очерк истории образования Австрийского государства, т.е. истории слепления разных выморочных имений, отдаваемых в приданое, переходящих из рук в руки и наконец сосредоточившихся в руках наиболее счастливых наследников.
Известен латинский стих "Tu felix Austria nube" [" Ты же, блаженная Австрия, заключай браки" (нем. )]. Но это счастье было сначала уделом не Австрии, т.е. не эрцгерцогства Австрийского, а Чехии, которая долгое время была центральным ядром этой политической кристаллизации, от которой выделился даже сам австрийский центр, от которой приставали к этому последнему разные крохи и которая наконец сама была поглощена более счастливым соперником. Чешский король Отокар, кроме Чехии и Моравии, владел и эрцгерцогством Австрийским. Во время похода рыцарей против языческой Литвы в числе его вассалов был граф Рудольф Габсбургский. Когда этот последний был избран германским императором, Отокар не хотел ему подчиниться. Рудольф, воспользовавшись находившейся в его руках немецкою силою, победил Отокара, отнял у него герцогство Австрийское и отдал его своему сыну Альберту в 1278 году. Двадцать лет спустя Альберт вступил на императорский престол и царствовал 10 лет - до 1308 года. Он злодейски умертвил Отокарова внука и последнего наследника Вячеслава в 1301 году, в видах присоединения его владений к своим, но сам был убит племянником, после чего императорская корона вышла из рода Габсбургов на 130 лет, в течение которых царствовало 6 императоров, из коих четверо, Люксембурского дома, были вместе с тем и королями чешскими, но и в это время продолжалось скопление наследств в Габсбургском доме.
В 1308 году был избран императором Генрих VII Люксембургский, которому досталось и Чешское королевство, за прекращением рода чешских королей с умерщвлением Вячеслава. После смерти Генриха, отравленного в причастии во Флоренции в 1313 году, сын его Иоанн наследовал только чешскую, а не императорскую корону. Он участвовал в походах тевтонских рыцарей и приобрел Силезию покупкою от польских королей и был убит в 1346 году при Креси. При Иоанне чешские владения временно значительно увеличились. Герцог Тирольский, также Иоанн, которому принадлежали, кроме Тироля, Штирия и Каринтия, оспаривал право Иоанна Богемского на чешский престол на том основании, что был женат на тетке Вячеслава. С 1308 по 1329 год считал он себя королем Богемским. Мир между обоими претендентами заключен на том, что дочь и единственная наследница герцога Тирольского Маргарита Карманоротая (Maultasche) была выдана замуж за старшего сына Иоанна Богемского. Казалось, следовательно, что почти вся нынешняя Цислейтания, с Силезией вместо Галиции, должна была сосредоточиться под властью чешских королей. Но у Маргариты не было детей. После 11 лет брака ушла она от мужа и вышла в 1342 году замуж за Людовика Бранденбургского, сына германского императора Людовика IV Баварского, который после борьбы с сыном Альберта Австрийского, Фридрихом Красивым, окончившейся поражением этого последнего при Мюльберге, занял в 1322 году императорский престол и царствовал до 1347 года.
Иоанн, разгневанный на своего сына за то, что у него не было детей от Маргариты и что через это Чехия потеряла Тироль, Штирию и Каринтию, лишил его первородства и сделал маркграфом Моравским. Он женился вторично и на этот раз имел детей. У Маргариты от ее второго брака был сын, но он умер в малолетстве, в 1363 году, и она передала свое богатое наследство детям своей тетки с материнской стороны, эрцгерцогам Австрийским; сама же умерла в 1366 году. С этого времени, следовательно, Австрия состояла уже из эрцгерцогства, Штирии, Каринтии и Тироля.
Еще при жизни Людовика IV Баварского, после смерти Иоанна Богемского, папа провозгласил императором сына его, Карла IV, на которого перешли права первородства после изгнания его старшего брата в Моравию за его вредное в политическом отношении бесплодие. Этот германский император и король Чехии жил постоянно в Праге, открыл Карлсбад, отличался любовью и справедливостью к славянству, за что ненавидим был немцами и прозван ими Pfaffen - Kaiser [ поповский император (нем.) ]. Он царствовал с 1347 по 1378 год и купил за 200 000 талеров Бранденбург, куда сначала назначил курфюрстом своего сына Вячеслава, а в 1373 году совершенно включил Бранденбург в состав Чешского королевства, которое, если бы сохранило все свои владения, отошедшие к Австрийскому дому, почти простиралось бы косою полосою от берегов Балтийского до берегов Адриатического моря.
Сын его Вячеслав, король Чехии, курфюрст Бранденбургский, император германский, занимал императорский престол с 1378 по 1400 год. Бранденбург отдал он двум своим братьям, Сигизмунду и Иоанну, вышвырнул исповедника жены своей Иоанна Непомука (католического святого) во Влтаву, был заперт чехами в тюрьму, откуда ушел с помощью дочери лодочника. Немцы лишили его императорского престола, но чешским королем оставался он до 1419 года, когда умер апоплексическим ударом от страха перед именем Жижки.
В течение 10 лет носил императорскую корону Рупрехт Пфальцский по прозванию Щипцы, после которого был избран императором Сигизмунд, курфюрст Бранденбургский с 1378 года, король венгерский с 1387, император германский с 1410 и король чешский с 1419 года. Он был сосватан на дочери Фридриха V, бургграфа Нюренбергского, предка прусских Гогенцоллернов, но женился на дочери короля венгерского и по смерти тестя наследовал это королевство.
Таким образом, Чехия была могущественнейшим государством своего времени, мало чем уступавшим величиною нынешней Австрийской империи, ибо, собственно, австрийские владения и Галиция заменялись Силезией и Бранденбургом.
Во время императорства Сигизмунда, 15 июня 1415 года, сожжен Гус на Констанцском соборе, и немного ранее в том же году продан Бранденбург Фридриху VI, бургграфу Нюренбергскому, за 400 000 золотых гульденов. Таким образом, оба государства, совместно господствовавшие впоследствии над Германией, Пруссия и Австрия, суть отпрыски Чешского королевства. Вскоре и сама Чехия вошла в состав этой последней. Сигизмунд оставил после себя только дочь, которая вышла замуж за Альберта, эрцгерцога Австрийского. В 1438 году получил он корону чешскую, венгерскую и императорскую под именем Альберта II и, соединив воедино все австрийские земли, умер в следующем же году. Затем, как известно, Австрия лишилась Силезии, но взамен приобрела по трем польским разделам Галицию и южную часть Царства Польского (отошедшую в герцогство Варшавское и присоединенную в 1815 году к России), а также Венецианскую республику по Кампоформийскому миру и Ломбардию на Венском конгрессе, которых лишилась на наших глазах, сохранив, однако же, венецианское наследие - Далмацию. С этого времени все римско-германские императоры за исключением Карла VII (1742 по 1745) принадлежали к Габсбургскому дому.
Таков был формальный принцип образования Австрийской монархии. Но случайное совпадение наследств не может же служить единственною связью разнороднейших элементов. Для этого необходима была и какая-нибудь объединяющая идея. Таких объединяющих идей, заключавшихся во временных внешних целях, было две: 1) защита раздробленной, разъединенной Германии от натиска централизованной Франции с запада; 2) защита как самих соединившихся под австрийским скипетром земель, так и вообще Европы от натиска турок, разлившихся по Балканскому полуострову. Обе эти роли пали главнейшим образом на славян разных наименований, составлявших главную массу австрийских народов и главную силу монархии Габсбургов - не только по численности своей, но и по своему воинскому духу.
Немцам не худо бы помнить, что не только спокойствием, давшим им возможность развить свою культуру, но даже самим существованием своим в качестве самобытного народа, ныне сплачивающегося в крепкое политическое тело, обязаны они славянам, - как тем, которые вошли в государственную с ними связь, так и самобытным славянским государствам, боровшимся за них в течение длинного ряда веков. Германская империя после периода своей силы и славы, во времена императоров из домов Франконского, Саксонского и Гогенштауфенского, пришла в состояние совершенного хаоса и расслабления, так что лишилась всякой внутренней силы. Император, избранный из рода, не имевшего больших наследственных владений, не имел средств заставить себе повиноваться бесчисленных средних и мелких властителей, из которых каждый преследовал свои личные цели даже ввиду врагов империи и нередко из своих личных эгоистических целей соединялся с этими врагами. Поэтому в течение целого ряда веков избирательная корона передавалась государям сначала из Чешского, а потом из Австрийского дома, наследственные владения которых давали им средства выдерживать тяжесть императорских обязанностей и своими силами защищать империю от внешних врагов. Собственные войска империи, никогда не поспевавшие вовремя, дурно устроенные, дурно вооруженные (в полном смысле die elende Reichasarmee [ жалкая имперская армия (нем.) ], как окрестила типографская ошибка имперскую армию, спешно собиравшуюся против Фридриха Великого), доказали свою неспособность защищать интересы Германии как во времена Людовика XIV и Наполеона, так и на наших глазах в заменившем империю Германском союзе. Но главные силы Австрийского дома, на плечах которых лежала в течение 400 лет оборона Германии от врагов империи - турок и французов, были силы славянские. О борьбе против турок и говорить нечего: преимущественное участие в ней славян слишком ясно и очевидно, но здесь и собственный славянский интерес был глубоко затронут. Но без славянской силы и завоевания французов не ограничились бы Эльзасом, Лотарингией и Франш-Конте. Если немцы могут еще распевать:
Sie sollen ihn nicht haben
Den alten deutschen Rhein,
( Они не должны им владеть,
старым немецким Рейном (нем.) )
то этим обязаны они единственно тому, что волны этого древнего немецкого Рейна и соседние равнины не раз обагрялись славянскою кровью, проливавшеюся за немецкое достояние и за немецкую честь.
