(Отрывки из книги того же названия).
Когда я приехал под вечер, впуск эмигрантов на пароход продолжался уже целый час, и "Галилей", соединенный с пристанью маленьким подвижным мостом, неустанно принимал в себя нищету. Это была нескончаемая процессия людей, выходивших группами из здания напротив, где полиция просматривала паспорта. Проведя одну или две ночи на открытом воздухе, свернувшись, как собаки, на улицах Генуи, большинство людей выглядели усталыми и сонными. Рабочие, крестьяне, женщины с грудными ребятами, дети с висевшими еще на шее жестяными номерными бляхами от детских приютов, шли, неся складные стулья под мышкою, всевозможные мешки и чемоданы в руках или на голове, охапки одеял и матрацев, а в зубах билет с номером койки. Бедные женщины, держа каждою рукою по ребенку, тащили в зубах свои огромные узлы; старые крестьянки в деревянных туфлях приподнимали немного юбки, чтобы не запнуться о доски мостика, и обнажали при этом голые, сухие ноги, многие шли босиком, повесив туфли через плечо. Время от времени среди этой нищеты проходили господа в элегантных пальто, священники, дамы в больших шляпах с перьями, державшие в руках либо собачонку, либо шляпную картонку, либо томик французского иллюстрированного романа. Потом внезапно человеческая процессия прерывалась, и среди бури ударов и ругательств появлялось стадо быков и баранов, которые проходили на пароход, в страхе рассыпались в разные стороны, и их мычанье и блеянье сливалось с ржаньем лошадей на носу парохода, с криками матросов и носильщиков и с оглушительным шумом паровой лебедки, поднимавшей на воздух горы чемоданов и ящиков. После этого шествие эмигрантов возобновлялось; тут были лица и наряды со всех концов Италии, коренастые работники с печальными глазами, грязные и оборванные старики, беременные женщины, веселые девушки, молодежь под хмельком, крестьяне в безрукавках и бесконечное множество детей; все они, только что ступив на палубу, среди сумятицы пассажиров, прислуги, команды парохода, служащих Общества и таможенных чиновников останавливались в недоумении или исчезали, точно на запруженной народом площади. Через два часа после начала впуска публики большой пароход, по прежнему неподвижный, продолжал еще сосать итальянскую кровь, точно огромное морское чудовище, вцепившееся зубами в берег.
На "Галилее" ехало тысяча шестьсот пассажиров третьего класса, среди которых было более четырехсот женщин и детей, все это не считая команды судна, составлявшей почти двести человек. Все места были заняты. Большая часть эмигрантов была, как всегда, из верхней Италии и восемь из десяти из деревень.
Многие крестьяне ехали в Аргентину только на покос, т. е. чтобы скопить триста лир за три месяца, употребляя сорок дней на морское путешествие. Много было также народу из тех чудных стран, что роскошным венком окружают наши озера, таких красивых, что кажется, никому не может придти в голову покинуть их; это были ткачи из Комо и плотники из окрестностей Вероны. Из Лигурии ехал обычный контингент, разделенный на группы, которым оплачивал путешествие сопровождавший их агент; они обязывались уплатить ему в Америке известную сумму в определенный срок. Среди них находилось несколько коренастых работниц с шиферных ломок, которые могут состязаться в борьбе с самыми сильными мужчинами. Тосканцев было немного: несколько штукатуров и земледельцев; некоторым из последних было суждено может быть, как часто случается, оставить плуг и пойти с шарманкою. Тут были и музыканты с арфами и скрипками и знаменитые кузнецы, которые бродят во всех частях света, стуча своими молотками. Из южных провинций большинство составляли пастухи коз и овец с Адриатического побережья. Были тут и неаполитанские странствующие торговцы, спекулянты, везшие в Америку голую солому для обработки ее там на месте с целью избежания ввозной пошлины; чулочники, портные, землекопы, земледельцы. Одним словом тут были голод и смелость всех провинций и профессий, а также многие голодные без профессии, мечтающие о неопределенных должностях и отправляющиеся в погоню за счастьем с завязанными глазами и опущенными руками; эти последние составляют самый нездоровый и наименее счастливый элемент эмиграции. Из женщин большинство ехало с семьями, но многие были и одиноки или в сопровождении одной какой-нибудь подруги; среди них находилось несколько отправлявшихся искать место кухарок или горничных; другие ехали искать мужей, привлекаемые меньшей конкуренциею в Новом Свете. Некоторые эмигрировали с более широкою и легкою целью. Среди всех этих итальянцев, попадались швейцарцы и несколько австрийцев и французов из Прованса. Целью путешествия служила почти для всех Аргентина, для немногих Уругвай и для весьма ограниченного числа -- республики на берегу Тихого Океана. Некоторые сами хорошенько не знали, куда поедут -- попросту на американский континент, а там по приезде выяснится остальное. Один монах ехал на Огненную Землю.
