Дядя Джузеппе научил меня собирать и скреплять вместе отдельные части кукол. Я вырезал туловище моему Пульчинелле и прикрепил к нему проволочными колечками головку, ручки и ножки. Теперь Пульчинелла мог лежать и сидеть в любой позе, но на ногах не стоял: он ещё не был подвязан на нитки.
- Кукольник должен сам одевать своих кукол, - сказал Джузеппе, вдевая нитку в иглу.
И я стал кроить и сшивать пёстрые лоскутки, не боясь прослыть девчонкой.
Я сделал Пульчинелле широкие белые штаны, балахончик и колпачок.
Подбородок Пульчинеллы гордо торчал из широкой оборки белого воротника. Пришло время подвязать куклу на нитки.
Я выпилил из доски узкий полумесяц, сделал из двух палочек крест и прибил к его верхнему концу полумесяц так, что рога торчали кверху и могли покачиваться, как коромысла весов. От нижнего конца креста я провёл нитку к спине куклы. К двум концам поперечной перекладины я тоже привязал нитки и провёл их к гвоздикам над ушами куклы.
От рогов полумесяца две нитки подошли к коленям куклы. Синьор Джузеппе качнул пальцами полумесяц - раз! - правый рог опустился, ножка топнула о пол, зато поднялся левый рог, и Пульчинелла шагнул левой. Раз-два, раз-два! - он затопал на месте, как солдат на ученье. Мы провели нитки к ручкам и закрепили их на поперечной перекладине рядом с ушными нитками. Пульчинелла ходил, кланялся, подымал руки и садился на подставленный носок моего башмака.
- Надо тебе сказать, - говорил дядя Джузеппе, - что такая "вага", - он указал на полумесяц, - больше в ходу у немцев. Наши кукольники чаще берут железный прутик, зацепляют его за колечко в темени куклы, а на верхнем его конце делают коромыслице. Но мне думается, что немецкая вага дает кукле больше движений.
Мне захотелось показать готового Пульчинеллу тому бледному мальчишке - Паскуале. Я часто вспоминал его и думал: сделал ли он себе особенный башмак? Наверное, не сделал: ведь я не вернул ему ножик. Я собирался отнести ему ножик и заодно показать Пульчинеллу, но боялся, что дядя Джузеппе не отпустит меня из дому.
Пульчинелла висел на стенке. Я только что подкрасил ему нос и щёки красной краской, а глаза - чёрной, когда в каморку вошёл синьор Гоцци. Он расхвалил мою работу.
- Сразу видно, что у тебя превосходный учитель!
Дядя Джузеппе просиял от его похвалы. Тогда я собрался с духом и спросил его, можно ли мне показать Пульчинеллу одному мальчику. Я скоро вернусь.
Дядя Джузеппе сразу нахмурился, но синьор Гоцци, уже усевшийся на табурет и заложивший ногу на ногу, спросил:
- Какому мальчику? Расскажи нам про него!
Я рассказал про Паскуале всё, что знал: и как он хотел приделать высокий каблук к своему башмаку, чтобы не хромать, и как он отдал мне свой ножик, и про то, какой у него скупой хозяин. Я даже нечаянно проболтался о том, как мы напугали Пульчинеллой старую Барбару. Синьор Гоцци расхохотался.
- Вот сорванцы! - Потом он стал серьезным. - Ты говоришь - дом у горбатого мостика и на крыльце каменные львы? Я знаю этот дом. Там живёт аббат Молинари. Великий боже! Он богат, как Крез, а морит голодом своих слуг! Какая скотина! Впрочем, это нетрудно было угадать по его скверным писаниям! Ступай к своему приятелю, мальчик, и угости его медовыми лепёшками. Пусть он хоть раз в жизни поест досыта за здоровье старого Карло Гоцци! Вот тебе деньги!
Я сунул монету за щеку, схватил Пульчинеллу и сбежал с лестницы. Я знал: если синьор Гоцци посылает меня, дядя Джузеппе уже не оставит дома.
Я давно не ходил по городу, не глазел на каналы и на гондолы, бесшумно скользившие по воде. Ведь я с утра до ночи работал на чердаке. Мне было весело бежать по улицам, слышать крики гондольеров, обгонять прохожих, крепко прижимая к себе завернутого в платок Пульчинеллу. Я купил с лотка четыре лепёшки, ещё горячие, жирные, пахнущие медом, и спрятал их в карман. Я покажу Паскуале моего Пульчинеллу, а потом мы усядемся на крылечке и угостимся на славу!