Когда не хватало внутренней, прицепленной к Германии славянской силы, являлась славянская помощь извне. Когда турки осадили Вену, спасителем явился с польскими и русскими войсками Ян Собесский. Когда революционная Франция и гений Наполеона громили и порабощали Германию, три раза являлись русские на помощь и (в четвертый) были главными участниками освобождения Германии - главными, несмотря на то, что этим оскорбляется германское самолюбие, не хотящее признать великой услуги, оказанной Германии Россией без малейшего к тому интереса, даже против своего интереса.
Что русские были главными участниками в так называемых Bef reiungskriege [ освободительные войны (нем.) ], неопровержимо доказывается числами. Вот несколько сведений, извлеченных из сочинения г. Богдановича, относительно меры участия русских в войне 1813 года:
под Люценом русских 54 000 пруссаков 30 000 под Бауценом русских 50 000 пруссаков 28 000 под Кацбахом русских 56 000 пруссаков 38 000
Под Кульмом в первый день - одни русские: сначала 12 000, потом 16 000, причем выбыло из строя 7002 человека. При осаде крепостей: Данцига - 13 000 русских, Кюстрина - 4000 русских, Глогау - 5000 русских и 3000 пруссаков. Под Лейпцигом: русских 127 000, пруссаков 71000, австрийцев 89 500, шведов 18 000, итого на 160 000 немцев всех наименований 127 000 русских; из числа этих войск выбыло из строя на 21000 русских 21 300 пруссаков и австрийцев. Но сколько еще было славян в австрийских войсках и какова, следовательно, будет славянская доля в великой войне за освобождение, im grossen Bef reingskriege? Что же так много говорят немцы о заслугах, оказанных ими славянскому миру и России в особенности?! Посчитаться не трудно, кто у кого окажется в долгу.
Таким образом, смысл австрийского конгломерата народов, идея Австрийского государства, как выражается чешский историк Палацкий, заключалась в обороне расслабленной и раздробленной Германии против напора французов и турок - обороне, в которой главное участие пало на долю славян. Идея эта была вызвана внешними случайными обстоятельствами, с прекращением которых, очевидно, упразднилась и сама эта идея, т.е. необходимость и смысл существования Австрийского государства, которое, исполнив свое временное назначение, обращается точно в такой же исторический хлам, как и сама Турция, после того как не предстоит более в ней надобности для охранения православия и славянства посторонними силами. Вольная и невольная, сознательная и бессознательная польза, приносимая как Турцией, так и Австрией, прекратилась: остался один гнет, одно препятствие к развитию народов, которым пришла пора освободиться от тяжелой опеки.
Здесь встречаемся мы опять с одним из великих исторических синхронизмов, указывающих нам на то, что исторические процессы совершаются не случайно, а что и внешняя их форма, и внутреннее содержание находятся в таинственном взаимодействии, так что само случайное в истории оказывается в согласии с внутренним содержанием ее и в подчинении ему. Австрийские земли соединились в одно целое посредством ряда наследств и брачных договоров как раз в то время, когда предстояло противопоставить отпор турецкому могуществу и подготовлявшемуся французскому объединению. Эта формальная основа Австрийского государства была разрушена, династическое право наследства прекратилось опять-таки в тот самый момент (год в год), когда прекратилась и самая цель, для которой была необходима искусственная связь, соединившая в одно целое столько народов юго-восточной Германии и юго-западного славянства.
В 1740 году умирает Карл VI без мужских наследников - и этим самым упраздняется та формальная связь, которая соединяла страны, известные под именем наследственных земель Австрийского дома. Но в этом же самом году упраздняется и та двоякая цель, ради которой эта связь существовала, - цель, которая придавала ей смысл и идею.
По древнему германскому преданию, сидел в пещере Зальцбургских гор, погруженный в многовековой сон, представитель исчезнувшего величия Германии - рыжебородый император Фридрих. Он должен был проснуться и выйти из своей пещеры, когда загорится для немецкого народа заря новой славы и нового величия. В 1740 году вышел он из своей пещеры и явился миру под тем же самым именем и положил основание нового немецкого царства. Невзрачный прусский король был прямым продолжателем и возобновителем здания, начавшего разваливаться после могучего Барбароссы.
С этого времени Пруссия взяла в свои руки судьбы Германии и на наших глазах почти уже довела их до славного завершения. Еще более ста лет после этого считалась Австрия предводительницей Германии и только теперь устранена из нее. Но дела ей там давно уже не было. Она только мешала и продолжала свою роль лишь в силу раз полученного толчка, не уничтоженного еще трением событий. Со стороны Франции Германия не нуждается более ни в австрийской, ни вообще в славянской защите. Пруссия, т.е. сама Германия, сумеет себя защитить. Следовательно, и славяне должны получить свободу действия по окончании их служебной исторической роли.
В том же 1740 году умерла русская императрица Анна, и после кратковременных смут вступила Елисавета на престол своего великого отца. Какая же связь между этим событием и завершением австрийских судеб? Государственная реформа, которую претерпела Россия и которая с государственной точки зрения и в границах государственности была совершенно необходима, перешла, однако же, должную меру, вышибла и сбила Россию с народного, национального пути. Пока жив был великий реформатор, господствовал еще над всем русский интерес, по крайней мере в политической сфере. Но со смертью Петра немецкое влияние, которому был дан такой огромный перевес, не переставало возрастать, так что во времена Анны можно было сомневаться, не исчезнет ли, не сотрется ли совершенно русский национальный характер с Русского (только по имени) государства, не обратится ли русский народ в орудие, в материальное средство для немецких целей.
Подобные примеры бывали в истории. Все государства, возникшие из развалин Александровой монархии (Египет, Сирия, Понт и пр.), были греческими по духу и по господствовавшей в них культуре, а сами народы, их составлявшие, до того утратили свою самобытность и свой характер, что ежели бы, например, мы не имели других источников для сведений о Боспорском царстве, кроме выкапываемых из развалин и гробниц пантикапейских и фанагорийских древностей, то должны бы были полагать, что приазовские страны были исключительно населены греками. Ежели бы до отдаленных веков дошли отрывочные сказания о временах Анны, о деятельности Бирона, то без знакомства с предшествовавшими и последовавшими событиями будущие историки непременно бы заключили о нашествии немецких народов из некоей могучей страны Курляндии, подчинивших себе Россию, впоследствии, правда, изгнанных, но оставивших глубокие следы своего владычества, еще долго не исчезавшие. Самое призвание Анны, условия, которые хотели с нею заключить, отвержение их и т.д. должны были бы казаться остроумным критикам баснями, которыми народное тщеславие хотело прикрыть свое порабощение иноплеменниками. Нам, конечно, известно, что, к счастью, дело было не так; но несомненно, что русский характер истории Русского государства был обеспечен за ним после крутой реформы только с воцарением императрицы Елисаветы, хотя проявился с блеском лишь в великое царствование Екатерины. Следовательно, только с воцарением императрицы Елисаветы Русское государство соединило возможность сильной внешней государственной деятельности, доставленной ей реформою, с возможностью иметь русскую политику, преследовать русские государственные цели.
Главнейшая цель русской государственной политики, от которой она не должна никогда отказываться, заключается в освобождении славян от турецкого ига, в разрушении оттоманского могущества и самого Турецкого государства. С того времени, следовательно, как славянское дело могло быть поручено славянским же рукам, и другая цель существования, другая идея австрийского конгломерата народов упразднилась совершенно. Таким образом, Австрийское государство было в один и тот же момент лишено историей и своего формального принципа, и внутренней причины своего бытия, т.е. лишено оправдания неестественного скопления разнородных элементов причинами внешней необходимости.
То и другое думал заменить Карл VI куском пергамента, известного под именем Прагматической санкции. Но как ни крепка и ни долговечна по древнепергамскому способу приготовленная ослиная кожа лист ее все-таки составляет недостаточно прочное и надежное основание, чтобы воздвигнуть на нем могущее противиться разрушительному действию времени государственное здание, не имеющее внутреннего смысла и не оправдываемое даже внешнею необходимостью.
В 1740 году Австрия, собственно, окончила свое историческое существование. С этого времени начинается ее распадение: она теряет Силезию, изгоняется из Германии Наполеоном I, позже формируется в особую империю, достигает временного преобладания в Германии и в Италии, но в конце концов изгоняется из обеих; готова была рухнуть под ударами ничтожной революции и небольшого мадьярского народца, спасается - своими и русскими - славянскими силами, но, лишившись внутреннего смысла своего существования, прибегает к всевозможным паллиативам для продолжения жизни, которая, не будучи оживотворяема духом, поддерживается только историческою инерцией.
Уже с царствования Марии-Терезии начинается падение и разложение Австрии. Самый сильный толчок дает ему Иосиф II своими реформаторскими попытками. Понимая, что Австрия лишена всякой внутренней связи, что это только сброд племен и народов, соединенных случаем и внешнею необходимостью, он задумал придать ему внутреннее единство германизацией ее частей. Иосиф II первый ввел во внутреннюю политику Австрии систему централизма, к которой столь же безуспешно прибегали впоследствии Бах и Шмерлинг. Этим пробудил Иосиф заснувший было дух народности как в славянах, так и в прочих народах Австрии. Он был первым невольным основателем будущего панславизма. Последовавшие войны с Французскою республикою и империей расшатали материальное благосостояние государства; но для поддержки его явился человек, одаренный гениальностью в полном значении этого слова.
Князь Меттерних сумел на тридцать с лишком лет замедлить разрушение обветшалого здания. Охранительный характер его деятельности заключался в совершенной противоположности с характером деятельности императора Иосифа. Иосиф своими либеральными реформами неосторожно вносит дух жизни туда, где ему нет места. Меттерниху удается на время заморить или, по крайней мере, усыпить крепкою летаргией эту неосторожно пробужденную жизнь. Меттерних - не централист, не дуалист, не федералист. Он, как бы это выразить, - опиумист, что ли, усыпитель, который вполне сознает, что Австрии предстоят только две альтернативы: или спать непробудным сном, быть погруженной в летаргию, или распасться и сгинуть с лица земли. И вот он убаюкивает ее сладкими, дремоту наводящими мелодиями; усыпляет ее всеми удобствами беспечной, дешевой, веселой материальной жизни; завешивает все щели, чтобы не проник в нее свет, затыкает все отверстия, чтобы не дошел шум извне. Но все же наружный свет мог сделаться столь ярким, наружный шум столь громким, что разбудил бы спящего. Меттерних употребляет все извороты своего гибкого ума, чтобы и снаружи загасить разгоравшийся свет или, по крайней мере, покрыть его толстым непрозрачным колпаком, чтобы повсеместно ввести тишину и спокойствие.
