Воскресенье, 1 июня. — К брату.
Вот уже месяц как я тебе ничего не писал, мой друг, и ты можешь упрекать меня в лености; но если бы ты знал, сколько, за этот месяц, совершилось интересных происшествий, как мало у меня оставалось времени на размышление, и в каком возбужденном состоянии я находился, то ты бы меня извинил. Я тебе расскажу все по порядку, и тогда ты увидишь насколько я виноват.
В пятницу, 2-го мая по нашему стилю, или 21 апр. по старому, при Дворе было празднество по поводу рождения Императрицы. Ей исполнилось 48 лет. Приложившись к ее руке, мы, согласно этикету, отправились поздравлять великого князя. Я ушел из Дворца одним из первых, и поехал к Бемерам. Мы с моей милой Шарлоттой покойно разговаривали, когда вошла старшая ее сестра, Каролина, и с испуганным видом сообщила, что согласно письму, которое она держала в руках, старик Бемер захворал во Дворце. Это меня удивило, так как я сам видел как он там читал газету, сидя у камина, в ожидании выхода Императрицы. Вся семья, конечно, перепугалась. Но испуг и горе несчастных женщин еще более усилилось, когда отца семьи привезли в карете, поддерживаемого солдатами. Сначала все сочли его мертвым, но я, выбежав на двор, тотчас же убедился, что он жив, а только поражен апоплексическим ударом, заставившим его упасть в одной из зал Дворца. Мы перенесли несчастного старика в его спальню. Он вообще был очень тяжел, толст и апоплексический удар угрожал ему уже давно. Но момент его перенесения был прямо ужасен; я никогда не видывал такой тяжелой, трогательной сцены: четыре женщины, в страшном горе, с плачем и рыданиями бегали по комнатам до тех пор пока больной не был уложен на кровать, когда все столпились вокруг него, стараясь так или иначе уменьшить его страдания.
Беда, однакож, оказалась далеко не так велика: старик мог говорить и сохранил свои умственные способности. Приехал Хюттель, а я, будучи приглашен на торжественный обед к вице-канцлеру, должен был уехать, так как уже пробило два часа. В четыре я опять вернулся к моим друзьям; старику пустили кровь, он чувствовал себя лучше и сидел в креслах, только правая рука оказалась парализованной, но он уже несколько времени перед тем чувствовал в ней тяжесть.
На другой день, у бедного Бемера, удар повторился, и даже с эпилептическими явлениями. С этого дня положение его стало серьезным; надежда на полное поправление исчезла, и все заставляло опасаться смерти или чего-нибудь еще хуже. Периоды кажущегося улучшения делали положение бедных женщин еще более печальным, возбуждая в них бесплодную надежу. Вечером, в понедельник, однакоже, они убедились, что дело непоправимо. Я просидел с ними до часу ночи. Все четыре были в страшном горе. Предполагая, что больной не переживет ночи, и боясь тяжелого влияния последних его минут на семью, я пошел к Хюттелю и пробыл у него до трех часов, беспрестанно посылая к Бемерам справляться о положении больного. Так как все пока обстояло сравнительно благополучно, то в 3 часа я уехал домой, где до 6 часов писал, а потом заснул на софе. Проснувшись через полчаса, я опять отправился к Бемерам и застал их в надежде на улучшение. Несмотря на страшную усталость, они не хотели прилечь. Только в среду, в 7 часов вечера, эта трагедия кончилась, как я и ожидал, смертью старика Бемера. Я сделал, что мог, чтобы помешать им быть свидетельницами этой смерти, так как для больного это было не нужно — он задолго до того потерял сознание.
Похоронили Бемера в субботу, и я присутствовал при отпевании в протестантской церкви на Невском проспекте. Покойному было 54 года; вся семья жила его трудом — Бемеры не богаты. Он получал в Берлине 6000 германских экю за свой труд, испытанную честность и редкое знание дела. Императрица пригласила его работать над своим кодексом, и он приехал в Россию только после вопиющей несправедливости, испытанной в Берлине. Здесь он был вице-президентом юстиц-коллегии и получал две с чем-то тысячи рублей. Смерть его лишила семью всякого дохода, да еще остались кое-какие долги. Я, вместе с другими друзьями, помог им устроить дела: составил просьбу к Императрице и проч. Ее Величество приняла просьбу очень милостиво, но до сих пор ничего еще для семьи Бемеров не сделала, так что я начинаю за них бояться. Здесь ведь немного делают из чистой гуманности по требованию сердца, а все больше из-за тщеславия.
Связь Нелединской с Репниным кончилась. Нелединская променяла князя на Льва Разумовского, брата Андрея, и хорошо сделала, так как первому сорок с чем-то лет, а последнему — двадцать. Никаких колебаний быть не могло.
Отъезд Гарри задержался из-за противного ветра. Он уехал отсюда в Кронштадт еще 22 мая. Принц де-Шимэ — самый необыкновенный человек — сначала влюбился в моего лакея и хотел завести такого же, а при отъезде Гарри горько жаловался на то, что он избаловал всю прислугу. Этот бедный принц совсем не имеет характера, всеми недоволен и претендует на какую-то особенную философию, которою не обладает. Он очень любит роль опекуна молоденьких актрис, которую играл в Париже и хотел играть здесь, но без успеха. Есть у нас одна актриса, некая Мишлэ, с которою Лев Разумовский был в связи. Как только узнал об этом де-Шимэ, так написал ей письмо, предлагая свои услуги и прося это письмо сжечь; а она отослала его к Разумовскому. Затем де-Шимэ отправился к Мишлэ сам, но не с тем, чтобы ее видеть, а, чтобы только поговорить с горничной, которую засыпал вопросами. Вообще он дает много пищи сплетням в этом городе, где иностранцев не щадят; уедет он отсюда пробыв слишком долго для того, чтобы оставить по себе хорошие воспоминания. Я узнал, что он долго выпрашивал себе Мангеймскую ленту, которую носит, и даже поссорился из-за этого с женой, упрекавшей его за мелкое тщеславие. А между тем он делает вид, что не придает ордену никакого значения, и принял его лишь потому, что не мог отказаться.
Граф Лясси уже пятнадцать дней как приехал, но он не привез мне ни одного письма от моей семьи, хотя отец и обещал прислать с ним многое.
На этих днях мне показывали портреты, писанные одним русским, Мятлевым (Miatelef). Недурно для русского. Этот Мятлев не глупый молодой человек. Мне говорили, что он фальшив, и этому можно поверить судя по его поступку с ген. Мелиссино, которого Мятлев старался поссорить с Кошелевым, лучшим его другом, потому только, что приревновал, так сказать, Мелиссино к последнему. Кошелев, между прочим, очень хорошо себя вел в этой истории и выказал прямоту характера, которая внушила мне уважение к нему.
