Суббота, 1 июня. — К брату.
Не знаю, что и думать об одной женщине, поведение которой удивительно странно и непоследовательно. Я говорю о Нелединской, которая, в Москве, показалась мне очень ветреной, здесь, сначала — нежной, потом — опять ветреной, но всегда кажется хорошенькой и любезной. Она довольно серьезно была привязана к гр. Андрею, но отъезд его по-видимому нисколько ее не опечалил; меня это очень удивило. Однажды я сказал ей все, что об этом думаю, но она упрекала меня за недоверие. Между тем на другой же день она очень меня расхваливала гр. Вахмейстеру, который думает, что я за ней ухаживаю, и ошибается. Вчера я ее встретил у гр. Головиной, и мы вместе гуляли. Она говорила о гр. Андрее, но в очень смутных и двусмысленных выражениях, причем дала мне понять, что имеет право жаловаться на него, и до такой степени за мной ухаживала, что я не знаю, что думать. Она сделала все, что могла, чтоб удержать меня, но я не уступил, так как обещал быть у Голициной, куда и отправился. После ужина, мы пошли гулять по набережной, служащей общим местом встреч; там я опять нашел Нелединскую, подал ей руку и мы вновь поговорили. Посмотрим, что все это значит, а пока я постараюсь выведать от нее, чем ее обидел гр. Андрей; посмотрим чем это кончится. Вернулся я к себе в половине второго; ночь была дивная, удивительно светлая, в 12 часов можно читать газеты. А через месяц будет еще светлее. Но за это маленькое удовольствие приходится платить очень дорого; я не без оснований говорил тебе, что живу в стране крайностей как физических, так и нравственных.
Воскресенье, 2 июня. — К брату.
У маркиза обедал гр. Шереметев, наговоривший мне много любезностей и упреков за то, что редко видимся. Мне очень приятны эти любезности, но другом его я все же не буду. Это заставило меня подумать о себе: я, как и все, люблю похвалы и меня легко поймать на эту удочку, но есть люди, которым это никогда не удастся, с которыми я никогда не сойдусь. Шереметев, по общему отзыву, добрый малый, то есть не имеет особенных недостатков; Пюнсегюр, в Москве, находил его даже очаровательным человеком. Но мы с маркизом думали и думаем о нем иначе. Это человек русский, лишенный разума; человек, которого путешествия не развили и которому богатство не дает счастия, потому что он не умеет им пользоваться. Он подозрителен как все мелкие души и слабые умы; он не умеет ни любить, ни ненавидеть; чувства его неопределенны, а привязанности обращаются чаще всего на льстецов и на лакеев. В его внешности и обращении есть что-то непоследовательное. Блестящая роскошь одежды, карет, ливрей, и никакой представительности в собственной особе, никаких приемов. Прибытие его возвещается скороходами ( coureurs ), но прибывает он, со своим блестящим кортежем, в весьма немногие дома и очень редко. Вообще Шереметев мало бывает в свете; он предпочитает сидеть дома, окруженный компанией, которой платит и которою командует. Он ни русский по манерам, ни француз по ходу идей; он любит все французское кроме самих французов, а к русским примыкает, только по национальному характеру. По богатству, он был бы первым человеком в России, если б обладал тонкостью в обращении, чувствительным сердцем и философским умом. Он завладел бы всеми женщинами, раздавил бы всех мужчин, все бы его боялись, любили, уважали.
Ездил с Комбсом кататься в Екатерингоф. Было много экипажей и толпа народа. Эти рабы, эти мужики, заменяющие здесь народ, представляют удивительный контраст с образованной частью нации. С одной стороны вы здесь видите роскошь, почти такую же, как в Париже, богатство, хорошие манеры, а рядом — грубые мужики пляшут и поют те же песни, которые вы услышите от извозчиков ( ichwauchiks ), на всех дорогах Империи. Цивилизация — с одной стороны, и варварство — с другой, всегда удивляют иностранцев. Точно будто два народа, две различных нации живут на одной и той же территории. Вы заранее чувствуете себя и в XIV и в XVIII столетии.
Проехавшись несколько раз, мы, по обыкновению, отправились в Летний Сад, а оттуда к гр. Головиной, где встретили княжну Трубецкую. После ужина я опять гулял по набережной, вместе с Потэ, который занимает в кадетском корпусе место, приносящее ему 600 р. в год. Он там играет роль заведующего развлечениями репетитора и режиссера спектаклей. Потэ приехал сюда по торговым делам, но любовь к театру, отвлекая его от этих дел, заставила взять место в корпусе, тем более, что они давнишние приятели с Рибасом, который в это время занял там место директора. Однакоже хитрый итальянец, вошедший в милость, не мог ужиться с нашим добродушным Потэ; Рибас хотел сделать из него домашнего шпиона, а Потэ не согласился, так что теперь они очень охладели друг к другу, и Потэ уже подумывает об отставке. Ему предлагали в Москве место на тысячу рублей, с готовой квартирой, отоплением, освещением и даже пищей, причем он должен будет управлять вокзалом, который учреждается каким-то обществом. Этот Потэ наговорил мне много хорошего о Щербатовых, о которых я тебе писал несколько раз, и он же сообщил мне причину сумасшествия бедной княгини, так как она действительно сошла с ума.