Вот и узкий канал с зеленоватой водой, затемнённый высокими домами. Я пробежал по горбатому мостику, свернул в переулок и заглянул во двор.
Кучи мусора, казалось, выросли с тех пор, как мы с Паскуале сидели возле них. Дверь, висевшая прежде на одной петле, теперь уже совсем отвалилась и стояла прислоненная к стене. Паскуале нигде не было видно.
Я прокрался к кухонному оконцу и заглянул в кухню. В ней не было ни души. Я тихонько позвал Паскуале, но мне никто не ответил. В доме было тихо. Я прошёл мимо каменного крылечка, поглядывая вверх на господские окна. За ними никто не шевелился. Приходилось мне, видно, убираться восвояси.
Вдруг я услышал голос - словно из-под земли:
- Пеппо! Иди сюда, Пеппо!
Я оглянулся - во дворе никого не было.
- Да иди же сюда, вот я! - сказал Паскуале.
Тут я заметил в стене оконце, точно такое же, как кухонное, только по другую сторону крылечка. Дверь, прислоненная к стене, закрывала его наполовину. В узкую щель между дверью и оконным косяком виднелось бледное лицо Паскуале. Я подбежал к нему.
- Выходи на двор, я покажу тебе готового Пульчинеллу!
Я думал, что он обрадуется и сразу выбежит ко мне. Но Паскуале отступил в темноту, и я услышал, что он плачет.
- Я не могу выйти. Они меня заперли!
Я присел на корточки, отодвинул тяжёлую доску и, заглянув в оконце, увидел узкую каморку с сырыми стенами. На полу лежала охапка соломы, прикрытая тряпьем. Паскуале сидел под окном, отвернув лицо в угол. Рядом стояла глиняная кружка с отбитым краем.
- Погоди, я к тебе пролезу! Держи моего Пульчинеллу!
Я бросил куклу на солому и с трудом протиснулся в оконце, ссадив плечо о каменный косяк. А потом соскочил на пол. Как сыро и темно было в этой каморке!
Паскуале обернулся, вытирая глаза кулаком.
- Ты не смотри, что я плачу. У меня очень болит нога.
Я протянул ему ножик и медовые лепёшки, слипшиеся в комок у меня в кармане.
- Ешь!
Он стал есть, жадно глотая сладкое тесто. А слёзы так и катились у него по щёкам. Я спросил:
- Почему тебя заперли? - но он только махнул рукой, уписывая мое угощение. Доев последний кусочек, он облизал пальцы и сказал:
- Я хотел бы каждый день есть такие булочки! - и протянул руку к Пульчинелле. Как видно, ему стало повеселее.
- Ну, рассказывай! - сказал я, и Паскуале стал рассказывать.
Оказалось, старая Барбара подняла на ноги весь дом, испугавшись чёрта. Она боялась войти в кухню. Сам господин аббат спустился из своих покоев и стал спрашивать Паскуале, что он натворил. Паскуале сказал, что никакого чёрта не было, это привиделось Барбаре. Но аббат ответил: "Ты лжешь, это ты её напугал, скверный мальчишка!" И стал бить его тростью, приговаривая: "Признавайся, признавайся, негодяй!" Но Паскуале не признался. Аббат потащил его за шиворот и втолкнул в эту каморку. Паскуале упал и ушиб колено. С тех пор у него очень болит нога, и он не может ходить. Барбара сначала не верила ему, думала, он ленится, но когда нога распухла, ему поверили и оставили его в покое. Только запирают его на замок, чтобы не убежал. А есть дают одни сухие корки и немножко воды. Он показал мне красное, распухшее колено.
- Почему же ты не признался? - спросил я. - Ведь тебе уже всё равно досталось.
Паскуале опять отвернулся.
- Если бы я признался, - сказал он медленно, - так и тебе досталось бы тоже. Они отняли бы у тебя Пульчинеллу. А мне так хотелось ещё раз поиграть с ним! - Он опять протянул руку к кукле.
- Подожди, я покажу тебе, как он ходит! - И я стал разматывать нитки, закрученные вокруг коромыслица. Паскуале помогал мне. Пульчинелла мотал головой, будто ему не терпелось побегать по полу.