Князь Потемкин собирается учредить в Петербурге и других городах школы для солдатских детей (corps des cadets), подготовляющие образованных унтер-офицеров, которых так не достает русской армии. Это очень хорошая мысль, так как русские солдаты не умеют ни читать, ни писать. Осуществить ее поручено генералу Мелиссино и я постараюсь добыть у него письменное ее изложение. Точно тоже хотел устроить и для казаков. Я хочу собрать все постановления Екатерины II.
В июне сюда приедет, на четырнадцать дней, Шведский король, и будет называться графом Готландским.
С неделю тому назад к нам прибыл некий шевалье де-Тейссоньер, человек очень достойный, рекомендованный де-Кастри[148], де-Бретейлем и другими, которые об нем хорошо отзываются. Этот человек, капитан в отставке, в 1774 г. путешествует пешком. Он прошел всю Германию, намеревается обойти север, а затем вернется во Францию и вновь поступит на службу[149]. Был он и в Америке. Он не глуп и хороший наблюдатель, как кажется. Мне очень нравится ответ, который был им дан одному прусскому офицеру. Присутствуя на параде прусских войск, он на все вопросы об их эволюциях отвечал: «Очень хорошо!» Один офицер, подъехав к нему верхом (Тейссоньер стоял в толпе), насмешливо спросил: «Так вы, сударь, находите, что наши полки маршируют хорошо?» — «Да, очень хорошо» — «не так, как вы маршировали при Россбахе?» — «Да, не так, потому, что мы тогда маршировали так же, как вы, при Франкфурте-на-Одере». Этим ответом разговор покончился.
Кн. Лобкович уехал. Ждем гр. Кауница, который должен его заместить. Гаррис (Harris)[150] тоже должен скоро приехать; говорят, он очень милый человек.
У маркиза опять началась лихорадка. В Петербурге вообще много больных и особенно скарлатиной.
В среду, 28-го, я очень боялся за Гарри, так как в 10 часов вечера разразилась сильная буря, с громом и молнией. Не знаю, в каком месте моря находится теперь мой камердинер; не знаю даже в какой день он выехал из Кронштадта. Впрочем, один приезжий из этого города сообщил мне вчера, что там урагана не было.
Понедельник, 2. — К брату.
Предстоящее прибытие Шведского короля производит впечатление. Говорят, к нему назначили двух камергеров, и проч. А между тем он путешествует инкогнито. Императрица не очень довольна его визитом, так как это влечет за собою расходы, а наша старушка становится скуповата.
Вчера пришел в Петербург голландский, трехмачтовый корабль. Так как он является сюда впервые, то салютовал Адмиралтейству четырьмя выстрелами; ему отвечали тремя, а он потом отблагодарил еще одним.
Говорят о свадьбе княжны Трубецкой с молодым ливонцем, графом Менгденом (Mingden).
Ужинал у Щербатовых, говорили о морских приготовлениях в Кронштадте. Одни думают что это делается в честь приезда Шведского короля, а другие — что флот будет отправлен в Архипелаг.
Вторник, 3. — К брату.
Ездили гулять на Каменный остров — очаровательное местечко, принадлежащее великому князю. Он там выстроил, в лесу, большой танцовальный зал с несколькими другими комнатами. Зал этот с большим вкусом убран пальмовыми деревьями, расставленными вдоль стен в разных кадках. По концам зала — четыре маленьких камина, с зеркалами. Вообще все очень красиво. Проведя там время очень приятно, мы вернулись, вечером, на шлюпке так же как и приехали.
Среда, 4. — К брату.
Я говорил тебе о семи военных кораблях, приготовляемых к плаванию; их будет всего шестнадцать, да четыре фрегата, да гильот с бомбами. Но это все ничего не значит — дело идет о простых эволюциях, как в прошлом году.
Спектакли наши отложены, не знаю, что из них выйдет. Нелединская нездорова, я ее вчера видел. Она меня упрекает за то, что я постоянно бываю у Бемеров, но ведь это мне не мешает посещать и моих русских друзей. Обедал у Спиридовых, они завтра выезжают на дачу.
Бедная Протасова, фрейлина императрицы[151], сошла с ума. Во всяком случае она страдает меланхолией. Некоторые думают, что это от любви к Орлову и ревности к Зиновьевой, на которой он женился.
Четверг, 5. — К брату.
Обедал сегодня вдвоем с маркизом. Здоровье его плохо и силы не возвращаются. После обеда был у Панина, у Ивана Чернышева и у баронессы Нолькен, которая, недавно, во второй раз выкинула. Затем я ездил гулять в Екатерингоф и ужинал у Голициных. Матюшкина была очень мила и красива; я сидел рядом с нею и мы много говорили. Она дала мне понять, что может быть выйдет замуж, но продолжает любить Мальтища и другого любовника себе не возьмет. Они уже давно любят друг друга; Матюшкина отказала многим женихам по этому поводу и думала даже оставаться в девицах до тех пор пока ее не отдадут за Мальтища. Родители, однакож, запретили ей и думать о нем; поэтому она хочет выйти замуж, для того чтобы потом жить с Мальтищем.
Понедельник, 9. — К брату.
Маркиз серьезно болен. Не успев избавиться от лихорадки, он вышел слишком рано, схватил колики, ему пустили кровь, но лихорадка вернулась и если она продолжится, то может выйти плохо. К счастию, его лечит превосходный доктор, англичанин Роджерсон, врач императрицы. В городе говорят что у маркиза гангрена в желудке; это одна из сплетен, которыми так богат Петербург.
Вернувшись, от Бемеров домой я застал у себя Комбса. Он мне рассказал очень забавную историю, которая может показаться невозможной для тех, кто не знает этой страны. Я не говорил тебе что в тот день, когда мы ездили на Каменный остров, императрица обедала на Невских островах (iles de Nevski), у Потемкина, в палатке, устроенной по казачьи. Этот фаворит, который теперь сильнее чем когда-либо и играет роль, подобную той, которую играла Помпадур в конце своей жизни, представил Ее Величеству некоего Зорича (Zoritz), гусарского майора, которого сделали подполковником и инспектором легкой кавалерии. Этот новый фаворит обедал тут же. Говорят, он получит 1800 душ крестьян за свой первый опыт! После обеда Потемкин, стоя на коленях, пил за здоровье императрицы. После обеда она, в более веселом расположении духа (говорят, что старушка подвыпила) отправилась на Фарфоровый завод. А там, в это время, в одной из мастерских был новоприбывший француз, который не успел еще представить императрице своих рабочих и потому спрятался от нее в какую-то комнату, из которой, сквозь раскрывшую дверь, видел Ее Величество и слышал следующий разговор. Какой-то князь, судя по описанию — Репнин, взял не успевший еще затвердеть сосуд, сплющил его в руках, чтобы сделать отверстие овальным, поднес к императрице, в присутствии фрейлин и спросил: «на что это похоже?» Императрица сейчас же ответила: «на три вещи: на ночной горшок, на колпак и на 24. 99 330. 30. 50. 11. 60. 30»[152]. Затем повернувшись она прибавила потише но все же довольно внятно: «76. 60 300. 81. 68. 66. 95. 99». Французский рабочий, отделывавший сосуд, взял его обратно и спросил как с ним поступить. «Как прикажете, Ваше Величество?» — спросил тот же князь. «Ну — отвечала императрица — раз он сделал 300. 30. 5. 11. 60. 30, то остается только сделать 300. 30. 18. 64. 81». Все расхохотались, но, конечно, не привели этого в исполнение. Француз, слышавший разговор, передал его Комбсу, а Комбс — мне. Не знаю посоветовал ли ему Комбс держать язык за зубами, но желаю чтобы так было, а то ведь немудрено и в Сибирь прогуляться. Я тебе рассказываю эту историю по секрету, в своем дневнике, который ты прочтешь только вместе со мною.