Среди ее родных есть некий кн. Прозоровский, успешно дравшийся с Пугачевым; этот господин обладал слишком крупными преимуществами, по сравнению с мужем княгини, для того, чтобы последняя могла остаться к нему равнодушною, и не осталась. Желая, однакож, задушить опасную страсть, она употребила на это все усилия своей воли, и вышла из борьбы чистою, но потерявшей рассудок. Сколько дам, на ее месте, предпочли бы его сохранить!
Говорят что горничная покойной Великой Княгини получила отставку и две тысячи рублей, да несколько платьев, которые Императрица велела ей отдать; а между тем врачам и хирургам, невежество и небрежность которых были причиною смерти бедной принцессы, дано 10 000 р.
P. S. Только что узнал от одного русского, что тот Шереметов, о котором я тебе говорил, не что иное как человек очень ограниченный, помирившийся с отсутствием ума и предпочитающий хорошему обществу какую-то французскую потаскушку, которую содержит и от которой почти не выходит. Другие мне говорили, что это самый богатый, но в то же время и самый дрянной человек в Европе.
Понедельник, 3. — К брату.
Сегодня у меня был гр. Брюль и мы говорили о делах, которые не двигаются. Ему советуют повидаться с кн. Орловым, который сам желает его видеть, но он боится, как бы князь не предложил ему жениться на Зиновьевой. Ты знаешь, мой друг, что эта фрейлина, племянница князя, имела от него ребенка, за что он ей назначил 100 000 р. и настолько же бриллиантов; но нужно найти мужа, а Брюль не желает быть таковым. Ему может быть предложат здесь место, но я и того брать не советую — вмешательство кн. Орлова поставит его в неловкое положение.
Вторник, 4. — К Альбертине Бемер.
Сегодня я ужинал у г-жи Спиридовой, которая так беспокоит вашу сестру, боящуюся, чтобы она меня не соблазнила. Спиридова очень мила, но пуста, и с претензиями. Ее красивая и грациозная фигура действительно могла бы быть опасной для меня, если бы соединялась с образованием и постоянством. Мы с ней говорим о стихах, о литературе, о маленьких, пустеньких, рассказцах и проч. Она теперь переводит с русского на французский язык немецкую поэму Гесснера: Потоп. В тот же день я обедал у кн. Щербатовой, которая пригласила меня ужинать, вместе с ее дочерью, но я отказался, потому что не хочу ссориться с Шарлоттой.
Вы знаете Биржу, это хваленое место прогулок, которое действительно могло бы назваться хорошим, если бы не было лучших. Я там был сегодня утром. Вид приходящих и уходящих коммерческих судов доставляет мне удовольствие; я люблю это зрелище, но здесь оно лишь слабо напоминает мне Амстердам, через который я проезжал в октябре 1774 г. В тамошнем порте стояло тогда 3000 судов, да ожидалось еще 5000. Ну а здесь их и всего то бывает несколько сотен, включая барки. А говорят о виде! Это справедливо лишь для того, кто не видал ничего другого. Все в мире относительно, все друг с другом связано. Абсолютной ценностью обладают только честные и твердые люди, для таких же честных и твердых, как они. Вы, мой друг, принадлежите именно к числу таких людей; но вы и Шарлотта, кроме того, еще и достойны любви. Судите же сами, прочна ли моя к вам дружба, основанная на таких непоколебимых принципах.
Среда, 5. — К брату.
Есть здесь, мой друг, некий гр. Нессельроде, который прежде состоял на прусской службе и был очень близок к королю, а потом перешел на службу ландграфини дармштадтской[103]. Он приехал сюда в надежде получить место при Великой Княгине, а она тем временем умерла. Это очень умный, остроумный и разговорчивый человек. Он много рассказывал о прусском короле и начертил мне, одним почерком пера, его профиль, говорят, очень похожий. Я бы его награвировал. Гр. Нессельроде даст мне прочесть письмо Вольтера к королю прусскому.
Четверг, 6. — К брату.
Мы с маркизом ездили сегодня смотреть фарфоровый завод, находящийся в 12 верстах от города. Директором его состоит один финляндец, живущий здесь с женой, которая очень не дурна. Завод плохо обставлен, хороших работников в нем мало, а продукты слишком дороги. Самое здание, о 19 окнах по фасаду, стоит в глубине двора, засаженного деревьями, на берегу Невы, другой берег которой, в этом месте, принадлежит уже Швеции.
Ничего особенно хорошего я там не видал. Рисунки посредственны, а тесто, не совсем белое, наклонно к остеклению. Нам показывали глину, из которой оно приготовляется; она привезена из Оренбурга и я взял себе кусочек на образец. Очаги, в которых производится обжигание, устроены не так как в Саксонии: там огонь помещен внизу, а здесь он на одном уровне с изделиями. Правда, здесь употребляют более уголь чем дрова, а его, по словам директора, требуется гораздо меньше.
Вечером был большой концерт у жены фельдмаршала, кн. Голициной. Матюшкина еще утром, через моего лакея, рекомендовала мне быть на этом концерте, и я послушался. Концерт был очень хорош. У меня там завязалось маленькое приключение. Проходя в одну из боковых комнат, мы с Вахмейстером встретили дочь полицейского чиновника, Зыбину и молодую Теплову. Я им загородил дорогу и, задержав Зыбину, стал говорить ей любезности и даже поцеловал. Она нисколько не противилась, глазки у нее заблестели, и я думаю, что будь, мы одни, дело этим бы не кончилось.
