Третий год учения подходил к концу.
— Нет, Митя, не пойду. Довольно пошалопайничали, пора и честь знать, — говорил Ломоносов, садясь у окна и собираясь читать, несмотря на быстро наступавшие сумерки. — Я больше не хочу старого Вольфа огорчать.
— Вот мы и вздуем долговязого Отто за то, что он русских студентов порочит и старику на нас наябедничал. Уж я расквашу ему нос за русских студентов, — горячился Митя Виноградов, грозя кулаком воображаемому врагу. — Вот и Райзер со мной пойдет.
— Что до меня, — отозвался белокурый Райзер, занятый чисткой своей куртки, — то я пойду из дому просто потому, что старая Эмма не даст нам больше свечи в комнату. Она боится, что мы сожжем дом. Не сидеть же, право, весь вечер в потемках.
— Ну, пойдем, Миша! — взмолился Виноградов. Он подошел к Ломоносову и потихоньку вынул у него книгу из рук. — Да что с тобой сталось? Давай гулять, пока можно. Вот вернемся в Петербург, небось оттуда никуда не удерешь. Постой… Слышишь?
За окном над островерхими крышами Марбурга вставал тонкий молодой месяц. Город затихал. Вдруг издали донеслось пение. Это студенты гурьбой проходили по улицам.
Внизу у калитки кто-то свистнул. Митя Виноградов ответил радостным свистом, прыгнул на окно, свесил ноги и, уцепившись за водосточную трубу, скользнул вниз. За ним молчаливо последовал Райзер.
Широкоплечий Ломоносов, колеблясь, остановился перед окном, но когда песня опять грянула и он различил голоса своих товарищей, он махнул рукой и тоже прыгнул в окно.
В нижнем этаже у полуоткрытого ставня стоял старый профессор и перед сном курил трубку. Он видел, как три студента один за другим перебежали палисадник и скрылись за забором. Он не остановил их, но брови его озабоченно сдвинулись.