Четверг, 12. — К брату.
Сегодня был у меня барон Гейкинг. Он поступил на русскую службу, майором 1 Кирасирского полка. Этим путем он думает вознаградить себя за лишение старосты в Курляндии. Он хочет, между прочим, заняться торговлей и удовлетворить свою любознательность путешествиями. Если это не удастся, то он выпросит себе назначение каноником в Германии, где и будет жить на покое, развиваясь и работая для своего образования. Проект очень похвальный; я его одобрил. Затем я прочел Гейкингу некоторые места из моего дневника, которые так ему понравились, что он сам теперь хочет писать дневник. Уезжая в свой полк, он обещал сообщить мне заметки о Польше. Гейкинг не глуп, многое знает и я очень буду рад вступить с ним в сношения.
Шведского короля ждут сегодня или завтра.
Пятница, 13. — К брату.
Маркиз продолжает хворать. По вечерам у него лихорадка, хотя и не очень сильная, но все-таки изнурительная. Он худеет и бледнеет.
Шведский король прислал курьера уведомить, что противный ветер задерживает его прибытие.
Обедал у Бемеров и встретил там итальянца, маркиза Кавалькадо, который был русским поверенным на Мальте. Этот сорокалетний человек кажется очень порядочным и разумным. Как и у всех итальянцев, у него страсть к картинам; он даже сюда привез одну, не с собою, так как не хотел подвергать ее риску морского путешествия, а сухим путем. Один купец давал ему за нее тысячу дукатов, а король прусский — даже 2000 германских пистолей, то есть 40 000 франков, а Кавалькадо все-таки не продал. Ни климата, ни общества, ни женщин Мальты он не хвалит.
Суббота, 14. — К брату.
Утро прошло у меня с пользой, мой друг, так как мне выпал случай оказать услугу хорошему человеку и я, может быть, успею в этом.
В течение последних двух месяцев моего пребывания в Париже, меня осаждали просьбами лица, имеющие какие-нибудь дела в России. По приезде в Петербург, я поручил работу об этих делах нашему консулу, Лессепсу. Консул, весьма глупый человек, ничего по ним не сделал, и я, после многих бесплодных хлопот, в виду плохой репутации французов, должен был оставить эти дела без всякого движения. Случай привел ко мне одного актера, некоего Добекура. У этого Добекура есть старый процесс с Дэмарэ, которого я знаю за негодяя; он даже бежал отсюда, будучи подозреваем в подделке таможенной печати. Между тем Добекур — друг Перро, и принес мне письмо от него. Я выслушал его дело, вполне справедливое, и обещал помочь.
Между прочим, Добекур рассказал мне о жестокостях и гадостях, совершаемых директором театра, Елагиным, который, с прирожденной глупостью и злостью, соединяет слепое отвращение к французам, проявляющееся всякого рода несправедливостями, что и служит помехой к улучшению здешней, никуда негодной, французской труппы. Этот Елагин не имеет никакого понятия о деле, а между тем во все вмешивается. Императрица ясно видит его неспособность и хотела дать ему другое место, но он упросил Ее Величество оставить его директором театра, так как очень любит это дело. Удивительно, мой друг, до какой степени Императрица подчиняется капризам этого человека! Был здесь французский актер, Дельпи, прекрасно игравший лакеев и очень нравившийся Государыне. Елагин, не испросив ее разрешения, прогоняет этого актера; месяца два спустя, Императрица справляется об нем и остается очень недовольна самоуправством Елагина, а все-таки не решается сменить его, да и никогда не решится. Я подозреваю, что доверие к нему опирается на 14. 24. 11 200 300. 66. 68. 66. 38. 24. 80. 66.
Обедал у Бильо, чтобы поговорить об одном деле, но должно быть придется побывать у нее еще раз по тому же делу. Состоит оно вот в чем: есть здесь француз Готье, очень хороший человек, перенесший много бедствий, и между прочим пожар трактира, который он держал на Каменном Острове. Этот Готье собирался вернуться во Францию, чтобы занять место метрдотеля при аббате де-Бурбонэ, но Бильо помешала, обещав устроить его здесь. И действительно, она успела собрать в его пользу, между русскими, пятьсот рублей. Теперь она поручила мне вытянуть сколько-нибудь у Маркиза; но ты знаешь, мой друг, что это дело не легкое. Я попробовал взяться за де-Шимэ, с которым все можно сделать подстрекая его тщеславие. Он просил сказать ему когда придет Готье; из этого я заключаю, что он что-нибудь сделает.
Г-жа Рибас больна, вследствие трудных родов. А иные говорят, что у нее была жестокая сцена с братом, по поводу их матери. Эту историю приходится начать издалека.