Пятница, 7. — К брату.
Итак, мой друг, Тюрго и Мальзерб[104] остались за флагом. Первый пал жертвой коварства, а последний сам подал в отставку. Будучи способен к службе, он не хотел сидеть сложа руки, что ему пришлось бы благодаря козням врагов. Желаю, чтобы Г. Г. де-Клюньи и Амло[105] оказались способными заменить их, но боюсь, что они не имеют определенной системы и что это поведет к некоторой революции особого рода.
Маркизу говорили, что гр. Андрей настраивал Великую Княгиню против пруссаков, что это не нравилось Императрице; гр. Лясси, будто бы, внушил ему эти идеи.
Великий князь, вместе с принцем Генрихом, едет в Берлин 21-го. Некоторые полагают, что накануне отъезда он захворает, чтобы остаться здесь. Между тем все распоряжения по конюшне почти уже сделаны. Одна карета предназначена для великого князя, две — для свиты, и шесть — для прислуги.
Суббота, 8. — К брату.
Сегодня утром, мой друг, Пюнсегюр прочел мне сумасшедшее письмо своего отца, завзятого экономиста, относящегося к делу со всем фанатизмом и ходульной фразистостью, свойственными таким людям. Я не верю в его знания и думаю, что у него больше слов чем мыслей. Он принадлежит к числу людей, которые только роняют экономическую науку. Ты знаешь, мой друг, что я настолько же уважаю принципы экономистов, насколько возмущаюсь дутым энтузиазмом и сектантской манерой многих из них, притом именно наименее образованных.
Вчера, в Царском селе состоялась свадьба Рибаса с Анастасией Соколовой[106] горничной Императрицы. Обед состоялся при дворе, в присутствии Великого Князя; молодые получили подарки. Этот Рибас, неаполитанец, хитер как все люди этой национальности. Я тебе рассказывал, как он объехал Бецкого и получил место директора в Кадетском корпусе. Теперь брак послужит к его дальнейшему возвышению. Ее Величество дала 10 000 р. ему и 15 000 — его жене, которая была прежде любовницей Бецкого[107], а этот безумный старик, выдавая ее замуж, прибавил еще дом и тридцать или сорок тысяч. Вот, мой друг, как здесь составляются состояния. Рибас ничего не имел, когда сюда приехал, но благодаря своей ловкости, приобрел очень много. Он, конечно, талантливый молодой человек, но не безупречный, и даже очень. Это не помешало ему сделаться директором корпуса. Я тебе говорил о дружбе его с Нормандецом; я думаю, что она зиждется на хитрости одного и глупости другого. Рибас, желая прослыть испанцем и пользоваться покровительством Гр. Лясси, ухаживает за Нормандецом, который рассчитывает им пользоваться, не понимая, что хитрый итальянец смеется над ним внутренне. Перро не любит ни того ни другого из них, но уж особенно испанца, потому что тот напел на него Бецкому и помешал получить место инспектора (directeur des etudes).
Воскресенье, 9. — К брату.
Давно уже я ничего не писал тебе, мой друг, о гр. Андрее Разумовском. Сегодня я получил об нем некоторые сведения косвенным путем, через Зиновьеву, которой он писал, что сам не знает, что с ним будет. Одни говорят что он будет возвращен, а другие, в том числе гр. Брюль, этого не думают. Последнее мне кажется более вероятным.
Женитьба Рибаса наделала шума. Фельдмаршал Румянцев был посаженым отцом Рибаса (a couduit a la ceremonie nuptiale), а Императрица — посаженой матерью Соколовой. Дидро воспользуется, вероятно, случаем восхвалять доброту Ее Величества, которая бесит русских и заставляет умных людей пожимать плечами. Но Дидро прекрасно знает что делает. Ему нужно издавать Энциклопедию и сундуки ее величества будут к его услугам. Я тебе не говорил, каково было воспитание Анастасии Соколовой? Ее воспитывала м-м Клэран, по рекомендации какого-то русского вельможи, который хотел сделать ее актрисой своего театра, но Клэран отказала ему в этом в виду дурной его славы. Будучи дочерью кучера и одной бедной женщины, из милости живущей в доме Бецкого, каким образом достигла она того, что теперь имеет? Колесо фортуны, мой друг, вертится в этой стране скорей чем где либо, и совершенно незаметно подняло Рибаса с женой на теперешнюю их высоту.
У маркиза был большой обед. Он вполне основательно любит хорошо накормить гостей и соответствующим образом оплачивает повара. Но меня бесит, что он, перед своими секретарями, получающими от него не более ста пистолей, рассказывает о 1200 ливрах, которые платит повару. И он это делает вовсе не потому, чтобы не понимал разницы в их положении, как иной откупщик, платящий повару больше чем учителю, потому что обед для него важнее книги. Нет, мой друг, маркиз — человек честный и просвещенный, но он скуп, он любит деньги и тратит их насколько возможно меньше.
Штелин, секретарь академии, о котором я, в виду места им занимаемого, имел преувеличенное мнение, оказывается просто сыном лакея или даже сам служил в лакеях. Он здесь состоит еще и президентом петербургского экономического общества, в которое предложил вступить и мне. Я не дал положительного ответа — надо еще посмотреть, что это такое.