Итак общество было чрезвычайно разнообразно и обещало много интересных впечатлении. Это была не только большая деревня, но маленькое государство. В третьем классе был народ, во втором -- буржуазия, в первом -- аристократия; командир судна и старшие помощники представляли собою правительство, комиссар -- судебную власть, а за прессу могла сойти контора для принятия жалоб, открытая в столовой; кроме того сами пассажиры, не зная, как убить скуку, основывали иногда ежедневную газету. -- Вы насмотритесь и наслышитесь тут всего, -- сказали, -- мне и комедия будет становиться все интереснее до последнего дня.
Через два дня после отъезда из Генуи можно сказать, все было в порядке на носу парохода, и я начал свои наблюдения. Когда я поднялся на мостик вскоре после восьми утра -- это был час завтрака -- нос парохода имел вид не то деревенской ярмарки, не то цыганского табора, с разбитыми палатками. Каждая группа эмигрантов заняла свое место, где проводила большую часть дня, и занятые места свято уважались всеми по традиционному обычаю. Везде, где можно было сидеть, не заграждая прохода, во всех уголках, образуемых башнями канатов, кучами сена и товаров, приютились точно выводок котят, группы знакомых или семьи со своими стульями и какою-нибудь подушкою или одеялом, и некоторые были так хорошо скрыты, что можно было пройти мимо десять раз, не заметив их; известно, что бедные люди проникают во все пустые места, как вода. Часть пассажиров макала еще свои ватрушки в черный кофе, держа жестяные кружки на коленях; некоторые мыли свою посуду в баках с водою или делили полагавшуюся им пресную воду кружками, имевшими форму усеченного конуса и окрашенными в красный и зеленый цвет; другие приютились вдоль борта в обычных позах для крестьян, привыкших отдыхать на земле, или прогуливались, засунув руки в карманы, точно в воскресенье на деревенской площади; женщины с распущенными по плечам волосами причесывались перед маленькими зеркалами стоимостью двадцать чентезими, делали туалет ребят, передавая друг другу щетки, мыло, полотенца, кормили детей грудью, чинили платье и мыли косынки в нескольких каплях воды; все были в хлопотах и, видимо, стеснены ограниченностью пространства и недостатком многих вещей. Среди густой черной толпы виднелись синие крестьянские береты, зеленые корсеты жительниц Калабрии, большие фетровые шляпы крестьян из Верхней Италии, головные уборы горных жительниц, красные круглые береты, расположенные полукругом серебряные шпильки крестьянок из Брианцы, седые головы стариков, черные жесткие волосы и поразительное разнообразие усталых, печальных, смеющихся, изумленных, мрачных лиц, и, судя по многим из них, можно было согласиться с мнением, что эмиграция уносит из страны зародыши многих преступлений.
Океан был спокоен, воздух прозрачен и свеж, и многие были веселы. Можно было заметить, что как только улеглось возбуждение после отъезда, вытеснившее все мысли, так женский элемент захватил в свои руки вечную власть и здесь на пароходе, и даже больше обыкновенного, потому что из-за недостатка его, его ценность возросла, как в Америке.