Происхождение г-жи Рибас всем здесь известно, хотя одни думают, что она дочь Бецкого, другие — что она его любовница, и это последнее вероятнее. Хотя легко может быть, что она имеет право на оба эти почетные титула: в России все возможно, и Бецкий не лучше других. Факт тот, что отцом г-жи Рибас слывет казак, женившийся на бедной француженке, дочерью которой и является Анастасия, которая сама уже теперь не молода. Два года спустя после свадьбы чета ее родителей поступила на службу к Бецкому, отец — конюхом, а мать — служанкой. Анастасия родилась и воспитывалась в его доме. Воспитание ей было дано не соответствующее положению. Закончилось оно в Париже, под руководством м-ель Клэрон, причем воспитанница набралась резкого, решительного, даже рыночного тона, который многими считается доказательством ума, а мне всегда казался очень дурным. По возвращении в Россию Бецкий поместил ее камеристкой к Ее Величеству, где она пользовалась таким доверием, какое только может быть оказано горничной. Бецкий, заменивший ей отца, и которому она, по словам многих, заменяла нечто другое чем дочь, очень за нею ухаживал уже в виду того, что через нее можно было влиять на Императрицу. Сама Настя предпочитала слыть незаконной дочерью незаконного сына, и отказывалась от родства с бедным конюхом и его женой, служанкой. Рибас, смесь итальянца, испанца и ирландца, хитрый, фальшивый, самолюбивый, беспринципный и ничем не стесняющийся, стал низкопоклонничать перед Бецким, доставившим ему место в Кадетском корпусе (где он завел карточную игру, шпионство и содомию), и начал ухаживать за Настей, думая что за ней будет много приданого. Будучи молод и довольно красив, он без особого труда покорил сердце горничной Императрицы, тем более что они сходились по наклонностям, характеру и стремлению обобрать Бецкого. Но их тщеславие возмущалось тем, что мать одной и теща другого состояла на положении служанки в том самом доме, где они являлись хозяевами. Так как муж матери г-жи Рибас давно умер, то решено было удалить эту мать из дома, дав ей небольшую сумму денег, не как матери, а как прислуге, прогоняемой за ненадобностью. Купили ей маленький деревянный домик, и дали триста рублей, запретив показываться на глаза. После этого, г-жа Рибас стала уже открыто говорить, что она — дочь Бецкого. Выселение бедной старушки доставило последней много горя, тем более что ей угрожала нищета, так как трехсот рублей ей не выплатили. Надо заметить, что кроме Насти у нее было еще два сына, из коих один служил в таможне и не нуждался, но другой — лакей великого князя, уволенный по смерти первой его жены — находился в это время без места и жил, с большой семьей, на счет матери и брата-таможенного. Однажды, когда последний был в гостях у матери, она сообщила ему, что Рибасы не отдают условленных трехсот рублей, под тем предлогом, что у них нет денег. Тогда взбешенный брат бежит к Рибасам и делает сестре страшную сцену. Вот эта-то сцена, вместе с опасениями упустить Бецкого, в виду его страсти к Алышевой, и была причиною болезни г-жи Рибас. Я даже думаю, мой друг, что вторая причина была главною, так как грязные души более страдают от нарушения их материальных расчетов чем от сердечных ран.
Ты знаешь, мой друг, что Бильо вообще много болтает; но я этим пользуюсь, так как она хорошо знает здешнее общество: от нее всегда можно узнать какие-нибудь секреты и меня это забавляет. Сегодня утром она была у Ивана Чернышова, по делу Готье; князь готов хлопотать за него. Но на это есть тайная причина, которую я тебе сейчас объясню.
Готье пользовался покровительством Великого Князя, который его, собственно говоря, и водворил здесь, заставив предпочесть содержание трактира на Каменном Острове месту у аббата де-Бурбон. Граф Панин понял, что отъезд Готье в Париж может повредить репутации Великого Князя, который мог бы допустить этот отъезд благодаря влиянию некоего Бофура, врага Готье. Решено, поэтому, задержать Готье, для чего Панин уговорил Репнина предложить ему место, но Готье отказался. Тогда Иван Чернышов взялся устроить его судьбу, и на этот раз дело будет сделано.
Кстати, по поводу Чернышовых. Бильо мне рассказала следующую легенду, всем здесь известную: Когда умирала их мать, любимица Императрицы Елизаветы, то она позвала всех трех своих сыновей, Петра, Ивана и Захара, разорвала на три части фланелевую кофту, которую долго носила, разделила им клочки и сказала: вот вам самое дорогое от меня наследство; я носила эту кофту все то время, когда была в милости; сохраните ее кусочки. Они принесут вам счастье. Два передних куска достались, при этом, Ивану и Захару, а задний — Петру. Первые двое действительно были очень счастливы, a Петр умер от пьянства.
Воскресенье, 15. — К брату.
Сегодня был в Куртое в летнем саду, или лучше сказать в летнем дворце. Императрица приехала из Царского Села на праздник Измайловского полка. В этот день она носит мундир полка, обедает вместе с офицерами и сама наливает им вино.
После церемонии целования руки, и после того, как Императрице представили молодого графа Потоцкого[153] и какого-то англичанина, имя которого я позабыл, она дала отдельную аудиенцию новому австрийскому послу, гр. Кауницу, сменившему Лобковича. Этот наш новый коллега молод, подвижен, мал ростом, но, говорят, очень богат и любит пожить. Отец его, канцлер в Вене, дал ему тридцать тысяч рублей на обзаведение. Говорят, он очень умен.
Из дворца я вернулся с гр. Нессельроде, который обедал у маркиза. Он уверяет, что кн. Белозерский отзывается из Дрездена и больше туда не поедет, потому что очень задолжал и вообще имеет там какие-то грязные, денежные дела. Нессельроде узнал это от какого-то бригадира.
Маркиз при Дворе не был в виду своей болезни. Он спрашивал у Комбса, целовал ли я руку у Императрицы и справлялась ли она о его здоровье. На первый вопрос Комбс отвечал утвердительно, а на второй отозвался незнанием, что очень огорчило Маркиза.
После обеда было обычное катанье в Екатерингоф, через который, возвращаясь в Царское Село, проехала и Императрица. Народу было множество.
Король Шведский, иначе — гр. Готланд, приехал сегодня в 10 часов утра. Галера его стоит против наших окон; в ней нет ничего особенного. Сам Король сошел с нее в Ораниенбауме и приехал оттуда, с Нолькеном, в карете. Вечером он отправился в Царское Село.
Был у гр. Брюля, который, вот уже два дня, хворает, но теперь ему лучше. Я у него справлялся зачем сюда приехал молодой Потоцкий: оказалось — просить староства в Польше. Этот молодой человек довольно красив по внешности, но, говорят, большой фат. Да и очень он еще молод. Проживет он здесь недель шесть — не знает, очевидно, что в такое короткое время здесь ничего нельзя добиться. Но отец выдал ему 1600 дукатов на эту поездку.
Часа два провел в Екатерингофе, у бар. Гейкинга. Он скоро едет в Варшаву и вернется только зимой. По его словам, Дэболи[154] происходит из очень хорошей польской фамилии и вообще человек весьма порядочный. Обо мне он говорил, что плохо меня знает, что я, по слухам, очень общителен, но что по личному опыту он этого сказать не может, так как в обществе товарищей по дипломатическому корпусу я бываю редко. Я понял, что это значит и побываю у Деболи, который, по словам Гейкинга, посвящен во все здешние интриги. Очень может быть; но ты знаешь, какую цену я придаю подпольной политике. Я не из-за этого к нему поеду; я хочу побывать у Деболи, чтобы он не думал, что я его избегаю появляясь в тех кружках, где он не бывает, и которым я сам не придаю особого значения.
Ужинал у Голицыных; было много народа. Я хотел предложить руку княжне Трубецкой и сесть за стол рядом с нею, но гр. Сергей Румянцов отбил у меня ее. Думаю, что его послала тетка княжны, Барятинская, которая не любит, чтобы я говорил с ее племянницей.
Вторник, 17. — К брату.