На набережной встретил Зиновьеву, с княжной Грузинской; князь Орлов подходил к их карете и сказал, что влюблен в одну из только что выпущенных воспитанниц Монастыря. Он гулял с ними в Летнем саду. Не люблю я, мой друг, самодовольного фатовства, которым отличается этот князь. Оно совсем не идет к той крупной роли, которую сыграл Орлов и еще намеревается играть. Наши вельможи ведут себя иначе; они, может быть, и делами не занимаются, и женщин любят больше чем русские, но они никогда не роняют своего достоинства.
Говорят, Орлов уже выбрал для своих забав четырех девиц, кончивших курс в Монастыре; в России всегда так поступают.
Не знаю, почему Леруа не советует мне довериться фрейлине Ефимовской, которая всегда ко мне хорошо относится; ее считают глупенькой, но отнюдь не злой.
Понедельник, 10. — К брату.
Здесь часто заболевают перемежающейся лихорадкой, а некоторые даже злокачественной и гнилой; у барона Сакена, саксонского посланника, недавно двое людей умерли. Я очень боюсь за гр. Брюля, у которого колотье в груди и озноб. Ты знаешь, мой друг, как я люблю этого милого малого; я нахожу, что он похож на тебя характером и прямотою, а потому он имеет еще больше прав мне нравиться. Сегодня я у него обедал, чтобы узнать о здоровье, и нашел, что оно не изменилось со вчерашнего дня. После обеда мы ездили в загородный дом обер-шталмейстера, находящийся в 5 или 6 верстах от Петербурга, и называющийся Ах! Ах! (Ah! Ah!), по причине удивления, которое он вызывает при первом взгляде. Ничего тебе не скажу о доме, потому что, к стыду моему, я его не видел. Сады меня больше заинтересовали; но и то не надолго. Во-первых, почва там, как и повсюду под Петербургом, болотистая, хотя и осушается канавами. Эти канавы образуют несколько островков, хорошо содержимых и потому красивых. Есть там цветники, киоски, китайские беседки, и повсюду расставлены удобные садовые скамейки. На острова проложены мостики, настоящие и плавучие (паромы?). Хорошенькая, золоченая шлюпочка готова для прогулок по воде, и вообще ничто не упущено из виду для того, чтобы доставить гуляющим удобство и развлечение. Странный контраст представляют собою китайские костюмы садовников и английский наряд лакеев. Меня однакож нисколько не удивила эта рабская подражательность, царствующая в России повсюду. Ничего своего, никакого воображения, ни крошки сердца — на всем печать рабства. Влюбленный отвернется, человек со вкусом соскучится, а русский — доволен, тщеславие его удовлетворено.
Я ошибся, мой друг, посажеными на свадьбе Рибаса были Бецкий и Миних, а Соколова, говорят, незаконная дочь Бецкого; по крайней мере, все так думают.
Мне рассказывали, что Пюнсегюр, желая сблизиться с одною из воспитанниц Монастыря, попробовал выдать себя за учителя игры на арфе, и отправился к своей избраннице в сопровождении одного музыканта. Но музыкант этот был так плохо принят, что Пюнсегюр, ожидавший за дверью, предпочел ретироваться. Приключение это — если только рассказ верен, за что я не ручаюсь — легко объясняется скудоумием и тщеславием главного действующего лица. Но что верно, и что тоже меня нисколько не удивляет, так это желание аббата Дефоржа, чтобы маркиз представил его Бемерам. Последних не было, однако же, дома, чему они, вполне основательно, радуются. Этот аббат обладает всеми недостатками своего сословия: он мягок, вкрадчив и льстив по наружности, а на самом деле эгоист, интриган и гордец. Ты понимаешь, что такой человек не может быть моим другом. Он-то бы, пожалуй и хотел, но этого никогда не будет. Он слишком за мною ухаживает, чтобы я мог его полюбить; я его даже не уважаю.
Бедный Роджерсон, врач Императрицы, очень болен гнилой горячкой, а может быть и воспалением мозга; сегодня вечером он был особенно плох. Мне бы очень было его жаль; он пользуется здесь хорошей репутацией как врач, всеми любим, уважаем, и будучи тридцати лет от роду, может сделать хорошую карьеру. Я пожалел бы его и как хорошего, образованного, умного человека, так как такие люди очень редки; так как здесь привыкли к отравлениям, то говорят, что и Роджерсон отравлен своими собратьями. Я этому не верю.
Граф Панин тоже не поправляется; хирурги в беспокойстве.
Вторник, 11. — К брату.
Я кажется говорил тебе, мой друг, о некоем Потэ, директоре удовольствий в кадетском корпусе, француз по происхождению. Сначала он был другом Рибаса, но когда тому повезло, то он совершенно отшатнулся от Потэ, так как последний отказался служить ему шпионом. По случаю женитьбы Рибаса, среди кадет возникла мысль устроить ему праздник, и сам Рибас, под рукою, подстрекал кадет поручить устройство Потэ. Последний был поставлен этим в затруднительное положение, так как генералу Пурпру (Pourpre?), полицмейстеру корпуса (directeur du Corps quant'a la police) праздник был бы неприятен, потому что ему, своему главному начальнику (?), никогда таких лестных знаков внимания кадеты не оказывали. Как бы то ни было, составили дивертисмент, под названием «Венец Цитеры», просмотреть который поручено было нам с Пюнсегюром, хотя я не знал, что последний также получил это поручение. Имея понятие о кознях и сплетнях, царствующих в корпусе, я туда не ходил, репетиций пьесы не видал и не желал видеть. Между тем Пюнсегюр, страшно расхваливший эту плохую компиляцию из комических опер и пасторалей, очень хотел попасть на самое представление. Ему посоветовали одеться так, чтобы быть принятым за купца.
