Наполеон уехал из Москвы, лелея в душе надежду, что он еще вернется туда; эту призрачную надежду питали многие французы, которые зарывали награбленные ими вещи в землю, полагая, что вернувшись возьмут все с собою. Но эти надежды не осуществились.
«Когда я выехал из Москвы, — пишет барон Дедем, — в ней уже показались казаки. Погода была великолепная, было так тепло, что мы обедали при открытых окнах. Я провел первую ночь на бивуаке близ загородного дома графа Ростопчина, от которого остались одни развалины. Тут я увидел нескольких француженок, которые во что бы то ни стало хотели следовать за армией, хотя я предсказывал им все бедствия, постигшие нас в непродолжительном времени.
Большая дорога была загромождена повозками и экипажами; из них большая часть были до такой степени нагружены или имели такие плохие запряжки, что в первый же день увязли в грязи, из которой не было возможности вытащить их.
Счастье покидало Бонапарта, но, по-видимому, он был готов с покорностью подчиниться своей судьбе и был настолько тверд, что спокойно смотрел на грядущие несчастия; однако его обычная смелость сменилась роковой нерешительностью.
Как только армии стало известно, что мы отступаем, всеми овладела тревога и уныние. Поминутно слышались крики: «казаки». Тогда люди, лошади, повозки стремительно двигались вперед, толкая и давя друг друга.
Император приказал мне вести корпус вице-короля и князя Экмюльского и в то время как принц Невшательский объяснял мне намерения его величества, я имел возможность изучить лицо этого необыкновенного человека, который предвидел все трудности и бедствия, представшие нам, ибо он говорил о них в письме к маршалу Нею.
Мы стремились как можно скорее выйти на Смоленскую дорогу. Погода была прекрасная, но ночи были уже свежие; через день после нашего выступления из Москвы целых двое суток шел дождь; но мы все еще надеялись, что погода будет нам благоприятствовать. Мы миновали Можайск. Тут мы увидели трупы французов, не похороненные во время нашего движения в Москву; к счастью, мороз, который уже порядком давал себя чувствовать, предохранил нас от заразы, которая при иных условиях неминуемо должна была развиться от множества павших трупов людей и лошадей.
17/29 октября император завтракал близ Колоцкого монастыря, где у нас был госпиталь. Генерал Винцингероде, взятый в плен в тот момент, когда он хотел войти в Кремль, полагая, что мы уже оставили его, был представлен императору в Верее. Наполеон обошелся с ним очень резко, под предлогом, что он был подданный короля Вюртембергского и следовательно принадлежал к Рейнскому Союзу, который император считал еще подвластным себе. С молодым Нарышкиным, адъютантом этого генерала, обошлись вежливее; ему дали верховую лошадь, и он сопровождал Наполеона до Колоцкого монастыря; но тут его отправили вперед, чтобы скрыть от него наше бедственное положение, которое было очевидно. Императору и его свите нередко приходилось греться при огне костров, в которых пылали лафеты и зарядные ящики, которые мы уничтожали, не желая оставить их неприятелю.
До Вязьмы наше отступление совершалось в порядке; запряжки артиллерии и повозок были довольно хороши; у нас было достаточно фуража и мы питались припасами, увезенными из Москвы, но, подойдя к Вязьме, неприятель начал нас теснить. Стихии также ополчились против нас; вследствие дождей дороги сделались непроходимы, овраги и ручьи наполнились водою.
Нам то и дело приходилось взбираться и спускаться с маленьких холмов, на которых подъем вследствие заморозков был весьма скользкий. Французы, несмотря на все сделанные ими предостережения, не позаботились подковать лошадей на шипах; это было одною из главных причин, вследствие которых мы потеряли значительную часть артиллерии.
Лошади французской кавалерии были в ужасном состоянии; кирасирские лошади и вообще лошади всей тяжелой кавалерии производили удручающее впечатление; между тем прусские, саксонские и вюртембергские полки имели еще полный комплект лошадей, ибо им аккуратно перевязывали раны и начальствующие лица находились постоянно при своих частях.
Наполеон говорил: «Свыше девяти градусов мороза я не находил в отрядах французской армии ни одного генерала на своем посту»; к сожалению, эти слова были вполне справедливы. Исключения были весьма редки, солдаты были терпеливее начальства, т. к. оно громко роптало, а солдаты горевали молча; и хотя они стали со временем непослушны и дерзки с офицерами, но я ни разу не слыхал, чтобы они бранили того, кто был виновником их несчастья.
Повозки, на которых везли припасы короля неаполитанского, были перехвачены русскими по дороге в Дорогобуж; с тех пор он обедал вместе с императором, но его адъютанты и офицеры его свиты остались без продовольствия. Т. к. у меня было всего вдоволь, то я предложил им роскошный ужин; у нас было в изобилии мадера, бордо, токайское, кофе и т. п. Мои гости восторгались моим богатством, но этот ужин был моей лебединой песнью; на следующий день моя повозка была опрокинута и смята артиллерией, и дрожки, полные съестных припасов, принадлежавшие одному из моих адъютантов графу Кастель-Бажаку, были захвачены казаками.