Ужинал у Щербатовых и узнал там новую историю про нашего аббата Дефоржа.
У Щербатовых уже десять или двенадцать лет живет аббат де-Л'Иль (de l'Isle), очень хороший человек, весьма знающий, прекрасно воспитавший их детей и служивший капелланом (aumonier) у князя Лобковича, пока тот был здесь. Этот аббат заболевает; наш Дефорж, очень любящий исповедывать, идет к нему, предлагает свои услуги, ухаживает и проч., а потом говорит одному из друзей де-Л'Иля, что последний очень плох, что ему бы надо было привести в порядок свои дела, исповедоваться, приобщиться, но что едва ли в Петербурге найдется священник, которому можно бы было поручить все это, а потому он предлагает себя. Друг де-Л'Иля ничего не ответил, но передал слова Дефоржа самому больному. На другой день этот последний заявляет Дефоржу, что сам знает, к кому обратиться, что не любит людей, которые набрасывают тень на лиц, им мало известных, и что просит Дефоржа впредь его не посещать. Несмотря на эту горькую пилюлю, Дефорж через день опять является. Тогда больной ему говорит: «Должно быть, у вас очень мало самолюбия, если вы решаетесь приходить туда, откуда вас только что попросили удалиться!» А подкладка всей этой истории та, что Дефоржу хотелось получить наследство от де-Л'Иля.
Четверг, 19. — К брату.
Обедал у маркиза и рано ушел, чтобы сделать визит г. Франку (Franc), первому секретарю шведского министерства иностранных дел, который вчера расписался у меня. Был также у Панина, которого застал за интимным разговором с гр. Шуваловым, уезжающим на этих днях за границу. Говорят, что шведский король принял его в Царском Селе очень хорошо, несмотря на его поведение в Швеции.
Узнал, что Завадовский, бывший второстепенным фаворитом Екатерины II, получил от Ее Величества 50 000 р. единовременно, 5000 р. пенсии и 4000 душ на Украине. Согласись, мой друг, что ремесло фаворита здесь небезвыгодно[155]. Недавно он получил ленту, и дал при этом понять, что состояние его слишком недостаточно, чтобы с честью поддерживать свое положение. Намек этот был понят. Не понимаю, мой друг, каким образом шкатулка Императрицы выдерживает такие расходы. Еще недавно Ее Величество дала 30 000 р. новгородскому губернатору Сиверсу на уплату долгов, да говорят, что он еще получит столько же.
Вчера в Царском Селе, в присутствии шведского короля, состоялась свадьба княжны Белозерской с Салтыковым. Завтра или послезавтра Алымова выходит замуж за президента Медицинской Коллегии Режновского (Rejnoski?).
Шведский король всем здесь нравится, так как очень любезен. Инкогнито дозволяет ему заменить королевское величие приветливостью частного человека. Два дня тому назад он был у Ивана Чернышова вместе с Нолькеном, который очень близорук. Не расслышав какой-то фразы, сказанной княгинею, Нолькен попросил ее повторить; тогда граф Готланд сказал шутя: «Король шведский прислал к вам посла, сударыня, который, как кажется, и глух, и слеп». Шутка монарха всем очень понравилась и над ней много смеялись. Очень желаю узнать его покороче, мой друг, потому что людям в его положении редко и с большим трудом удается быть добрыми. Думаю, что завтра буду ему представлен.
Пятница, 20. — К брату.
Нам следовало сегодня представляться шведскому королю; он вернулся из Царского Села после обеда, и пока мы ждали известий, когда ему будет угодно нас принять, он сам, вместе с Нолькеном, приехал к маркизу и пробыл с четверть часа. Маркиз говорит, что король был очень любезен, заявил, что в качестве графа Готланда считал долгом сделать первый визит, а когда ему заметили, что этот долг фиктивный, то он ответил: «Раз план составлен, то надо его выполнить, тем более, что передо мною великий пример, которому я должен следовать». Под этим великим примером он подразумевал, вероятно, императора австрийского, путешествующего с величайшей простотою.
В нашем домашнем обиходе беспрестанные перемены. Благодаря скупости маркиза и интригам аббата, многие уже от нас ушли. Последний больше чем когда-либо оправдывает мои подозрения: это лжец и грязный интриган. Теперь его жертвою сделался Сен-Поль. Это двадцати-двухлетний молодой человек, вполне порядочный, не лишенный ни ума, ни образования, ни сердца. Ему можно сделать упрек только в лени и недостатке характера — пороках очень важных, конечно, для его будущей карьеры, но вполне исцелимых в его возрасте. Я убежден даже, что Сен-Поль, при своем уме, порядочности и тех наклонностях, которые я в нем заметил, со временем совсем исправится и будет прекрасным человеком. А теперь он от нас уходит благодаря интригам аббата, который никогда его не любил. Маркиз сам не знает, за что гонит его, а в сущности только за то, что так угодно Дефоржу, забравшему маркиза в руки. Я боюсь, мой друг, за последствия такой слабости маркиза; как бы ему не пришлось каяться в том, что он позволил управлять собой Тартюфу, влияние которого опирается на лесть и низкие услуги, оказываемые чисто из выгоды, а не из преданности маркизу. В разговорах с посторонними лицами аббат не щадит последнего.
Король шведский ужинал сегодня у Ивана Чернышева; присутствовало десять женщин и двадцать мужчин. А я ужинал у Бемеров, вместе с майором Перрэ. Он вышел из Кадетского Корпуса благодаря интригам, которых здесь больше чем где-либо. Я тебе расскажу, в кратких словах, его историю.
В конце 1775 года, Перрэ, вернувшись из Крыма, где он с честью дрался в рядах русских войск, был представлен Рибасом Бецкому и получил место майора в Кадетском Корпусе. Спустя год, Рибас, будучи негодяем и боясь Перрэ, как честного человека, задумал от него избавиться и успел склонить к тому Бецкого. Затруднение состояло только в том, чтобы найти благовидный предлог. Предложить Перрэ выйти в отставку добровольно, причем Бецкий обещал ему чин полковника или значительное вознаграждение. Перрэ принял эти условия и ждал их выполнения, но ему дали понять, что прежде следует подать в отставку; он не согласился, и тогда, несмотря на его качества, на беспорочное поведение, был, без всякой церемонии, выгнан. Ты понимаешь, мой друг, что помириться с этим он не мог. Он подал Военному Министру, кн. Потемкину, мемуар, в котором, требуя справедливости, рассказывает обо всех темных делах Рибаса и прилагает письмо последнего, написанное перед выпуском кадет первого класса. В этом письме Рибас открыто признался, что учил кадет «пускать пыль в глаза». Письмо это должно произвести неблагоприятное для Рибаса впечатление, да так следует, потому что, за уходом Перрэ, этот низкий, грязный, фальшивый игрок, развратник и мерзавец остался единственным майором кадет, единственным распорядителем их воспитания. Ты можешь судить, мой друг, до какой степени это несправедливо. Безобразия, производимые Рибасом в Кадетском Корпусе, известны всем, и я знаю многих лиц из учительского персонала, которые не захотели там оставаться в виду этих безобразий.