Но, если кое-что и могло вызвать улыбку, то в общем при виде этого зрелища сжималось сердце. Конечно, среди этого огромного числа людей были многие, которые могли бы честно прожить и на родине и эмигрировали только, чтобы выбраться из небогатого состояния, которым они совершенно напрасно не удовлетворялись, а также многие другие, которые оставили дома постыдные долги и потерянную репутацию и ехали в Америку не для того, чтобы работать, а для того, чтобы посмотреть, не лучше ли там воздух для безделья и мошенничеств, чем в Италии. Но все же надо было признать, что большую часть эмигрантов гнала нищета, из когтей которой они долго не могли вырваться. Тут были работники, которые трудятся до полного изнеможения и не в состоянии заработать с женою и детьми пятисот лир в год, и это еще, когда они находят работу. Далее были крестьяне из провинции Мантуи, переходящие в холодные месяцы на противоположный берег По собирать для варки черные туберозы для того, чтобы не умереть с голоду в течение зимы.
Далее работники с рисовых плантаций из нижней Ломбардии, которые потеют целыми часами за одну лиру под палящими лучами солнца с лихорадкою в теле над мутною водою, отравляющею их, чтобы питаться полентою, гнилым хлебом и тухлым салом. Были тут и крестьяне из Павийской провинции, которые закладывают свои собственные руки, чтобы одеться и снабдить себя орудиями труда, но оказываются не в состоянии выработать достаточно для уплаты долга и возобновляют договор в конце каждого года на более тяжелых условиях, доводя себя до состояния голодного и безнадежного рабства, из которого нет иного исхода, кроме бегства или смерти. Много было также калабрийцев, питающихся хлебом из дикой чечевицы, похожей на смесь из опилков и грязи, а в дурные годы--полевыми травами, сваренными без соли, или одною травою, точно животные; далее были крестьяне из Базиликаты, которые делают ежедневно пять-шесть миль, чтобы добраться до места работы, неся на плечах инструменты, и спят на голой земле со свиньями и ослами, в ужасных хижинах без печей, освещаемых кусками смолистого дерева, не беря в рот куска мяса в течение всего года, разве только, если умрет от несчастного случая какое-нибудь животное. Было тут также много бедных крестьян из Апулии, питающихся скверным хлебом и соленою водою, которые должны содержать на половину получаемого хлеба и на сто пятьдесят лир в год свою семью в городе, вдали от себя, а в деревне, где они убивают себя работою, они спят на мешках с соломою в нишах, высеченных в стенах отвратительных домов, где капает дождь и дует ветер. Было тут наконец изрядное число из нескольких миллионов мелких итальянских землевладельцев, доведенных тяжелыми налогами, единственными в мире, до более несчастного состояния, чем пролетарии, живущих в таких притонах, от которых многие пролетарии отказались бы, и таких нищих, что "они не могли бы даже жить гигиенично, если бы закон заставлял их. Все эти люди эмигрировали не из жажды приключений. Чтобы удостовериться в этом достаточно было посмотреть, сколько было в этой толпе людей с крепким телосложением, с которых лишения сожрали мясо, и сколько гордых лиц, говоривших о том, что они долго боролись и истекали кровью, прежде чем бежать с поля битвы. Чтобы уменьшить сострадание, недостаточно было даже привести старое обвинение в лени и безделье, брошенное иностранцами итальянским земледельцам, обвинение, падшее несколько времени тому назад пред торжественною истиною, провозглашенною самими иностранцами и состоящею в том, что, как на юге, так и на севере, наши крестьяне проливают на землю столько пота, что больше невозможно; и эта истина не только провозглашена, но и доказана сотнею стран, которые зовут их и оказывают им предпочтение перед другими. Они заслуживают глубокого и полного сострадания. Особенно же было жаль их при мысли о том, у скольких из них может быть уже лежали в кармане разорительные контракты, заключенные с предпринимателями, вынюхивающими отчаяние в деревнях и покупающими его. Многим предстояло по приезде попасться в лапы другим мошенникам, которые будут беспощадно эксплуатировать их в течение многих лет. У многих может быть уже находились в теле, истощенном долговременным плохим питанием и ослабевшим от тяжелой работы, зародыши болезни, которая убьет их в Новом Свете. Я много думал об отдельных и сложных причинах этой