Прежде всего надо было позаботиться об этой тишине в тех трех пространствах, куда непосредственно открывались двери из Австрии: в Германии, в Италии и в турецких владениях. В самом деле, всякое движение в Германии не могло не проникнуть и в немецкие провинции Австрии, а через них и во всю Австрию, так как немецкие нити расходились всюду; всякое движение в Италии пробуждало Ломбардию и Венецию, а через них и все прочие части; наконец, всякое движение там, где всего менее, по-видимому, можно было ожидать его, на Балканском полуострове (хотя бы на самой оконечности его, в Греции), могло распространиться и на славянские народы Турции, а через них и на единоплеменников их в Австрии. И со всех трех сторон движение действительно начиналось. Его надо было подавить во что бы то ни стало, да еще как подавить - без борьбы, без слишком ощутительных усилий, ибо борьба и усилия суть пробудительные средства. Надо было все сделать одними усыпительными манипуляциями, напущением снотворного тумана или марева. И это было сделано - и при каких еще затруднительных обстоятельствах!
Борьба с Наполеоном пробудила все силы Германии. Из этого пробуждения Пруссия извлекла огромные выгоды. По естественному ходу вещей, по естественному честолюбию этой державы стать во главе германской нации, к чему побуждали ее все интересы, вся завещанная ей политика, она должна была поддерживать это движение. Не было недостатка и в людях, понимавших эту необходимость. Меттерних сумел, однако же, ее устрашить мнимыми опасностями, сумел вечную соперницу Австрии обратить в послушное орудие ее целей. Не только народы Германии, но и многие государи ее противились преобладанию австрийского влияния. Либеральные наклонности одних, деспотические других казались одинаково враждебны австрийской системе; и те и другие должны были преклониться перед неподражаемым искусством канцлера.
В Италии предстояли те же препятствия - и со стороны народов, и со стороны государей. Сардиния играла тут ту же роль, что Пруссия в Германии; но тем не менее и здесь все пошло на австрийский лад.
Всего труднее было уладить дело с Грецией. Уже было замечено, что Меттерниху мало было уничтожить всякое враждебное его системе проявление, а надо было еще сделать это без шума, без борьбы, под сурдинкой, а если уже необходимость заставляла прибегнуть к силе оружия, то надо было выставить такую громаду сил, чтобы сама мысль сопротивления исчезла. Так и было поступлено с Италией, когда возникли возмущения в Неаполе и в Пьемонте. Для усмирения жалких шаек карбонариев была не только употреблена сильная австрийская армия, но как грозное привидение была выставлена русская армия, уже предназначенная к походу, под предводительством Ермолова. Но в деле Греции все заставляло предполагать, что грозная сила России будет на этот раз не на стороне тишины и спокойствия во что бы то ни стало. Это был честный бой за не-зависимость единоверного России христианского народа против невыносимого мусульманского гнета. Тут нечего было бояться революционной и либеральной заразы, и вообще для России не страшной. В глазах всей России как восстание греков, так и русская им помощь казалась священною обязанностью - чем-то вреде крестового похода, не имеющего ничего общего с политическими треволнениями. Восстание это, следовательно, с самой подозрительно-полицейской точки зрения не могло иметь своим результатом политико-либеральной пропаганды. Все предания русской политики были в пользу такого взгляда. Не вступалась ли великая Екатерина за угнетенных Турцией христиан, не возбуждала ли она греков к восстанию? Сам император Александр не содействовал ли восстанию сербов? Наконец, личный характер русского государя, либеральный, любящий популярность, мистически-религиозный, также заставлял предполагать, что Россия употребит все силы на помощь своим единоверцам, что освободитель Европы захочет украситься еще более блестящим венцом освободителя Востока. Если уже умение Меттерниха заставить Россию действовать в общих европейских делах вопреки ее интересам, вопреки личным склонностям ее монарха могло назваться чудом политического искусства, то успех его в деле Греции должен считаться истинным шедевром. Кроме главной и прямой цели канцлера - охранения безмятежного сна Австрии и необходимого для этого усыпления Европы, - впутывая Россию в свою политику, он достигал еще другой, побочной цели: с одной стороны, когда дело шло об Италии, Испании, Германии, взваливал на Россию всю тяжесть злобы и негодования Европы, с другой - когда дело шло о Востоке, ослаблял к ней симпатии ее единоверцев и единоплеменников, что как полезное для Австрии не могло ускользнуть от прозорливости руководителя ее судеб.
Таким образом, при видимом преобладании России, главной победительницы Наполеона, дом Габсбургов под опекою Меттерниха достиг такого политического влияния, какое едва ли он имел в дни Карла V. Германия и Италия были в полном смысле этого слова вассалами Австрии. В Испании и Португалии установлялась ее система руками Франции. Конфисковав в свою пользу великодушную, но непрактическую мысль Священного союза, Австрия обращала Россию в исполнительницу своих предначертаний. Сама Англия играла такую же непривычную ей роль, подавляя свои симпатии к свободе если не восточного, то среднего и западного из вдавшихся в Средиземное море полуостровов.
Тридцатый год поколебал во многом систему Меттерниха, но искусство его и тут оказалось во всем блеске. Ибо он доказал, что умеет не только проводить и охранять свою систему, но восстановлять и исправлять ее насколько возможно, если чужая неловкость или действительно неотразимый ход событий произведут в ней широкую брешь. Если это не гениальность, то я не знаю, что может заслужить это имя в области политики.
Обыкновенно Меттерниху отказывают в высших способностях государственного человека, утверждая за ним не более как славу ловкого дипломата, как за каким-нибудь Кауницем или Талейраном, на том основании, что будто бы он не умел оценить духа времени, не понимал силы идей и потому вступил с ними в неравную борьбу, окончившуюся после 33-летнего торжества совершенным распадением его системы (еще при жизни его) и чуть не гибелью Австрии. Действительно, без постижения духа времени и понимания направления, которому следуют события, нельзя быть истинно великим политиком, а много-много что ловким дипломатом, и потому делаемый Меттерниху упрек был бы совершенно справедлив, если бы он поступал по своей системе, будучи правителем Англии, Франции, Пруссии, России, Италии, всякого иного государства, только не Австрии, которая могла сохранить свое существование единственно под условием недеятельного сна. Что среди XIX века умел он длить этот сон целую треть столетия - доказывает, что он понимал и дух времени, и силу идей, ибо без этого понимания своего врага не мог бы он так долго и так успешно с ним бороться. А было необходимо или бороться, или вовсе отказаться от звания австрийского государственного мужа. Он был в положении доктора, имеющего дело с неизлечимым недугом и делающего чудеса искусства, чтобы продлить жизнь своего пациента. Неужели в случае неизлечимости болезни врач обязан вовсе отказаться от больного? Или, еще вернее, он был в положении коменданта крепости: вел мины и контрмины, апроши и контрапроши, делал вылазки, разрушал осадные работы неприятеля, строил под огнем внешние верки. Крепость наконец все-таки была взята, ибо нет крепостей неприступных. Справедливо ли судить коменданта, как военачальника в чистом поле, который, несмотря на свои искусные стратегические маневры, все-таки был разбит в данной им генеральной битве? "Зачем вступил он в бой, не соразмерив своих и неприятельских сил, - могут сказать в его обвинение, - ведь руки были у него развязаны и ему была дана полная свобода действий?" Но к коменданту крепости такое обвинение неприложимо, ибо факт осады существует помимо его воли. Неужели защита была напрасна, когда в конце концов сдача все-таки была неминуема? Другое дело, если бы можно было доказать, что, выйдя из тесной крепостной ограды и действуя своею армией в чистом поле, комендант, обратившись в военачальника, мог бы наконец выиграть войну. Кто так думает, тот может, конечно, обвинять Меттерниха, но мне кажется, что доказать можно только противное. Чтобы сохранить органическое вещество, не живущее уже органическою жизнью, ничего другого не остается, как герметически закупорить его в плотный сосуд, прекратить к нему доступ воздуха и влажности или же заморозить.
Несмотря на свою бесспорную гениальность, последний охранитель Австрии не может, однако же, конечно, никому внушить симпатии. Чтобы определить загадочное значение его в ряду замечательнейших исторических личностей, деятельность или судьба которых имела решительное влияние на участь царств и народов, с которыми они были соединены, посмотрим на те разряды или категории их, в числе которых по характеру его деятельности могло бы найтись место и для австрийского канцлера.
Первую категорию государственных мужей составляют те, которым в полной мере приличествует наименование великих политиков: люди, соединяющие с тонким пониманием окружающих их обстоятельств, с умением пользоваться находящимися в их руках средствами, с более редким даром создавать эти средства, с непреклонною волею достигнуть одушевляющих их целей почти пророческую прозорливость в выборе этих целей, в сознании (большею частью инстинктивном) сообразности их с общим ходом исторического движения. Без этого последнего дара Провидения, находящегося как бы в противоположности с остальными, более прозаического свойства, практически рассудочными способностями, нет истинно великой политической деятельности. Государственные люди, достойные названия великих политиков (Цесарь, Константин, Карл Великий, Петр, Фридрих II, Екатерина), сообщили, по-видимому, направление целому периоду истории их народов. Но ход исторического развития, без сомнения, не зависит от воли самого могучего гения; никому не дано определять его; с ним можно только сообразоваться, а для этого необходимо в известной мере его предвидеть, более или менее сознательно его предчувствовать. Дар прозорливости, дар предвидения, дар практического пророчества составляет, следовательно, необходимое условие истинно плодотворной политической деятельности. Но условие это определяется не одними личными свойствами исторического деятеля, а также тем положением, в которое поставило его Провидение, - тою стороною, на которой он стоит в борьбе всемирных интересов. Великих политиков отмечает своим перстом не одна природа, осыпающая их своими дарами, но и счастье, соединяющее судьбу их с судьбами тех народов, тех исторических интересов, которым предназначены успех и победа.