Доброй ночи, мой друг. Ты удивишься, вероятно, прочитав то, что мною написано. Большая разница судить на основании слухов и быть очевидцем. Если верить газетчикам, состоящим на жалованьи, то можно прийти в восторг, а присмотрись поближе и придешь, пожалуй, в отчаяние.
Суббота, 21. — К брату.
Наше представление Шведскому Королю отложено на завтра. Сегодня он обедает на даче у обер-шталмейстера Нарышкина, вместе с Императрицей, Великим Князем и Великой Княгиней, Ее Величество прекрасно к нему относится. Недавно она спросила долго ли он у нее прогостит; «сколько можно дольше и все-таки не так долго как бы хотел», отвечал король. Затем, после разных любезностей, он сказал, что останется на три недели. «А я думала что вы мне подарите два месяца», сказала Императрица. — «Это невозможно, сказал король, и вы сами не похвалили бы меня если б я остался дольше». В лицо Императрица всегда называет его Вашим Величеством, но за глаза — графом Готландом. Король очень мило и весело выдерживает свою роль. Несколько дней тому назад, садясь играть в вист с Императрицей, он вынул короля. «Вашему Величеству выбирать место», сказала Императрица. «Моему трефовому величеству», отвечал король смеясь и показывая свою карту. Эти маленькие шуточки, мой друг, устраняют невыносимую натянутость, водворяющуюся там, где сходятся два величества вместе. Русских король очаровывает своей вежливостью, многие думают, что он приехал сюда не даром. Мне рассказывали что недавно, за одним интимном ужином, когда речь зашла о Шведском Короле, то многие говорили: «Он приехал сюда посмотреть, нельзя ли чего-нибудь отнять у нас. Да и хорошо бы было — мы не были бы в претензии, потому что этот Государь лучше нашей Императрицы». Правда, эти слова, были ли они сказаны или нет, принадлежат скорей ливонцам чем русским, но я передаю тебе что слышал, и ты сам знаешь в какой мере можно верить слухам. Но тем не менее уверяют, что король приехал сюда не без цели. Маркиз, под большим секретом, сказал мне, что король желает сгладить некоторые недоразумения возникшие между ним и Императрицею, но я не верю, чтоб из-за такой ничтожной причины можно было предпринимать целые путешествия. Политический опыт маркиза не велик, мой друг, а соображения у него еще меньше; потому то и на его суждения не особенно и полагаюсь.
Говорят, что кн. Орлов действительно женат. Свадьба состоялась, будто бы, в прошлый понедельник, в деревне. Князь задал праздник крестьянам, угостил их, дал каждому по рублю и сказал: «Веселитесь, ребята, сколько можете и все-таки не будете так счастливы как я: у меня теперь есть княгиня». Способ, которым он сообщил Императрице о своей женитьбе, весьма оригинален и вполне в его характере. Говорят он вполне развязно вошел в ее кабинет, с прехорошенькой маленькой собачкой. «Чья такая собачка?» спросила Императрица. — «Моей жены», покойно отвечал Орлов. Эта странная манера сообщить Государыне о своей женитьбе, вполне соответствует характеру князя, вся жизнь которого выходит из ряда обыкновенных. Некоторые русские осуждают его, но рано или поздно будут хвалить, потому что этот народ не имеет твердых и прочных убеждений. Делают вид, что вся нация оскорблена поступком Орлова, и что в Москву он не осмелится показаться. Но я этого не думаю. Кроме того шведский король, говорят, будет просить у Императрицы прощения супругам, она простит, а за нею простит Синод, и новоявленная княгиня Орлова будет сделана статс-дамой и получит ленту ордена Св. Екатерины.
Я говорил тебе, мой друг, об отставке Завадовского, получившего 5000 р. единовременно, 5000 р. пенсии, 4000 душ, серебряную посуду и 4000 р. на уплату долгов, а между тем этот идиот, говорит, рвет на себе волосы с досады — недоволен!
С другим бывшим фаворитом, Васильчиковым, также хорошо обошлись. Три недели тому назад, собирались ехать за границу, он откланялся Императрице, которая тотчас же написала Панину, чтобы он повидался с Васильчиковым и спросил, что тот желает получить от нее в знак дружбы, чин или орден? Васильчиков отвечал Панину, что поговорит с Императрицей лично, а она, при новом свидании, дала ему анненскую ленту и повысила на два чина сразу. Можно ли делать добро другим в более деликатной форме? Женщины вообще отличаются таким талантом, а Екатерина II — в особенности.
Сомневаюсь, чтобы ее сын и невестка унаследовали от нее этот редкий талант. Говорят, великий князь ужасно конфузился перед шведским королем, а жена его, не будучи особенно умной женщиной, постоянно вертится около высокого гостя и говорит ему пошлые фразы, в роде: как вы себя здесь чувствуете, граф? Не вредит ли вам здешний климат? и т. п.
Говорил ли я тебе, что у Императрицы пять новых адъютантов: Зарич, Левашов[156], Уваров, кн. Меньшиков[157] и Энгельгард[158]?. Производить в адъютанта стоит не так дорого, как давать отставку фаворитам. Эти отставки, должно быть, не очень нравятся великому князю, который, говорят, всегда нуждается в деньгах, так как мать дает ему очень мало.
Воскресенье, 22. — К брату.
Наконец, сегодня в четыре часа, граф Готланд примет нас наверно. Это расстраивает мои планы: я собирался обедать и ужинать на даче, у Голициной, вместе со Львом Разумовским и Нессельроде. Обещал постараться. Гр. Лев поссорился с де-Шимэ и с Нелединской. Она наверное беременна, благодаря Репнину. Жаль мне эту бедную женщину, которая состоит на положении девицы, так как муж ее… плох. Что касается ее здоровья, то после родов она окончательно поправится или погибнет.
Обедал дома. После обеда прочел де-Шимэ печатное послание Лэнге (Linguet) к де-Верженну, очень зло написанное. Де-Шимэ скоро едет. Перед отъездом он обещал поговорить с Дефоржем о Сен-Поле. Но слабость маркиза меня положительно возмущает! Расскажу тебе еще одну скверную историю про него.