Между Дорогобужем и Смоленском холод давал уже себя сильно чувствовать. Пошел снег, и начались настоящие морозы; но по прошествии двух дней наступила оттепель; это было новое бедствие, т. к. французы, увидав, что идет снег, запаслись санями в покинутых русских деревнях, и у повозок все колеса были заменены полозьями. Когда же с наступлением оттепели снег растаял, то экипажи не могли двигаться по грязи, и пехотным офицерам и солдатам пришлось бросить свои съестные припасы. Несмотря на это, дух войска был прекрасен; все еще надеялись, что наши бедствия окончатся в Смоленске, где, как говорили, армия остановится, и как будто бы прибыло из Франции 40000 свежего войска; солдаты надеялись получить там свежий провиант и расположиться на зимних квартирах. Обманчивые надежды рассеялись, когда войско не только не получило в Смоленске ожидаемого рациона, но городские ворота были заперты, лишь только император вступил в город. Армия, вынужденная расположиться бивуаком за стенами города, узнала с отчаянием, что не было и речи о 40000-м войске; все были возмущены, узнав, что императорская гвардия грабила магазины и что вино из императорского погреба продавалось за бесценок.
По приезде в Смоленск, я сильно захворал, стал кашлять кровью и, застудив желудок, страдал дизентерией. Граф Дарю, который ухаживал за мною, как за ребенком и которому я обязан спасением жизни, рассказал мне, что в первый вечер, проведенный в Смоленске, император занимался при сальных свечах, воткнутых в бутылки.
Армия рассчитывала провести некоторое время в Смоленске, но в начале ноября было получено известие, что Витгенштейн переправился через Двину, и что молдавская армия, соединившись с волынской, отбив князя Шварценберга, собиралась отрезать нас от Березины. В армии ходили самые зловещие слухи; говорили, будто русские хотели захватить Наполеона живым и перебить всю остальную армию.
Главная квартира выступила из Смоленска при самых неблагоприятных предзнаменованиях. У меня украли последнюю верховую лошадь, и мне пришлось идти далее пешком. Я оставил город накануне отъезда из него Наполеона. Было приказано взорвать город, но это не удалось исполнить, т. к. Платов настиг наш ариергард прежде, нежели он успел зажечь городские здания.
Настоящее бедствие началось за Смоленском; дорога была усеяна трупами и умирающими, артиллерия и зарядные ящики были брошены.
После сражения при Красном, в котором была разбита голландская и итальянская гвардия, я думал, что мы погибли окончательно. Русские окружили нас со всех сторон: мне казалось, что для армии не оставалось выхода.
В Дубровне и Орше мы нашли съестные припасы, но беспорядок, господствовавший в армии, был причиной, что они не были выданы правильно; тут повторилась та же история, как в Смоленске: одни получили более, чем было нужно, другим ничего не доставалось, и они гибли от голода.
Известия все ухудшались; 22 ноября я уже не мог более заблуждаться на счет нашего положения, увидав вечером, что граф Дарю жег бумаги императора, и притом самые секретные. Его секретарь, показав ему один документ, лежавший в прекрасном перламутровом ящике, сказал: «Мы не имеем копии с него в Париже». Министр отвечал: «Все равно, сожгите его».
Когда я говорил об этом за ужином с графом, то он сказал мне: «завтрашний день переход через Березину; он решит нашу участь; может быть, я не увижу более Франции, моей жены и детей. Эта мысль ужасна».
До какой степени французское начальство заблуждалось относительно истинного положения дел, показывает то обстоятельство, что после печального перехода через Березину никто не обращал внимания на предостережения, когда им советовали спешить, говоря, что казаки преследуют нас по пятам».
Когда барон Дедем прибыл в Вильно, где уже целых 16 дней не получали известий о Наполеоне, и сообщил генерал-губернатору гр. Гогендорпу о горестном положении французской армии, то последний не поверил ему и уверял, что у него хватит провианта на 100000 человек и что магазины наполнены предметами обмундирования.
«Легко себе представить, — пишет автор записок, — с каким любопытством все меня расспрашивали, в особенности члены дипломатического корпуса. Герцог де-Бассано только и твердил: «не говорите им ничего». Он сам не заблуждался на счет истинного положения дел, но система мистификаций так въелась в плоть и кровь французов, что министры Наполеона хотели во что бы то ни стало, чтобы верили тому, что они говорили, и даже чтобы ничему и никому не верили.
Я был возмущен фарсом, который разыгрывали в Вильно. 1 декабря был концерт у герцога де-Бассано; на следующий день был большой бал у генерала Гогендорпа. Я слышал, как польские дамы спрашивали друг у друга, указывая на меня: «Кто этот ходящий скелет?» И узнав, что я первый человек, прибывший из армии, многие из них обращались ко мне с вопросом о здоровье их мужей и родных. Несмотря на запрещение герцога де-Бассано, я советовал им уложить вещи и уехать в Варшаву.
Мало-по-малу стали прибывать в армию несчастные солдаты; 6 декабря приехал сам Наполеон, но он остановился в Вильно всего на несколько часов. Вскоре стало известно, что, оставив командование армией королю неаполитанскому, он уехал в Париж. Это возбудило всеобщий ропот и негодование. Я видел, что люди самые спокойные были вне себя от гнева и если бы в этот момент у кого-нибудь хватило духа объявить о низложении императора, то он был бы низложен.
Русские следовали за нашим арьергардом так близко, что вступили в Вильно одновременно с ним; в городе произошел страшный беспорядок. Генерал Гогендорп так мало верил тому, что ему говорили, что он не успел спасти даже своих экипажей.
Печальные остатки наших экипажей, артиллерии и казны остановились на Виленской горе. Французы грабили тут казну заодно с казаками; тут были сожжены трофеи, взятые в Москве.
Армия бежала по дороге в Ковно, где солдаты разграбили водочные склады, пили до опьянения и сотнями падали замертво на улицах. Ковно было сожжено; разрозненные остатки «Великой армии» прибыли в Кенигсберг, где все были еще так далеки от мысли о подобной катастрофе, что их приняли за отсталых и думали, что главные силы армии ушли в Варшаву».
Извлеч. В. В. Тимощук .