Вчера утром, мой друг, я получаю от него приглашение пожаловать вместе с ним к 3 часам в кадетский корпус к Перро. Я ничего не знал, ни о чем не просил, и потому ответил, что не знаю пойду или нет, но справлюсь пойдет ли маркиз. Оказалось, что маркиз не пойдет, а я привык следовать его примеру. Только что я принял это решение, как получаю письмо от Потэ, в котором он, от имени Перро, просит нас не приезжать. Это вполне согласовалось с моими намерениями и я послал письмо Потэ к Пюнсегюру, с указанием на сделанный им ложный шаг. Он посмеялся над этим, и я тоже. А все-таки очень неприятно компрометировать себя участием в глупости. Сам Рибас, говорят, не хотел, чтобы мы с Пюнсегюром попали на его праздник — чувствовал, должно быть, смешную сторону последнего; и я не буду удивлен, если это ему было подсказано Нормандецем, большим приятелем Пюнсегюра. Он сам-то был там, вместе с Бемером. Удивительно мелочный человек этот Нормандец!
Ездил к Загряжской, она была дома, но не приняла меня. Бильо после говорила, что я не должен удивляться такому обращению, что это вполне в русском вкусе.
Опять стали говорить о возвращении гр. Андрея. Положительного ничего не известно, но он писал великому князю из Ревеля и получил ответ.
Ужинали мы с маркизом у кн. Щербатова; князь говорит что м-м Ляфон сделала его дочери строгий выговор за то, что в доме ее родителей критикуют воспитание, даваемое в монастыре. Он писал по этому поводу письмо к м-м Ляфон, очень хорошее письмо, которое, однакож, было бы еще лучше, если б не содержало в себе крупных орфографических ошибок. Между прочим я был удивлен тем, что князь, потомок Рюрика, титулует ее «превосходительством», и вообще относится к ней с уважением. Но у него, в монастыре, дочь, зависящая от м-м Ляфон, и в этом лежит ключ к разгадке. Говорят, что м-м Ляфон не особенно прочна на своем месте, и что Рибас, который ее не любит, всеми мерами старается осмеивать ее и находить недостатки в ее деятельности.
Среда, 12. — К брату.
Все понемногу открывается, милый друг, и чаще при помощи случая чем благодаря старательным изысканиям. В стране интриг полезно все знать, ни к чему нельзя относиться индифферентно, но если сам думаешь и поступаешь прямодушно, то с трудом замечаешь всякие тонкости и даже относишься к ним презрительно.
Ты помнишь, мой друг, что я писал тебе о княгине Трубецкой, о предпочтении, которое я ей оказывал и к которому она относилась с удовольствием. Ты помнишь также один ужин у гр. Чернышовой, где эта женщина подвергла нас глупейшему допросу; я тебе рассказывал, как отношение кн. Трубецкой ко мне изменилось с тех пор, как трудно мне стало видеться с нею и проч. Запутанные речи ее гувернантки, м-м Серест, принужденность княжны с нею, полуобъяснение, которое я имел у Бемеров и Нелединской, когда убедился, что Трубецкая отдает мне справедливость, все это теперь почти открылось благодаря моему разговору с шевалье де-Серестом. Я ему прямо высказал мои сомнения и заявил, что они меня очень беспокоят. Он ответил, что я был слишком доверчив, что насчет моих отношений к княжне возникли сплетни; что один Андреевский кавалер оказал мне плохую услугу, распустив слух, что я человек резкий, злорадный, никого не щадящий и пишущий на всех эпиграммы, правда — не глупые. Я хотел узнать от него имена, но он отказался сообщить их мне, говоря, что это может повести к ссорам, так как сколько бы честных слов я ни давал, а моя живость и вспыльчивость возьмут верх и дадут мне средства отомстить моим хулителям. Мне не хотелось, однакоже, упустить добычу, и я пригласил Сереста вместе пообедать, на что он согласился. За обедом я возобновил разговор и два часа сряду старался выведать от него что возможно, но он постоянно отказывался назвать мне имена. Но когда я упомянул о нашем разговоре с княжной, в воскресенье, за ужином, причем она мне сказала, что знает все сплетни, распускаемые на наш счет, то Серест воскликнул! «О: это она говорила про другое», то есть уж про что то новое. Наконец, мой друг, он взял с меня слово не видеться с княгиней до понедельника, когда обещал объяснить мне все. Ты можешь себе представить, с каким нетерпением я жду этого объяснения, желая знать, какие еще новые сплетни распускаются на мой счет. Впрочем, во время нашего загадочного разговора, Серест намекнул, что я во всем этом играю далеко не плохую роль, что женщины любят оказываемое им предпочтение, но не желают, чтобы оно проявилось слишком резко, и что, кроме того, большинство сплетен обусловливается завистью.
Четверг, 13. — К брату.
Кадет, о котором я тебе часто говорил, (?) мой друг, называется Ахвердов ( Acvedof ); он живет у Бецкого, и состоит в первом батальоне.
Барон Гриммер, русский уполномоченный в Польше, возвращается в Варшаву.
Суббота, 15. — К брату.