В числе нашей прислуги был некий Фенэн (Fenin), француз, служивший прежде садовником у Захара Чернышова. Приняв его тоже на должность садовника, маркиз требовал, чтобы он, в торжественные дни, наряду с другими служителями, надевал парадную ливрею. Сначала и вся его служба только в том состояла, но впоследствии, когда мы прогнали одного лакея, он исполнял обязанности последнего. Когда маркиз решил уволить и его, то Фенэн отказался возвратить ливрею, ссылаясь на то, что ему не уплачено за манжеты, букли и шелковые чулки, которые он завел, не имея в том надобности, так как был приглашен на должность садовника, а не лакея. Ливрею эту он даже передал полиции, как залог за неуплаченные ему деньги. А когда маркиз стал настойчиво ее требовать, то этот Фенэн явился к нему и представил письмо, наполненное самой оскорбительной бранью, упреками в скупости, мелочности и проч. Маркиз, конечно, разорвал это письмо и бросил его в лицо нахалу, приказав немедленно убираться вон. Фенэн прехладнокровно собрал кусочки письма, положил их в карман и пошел показывать всем желающим, так что я узнал эту историю от посторонних. Ливрею пришлось выкупить от полиции, заплатив 50 рублей. Таким образом, за свое скряжничество и мелочность маркиз заплатил, в данном случае, не только деньгами, но и грязной сценой, которая, к несчастью, стала всем известна. Вот что значит плохо поставить свой дом, нанимая, из-за дешевизны, плохих людей, которые только шпионят за хозяином и никакой привязанности к нему иметь не могут. Я не могу упрекать себя в индифферентизме, так как часто доказывал маркизу необходимость относиться к прислуге иначе. А к чему это послужило?
Ровно в четыре часа мы с маркизом были в Летнем дворце, у графа Готланда, вместе со многими другими, представлявшимися его величеству. Он отличается благородной и величественной внешностью. После представления мы осматривали дворец и прилегающие к нему цветники, которые нашли очаровательными, а затем вышли в Летний сад, в котором набралась большая толпа народа. Граф Вахмейстер, состоящий, в качестве камергера, при особе короля, сказал мне, что последний спрашивал у него вчера, в каком родстве я нахожусь с де-Верженном. А маркиз, по своему обыкновению, опять меня не представил. Увы! Он неисправим. Но я не могу обижаться его неловкостями по отношению ко мне, так как он неловок и во всем, что касается его самого.
Представление королю изменило мои планы на этот день. Вернувшись домой в 7 1 / 4 часов, я успел только переодеться и поехал к Спиридовым, за 12 верст. У них там прехорошенький деревянный домик, с садиком и огородом, но к этой усадьбе принадлежит большое пространство земли, с которой они получают около 1000 р. дохода, тогда как, при покупке, вся она стоила 4000.
Спиридова говорит, что Орлов несомненно женат. Две дочери, которых он имеет, от Зиновьевой, теперь узаконены. Над Зиновьевой венец держал ее брат, а над Орловым — ординарец, простой солдат. Рассказ о собачке не верен. Спиридова, которая была в этот день дежурною, говорит, что Императрица давно знала, что эта собачка принадлежит Зиновьевой, а потому ничего об ней и не спрашивала. Она только рассказала Орлову свой сон, и спросила его, что он видел во сне, а Орлов отвечал: «Я видел, что я женился». Императрица сказала, что не ожидала такого ответа. Но верно ли все это, мой друг? Не могу ручаться, хотя и слышал от людей, близких к Императрице.
Говорят, что Олсуфьева бежала, два дня тому назад, со своим возлюбленным, камер-юнкером, кн. Голициным, взявшим заграничный отпуск. Они двоюродные между собою и потому не могут обвенчаться, но Голицин говорит, что женится, во что бы то ни стало, а это можно сделать только за границей.
Понедельник, 23. — К брату.
Трудно маркизу поправиться; его мучат последствия лихорадки: боли в желудке и общее недомогание, которое мешает выздоровлению. Здоровье де-Шимэ тоже не вполне восстановилось, но он все-таки решил уехать.
Был у графа Лясси, который принял меня очень хорошо. Говорили о де-Верженне, кредит которого, по словам графа, растет. Затем перешли к пяти новым адъютантам императрицы. Говорят, что их выбирал Потемкин, чтобы доставить удовольствие ее величеству. Вот трогательная заботливость!
Заезжал с визитом к Зиновьевой, брат которой тоже адъютант, но не застал их дома, а встретился с Леруа, который дал мне мемуар о финансах России, написанный кажется Бахманом, для графа Герца (Goertz)[159].
Вторник, 24. — К брату.
Дела становятся интересными, мой друг: гр. Панин выходит в отставку, и говоря с кем-то о своих бесплодных попытках, сказал: «Погодите, дела не могут оставаться в таком положении». И действительно, при дворе все недовольны. Великий князь, у которого нет денег, со злобою смотрит на безумную щедрость матери к ее фаворитам. Его полк готов произвести государственный переворот, но для того, чтобы задумать и выполнить этот переворот нужен человек, обладающий хорошей головою. Один только кн. Репнин годился бы на это дело — он тоже очень недоволен. Мы будем смотреть на происходящие без особенного интереса, потому что я недостаточно политик, чтобы желать совершения больших преступлений из-за малых выгод.
Среда, 25. — К брату.
Мы были правы, мой друг, опасаясь аббата Дефоржа и его происков: он уже успел добиться изгнания Сен-Поля. Впрочем, это большое счастье для последнего, так как он только терял здесь время, и ничего бы не получил через маркиза, подозрительность которого охлаждает и ум и душу. Сен-Поль надеется найти место у де-Ля-Хузя (de-la-Houze)[160], в Гамбурге, а это пост очень интересный в торговом отношении.
Принц де-Шимэ собирается ехать на воды, в Карлсбад. Мне кажется, что он недоволен маркизом, так как говорит, что ничего не понимает в его политике; да это и не удивительно. Поведение аббата и доверие к нему маркиза сердит де-Шимэ, и не одного его конечно.
Уверяют, что шведский король, в сопровождении Бецкого, был с визитом у г-жи Рибас. С трудом верю такой странной выходке, но считаю ее возможною. Рибас все более и более купается в грязи. С тех пор как Перре вышел из кадетского корпуса, его всеми мерами стараются очернить. Распространился слух, что один из учителей видел его ночью, в саду Корпуса; но этот самый учитель, на совесть, публично отрекся от такого показания, и подал в отставку. Некий Греа (Great), правая рука Рибаса, предлагал даже этому учителю 600 р. за свидетельство против Перрэ. Скажи, мой друг, в какой еще стране можно видеть подобные ужасы? И этому Рибасу вверяется воспитание молодых дворян России! Хорошие надежды на будущее! Если бы все подвиги этого поганого итальянца стали известны императрице, вот была бы буря! Но у низких, грязных негодяев есть своя звезда.
Вечером, я был в одном городском саду, который почему-то называется итальянским (?), хотя в нем нет ни зданий, ни станций, вообще ничего итальянского. Просто несколько аллеек, расходящихся лучами, небольшая оранжерейка и цветнички, а на самом конце — маленький домик, в котором продаются стеклянные вещи, очень плохенькие.
Четверг, 26. — К брату.
