Это было в октябре.
Сидя на стене, поросшей виноградом, студент и журналист Ликсия глядел на голый, печальный пейзаж, воспоминание о котором возбуждало в нем иногда тоску по родине.
Это была часть возвышенной равнины, поросшей мелким кустарником, среди темной зелени которого вырисовывалась светлая дорога, широкая, но запущенная, и торчали местами красноватые скалы, покрытые мхом цвета ржавчины. Серо-голубое небо казалось еще более светлым на темной линии кустарников, простиравшихся до самого горизонта. Только жаворонок нарушал своим звонким пением тишину картины, и только одно маленькое облако, белое и легкое, как перышко, нарушало одиночество горизонта; и казалось, что жаворонок, немного печальный и скучный, обращался своим пением к облаку, а облако приостановило свой одинокий и скучный путь, чтобы послушать жаворонка.
Ликсия глядел и тоже скучал. Он чувствовал, что предательская сонливость окутывает его ум; ему казалось, что неподвижная тяжелая тень смоковницы давит его мысли.
-- Какая печальная и несчастная страна эта Сардиния! -- думал он. -- Даже облака и птицы скучают в ней. В то время, как весь мир волнуется и движется вперед, один только этот безжизненный остров молчит. А то, что еще не умерло, мучается в агонии, как этот виноградник отца -- единственный, который уцелел еще на этом диком берегу--погибает от филоксеры. В будущем году останутся в лучшем случае только стены и эта смоковница. А я не буду годен на то, чтобы, оживить наш виноградник! Как же я мог бы сделать это? Что я понимаю в виноградниках? Но кто этот человек? Ах, да это дядя Паскале! Его печальная и нескладная фигура является последним штрихом на картине. Этот старик производит впечатление человека из ржавого железа. Если бы я был художником- символистом, то написал бы этого старика в таком виде -- между двумя кустарниками около кроваво-красной скалы под бледным небом и назвал бы картину: "Сардиния".
Нищий медленно приближался, обрезая там и сям ветви у лучших кустов и по мере его приближения, студент слышал все яснее и яснее стоны и сдавленный кашель, звучавший больше в груди, чем на губах старика.
Дядя Паскале, по-видимому, бредил в лихорадке; когда он дошел до пригорка, на котором высилась стена с виноградом, Ликсия услышал его бессвязные слова, точно он был лунатик.
-- Мария Анника, -- говорил старый нищий тоном упрека: --зачем ты это сделала? Разве ты не знала, что он богач? Постой смирно. Где мешок? Ах, что я буду делать, Святой Франциск? Паскаледду, золотой ягненок, не мучай меня так...
-- Дядя Паскале! -- окликнул его студент.
Старик, наклонившийся, чтобы срезать маленьким серпом пучок веток, быстро выпрямился, точно пробудился от сна, и приложил руку ко впавшим глазам.
-- Кто ты, душа из чистилища?
-- Разве вы не видите меня? Нет, я душа из ада.
-- Ах, ты сын Баторе Ликсия? Да благословит тебя Господь, душа моя. Я, знаешь, плохо вижу. Ты, вот, кажешься мне облаком.
-- Что вы делаете, дядя Паскале?
-- Я делаю метлы. А ты доктор, неправда ли? -- спросил старик, делаясь все более почтительным.
-- Нет еще. А что вы делаете с этими метлами?
Старик стонал и судорожно кашлял, отвечая с трудом боязливым тоном.
-- Я ношу их в Нуоро и продаю.
-- Каждый день?
-- О, нет. Когда был силен, когда мне было двадцать-тридцать лет, тогда каждый день. А теперь!..
Он махнул рукою, точно указывал на какую-то точку во времени и пространстве.
-- Сколько вам лет теперь, дядя Паскале?
-- Восемьдесят... нет шестьдесят девять... постой, больше...
-- Семьдесят девять?
-- Да, мне не достает одного года до девяноста.
-- Ладно. Ясно, что ваши лета ближе к ста, чем двадцати годам, неправда ли? Вы всегда вязали метлы?
-- Да, но скажи мне: правда, что ты служишь при дворе Короля?
-- Нет еще, дядя Паскале! Может быть со временем. С кем вы живете? Мне кажется, что вы больны.
-- Болен! Болен! Очень болен, сын моей души! Ох, этот кашель! Мне кажется, будто здесь, между грудью и горлом сидит пила и работает без устали. Я знал твоего отца. Это был благодетель... ох, этот кашель...
-- Но почему же вы не лечитесь, дядя Паскале? -- спросил Ликсия, в котором старик возбуждал сострадание и отвращение.
-- А чем мне лечиться? Я уже пробовал и медаль Святого Паскале, и настойку из трав, и льняные припарки... все я перепробовал... Но хочешь знать, что это такое? Это смерть приходит...
-- С кем вы живете? -- повторил студень-журналист, усаживаясь поудобнее на стене.