нищеты, которая по словам одного министра, "так же * печалит нас, как оставляет бессильными о прогрессирующем истощении почвы, об упавшем из- за революции земледелии, о налогах, увеличенных по политической необходимости, о наследственности, об иностранной конкуренции, о малярии. В моем уме против воли звучали, как напев, слова Джиордано: наша страна будет благословенною, когда будет помнить, что крестьяне тоже люди. Я не мог выкинуть из головы мысли, что в этой нищете были виновны в значительной степени человеческая подлость и эгоизм: столько у нас праздных господ, для которых деревня -- только легкомысленное развлечение нескольких дней, а тяжелая жизнь работников -- обычные жалобы гуманных утопистов, столько арендаторов без чести и совести, столько бессердечных и безнравственных ростовщиков, такая шайка предпринимателей и торговцев, желающих во что бы то ни стало сколотить деньги, ничего не жалея и все попирая, жестоко презирая орудие, которым они пользуются, и обязанных своим успехом ничему другому кроме, непрерывного ряда выжиманий, жестокостей, мелких мошенничеств и обманов, крошек хлеба и грошей, вырываемых всюду непрерывно в течение тридцати лет у тех, которые не доедают. Еще тысячи других приходили мне в голову: эти люди потирают руки, заткнув уши ватою, и беспечно поют, и я подумал, что есть кое-что хуже, чем презрение и эксплуатация нищеты, а именно отказ в помощи людям, которые рыдают и надрываются у вашего порога.
-- И вся эта нищета итальянская! -- думал я, возвращаясь на корму.--И каждый пароход, отходящий из Генуи, полон ею, а кроме того другие пароходы отходят из Неаполя, Мессины, Венеции, Марселя, каждую неделю, круглый год, целые десятки лет! И еще можно было назвать счастливыми, по крайней мере в отношении переезда, эмигрантов на Галилее в сравнении со столькими другими, которые по недостатку мест под палубою, помещались в прошлые годы, точно скот, на палубе, где жили неделями все время мокрые и страдали от смертельного холода, и со многими другими, рисковавшими сдохнуть от голода и жажды на судах, не снабженных решительно ничем, или умереть от отравления тухлою трескою или гнилою водою. Такие смертные случаи действительно бывали. Я думал также о многих других, которых отправляли в Америку мошеннические агентства и высаживали обманным образом в каком-нибудь европейском порту, где им приходилось протягивать руку на улицах, или которые платили за переезд на пароходе, а сажались на парусное судно и держались на море в течение шести месяцев, или воображали, что их везут в Ла Плату, где их ждут родственники и климат родины, а выбрасывались на берег Бразилии, где их губили тропический климат и желтая лихорадка. Думая обо всех этих подлостях и о многих тысячах моих сограждан, зарабатывающих себе пропитание в больших иностранных городах самыми унизительными видами труда, и о массе голодных актеров, которых мы развеиваем на все четыре стороны, и о жалких детях, и о многом другом, я испытывал чувство горькой зависти по отношению ко всем тем людям, которые могут путешествовать по белу свету, не видя повсюду нищеты и страданий своих кровных братьев.
О, странствующая нищета моей Италии, бедная кровь, высасываемая из артерий моей родины, мои оборванные братья, мои сестры без хлеба, сыновья и отцы солдат, которые сражались и будут сражаться за землю, в которой они не могли и не смогут жить, я никогда еще не любил вас так сильно, никогда еще не чувствовал так, как в этот вечер, что в ваших страданиях и в злобном недоверии, с каким вы иногда глядите на нас, виновны мы, что недостатки и проступки, в которых вас упрекает мир, пятнают нас самих, потому что мы недостаточно любим вас и не работаем, сколько следует, для вашего блага. И никогда еще я не испытывал до сих пор столько горечи из за того, что могу дать вам одни только слова. Открыть новую землю для многих тысяч народу и видеть, как она покрывается цветущими деревьями и хлебными полями, благодаря трудам деятельного, свободного и счастливого народа -- вот для чего, и только для этого стоило бы жить, потому что родина и мир это вы, а пока вы не перестанете плакать на земле, всякое счастье других будет эгоизмом и все наше тщеславие ложью.
Источник текста: Итальянские сборники / Пер. с итал. с критико-биогр. очерками Татьяны Герценштейн; Кн. 1. -- Санкт-Петербург: Primavera, 1909. -- 20 см.