Вдруг дверь каморки распахнулась. Мы так и замерли, Старая Барбара стояла на пороге.
- Это ещё кто? - крикнула она и выронила из рук оловянную тарелку с хлебными корками. - А, да это приёмыш тётки Теренции! Хорош молодец! Тётка по нём убивается, ноги себе исходила, бегая за ним по городу, а он здесь сидит! Ах ты, щенок поганый! Вот погоди, оттаскает она тебя за вихры!
Сердце у меня упало. Мне уже казалось, что сейчас из-за спины Барбары высунется тётка Теренция, схватит меня за вихры и потащит с собой на рынок. Тогда прощай дядя Джузеппе и наше кукольное ремесло!
- И как ты сюда попал? - кричала старуха. - Небось в окошко пролез, как настоящий воришка? И что вы тут делали, дармоеды? Утопить бы вас обоих в канале, скверных щенят! Гвидо! Гвидо! - заорала она, обернувшись к двери. - Иди сюда, я беглого мальчишку поймала!
Паскуале быстро прикрыл Пульчинеллу тряпьем, спрятал его за спину и прижался к стене. Барбара этого не заметила. Она продолжала звать Гвидо:
- Да иди же сюда, Гвидо! Ничего он не слышит, глухая тетеря!
- Что тут за шум, Барбара? - спросил из-за двери жирный, тягучий голос. - В чем дело?
- К нам чужой мальчишка забрался, ваше преподобие! Я его поймала, зову Гвидо, а он не слышит. Кликните вы его, ваше преподобие!
- Какой мальчишка?
В дверь боязливо заглянул толстый, краснорожий аббат в чёрной сутане. Его жирный подбородок лежал полумесяцем на белом воротнике.
- Это приёмыш рыбной торговки с рынка, - тараторила Барбара. - Убежал от хозяйки и пропадал две недели неведомо где. Ещё сегодня тётка Теренция жаловалась мне. Отвести бы его сейчас на рынок...
Аббат вошёл в каморку.
- Ты что тут делал? Зачем сюда пришёл? Обворовать меня затеяли? Ограбить? - Лицо его покраснело, глаза налились кровью. Он стукнул тростью о пол и прохрипел: - Отвечай сейчас же, негодяй!
Я попятился, опрокинул кружку с водой и еле удержался на ногах. Он поднял трость.
- Ответишь ты или нет?
- Я не вор... - пробормотал я. - Я пришёл... я пришёл потому, что меня послал синьор Гоцци.
Аббат опустил палку. Брови у него стали круглыми от изумления.
- Кто? Синьор Гоцци? Зачем он тебя послал?
- Чтобы я отнёс медовые лепёшки этому мальчику. Синьор Гоцци сказал: "Пусть он хоть раз в жизни поест досыта за здоровье старого Карло Гоцци!"
Аббат изменился в лице. Он покраснел, растерянно замигал глазами, нижняя губа отвисла. Я видел, что он озадачен.
- Он сказал ещё: "Аббат Молинари богат, как Крез, а морит своих слуг голодом. Какая скотина!" - одним духом выговорил я.
Аббат вздрогнул, словно его ударили, и посмотрел налитыми кровью глазами сначала на меня, потом на Паскуале и на Барбару.
- Ах, пресвятые угодники! Чего только не наговорят люди! - вздохнула Барбара и принялась подбирать с пола черствые корки.
А Паскуале чуть-чуть усмехнулся. Аббат приосанился и оперся на трость.
- Ты смеешься, мальчик? Смейся. Это действительно смешно, что синьор Гоцци ведёт себя не так, как подобает графу и дворянину. Он верит сплетням и сует нос, куда его не просят! Старый болтун! Вся Венеция смеется над ним! - Он обернулся ко мне. - Передай это своему господину, и чтоб я тебя больше не видел! Барбара, выпроводи вон этого оборвыша, приятеля графа Карло Гоцци!
Барбара схватила меня за плечи и потащила в кухню.
- Отвести бы тебя к хозяйке, скверный мальчишка! - бормотала она. - Жаль, господин аббат не велел. Да уж попадись ты мне ещё раз в руки! - Она вытолкнула меня во двор и с треском захлопнула дверь.