Есть поэтому другой разряд лиц, которые по силам своего духа смело могут выдержать сравнение с Цесарями, Карлами и Петрами, но деятельность которых осуждена историей на неудачу и бесплодие. Они привлекают с неотразимою силою все наше сочувствие величием выдержанной ими борьбы и в то же время служат уроком человеческой ничтожности. Это личности трагические. Как недосягаемый образец трагическ ого величия стоят два карфагенских героя - отец и сын, две человеческие индивидуальности, слившиеся в одном историческом образе. Всем обязанные несокрушимым силам своего духа, они показали, как много может сделать человек и как ничтожна в то же время вся человеческая деятельность. Не поддержанные своим отечеством, Амилькар и Аннибал объявили от своего собственного имени, непримиримую войну Риму. Современник их, Архимед, сказал: "Дайте мне точку опоры, и я поверну Землю"; они создали не только рычаг, но и самую точку опоры, опираясь на которую хотели перевернуть судьбы мира. Подкупая подарками правителей Карфагена, чтобы те не мешали им доставить своему отечеству всемирное владычество, они покорили и организовали Испанию, дабы, опираясь на нее, низвергнуть ненавистное им могущество Рима. Титан в полном значении этого слова, Аннибал, взгромоздив Альпы на Пиренеи, чтобы завладеть Книгою судеб, едва не вырвал из нее значительнейшей ее страницы. Герой драмы не под силу самому Шекспиру, он боролся не против судьбы, тяготевшей по воле богов над проклятым семейством или родом (как потомки Лая и Атрея у Эсхила и Софокла), а вступил в бой с предопределением судьбы мира - и шестнадцать лет заставлял колебаться весы всемирной истории. Митридат, Витикинд повторили его тяжелую историческую роль.
По выказанному Меттернихом политическому искусству его можно бы смело причислить к разряду великих политиков, но судьба, заставившая его действовать в пользу осужденного историей дела, придает ему трагический характер неудачи в борьбе. Но назовем ли эту борьбу трагическою, неотъемлемый, существенный характер которой составляет величие? Аннибал, Митридат, Витикинд имели несчастье защищать дело, осужденное историей; но они тем не менее были представителями великих народностей, серьезных исторических интересов. Какую народность представляет Австрия, какой интерес представляет она собою? Противоположность между величием средств и ничтожностью целей, для коих они употребляются, выражаемая баснею о горе, рождающей мышь, составляет один из существеннейших элементов комического. Деятельность Меттерниха носит поэтому неизгладимую печать трагикомизма (печать трагизма по своей судьбе, печать комизма по целям, которые имела в виду), и этот трагикомический характер по необходимости связывается со всякою австрийскою государственною деятельностью, после того как само существование Австрии потеряло свой смысл и свою идею, - с деятельностью Бахов, Шмерлингов, Белькреди или Бейстов.
В 1848 году крепость, защищаемая Меттернихом, была взята штурмом; герметически закупоренный сосуд раз бит, снотворный туман рассеян. Неминуемость разрушения наступила, потому что наступило пробуждение. Где мы? - начали себя спрашивать просыпающиеся народы, что всегда составляет первый вопрос, представляющийся спросонок. - В Австрии. - Кто мы? - Чех, словак, серб, хорват, русский, мадьяр, немец, итальянец. - Зачем же не в Чехии, не в Сербии, не в России, не в Венгрии, не в Германии, не в Италии? И что же такое Австрия, которая нас всех заключает? Где же это внешнее могущество, нас всех подчинившее? Где же сама Австрия, наложившая на нас и свою власть, и свое имя, подменившая во время сна нашу жизнь своею жизнью? Ведь не эрцгерцогство же это Австрийское, - эта Австрия по преимуществу, Австрия катекзохин? Нет, отвечают они себе, оглянувшись кругом, вне нас и нет никакой Австрии. Австрия - это только склейка, припай, цемент, замазка, которыми склеили или слепили нас во время сна какими-то случайными средствами: придаными, завещаниями, брачными контрактами, для каких-то внешних случайных целей, в свое время, может быть, и очень хороших, полезных, необходимых, но теперь давно уже отошедших в область теней и призраков, не имеющих уже ничего общего с чувствуемыми стремлениями, нуждами, потребностями живых, проснувшихся людей. Склейка и спайка только мешают нашим движениям, не дают нам идти в ту сторону, куда нам путь лежит; делают из нас искусственно составленных сиамских братьев; каждое движение одного из нас причиняет другому неловкость, боль и порождает взаимное неудовольствие; наши усилия взаимно нейтрализируются, обращаются в ничто.
И пошли народы расколупывать замазку, которая, собственно, и составляет то, что слывет под именем Австрии.
Кто, как итальянцы, занялся этим делом вполне проснувшись, с полным сознанием того, что он делает, куда намерен, освободившись, пойти, - для того и замазка оказалась некрепкою. Кто, напротив того, как славяне, занялся своим делом как-то в дремоте, в полусне, думая и действуя как бы под влиянием тумана, нагнанного ночными грезами, - у тех дело не спорится, и им продолжают еще мерещиться разные небывальщины. Кому грезится еще какая-то идея Австрийского государства, которой давно уже нет на белом свете, которой даже никогда и не было, а была временная, случайная цель для союза народов. На других напущен новый польско-европейский туман, представляющий им родной славянский облик русского народа в виде пугала с оскаленными зубами, стремящегося их поглотить и обратить в состав собственного громадно-чудовищного тела.
Несмотря на этот полусон, расколупка тем не менее идет вперед, и внешние и внутренние события работают над нею делом, словом, помышлением, вольно и невольно, сознательно и бессознательно, и самый туман начинает рассеиваться, полусон переходит в полное бодрствование. Австрийские государственные люди, у которых никогда не было недостатка в понимании своего положения, очень хорошо видят это, но, не имея возможности употребить в дело прежнего опробованного меттерниховского снотворного способа, дошли до необходимости придумывать новые способы склейки расклеивающегося. Таковых способов придумано доселе три, и едва ли есть возможность придумать какой-нибудь четвертый. Способы эти, как известно, называются: централизмом, т. е. германизацией, дуализмом, или германизацией в соединении с мадьяризацией, и, наконец, федерализмом, или псевдославянизацией Австрии.
Собственно говоря, нет надобности по очереди опровергать пригодность этих способов для воссоздания разрушающейся после Меттерниха Австрии. Достаточно было бы показать, что централизм не может служить основою австрийской государственной жизни, так как остальные две методы заключают в себе внутреннее противоречие - противоречие с идеей государства, которая, как я старался показать выше, есть стройная плотная форма, приданная национальности для увеличения силы ее противудействия внешним враждебным влияниям, стремящимся ее разложить или подчинить себе. Очевидно, что государство тогда только может соответствовать своему предназначению, когда будет движимо одною национальной волею, что возможно лишь в следующих трех случаях: 1) когда в состав государства входит одна национальность; 2) или когда численное и нравственное преобладание господствующей народности так сильно, что включенные в государственный состав слабые национальности не могут оказывать никакого действительного сопротивления выражению ее национальной воли, и, следовательно, собственный интерес побуждает их слиться в одно с нею целое; или, наконец, 3) когда главная национальность хотя и не преобладает численно, но одна лишь имеет политическую волю; прочие же, хотя и многочисленные, составляют лишь материал, которым верховная национальность может распоряжаться по своему произволу. Этот случай, очевидно, может иметь место лишь тогда, когда подчиненные народности составляют только единицы этнографические, никогда историческою жизнью не жившие, а если и жившие, то потерявшие сознание своей исторической роли.
Во всех этих трех случаях в государстве будет по самой сущности дела господствовать система политического централизма, хотя бы в административном отношении части его пользовались самою широкою самостоятельностью. Когда эта система становится неприменимою, то и государство делается невозможным, потому что оно есть политический индивидуум, политическое неделимое, а индивидуума, имеющего две или несколько несогласованных, неподчиненных волей, даже представить себе невозможно, ибо тут заключается внутреннее противоречие, так сказать, делимое неделимое. Но доказывать, что в Австрии централизм невозможен, также излишне; ибо труд этого доказательства взяла на себя история, которая довела эту невозможность до сознания самих австрийских государственных людей. Из этого оставалось бы только просто-напросто заключить, что Австрия есть государство невозможное, как оно на самом деле и есть. Но если совершившийся факт имеет для всех доказательную силу, то нельзя того же сказать о логических выводах; поэтому, если мы можем удовольствоваться доказанною историей невозможностью централизации в Австрии, то едва ли будет иметь ту же убедительность доказываемая логикой невозможность всякой иной системы, кроме централизма как политического принципа государства. Люди, видя, что что-либо не подходит под их стремления и надежды, стараются всеми мерами избежать того, к чему необходимо ведет логическая последовательность, всеми силами из нее выбиваются, - и потому необходимо рассмотреть с большею подробностью те невозможности, которые заключаются в дуализме и в федерализме, проследить шаг за шагом их несбыточность.
Одно чисто пассивное сопротивление мадьяр, устранение их от участия в общих государственных делах Австрии в годину испытания, принудило правительство отказаться от системы централизации, или общего и одинакового подчинения всех этнографических элементов монархии элементу немецкому. Элемент этот оказался на деле слишком слабым для того, чтобы служить всесоединяющим, всесдерживающим государственным цементом, и немцы должны были прибегнуть к помощи мадьяр, дабы ценой полной с собою равноправности и самобытной государственности купить их содействие для сохранения владычества над славянами и румынами. Однако же и оба господствующие элемента, цислейтанский немецкий и транслейтанский мадьярский, все еще почти вдвое малочисленнее элемента славянского, так что в настоящее время австрийская государственность основывается единственно на разъединенности славян, так сказать на их политическом несовершеннолетии. Много ли ручательств за крепость государства представляет такое чисто отрицательное основание? И не очевидно ли, что если бы славяне оказали хотя бы наполовину столь же энергическое сопротивление, как мадьяры, то дуализм должен был бы пасть по той же причине, по которой пал централизм, и с такою же точно легкостью. Но призвание мадьяр на помощь для удержания славянских народностей в вассальном положении и составит именно ту причину, которая должна усилить славянское сопротивление.