Сегодня праздник, мой друг, и аббат Дефорж, по обыкновению, захотел служить обедню. Назначена она была к 10 1 / 2 часов, а начали в 11. Де-Шимэ, раздосадованный опозданием и продолжительностью богослужения, ушел не дождавшись конца, а за обедом сделал довольно резкую сцену аббату. Последний промолчал, но он это припомнит и отмстит за себя маркизу, который продолжает хворать, что меня во многих отношениях беспокоит. Если он не поправится, то должен будет просить отпуска или выйти в отставку; тогда я остаюсь поверенным в делах. Но в таком случае я боюсь, что останется и аббат, такой любитель писать доносы, сплетничать и интриговать. Кроме того принц де-Шимэ тоже не хочет уезжать до выздоровления маркиза и я думаю, что он метит на место посланника. Вот будет забавный посланник!
Граф Панин завтра положительно уезжает и не вернется раньше конца осени. Думаю, что он не особенно покоен. Графу Брюлю, который, не получая никакого назначения, собирался уехать, он сказал: «Подождите, подождите, дела должны измениться, они не могут так идти». Из пяти новых адъютантов один подает большие надежды; это — Левашов, он очень умен.
Князь Орлов недавно возил свою жену ко двору, но они в тот же вечер вернулись, из чего можно заключить, что приняты были плохо.
В Петергоф, ради праздника, было вызвано несколько придворных дам: Голицина, Матюшкина, Чернышова, Репнина и проч. Баронесса также получила приглашение. Великая княгиня беременна на четвертом месяце.
После обеда, мы с Бемерами ездили кататься по Царскосельской дороге, в новоустроенный загородный дом Императрицы, в 6 верстах от Петербурга. Он построен в древнем вкусе, с башнями. Комнаты довольно велики, но замечательного ничего не представляют. Сада еще нет, а церковь будет построена рядом; модель ее мы видели в доме. Там же висят портреты всех монархов Европы, но очень плохие.
P. S.: граф Готланд ужинал у Лясси, который пригласил также и маркиза. Завтра король должен бы обедать у нас, но болезнь маркиза этому помешает. Я немножко удивлен что Лясси не пригласил меня. Должно быть тут есть какая-нибудь политическая причина, которой я не знаю.
Пятница, 27. — К брату.
Ужинал у Бемеров, вместе с Нессельроде. Он уверяет, что из займа в два миллиона экю, сделанного Швецией у Голландии, только 800 000 разошлись по стране, а остальное забрал король, на свои надобности.
На довольно веселом ужине у гр. Лясси было 35 человек. Граф Готланд сидел рядом с женой Ивана Чернышова, а Барятинская — между испанским и австрийским послами. Говорят, что первый за нею ухаживает, а я думаю, что это было делом политического расчета с его стороны.
Суббота, 28. — К брату.
Болезнь маркиза начинает меня беспокоить. Он ужасно ослаб и похудел. Роджерсон недоволен им, по-видимому, тем более что к болезни примешивается меланхолия; боюсь, чтобы с ними не было то же, что с Лясси.
Вечер я провел с маркизом, чтобы его развлечь, как советует доктор. Говорят, что Лясси уже успел похудеть и с тех пор как приехал. Здешний климат ему вреден — меланхолию наводит. Маркиз боится как бы не пришлось ему подавать в отставку.
Что касается меня, то я не знаю даже что желать: оставаться ли здесь поверенным в делах или искать другого места. Но как бы то ни было, мне нужно иметь 30 000 ливров жалованья. Простой секретарь прусского посольства, находящийся здесь далеко не в таком положении как я, и вообще очень плохо оплачиваемый, получает до 500 р. в год (?); а когда он становится поверенным в делах, то ему дают 100 рублей в месяц от двора, да столько же от министерства, что, все вместе, составляет около 3000 р. в год, да еще без всяких расходов на представительство. Сабатье[161], живший здесь хотя и хорошо но очень скромно, получал от десяти до двенадцати тысяч рублей. Правда, он, в то же время был посланником короля в Люттихе, так что занимал два места.
Хюттель, с которым мы говорили о его положении и жалованьи, будучи секретарем посольства, не имеет, однакоже, форменных патентов, а назначен простым письмом на имя посланника. Он говорит, что Прусский король почти всегда сам пишет депеши, и его посланники при иностранных дворах сносятся с ним лично. Нередко, приказав шифровать свою депешу, он собственноручно делает к ней открытую приписку, которая важнее самой депеши. Посланников он выбирает следующим образом: приказав представить себе трех кандидатов на вакантное место, он делает им устный экзамен и, выбрав одного, оставляет его жить во дворце в продолжение двух недель, чтобы хорошенько узнать характер избранного и его общение. Послам, возвращающимся с своих постов, он также делает строгий экзамен — расспрашивает их о малейших подробностях, касающихся политики, причем надо держать ухо остро отвечать определенно, без излишней сухости и не размазывая, потому что король не любит ни болтунов, ни тупых людей. Мне очень нравится эта манера; согласись, мой друг, что гораздо приятнее иметь дело с просвещенным монархом чем с его министрами.
Воскресенье, 29. — К брату.
Сегодня я был в Петергофе, где живет двор. Дорогой останавливался обедать у Спиридовых, в 12 верстах от города. Спрашивали почему редко бываю; сослался на болезнь маркиза. В 4 часа выехал далее, так как до Петергофа оставалось 18 верст. На Куртасе было много народа и царствовала скука, хотя танцовали. Шведский король играл в карты с Императрицей; на ней была лента ордена Серафимов, а на нем — Андрея Первозванного. Граф Шепфер (Chepfer) здесь преуспевает, его находят очень умным человеком. Императрица его хвалит и говорит, что он далеко не так печален, как ожидали. Он действительно очень весел и любезен в разговоре. Показали ему толстую г-жу Талызину, которая была любовницей Панина и осталась его другом. «Это делает честь старику, сказал Шепфер, у меня, пожалуй, не хватило бы добродетели».
Я не хотел танцовать, потому что был в мундире. После Куртаса, вместе с одним пажом и с моряком, вернулся к Спиридовым. Они думают, что в день отъезда Шведского короля будет устроено морское празднество. Спиридов пригласил меня, на будущей неделе, на свой корабль, стоящий в Кронштадте; там есть интересный пожарный насос, стоящий 70 000 рублей и всякий раз, при действии, пожирающий на три тысячи угля (?).
Великий князь очень занят своим полком, который теперь в Царском Селе и хорошо выполняет маневры. Он ездит туда всякую неделю и выезжает из Петергофа в 3 часа утра. Обыкновенно он встает в пять, и ложится в девять. Он при мне это рассказывал гр. Лясси, который, вопреки уверениям де-Шимэ, очень хорошо принят при дворе. Правда, Лясси — светский человек и прекрасно говорит.
Ужинал у Спиридовых и вернулся домой очень поздно[162].