Старый нищий начинал интересовать его; ему казалось, что старик является самым типичным представителем неизвестной расы. А в то же время сколько раз он видел перед тем, как поступить в университет и вовремя каникул, старого нищего и сотни и тысячи других представителей этой расы, к которой он сам принадлежал!
-- Сколько лет вы уже делаете метлы?
-- Много лет, много лет, я уже сказал тебе это! -- ответил старик, делая опять неопределенный жест, указывавший в безграничную даль.-- Мне было десять лет, когда я пошел первый раз в Нуоро продавать метлы; мой отец тоже вязал метлы, и мой сын тоже. Вот однажды, устав ходить все пешком, мой сын поймал веревкою лошадь, пасшуюся на лугу, и сел на нее. По дороге ему повстречались два карабинера, разыскивавшие одного бандита. -- Ты украл эту лошадь?--сказали они ему. Он стал оправдываться. Но карабинеры, может быть из боязни встретить бандита, схватили моего сына, связали и отвезли в тюрьму.
-- Вы, однако пристрастны, дядя Паскале!--заметил Ликсия.
Но старик кашлял; глаза его выкатились из орбит, а на бороде виднелись нити из кровавой слюны. Он не расслышал замечания студента. Когда кашель прошел, он снова заговорил, стоя попрежнему неподвижно у стены с маленьким серпом в руке, точно олицетворение Смерти.
-- Святой Франциск, что это за дьявольский кашель! Да, мой сын умер в тюрьме, когда приближался конец его заключению. Ну, да ладно. Он оставил мне двух детей.
-- Он был женат?
-- Он был вдовец. Ну, так значит -- двух детей -- мальчика и девочку. Мальчик ушел со странствующим слесарем, и я не видал его с тех пор. Девочка Мария Анникка поступила в прислуги в дом старшины. Ты его знаешь, Марка Вирдис... да, знаешь?... Этого богача.
-- Еще бы, это мой дядя! Ну, так что же?
-- А вот послушай. Девушка была настоящая серебряная пальма. Это был свет очей моих. Но она поступила очень легкомысленно -- прижила ребенка от хозяина. Разве она не знала, что Марк Вирдис богач и не может жениться на ней? Но надо терпеть! Святой Франциск! Господь Бог простит ей, как я простил.
-- А где она теперь? Ах, да, ведь, я, кажется слышал эту историю! Она умерла, неправда ли?
-- Она умерла.
-- А сын?
-- Он у меня, но он такой дурной ребенок! Настоящий чертенок! Он не хочет работать; не помогает мне и ничего не делает. Что поделать! Но больше всего меня заботит мысль о том, что будет с этим ребенком. Что будет с ним, когда он останется один, без родных и без гроша?
-- Дядя Паскале,--сказал Ликсия, точно вдохновленный: -- не думайте об этом! Мир идет вперед. Там за морем на континенте люди хотят, чтобы все были равны; через двадцать-тридцать лет, а может быть и раньше, не будет больше ни богатых, ни бедных, а все люди будут работать, и у всех будет достаточно, чтобы жить в довольстве. Сюда в Сардинию тоже придет этот новый закон. Не задумывайтесь над судьбою своего внука; когда он будет стариком ему не придется бродить, как вам, по невозделанному берегу, рискуя умереть в пустой местности и быть съеденным воронами.
Старик слушал, грустно покачивал головою и стонал, подавляя новый порыв кашля, вырывавшийся из его груди.
-- Имейте терпение, -- продолжал Ликсия, увлекаясь ролью апостола. -- Времена изменятся. Во всем мире, а следовательно и в Сардинии не будет больше ни бедных, ни злодеев, ни завистливых людей, ни нечестных, как мой родственник Вирдис, ни карабинеров, ни детей, из-за которых несчастные старики будут умирать в отчаянии. Вот смотрите, здесь, где растет мелкий кустарник, в этой печальной местности, именно здесь, зазеленеют виноградники, огороды, изгороди...
-- Ну, так вот, -- прервал его старый нищий, -- это значит, что виноградники и огороды и изгороди будут богачами; у бедных никогда ничего не будет, и у кустарника, из которого я вяжу метлы, тоже ничего не будет тогда! Святой Франциск!...
И он снова закашлялся.
Сидя наверху на стене, студент развел руками и с отчаянием взглянул на небо.
-- Они не могут даже понять, они даже не человеческие существа! -- воскликнул он.
-- Дай мне что-нибудь!--попросил наконец нищий.
Но Ликсия, верный своим принципам, отказал ему в милостыне, и старик подумал с досадою:
-- Этот мальчишка -- сумасшедший!
Источник текста: Итальянские сборники / Пер. с итал. с критико-биогр. очерками Татьяны Герценштейн; Кн. 1. -- Санкт-Петербург: Primavera, 1909. -- 20 см.