В 1848 и 1849 годах славяне, входившие в состав Венгерского королевства, спасли Австрию от мадьярского возмущения, а теперь в награду за то лишены значительной доли своей самостоятельности и подчинены мадьярам. Дух мадьярской дерзости и мятежа достиг всех своих притязаний; славянская же верность принесена ему в жертву - все, дескать, стерпят. Неужели и этот урок окажется бесполезным? Расчет слишком прост, чтоб его не понять, и едва ли урок этот может пропасть даром. Чтобы воспользоваться им, надо лишь дождаться первого удобного случая, каким оказалась для мадьяр война 1866 года и который долго ждать себя не заставит.
Другой не менее ясный урок заключается в том, что мадьяры достигли всех своих целей, строго придерживаясь исторического права, по которому Венгрия была включена в сборную Габсбургскую монархию как самостоятельная равноправная часть; но точно то же историческое право имеет и Чешское королевство, заключавшее в себе нынешние цислейтанские провинции: Богемию, Моравию и Силезию. Чехи уже почувствовали это и требуют для себя того же, что получили мадьяры. Военное положение, к которому этого рода требования привели Богемию, могло лишь заставить скрыться под спуд пробудившееся сознание равноправности чешской короны с венгерскою, но не могло его уничтожить, и оно должно возникнуть с новою силою при первом внешнем толчке, с которой бы стороны он ни произошел.
В-третьих, для всех славянских племен, вошедших в состав Транслейтании, подчинение мадьярскому элементу гораздо тягостнее и, так сказать, оскорбительнее, нежели прежнее общее подчинение всех австрийских народов элементу немецкому, которое могло, по крайней мере, оправдываться великим историческим и культурным значением немецкого племени, между тем как мадьяры не могут иметь этого рода претензий, стоя в культурном отношении ниже славян. Преобладающему значению немецкого элемента много содействовала еще и привычка долгого господства немцев, которое основывалось на авторитете Священной Римской империи, нередко признававшейся в качестве верховного сюзерена даже многими, в сущности, независимыми владениями. Наконец, первенствующее положение немцев совпало с национальностью Австрийского владетельного дома и, следовательно, освящалось приверженностью к династии Габсбургов, которая была совершенно искрения со стороны всех австрийских славян.
Итак, с одной стороны пример слабости, данный австрийским правительством, и пример настойчивости мадьяр, увенчанный успехом, с другой стороны - устранение тех оснований (именно культурно-исторического долговременного авторитета, приобретенного всею средневекового историей Европы, и династического влияния), которыми могло еще держаться господство одной привилегированной народности над прочими, отняли всякую почву под ногами дуализма, лишили этот новый принцип австрийской государственности всякого разумного смысла, всякого исторического обаяния. Он имеет поэтому гораздо менее ручательств на сколько-нибудь прочное, долговременное существование, чем самый (осужденный уже историей) централизм. Посему в числе приверженцев дуализма можно считать только небольшой мадьярский народец, приобретающий при этом дуализме роль, на которую не имеет права ни по своей действительной политической силе, ни по своему культурному значению, да еще несколько отвлеченных политиков вроде г. Бейста, считающих возможными всякого рода механико-политические комбинации, не оживляемые никаким разумным, реальным, жизненным началом.
Не только австрийские славяне, но и большая часть австрийских немцев не сочувствуют дуализму и не могут забыть, что возвышение мадьяр совпадает с унижением Австрии, с выделением ее из Германии, в которой они не могут не видеть своего настоящего отечества. Только Мадьяры, находя в дуализме единственное средство для осуществления самых заветных своих надежд на преобладание в землях Венгерского королевства - такого же случайного политического агрегата, как и вся Австрийская монархия, - имеют к нему положительное сочувствие. Все же прочие поборники его, из немцев, имеют к нему сочувствие отрицательное, как к средству, замедляющему торжество федерализма, в котором большинство австрийских народов видит спасение Австрии и осуществление своих заветных стремлений к политической равноправности и полноправности и по отношению к которому дуализм составляет действительно лишь переходную ступень от централизма, так сказать первый шаг к его осуществлению. Следовательно, дуализм должен сокрушиться под ударами славян или даже от пассивного сопротивления их при удобном случае, как сокрушен централизм противодействием мадьяр.
Но возможнее ли федерализм? Так как симпатии большинства славян на стороне федерализма, то с тем большим вниманием должны мы рассмотреть эту последнюю надежду австрийской государственности, а также ее сообразность с истинными интересами славянства.
Прежде всего может показаться странным и даже необъяснимым, почему австрийские государственные люди, справедливо слывущие самыми искусными политиками, убедившись в невозможности сохранения неограниченной монархии и исключительного господства немецкой национальности в Австрии, не решились прямо удовлетворить желаниям и требованиям большинства своих подданных, дабы основать, таким образом, австрийское государство на самом многочисленном элементе его населения, к чему начал было как будто бы стремиться Белькреди. По-видимому, это могло бы даже дать австрийскому правительству средство через удовлетворение несравненно менее радикальных требований славян сдерживать мятежные сепаратистские стремления мадьяр, - точно так же, как в меньших размерах оно сдерживало поляков, покровительствуя в самых скромных размерах русским в Галиции. Казалось бы, основываясь преимущественно на славянах, Австрия, хотя и в форме федерации, могла бы, в сущности, сохранить в гораздо большей степени государственное единство, чем при настоящей дуалистической форме. Но это только так кажется.
В судьбе славянской народности, точно так же, как в судьбе православной церкви, есть что-то особенное: только они представляют примеры того, что, будучи религией и народностью большинства подданных в государстве, они, однако же, вместо того, чтоб быть господствующими, суть самые угнетенные. Такую диковинку представляют нам Турция и Австрия. В первой православие есть религия большинства, а последователи его тем не менее терпят наиболее угнетения; во второй славяне составляют половину всего разнородного населения империи, а из всех ее народов пользуются наименьшими правами и беспрестанно приносятся в жертву немцам и мадьярам. Если такое угнетенное состояние православных в Турции объясняется тем, что турки видят в них своих тайных врагов, готовых воспользоваться всяким случаем для освобождения себя от ненавистного ига, то к Австрии и это объяснение неприложимо. Славяне, без различия племен, были всегда самыми верными подданными Австрии, не только более верными, чем мадьяры, но даже чем и самые немцы. В 1849 году только они одни сохранили преданность Австрийскому дому и спасли Австрию, конечно, с помощью славян неавстрийских.
Чем же это объясняется? По нашему мнению, весьма верным тактом австрийского правительства, которое (вопреки и примерам, и хорошо ему известным чувствам славян) понимает, что все-таки ему нельзя основываться на славянах, что даже политическая равноправность их с прочими народами должна повести к гибели Австрии, что ей можно существовать только при германизации и (в помощь ей) мадьяризации славян. Оно понимает, и давно уже понимает, что на Востоке есть такой магнит для славянства, который волею или неволею как для самого магнита, так и для славянских частиц вырвет их из объятий Австрии. Представим себе славян австрийских, славян турецких, славян русских, соединенных между собою в той или другой политической форме. К такому союзу должны по необходимости, по самому географическому положению своему присоединиться вкрапленные в славянство (как гнезда или жилы совершенно особенных минералов в облекающую их горную породу) мадьяры, румыны и греки. Для славян открывается при этом такая блистательная будущность, которая не может не манить их к себе. Племя, которому рисуется в будущем такое первостепенное, миродержавное место, не может удовольствоваться местом второстепенным или третьестепенным, простою терпимостью наравне с мелкими, неисторическими народностями. Но для всей этой будущности Австрия, в какой бы форме мы себе ее ни представляли, составляет, очевидно, препятствие, которое во что бы то ни стало, рано или поздно, должно быть уничтожено.
Напротив того, с разрушением Австрии и немцы, и особенно мадьяры необходимо теряют. Историческая роль их суживается, значение их уменьшается. Австрийские немцы могут, правда, присоединиться к германской нации, имеющей рано или поздно соединиться в одно целое благодаря настойчивости Гогенцоллернов и гению Бисмарка; но с тем вместе теряют они господство над 30 миллионами немцев, что так тяжело для всякого истого европейца, в особенности же германца, для которого насилие и господство составляют вторую природу, как бы они ни прикрывались фразами о равенстве и либерализме. Для мадьяр исторические обстоятельства сложились точно таким же образом, только в усиленной степени. Этот мелкий, честолюбивый и властолюбивый народец в каких-нибудь 5 миллионов душ теряет с падением Австрии всякую надежду на раздел господства с немцами, при коем на его долю досталась гегемония в группе народов более чем 15 миллионов душ. С распадением Австрии к тому же им некуда примкнуть, как то могут сделать немцы, потому что среди окружающих их народностей они совершенные бобыли; им ничего не остается, как мало-помалу распуститься в славянском море подобно тому, как распустились в нем их некогда многочисленные финские родичи. России было на роду написано низвести своих западных соседей - шведов, поляков и турок - с той исторической высоты, на которую они было забрались вследствие благоприятствовавших им исторических случайностей, но на которую они не имели никаких прав по своим действительным внутренним силам. Под ударами России лопнули эти политические лягушки, тщившиеся раздуться в быка. К числу таких же лягушек принадлежит, без сомнения, и мадьярский народец, и рано ли, поздно ли, а ему предстоит та же участь и от той же руки. И это он чувствует и трепещет.