Сделав множество визитов, я ужинал у Голициных. Матюшкина просила меня написать ей эпитафию, на подобие той, которую я написал, в Касселе, для самого себя. Вот эта эпитафия:
C'y — gst qui toujours eut vecu
S'il avait toujours eu maitresse;
Mais page eteignant la tendresse,
Il cessa d'aimer et mourut, [108]
Я ей сказал, что сначала нужно жить, а потом уже претендовать на эпитафию, но она настаивала, и я обещал. За ужином присутствовал один очень богатый голландец, по имени Хансвит (Hansvit), по крайней мере, так это имя произносится. Ты видишь, насколько оно удобно для шуток и над ним действительно шутили. Затем принялись шутить над рогатыми мужьями (cocus), и это слово показалось таким невинным и милым, что с удивительной для француза легкостью переходило из уст в уста; мне казалось, что я присутствую на представлении Школы мужей Мольера. Поистине мой друг, я не перестану говорить, что русские заимствовали у нас все самое дурное; нашу вежливость они заменили гримасничаньем, а сальности и глупости принимаются ими за свободу в обращении и хороший тон.
Воскресенье, 16. — К брату.
Поездка великого князя в Берлин решена; в будущую субботу он едет в Ригу, где подождет отъезда принца Генриха, соединится с ним в Мемеле и вместе поедет в Берлин, где король Прусский может держать его сколько хочет. Русские плохо понимают свои интересы, а все-таки громко осуждают этот проект. Князь Орлов сильно против него восстал, но он редко показывается при дворе, предпочитая ухаживать за воспитанницами монастыря. Гр. Панин, здоровье которого все еще плохо, не был уведомлен о предположениях двора относительно путешествия Наследника.
Сегодня я ужинал у кн. Щербатова, который занимался пустой декламацией; он знает русскую историю, у него есть идеи, но в нем, мой друг, есть также и большая доля педантизма!.. Была дочь его, Спиридова, критиковавшая всех и все. Упрекая других в злоречии, они сами оказываются злоречивее прочих. Так устроен мир!
Суббота, 22. — К брату.
Я наконец, открыл, друг мой, в чем состоят сплетни, распущенные на мой счет, оттолкнувшие от меня кн. Трубецкого и обусловившие сдержанность его дочери.
Серест сообщил мне, что андреевский кавалер, говоривший, что я очень резок и что меня следует остерегаться, есть некий Пассек. Но это еще не все; уверяют, что я, в мужском обществе, где трунили над моими отношениями к княжне, не только будто бы рассыпался в похвалах ей, но и признался в своей любви, и признал княжну своей любовницей! Сама княжна, впрочем, этого не знает, она отдает мне полную справедливость.
Ты видишь, мой друг, какие низкие клеветы распространяются в этой стране на человека, который никому не сделал зла. Говорят, что это из ревности, потому что княжна не обращает никакого внимания на клеветников, а меня несколько отличает. Может быть и так, но все-таки не тяжело ли быть предметом глупых и злостных сплетен? Серест берется примирить меня с князем, а что касается княжны, то она, по его словам, и так не верит сплетням, презирает их и сумеет оценить мое поведение.
Воскресенье, 23. — К брату.
Ужинал у кн. Щербатова. Маленькая Спиридова передавала нам новости, сообщенные ей мужем из Царского Села, где он теперь находится. Великий князь едет завтра; его провожают: Куракин, Гагарин, Нарышкин, Румянцов и другие, которых я не знаю. Может быть завтра узнаю, так как приглашен на проводы в 11 час. утра. Эта Спиридова, мой друг, очаровательна и далеко не так сильно любит своего мужа, как старается показать; говорю тебе это не с ветра.
Понедельник, 24. — К брату.
Я уже говорил тебе, мой друг, что все русские суть, в глубине души, нечто иное как простые мужики. Правда, они выработали себе изящную внешность, но натура все-таки берет верх и «как только маска падает, так остается человек, а герой исчезает».
Князь Вяземский, о котором я тебе несколько раз говорил как о плохой копии с наших отпетых кутил, произвел у себя в лагере дебош, совершенно немыслимый даже для последних. Составив проект гомерической попойки, он набрал приятелей и отдал приказ никого не выпускать из лагеря. В этой кампании был Нелединский, напившийся как извозчик, и между прочим Потэ из кадетского корпуса. Последнего тоже решились напоить и велели не давать ему ничего кроме водки, но лакей, француз, подменил водку чаем. Тогда компания постановила лить ему в горло пунш насильно. Рассерженный Потэ отнесся к ним как к канальям и стал драться, что только усилило любовь к нему с их стороны.
Сегодня утром был у г-жи Спиридовой, которая показала мне свои письма, написанные к мужу еще тогда, когда он был женихом. Написаны они по-французски, и очень недурно. По одному из них можно судить о духе, царствующем в среде фрейлин: сплетни, зависть, интриги — вот этот дух. Были между ними две кузины, Синявина (Sinevin) и Зиновьева, обе никуда негодные, по отзыву кн. Гагарина и других. Первая была влюблена в Спиридова перед его женитьбой и потому ревновала Щербатову и завидовала ей. Как это печально для человечества, друг мой, что мужчины или женщины, собранные вместе, почти всегда портят друг друга!