Я вздохнул всей грудью и поплёлся к воротам. И вдруг я вспомнил, что мой Пульчинелла остался в каморке Паскуале! Как я вернусь без него к дяде Джузеппе? Если Барбара или господин аббат найдут куклу, они, наверное, разломают или сожгут её! Я повернул к дому и на цыпочках подошёл к окну каморки. Сердце у меня забилось. Аббат бил Паскуале.
Я присел на землю, пролез в узкое пространство между стеной и дверью, прислоненной к стене, и притаился. Если бы Барбара вышла на двор, она меня не увидела бы.
- Ты будешь ещё говорить, что я морю тебя голодом? Будешь? - спрашивал аббат.
После каждого вопроса слышался глухой удар. Паскуале стонал и плакал, и вдруг он закричал во весь голос:
- Буду! Всегда буду говорить! Всем буду говорить!
Аббат зарычал от злобы, и удары посыпались ещё чаще.
Я заткнул уши, закрыл глаза и, дрожа, прижался к стене. Сердце у меня сжалось. Бедный Паскуале! Тётка Теренция колотила меня всё-таки не так жестоко... И он ещё морит Паскуале голодом!.. А у того всё время болит нога. Хоть бы убежал он от аббата куда-нибудь!
Я отвёл руки от ушей и прислушался. Ударов больше не было, слышался только тихий плач, будто в каморке скулил щенок. Я выглянул из-за двери. На дворе - ни души. Я подполз к окошку и тихо позвал:
- Паскуале...
Плач умолк.
- Паскуале! - сказал я погромче.
- Это ты, Пеппо? Как они меня мучают! Я не могу больше, я уйду, я убегу от них... Это ничего, что нога болит, я всё-таки убегу отсюда!
Я снова пролез в окно и спрыгнул к нему. Он быстро вырыл Пульчинеллу из-под соломы.
- Идём скорее, Пеппо! Сейчас аббат обедает, а Барбара подает ему кушанья! Они нас не увидят!
Он попробовал встать на ноги и застонал от боли. На щеке у него была синяя вспухшая полоса от удара трости. Я взял его под мышки и подтянул к окну. Он снова застонал, когда пришлось согнуть больное колено, но всё же выкарабкался на двор. Я схватил Пульчинеллу и вылез следом за ним.
Мы пошли к воротам, держась возле самой стены, чтобы нас не увидели из верхних окон. Паскуале хромал, вцепившись мне в руку, и стискивал зубы, чтобы не стонать. Пот катился у него по лбу.
Наконец мы выбрались за ворота и пошли - не к мостику через канал - ведь там нас могли увидеть с подъезда, - а свернули по переулку в другую сторону. Каким длинным показался мне этот переулок! Каждый камень, каждая выбоина в мостовой были препятствиями в пути из-за больной ноги Паскуале. Я то и дело оглядывался, и каждый раз у меня замирало сердце: вдруг я услышу за нами тяжёлые шаги и увижу бегущую по переулку Барбару. Но никто не вышел из ворот.
Наконец мы добрели до перекрестка и завернули за угол. Теперь уж Барбара нас не увидит, если даже выбежит в переулок! Но едва мы прошли несколько шагов, как Паскуале пошатнулся, скользнул спиной по стене дома и сел на землю бледный, с мокрым лбом.
- Я не могу больше, Пеппо!
Я попробовал его поднять, но не смог. Оборванный мальчишка лукаво смотрел на нас из-под ворот. Из траттории напротив вышла старуха, она подозрительно взглянула на нас и проковыляла за угол.
Что если она позовёт сбиров, чтобы схватить нас? Куда нам бежать? Паскуале бежать не может... Я озирался по сторонам. Вдруг в окне траттории мелькнула рыжая в закатном луче знакомая шляпа, а под ней - ястребиный нос старого поэта. Гоцци сидел в траттории.
- Подожди, я сейчас вернусь, - шепнул я Паскуале и перебежал площадь.
Хозяйка звенела тарелками, гондольеры уписывали макароны, кто-то требовал вина, пока я шепотом рассказывал рассеянному Гоцци о том, что случилось: аббат Молинари исколотил мальчика, которому я отнёс лепёшки, и велел передать синьору Гоцци, что он не граф и не дворянин!
Я умолял Гоцци помочь нам. Вряд ли он понял что-нибудь из моего рассказа. Но всё же, не допив своего стакана, Гоцци вышел на улицу. Паскуале уже сидел скорчившись, на ступеньках траттории пугливо глядел на прохожих.