Итак, от разрушения Австрии славяне возвышаются в своей исторической роли, немцы же и мадьяры понижаются - и одной этой черты достаточно, чтобы убедиться, что многочисленнейший этнографический элемент Австрийского государства не может служить его политическим фундаментом. Австрийские государственные люди, заменив централизм дуализмом, выказали, следовательно, свой обычный политический такт, ища опоры расшатавшемуся зданию Австрийской империи в тех народностях, интерес которых требует поддержки, а не разрушения его.
В самом деле, при системе дуализма немцы и мадьяры имеют очевиднейший интерес удерживать славян в политическом соединении с собою. Но представим себе, что федерализм принят за основной принцип австрийской государственности. Этим самым славяне получают преобладающее значение в австрийском союзе народов, а немцы лишаются своего господствующего положения и меняют его на положение подчиненное. Естественное стремление их к слитию в одну великую германскую нацию теряет свой единственные противовес, заключавшийся в господстве над несколькими миллионами инородцев, в подчинении которых германизму они видели свое высшее историческое призвание. Вместо того чтобы довольствоваться подчиненною ролью, не должны ли они будут стремиться всеми силами выделиться из союза, ничем их к себе не привязывающего, и слиться со своими германскими братьями, - и кто воспрепятствует им сделать это? Конечно уж не славяне, которые и по внутренним свойствам не стремятся к господству над иноземцами, а по интересам своим должны быть очень счастливы отделаться от тесного сожительства с немцами под одною политическою кровлей, ибо чрез это должно усилиться значение и влияние славянского элемента в союзе.
Но выделились ли бы немцы или нет из федеративной Австрии, какой смысл имел бы этот союз народов с преобладающею славянскою окраскою? Все живое, органическое должно заключать в себе внутреннюю сущность, смысл, идею - то, что мы называем душою его и чему оно служит только оболочкою, видимым выражением. Только эта идея связывает части тела в органическое единство, дает ему возможность противиться вредоносным внешним влияниям, располагает эти части сообразно его специфическому образовательному типу. Мы со вниманием прочли "Идею Австрийского государства" Палацкого, но идеи этой никак не могли усмотреть.
Политическое тело, будет ли то государство или менее тесный союз народов, может образоваться, до известной степени объединиться и соединиться под влиянием случайной, временной цели внешней безопасности. Если угодно, и такого рода образовательный принцип можно назвать идеей государства, употребляя здесь слово "идея" не в настоящем, строгом смысле этого слова. Такую идею Австрийское государство действительно имело, как было показано выше. Но и это его значение, этот его внутренний смысл, этот суррогат идеи, некогда оправдывавший существование Австрии, давно уже улетучился, и вместо живого тела мы имеем только случайный политический агрегат, не распадающийся на части только по силе привычки, по косности, для преодоления которой не было еще достаточно сильного внешнего толчка.
Идея, животворящая государство, не есть какое-либо отвлеченное мистическое представление, а напротив того - нечто, живущее в сознании всех или огромного большинства граждан государства, поддерживающее его жизнь, существование независимо от правительства, часто вопреки самым очевидным, самым вопиющим его ошибкам, и выказывающее все свое могущество в таких кризисах, когда административный или вообще правительственный механизм оказывается несостоятельным или даже вследствие стечения неблагоприятных обстоятельств совершенно останавливается и разрушается. Почти всякое государство, не лишенное жизненности, представляет в течение своей истории несколько таких примеров, в которых народ приносит все в жертву сознательно или инстинктивно живущей в нем идее и тем самым спасает ее и себя. Что заставило русских ополчиться на поляков в 1612 году, оставить и сжечь Москву в 1812-м, французов - последовать за Иоан-ною д'Арк или выставить 13 стотысячных армий в 1793-м, испанцев - бороться с Наполеоном, наводнившим их страну своими войсками? Что заставило, наконец, самых венгерских славян и мадьяр восстать за Марию-Терезию, как не эта живущая в них государственная идея, которая в этих случаях и во множестве других действовала на миллионы точно так же, как действует начало самосохранения на отдельные личности? Но очевидно, что для проявления этого начала необходимо, чтоб организм был живой, т. е. чтобы он заключал в себе животворящую идею.
Выше старались мы показать значение народности как органа, посредством которого совершается прогресс человечества в едином истинном и плодотворном значении этого слова, и значение государства, хранителя народности и всех тех задатков развития, которые в ней заключаются, для возможно полного проявления всех сторон всечеловеческой жизни. Нам не нужно поэтому доказывать здесь вновь, что под идеей, образующей, объединяющей, животворящей и сохраняющей государство, можно разуметь только идею народности. В начале этой главы было также доказано, что историческая идея (или, лучше сказать, суррогат идеи), объединявшая и оживлявшая агрегат народов, подпавших по наследственному праву под владычество Габсбургского дома, уже более ста лет как перестала существовать; и теперь спрашивается, в чем может заключаться смысл австрийской федерации? Почему должны именно те народы, которые были соединены под скипетром Габсбургов, составить между собою союз на радость и горе, на жизнь и на смерть? Всякое общежитие (как отдельных людей, так и племен) непременно налагает на членов своих разного рода ограничения - стеснения, которые приходится сносить, обязанности, которым приходится жертвовать многим. Во имя чего будут сноситься эти ограничения и стеснения, во имя чего приноситься жертвы? Историческая идея уже давно перестала существовать, и федерация, то есть полноправность и равноправность всех составляющих Австрийское государство народностей, возвратит каждой полную свободу распоряжаться своею судьбою. Всякий особенный интерес, несогласный с другими интересами, всякое влечение отдельных племен к родственным им политическим телам - русских к России, сербов к Сербии, немцев к Германии, - кем и чем будут они сдерживаться? В чем будет заключаться соединительная сила, которая с некоторым успехом могла бы противиться этим разъединительным силам, как теперь еще противится им старая привычка, подкрепляемая немецким и мадьярским господством? Запечатленная резким географическим характером страна, строго самою природою начерченные естественные границы, каковы, например, островное положение Англии, полуостровное - Скандинавии, Италии, Индии, могут иногда служить объединительными началами для народов; но где же естественные границы Австрии? Остается, следовательно, опять-таки только начало народное, этнографическое, которое действительно только одно и может служить прочною основою государственности, одно придает ему истинный смысл и значение. Но где же этнографическая основа австрийского агрегата народов? Преобладающее значение имеет в нем, без сомнения, элемент славянский; но, с одной стороны, достаточно ли он преобладающий, чтобы наложить славянскую печать и на несколько миллионов немцев, сильных своею культурою, навыком к долговременному политическому господству и, наконец, своею органическою связью с объединяющеюся Германией, и на несколько миллионов мадьяр, сильных своею политическою опытностью, привычкою к господствующей роли? О румынах, имеющих также поддержку в соседних румынских княжествах, даже и не говорю. С другой стороны, какое же основание ограничивать эту федерацию с преобладающим славянским характером теми лишь славянами, которые жили в странах, доставшихся по наследству Австрийскому дому? Не значит ли это проводить границу по живому телу?
Итак, австрийская федерация не имела бы за себя ни исторических, ни этнографических, ни географических причин бытия; как же можно надеяться, чтобы она могла жить действительно историческою жизнью, быть чем-нибудь иным, нежели одним из моментов разложения австрийского политического тела - и притом моментом, в сильнейшей степени ускоряющим это неизбежное событие?
Чтобы пополнить эти доказательства невозможности Австрии и в федеративной форме, бросим взгляд на практические результаты, которые необходимо должны бы были произойти от федеративного устройства Австрии. При самом лучшем, так сказать, идеальном решении этой задачи, т.е. при полной равноправности народов, составляющих эту федерацию, разнородность состава австрийского союза была бы такова, что тому или другому племени непременно приходилось бы совершенно напрасно тратить и истощать свои силы для целей не только чуждых ему, но часто даже и совершенно враждебных. Пусть, например, Франция объявит войну Германии. Весьма естественно, что и австрийские немцы захотели бы помочь своим единоплеменникам; но какое дело вмешиваться в эту борьбу чехам, сербам или галицким русским? Или пусть, как в 1853 году, Россия пойдет войной на Турцию, чтобы содействовать освобождению сербов и болгар. Исключая случаев совершенно особенных, временных политических комбинаций, Германия, по всем вероятностям, стала бы этому противиться. Неужели же австрийским славянам идти против русских славян, для того чтобы препятствовать освобождению турецких славян, или австрийским немцам служить интересам, не согласным с интересами немцев германских? Такие действия племен и народов, входящих в состав иноплеменных государств, конечно, возможны при сильной правительственной власти, опирающейся на живую силу преобладающего народа; но возможно ли это при равноправности членов федерации - и именно при отсутствии такой преобладающей правительственной силы? Недавнее американское междоусобие служит ответом на этот вопрос. Как только политика центрального правительства оказалась не соответствующею интересам некоторых штатов, они сочли себя вправе выделиться из союза и подняли знамя междоусобной войны. Хорошо, что идея американского государства была так живуча, что могла воодушевить большинство его граждан на всевозможные жертвы и усилия для сохранения политического единства союза. Но откуда взяться этой силе в австрийской федерации и не неизбежен ли для нее жребий расторгнуться при первом внешнем толчке или при возникновении первого несколько серьезного вопроса, который возбудил бы рознь между членами федерации?
Отсутствие всякой внутренней основы, смысла, идеи в союзе или федерации австрийских народов заставило многих друзей славянства обратиться к более широкой мысли федеративного объединения австрийских народов с народами, несущими прямое или косвенное иго Турции. Этим путем исправляются многие неестественности в группировке народов; так, например, сербы княжества соединяются с сербами Баната, румыны Молдавии и Валахии - с румынами Трансильвании под одну политическую кровлю; христианам Турции предоставляется, по-видимому, более светлая будущность. И - обстоятельство замечательное - такого рода осчастливливающие славян планы не встречают того озлобленного сопротивления в общественном мнении Европы, которым обыкновенно встречается все могущее служить к освобождению, благоденствию и возвеличению славян. Даже и в политических сферах едва ли можно предвидеть сильное противодействие осуществлению такого плана - в свое время, конечно. Г-н Бейст, например, по всему, что слышно, не прочь бы усилить славянский элемент присоединением к Австрии Боснии и Герцеговины. Г-н Бисмарк также при случае не прочь бы был направить честолюбие Австрии на северо-восточный угол Адриатического прибрежья и на низовья Дуная. Едва ли бы много стала возражать против этого и турколюбивая Англия. Что же касается до императора Наполеона, то и ему это было бы с руки по многим соображениям. Уже одно такое отношение европейских людей мысли и дела к этому, по-видимому, благоприятному для славянства плану делает его уже весьма сомнительным в моих глазах.