Барон Нолькен уехал сегодня в Дерпт. Мы с ним вместе обедали. Была там г-жа Пушкина, которую мне очень было жаль, так как здоровье ее плохо и она ужасно печальна. Все надеются на ее выздоровление, но я думаю, что напрасно. После обеда мы с Пюнсегюром уехали в загородный дом Гр. Чернышевой.
Прибыли мы туда в 7 часов. Дом этот находится в 13 верстах от города, влево от Петровской дороги, стоит на возвышении и очень хорош. Здание красиво и удобно; оно построено в форме креста, причем средний зал, освещенный сверху, очень похож на салон в Марли. Распределение комнат очень удобно, так что помещений оказывается гораздо больше, чем можно думать с первого взгляда. Сада нет, но окрестности очень красивы. Против дома начинается канал, ведущий к довольно широкому озеру, с правой стороны которого есть островок, а на этом островке — прелестнейшая беседка, в которой можно бы было проводить вдвоем время самым восхитительным образом. Между тем теперь в этой беседке царствует скука и натянутость, а я, кроме того, был подвергнут в ней инквизиторскому допросу. Чернышева злонамеренно заговорила со мной о княжне Трубецкой, и нарочно стала настаивать на этом разговоре; я немножко покраснел, она меня в этом обличила, чем заставила покраснеть еще больше. По истине, мой друг, не могу я переносить эту женщину!
Вторник, 25. — К брату.
Великий Князь, вчера, в коляске, с фельдмаршалом Румянцовым, уехал в Берлин. За экипажем не было даже, кажется, лакея; это по прусской моде.
Поедет он тихо, употребит 24 дня на дорогу и 14 дней на остановки в разных местах. Свиту Его Высочества составляют: Румянцев, Куракин — уехавший больным, обер-гофмейстер Соминков (?), псковский губернатор Нарышкин, чтец Николаи, хирург, камердинер Дюфур и проч. Гагарин, о котором прежде говорили, остался дома.
Принц Генрих должен ехать сегодня после обеда. Внимание этому принцу было оказано неслыханное. Говорят, Великий Князь признался ему даже, что получил от своей жены рога. Затем Принц получил много подарков: шкатулку, шпагу, сапфировые украшения на мундир и шляпу и проч. Русские говорили, что все это стоит тысяч шестьдесят, да и не мудрено — Императрица всегда делает богатые подарки: подкуп здесь вошел в систему.
Среда, 26. — К брату.
Маркиз уехал с Пюнсегюром к Гр. Чернышовой на два дня. Эта дама очень мною недовольна, по словам маркиза, которого она надувает. Письмо, написанное мною для Порталиса, очень ее рассердило, а также предостережение, которое я ей сделал у жены Захара Чернышева, хотя за него она бы должна быть мне благодарна. Я решил не отказываться от своих прав на ее уважение и признательность; если она захочет, так я ей это докажу в присутствии мужа. В сущности ей просто досадно, что я знаю ее историю с Порталисом, авансы, которые она ему делала, и фальшивое, бесчестное поведение по отношению ко мне. Мне, конечно, все равно, что она думает; я презираю таких женщин, которые не обладают даром даже забавлять меня. Поэтому буду являться к ней возможно реже.
Четверг, 27. — К брату.
Сегодня утром сделал визит Эйлерам, у которых давно не был. Невестку старого геометра нашел окруженной детьми; это мне понравилось. На этих днях представлю Эйлерам шевалье де Лилль, у которого есть письмо к старику.
Я тебе говорил о поездке к Головиным; я к ним попал в четвертом часу, благодаря тому, что мой извозчик проплутался два часа сряду. У Головиных я нашел большую кампанию: там были воспитанницы монастыря с м-м и м-ель Ляфон. Первая очень приличная и добродушная с виду женщина, но если она угодна Бецкому, который боится противоречий и привык чтобы его водили за нос лестью, то едва ли она годна, чтобы стоять во главе учреждения. После обеда, сервированного в двух залах, все вышли в сад и там танцовали. Забыл тебе сказать, что перед танцами, происходившими в аллее, которую замостили досками и окружили занавесями, м-ель Дугни (Dougni) помирилась c м-м Ляфон. Произошло это очень быстро, с обеих сторон пролиты слезы, может быть и неподдельные, как это обыкновенно бывает. Воспитанницы держали себя недурно; в их глазах блещет желание повеселиться и свет им кажется, я полагаю, очень соблазнительным. Я танцовал с девицей Симоновой, молоденькой, хорошо сложенной и обладающей тонким благородным профилем. В 8 часов бал кончился, так как в 9 надо быть в постели. Еще забыл тебе сказать, что дочь м-м Ляфон представляет собою полную противоположность матери. Ее живая и решительная физиономия свидетельствует об уме и современном настроении. Она очень любезна, хорошо поддерживает разговор и легко отбивается от нескольких спорщиков сразу. Претендует на ум и удачно поддерживает эту претензию. Остаток вечера прошел в прогулках, танцах и езде. Я говорил с Нелединской о гр. Андрее. Она вспоминает о нем с грустью и жалуется на обиды, нанесенные ей перед отъездом, на которые всякая другая женщина отвечала бы ненавистью, «а в моем сердце они вызывают печаль» — говорила она. — «Если бы я только потеряла его! Мое горе гораздо тяжелее!»