В самом деле, при отсутствии всякой исторической основы для такой комбинации, при отсутствии также и географических объединяющих условий только национальные, этнографические требования могли бы заменить собою эти недостатки. Но и такую национальную идею, которая удовлетворяла бы этому более обширному союзу разнородных племен, так же трудно отыскать, как и в более тесной, чисто австрийской федерации. Славянский элемент усилился бы, правда, несколькими миллионами сербов и болгар; но в такой же мере усилился бы и инородческий элемент - присоединением многих миллионов румынов, греков и рассеянно живущих турок. А главное, большинство славян все-таки оставалось бы вне славянского союза. Союз этот продолжал бы поэтому составлять случайную комбинацию, которая должна удовлетворять разного рода случайным и временным потребностям и соображениям, но не имела бы никакой действительной реальной основы, никакой внутренней причины бытия. В сущности, следовательно, и эта комбинация невозможна, потому что неразумна. Если посмотрим на дело с более практической точки зрения, эти неразумность и невозможность обнаружатся в еще более ярком свете.
В самом деле, почему мысль об усилении Австрии на Востоке не только не встречает себе сопротивления в Европе, но даже пользуется там почти повсеместным сочувствием? Присоединение к Австрии дунайских княжеств, или Боснии с Герцеговиною, скоро привело бы всю европейскую Турцию к совершенному разложению, и трудно было бы назначить предел, до которого могли бы простираться объединительные планы Австрии, так что первый шаг по этому пути угрожал бы образованием огромного государства с 50-миллионным населением, обладающего богатейшими странами. Казалось бы, что такая перспектива не должна бы быть приятною руководителям евпропейской политики; и без сомнения, она и была бы им очень неприятна, если бы такое огромное государство, обладающее всеми условиями физической силы, имело хотя бы малейшие задатки силы нравственной, которая одна только и животворит.
Чтобы понять, почему перспектива такого государства, вместо того чтобы пугать Европу, пользуется ее сочувствием, надо лишь вникнуть в те причины, по которым Турция пользуется таким же сочувствием в настоящее время.
Наш взгляд никто, конечно, не упрекнет в излишнем пристрастии к Европе, упрекнут многие скорее в недоброжелательстве к ней, и, однако ж, мы не возьмем на совесть утверждать, чтобы варварство, турецкие порядки, турецкое угнетение, турецкая безурядица сами по себе возбуждали сочувствие Европы. Симпатия эта - только страха ради славянска. Собственно говоря, ее и нет вовсе, а совершенно напротив, естественное человеческое сочувствие большинства и в Европе на стороне угнетенных; но оно подавляется политическим расчетом, страхом перед брезжущею на горизонте зарею славянского объединения, перед тем колоссальным соперником, который имеет восстать, если это объединение состоится. Турция составляет препятствие к возникновению всеславянского сознания - и поэтому только она и люба Европе. Но Европа не может не видеть, что Турция и турки дурно исполняют свою роль. Помнят ли читатели сцену из теперь забытого, а некогда делавшего много шуму романа Евгения Сю "Вечный жид", когда иезуит Роден упрекает иезуита Д'Эгриньи в неумении вести дела ордена, в употреблении грубых материальных средств и насилия там, где должна быть пущена в ход тонкая интрига, основанная на нравственных пружинах, не для того только, чтобы заставить наследников опоздать ко дню открытия завещания, но чтобы принудить их добровольно отказаться от баснословного богатства в пользу ордена? Таким Роденом, запасным иезуитским провинциалом, является в глазах Европы Австрия с ее католическим, немецким, мадьярским и польским элементами. Турция оказывается несостоятельною не только для обезнародения славян, но даже просто для удержания их в своей зависимости, так что на это дело Европа принуждена тратить свои собственные дипломатические, нравственные, религиозные, финансовые, а подчас и военные силы. Следовательно, вся надежда на Австрию. Не успешнее ли поведут дело немцы и мадьяры, чем турки?
Пока не заглохнет мысль о славянском общении, пока славянские народы не потеряют своего славянского характера, что может совершиться на разные лады: или религиозным, политическим и цивилизационным совращением, начиная с высших и постепенно спускаясь к низшим классам общества, как это, например, удалось относительно мадьяронов и вообще значительной части так называемой интеллигенции в разных славянских землях; или полным отступничеством от славянства, как, например, в Польше; или, наконец, полным поглощением славян другими народностями, как в странах поморских и полабских, - до тех пор Европа все будет находиться под дамокловым мечом, опасаясь, что то или другое событие (могуществом факта), тот или другой нравственный или политический деятель (могуществом слова или примера) возбудят чувство всеславянского общения. Ведь прорвалось же такое чувство в Италии при появлении Кавура и Гарибальди; ведь прорвалось же оно и в Германии, несмотря на весьма сильный господствовавший в ней партикуляризм, как только успешно приступил к осуществлению своих смелых замыслов гениальный Бисмарк. Есть только одно верное средство обезопасить себя от взрыва: уничтожить запас пороха или вообще скопление горючих материалов; а не то если не людская преднамеренность или неосторожность, то молния с неба воспламенит их в предназначенный час.
Нельзя не признать также, что цели и намерения Европы относительно славян во многом облегчатся при замещении Турции австро-турецкою федерацией. Теперь необходимость защищать турецкое варварство и угнетение часто ставит Европу в самое неловкое положение, часто срывает маску лицемерия с ее лица и дает бедным славянам всмотреться в настоящие черты Змея Горыныча, не терпящего славянского духа и готового пожрать их. Тогда же полный простор и раздолье лицемерному участию: все фразы о либерализме, гуманности и цивилизации смело могут быть пущены в ход; вся забота нежной мачехи в том только и будет состоять, чтоб предохранить своих любезных пасынков-приемышей от алчности русского колосса. Скольких увлечет волк в овечьей шкуре, если и без этой шкуры стольких удается ему заманивать?
Между тем Европа может с полным спокойствием производить свои опыты над обезнародением и ассимиляцией славян при помощи австро-турецкой федерации, потому что ни образование такого, по-видимому, могущественного, политического тела, ни даже скопление такого количества славян под одной державой нисколько не могут ее тревожить, так как эта федерация никакой внутренней силы иметь не может. Всякое славянское племя в этой федерации будет иметь по крайней мере по одному, а то и по нескольку внешних и внутренних врагов, и частные интересы внутренних врагов будут более совпадать с интересами врагов внешних, чем с общими пользами и выгодами федерации, так что при всяком внешнем столкновении ей будет постоянно угрожать, кроме внешней опасности, и внутренняя измена с той или с другой стороны. Бросим, в самом деле, взгляд на положение каждого из славянских племен, долженствующих войти в этот союз.
Начнем с чехов. Без всякого сомнения, Германия никогда не забудет, что страны, населенные чешским племенем, составляли некогда одно из курфюршеств Священной Римской империи немецкой национальности, - не забудет пролитой ею крови для воспрепятствования развитию и укреплению в ней самобытной славянской жизни, и поэтому никогда не откажется от овладения этою страною, составляющею передовой бастион славянского мира, если не будет принуждена к тому внешнею силою. Итак, чехи и моравы будут иметь постоянного врага в немцах, не входящих в состав федерации. С другой стороны, немцы внутренние, как населяющие Чехию и Моравию, так и живущие в австро-немецких землях, не всегда ли будут стараться усилить в этих странах немецкий и ослабить славянский элемент? В этом, следовательно, цели и стремления их будут совпадать с целями немцев германских, и если бы деятельность их была безуспешна и славянское влияние стало бы получать чувствительный перевес в делах федерации, не заодно ли с Германией стали бы они стремиться к присоединению к ней не только самих себя, но и этих славянских стран? Не так же ли точно стали бы поступать мадьяры по отношению к входящим в состав Венгерского королевства комитатам, населенным словаками: не стали ли бы они охотно содействовать присоединению к Германии Чехии и Моравии с тем, чтобы им предоставлена была полная воля и оказываема помощь мадьярить словаков? Они ослабляли бы через то силу славянскго влияния на дела федерации, избавлялись бы от влиятельного соперника и в то же время получали бы долю в добыче. Итак, чехи и словаки имели бы против себя немцев внешних, немцев внутренних и мадьяр.
Положение сербских племен - сербов, хорватов и словенцев - было бы еще хуже. Немцы, входящие в состав федерации, конечно, не отказались бы внутренне от удержания за собою и постепенного онемечения славян Штирии и Крайны, в чем, конечно, пользовались бы сочувствием и содействием немцев германских и в случае выделения из союза, конечно, старались бы захватить с собою и славянские части этих провинций. Итальянцы со своей стороны не оставят, конечно, притязаний на Адриатическое прибрежье, в этой общей борьбе со славянством не останутся, конечно, без помощи немцев и со своей стороны не откажут им в ней. Наконец, и мадьяры, дабы удержать за собою или возвратить себе сербские части нынешнего Венгерского государства (Воеводство, Военную Границу, Славонию и Хорватию), конечно, охотно вступят в союз со внешними и внутренними врагами сербских племен, итальянцами и немцами по тем же причинам, которые указаны были выше, когда мы говорили о чехах.
Русские галичане станут в подобное положение относительно поляков и мадьяр, которые, конечно, подадут друг другу руку помощи дабы полячить и мадьярить их. Да и сама Россия показала бы пример самого нелепого, неполитического бескорыстия, если бы при таком положении дел не воспользовалась естественными симпатиями русских галичан и не предъявила бы своих исконных прав на свою родовую отчину.