Не знаю, какие это такие тяжелые обиды; конечно, уж не сплетни насчет покойной великой княгини. Может быть его склонность к Барятинской? Влияние женщин Нелединская сама отрицала, что же касается Барятинской, то не думаю — они до сих пор друзья. Мне не хочется очень расспрашивать, так как она всегда плачет при этих разговорах. Чтобы развлечь, я заговорил о ее предполагаемом путешествии. Она ждет продажи своего имения, причем, за уплатой долгов, у ней останется 12 000 р. дохода. Но надо подождать пока операция будет кончена. У русских так мало взаимного доверия, они так опасаются друг друга, что не смеют, как у нас во Франции, поручить кому-нибудь окончание своих дел в своем отсутствии. Небрежность и мошенничество суть два неудобства, с которыми здесь постоянно и последовательно встречаешься.
Перед отъездом, я должен был оказать внимание матери Нелединской, гр. Головиной. Это — добродушная старушка лет пятидесяти, глухая и болезненная, но не тяготящаяся своим положением. Она хорошо принимает гостей и я хотел заявить ей мою благодарность, посвятив несколько времени разговору с нею, что всегда нравится старикам.
Суббота, 29. — К брату.
В полдень приходил Серест, прочитавший мне письмо от Пиктэ, который, в виду неудачи своего ходатайства перед кн. Орловым, ждет помощи только от пистолета, которым завтра и просит снабдить его. Он просит Сереста приехать в Царское Село. Я стал искать средства спасти этого человека от самоубийства, к которому он способен прибегнуть. Серест говорит, что все двери перед ним закрыты, даже дверь голландского резидента. Я поехал к последнему, чтобы уговорить его сжалиться и снабдить несчастного суммой, нужной для того, чтобы уехать морем потихоньку. Но Сюарт сделал мне весьма основательное возражение, состоящее в том, что Пиктэ, по своему отношению к колониальным делам, является государственным преступником, и что в нашем положении было бы очень не тактично доставлять ему средства к побегу, так как этот чисто-гуманный поступок был бы приписан русскими каким-нибудь корыстным мотивам. Таким образом мы порешили, что Серест должен завтра отправиться к Пиктэ и уговорить его в последний раз попытать счастья у кн. Орлова, а в случае неудачи, мы посмотрим как поступить.
Эта история, мой друг, омрачила мою душу, а веселость бесшабашной Бильо вновь рассеяла мрак. Я обедал у нее с несколькими капитанами только что прибывших судов. После обеда я заставил ее разболтаться, так как она всегда знает какие-нибудь новости. По ее словам, поездка в Берлин, очень обеспокоившая народ, окажется, пожалуй, для великого князя гибельною, если прусский король вздумает задержать его. Кроме того, она уверяет, что принц Генрих выполнит поручение своего брата, возобновив союз между ним и Императрицей, союз выгодный для него и который чуть было не был разрушен великой княгиней, к их удовольствию скончавшейся. Другие думают, что принц Генрих не достиг своих целей. Каковы бы они ни были, но он может еще вознаградить себя в Берлине, где великий князь останется до тех пор, пока это будет угодно его прусскому величеству.
Татары бойко работают; говорят, что они умертвили 2000 русских. Турки предложили кн. Репнину смягчить один из параграфов трактата, относящийся к татарам; Совет и Сенат будто бы согласились и только одна Императрица, из тщеславия, не утвердила их мнения, что и было причиною вышеупомянутой войны. Я ни за что не ручаюсь, но верю в возможность этого. Кн. Потемкин отказался от дома, который Императрица ему предложила; говорят, что он не нашел этот дом достаточно хорошим, но делает вид, что совершенно доволен.
Воскресенье, 30. — К брату.
Я еще не говорил тебе, мой друг, о шевалье д'Иле, который был в Копенгагене, а теперь проведет несколько времени здесь. Это очень порядочный малый, искусный в своем ремесле моряка и очень его любящий. Сегодня я его представил Штелину, Эйлеру и барону Сакену, а дорогой мы все время разговаривали. Он меня спросил о некоем мичмане (enseigne de vaissean) Капоне (Capon), называющем себя здесь кавалером Капони. Д'Иль знаком с ним и потому интересуется его судьбою, но он не знал, что этого Капона прислали сюда родители, за дурное поведение, как мне сообщил маркиз.
Я узнал новость, которая требует подтверждения: Ревель и Рига заложены (sont hypotheques) голландцам за русские долги. Это, еще месяц тому назад, говорили д'Илю в Стокгольме. Надо справиться в чем дело. Д'Иль уверяет, что английский посланник в Копенгагене имел много неприятностей по поводу истории с королевой[109]. А англичане продолжают терпеть неудачи в своих делах, в Америке[110].
Сакен, русский посол в Дании, пользуется там большим, влиянием; по-видимому ее величество начинает смотреть на Данию, как на провинцию своего государства. Характер датчан, так же, как и шведов, по словам шевалье д'Иля, видевшего и тех, и других, чрезвычайно подозрителен. Они нас ненавидят, боятся и все-таки нам подражают.
У гр. Андрея Разумовского, от которого я получил сегодня письмо, перекосило, говорят, рот на сторону. Апоплексический удар! В его-то годы! Мы, во Франции, называем это результатом отравы, и мы правы. Меня беспокоит судьба гр. Андрея; я хотел бы поскорее видеть его выехавшим из этой страны, где убийства, отравления и пр. столь обыкновенны.
P. S. Гр. Головкин назначается, говорят, в Дрезден, вместо Белозерского; он очень порядочный человек.