Румынов до поры до времени всеми средствами стали бы конечно стараться ставить во враждебное отношение к сербам, и болгарам, льстя их народному тщеславию, в сущности же они были бы предоставлены в жертву мадьяризму, так что, по всей вероятности, им пришлось бы разыгрывать роль поляков, поглощаемых немцами, а враждующих против русских.
Наконец и болгары имели бы внешнего врага в греках и внутренняго - в румынах, поддерживаемых и натравляемых мадьярами.
Я уже не говорю о раздорах между самими славянскими племенами - словаков с чехами, сербов с хорватами и болгарами, - раздуваемых при помощи религиозной розни и честолюбивых стремлений к преобладанию одних племен и щепетильных претензий других на независимость и самостоятельность.
Итак, славянской федерации угрожали бы непрестанно: в мирное время - подземная работа, ведущая к их обезнародению то проповедью либерализма, гуманности и общечеловеческой европейской цивилизации, то покровительством крайнему партикуляризму, но всегда в ущерб общеславянскому духу и интересам; в дни же великих международных столкновений - отторжение той или другой области при сочувствии явном или тайном содействии многих членов самого союза. Присоединив к этому симпатии Европы вообще ко всяким антиславянским стремлениям, можно ли сомневаться в конечном исходе такого порядка вещей?
Могут спросить, почему же эти гибельные влияния не оказывают своего действия теперь на агрегат австрийских народов? Во-первых, они оказывают его и теперь, как можно видеть из примера всех последних войн Австрии, в которых та или другая из существенных составных частей ее или не принимала деятельного участия в общем деле, как Венгрия в 1866 году, или прямо содействовала врагам Австрии, как итальянские провинции в 1859 году. Во-вторых, все эти элементы распадения не могут действовать с тою энергией теперь, когда интересы господствующих народностей, немецкой и мадьярской, заключаются в том, чтобы славянские элементы, находящиеся в подчинении у них, не выделились из государственного состава, ибо они могут надеяться все в большей и большей степени обращать эти элементы в материал для своего господства и в орудие для своих целей. Если бы же славянский элемент грозил получить преобладание, как это непременно должно бы случиться в федерации австрийских и турецких народов, то общегерманские симпатии немецкой части населения (не сдерживаемые жаждою господства, сделавшегося невозможным) и оскорбленное честолюбие мадьяр (роль которых в федерации могла быть только весьма второстепенною и подчиненною), конечно, не отступили бы от преследования своих особенных видов и частных целей перед чувством официального патриотизма к официальному отечеству. Таким образом, и обширная австро-турецкая, так же точно, как и более тесная чисто австрийская федерация, может составить не более как ступень в разложении противоестественных политических групп, Австрии и Турции, потерявших всякое значение и всякий разумный исторический смысл, - ступень, предшествующую новой группировке их составных элементов. Но ступень эта может сделаться весьма опасною, ибо может привести эти элементы к судьбе несравненно печальнейшей, нежели та, под гнетом которой они теперь томятся и страдают. Мы видели, что в видах Европы австро-турецкая федерация может быть только средством для удобнейшего обезнародения славян - и вместе орудием, направленным против России, т. е. к разъединению славян. Если бы и этой последней цели удалось достигнуть врагам славянства и России, то можно быть уверену, что они и этим удовольствовались бы только до поры до времени. Пока славянские народы сохранили бы свои народные черты, пока в них не совершенно умерло бы еще сознание славянства, это сознание, как бы ни затемнялось оно мелкими племенными соперничеством и враждою и напускным страхом, как бы ни держали его под спудом, все-таки не было бы лишено возможности просветления и пробуждения, как это уже не раз случалось со многими племенами, почитавшимися мертвыми и похороненными, как это было и с самими славянами. Поэтому самый простой и очевидный расчет заставил бы Европу, покровительствуя, по-видимому, федерации, рукоплеща и содействуя ей, если бы удалось вовлечь ее на гибельный путь враждебности к России, тем не менее стараться под шумок содействовать ослаблению и разложению союза отторжением от него частей и передачею их мало-помалу тем, которые представляли бы сильнейшее ручательство, чем федерация (хотя бы и с антирусским направлением), что в их руках не проснется уже славянский дух.
И Турция, и Австрия потеряли всякий смысл. Никогда не имея внутренних основ и причин существования, они лишились теперь и того временного и случайного значения, которое служило оправданием их политического бытия; другими словами, они умерли и, подобно всякому трупу, вредны в гигиеническом отношении, производя своего рода болезни и заразы. Что умерла Турция, в этом согласны едва ли не все, но ясный взгляд на вещи показывает, что столько же мертва и Австрия, и ни централизм, ни дуализм, ни просто австрийский, ни австро-турецкий федерализм не оживят ее. С исчезновением исторической идеи, под влиянием которой группировались народные элементы в политическое тело, элементы эти становятся свободными и могут соединиться вновь не иначе как при воздействии на них нового жизненного принципа, который сообразно преобладающему, верховному значению народности во всякого рода политических комбинациях (начиная от цельного сосредоточенного государства до политической системы) не может быть ничем иным, как принципом этнографическим. В настоящем случае принципом этим может быть только идея Славянства, но не идея какого-нибудь частного австрийского, турецкого или австро-турецкого славянства, а идея Всеславянства.
Те западнославянские публицисты, которые, обманываемые своим узким национально-племенным взглядом или иными неосновательными теориями, не хотят признавать в славянском мире центральности России этого истинного солнца славян, уподобляются древним астрономам, которые, не умея отвлечься от ложного понятия центральности Земли, громоздили эпициклы на эпициклы, чтобы этими искусственными комбинациями как-нибудь согласовать наблюдаемые ими явления со своими ложными теоретическими представлениями. Публицисты эти так же точно принуждены громоздить политические эпициклы в виде различных федеральных комбинаций с воображаемыми центрами притяжения для поддержания своих противоестественных теорий о том, что центр тяжести славянской системы лежит будто бы где-то посреди австрийских земель. Когда знаменитый чешский историк Палацкий говорил, что если бы не было Австрии, то ее нужно было бы создать в интересах славянства, не утверждал ли он этим, что славянство не имеет никакой реальной основы, не проповедовал ли системы настоящих эпициклов (в полнейшем значении этого слова) с их нереальным, мнимым центром притяжения? Жалкое, бедное славянство, в интересах которого может быть нужна такая политическая нелепость, как Австрия!
Степень сосредоточенности, плотности и единства которой могут и должны достигать политические тела, зависит, как показано было выше (гл. X), главнейше от двух условий: от степени родства между народными элементами, входящими в состав политического тела, и от степени опасности, угрожающей ему со стороны других государств. По этнографическим условиям славяне действительно должны составить федерацию; но федерация эта должна обнять все страны и народы - от Адриатического моря до Тихого океана, от Ледовитого океана до Архипелага. Сообразно этим же условиям, а также согласно с фактами истории и с политическим положением в непосредственном соседстве с могущественным и враждебным романо-германским миром, федерация эта должна быть самая тесная, под водительством и гегемонией цельного и единого Русского государства. Такая всеславянская федерация, удовлетворяя вполне требованиям этнографического принципа, подобно всякому полному решению вопроса, упраздняет вместе с тем и все прочие несообразности и препятствия, которые возникли перед нашим умственным взором на каждом шагу для федерации австрийской и австро-турецкой.
И в всеславянскую федерацию должны, волею или неволею, войти те неславянские народности (греки, румыны, мадьяры), которых неразрывно, на горе и радость, связала с нами историческая судьба, втиснув их в славянское тело. Но эта чуждая этнографическая примесь, так сказать, теряясь в массе славян, не может уже иметь для всеславянского союза того вредного разлагающего влияния, как для частных славянских союзов. Этого мало: главные из этих неславянских членов славянской федерации, греки и румыны, не могут даже считаться в ней чуждою примесью, потому что недостаток кровного родства восполняется для них родством духовным: не будучи славянами, они - православные. Но и этого мало. Эти народы не так чужды славянам и по крови, как некоторые думают и как многие того бы желали; они, так сказать, пропитаны славянскими элементами и в системе славянских народов составят аналогичное звено с теми романскими народами европейской системы, которые, как французы, пропитаны германскими элементами. Неславянского в них - собственно лишь тщеславные притязания на обособление, раздутые в их интеллигенции соблазнами, наущениями и подстрекательствами наших западных недоброжелателей. В этом отношении стоит лишь указать на замену, при Кузе, славянского алфавита молдаво-валахов латинским и на замещение множества славянских слов румынского языка французскими словами с румынскими окончаниями, вследствие чего новый литературный румынский язык сделался непонятным для народа. Что касается до мадьяр, то к ним применяется пословица: "Любишь кататься, люби и саночки возить". Вторгнувшись в славянские земли, получив в них ничем не оправдываемое господство, которым пользовались в течение нескольких веков, они должны разделить и все судьбы великого племени, переменив первенствующее и господствующее положение на второстепенное и подчиненное. Впрочем, и это племя, подобно румынам и теперешним грекам, сильно смешано со славянами. Что касается внешних врагов славян, которые при сочувствии и содействии внутренних врагов в австрийской или австро-турецкой федерации могли сделаться столь страшными для них, то и они теряют свое значение относительно всеславянского союза, сил которого хватит на то, чтобы и волос не смел упасть с главы славянской.
Итак, всеславянская федерация - вот единственно разумное, а потому и единственно возможное решение восточного вопроса. Но прежде чем подробнее рассматривать его и разбирать все возражения, которые могут быть против него сделаны и делаются со стороны друзей и недругов, нам должно еще обратить все наше внимание на один из самых существенных элементов этого вопроса, которого мы еще не касались, но который по справедливости считается его гордиевым узлом. Этот узел желательно было бы не рассечь, а развязать, т.е. решить по справедливости, или (иными словами) сообразно с внутренними существенными требованиями дела. Я разумею вопрос о Константинополе.