…Прошло четырнадцать лет. Перелистывая странички записной книжки, читая короткие, деловые фразы, я вдруг снова становилась свидетелем всего пережитого — того, что не могут стереть годы, ни вызванная нервной работой забывчивость. Легко забыть то, что произошло на прошлой неделе, даже вчера, но май 1945 года врезался в мою память навсегда, и стоит только мысленно сдуть пыль с календаря воспоминаний, как перед глазами встают люди, встречи, события, факты…
Не так давно мне задали вопрос: — как это возможно, что все генералы, офицеры и казаки, ставшие жертвами Лиенцевского предательства, так доверчиво пошли на смерть или в ссылку?
Привыкшие к честности, к понятиям об офицерском слове, к русскому отношению к пленным, никто из них, очевидно, не мог предполагать, что с ними так вероломно поступят офицеры королевской английской армии. Сдаваясь в плен, все верили, хотели верить, или сами себя убеждали в том, что борьба с коммунистами не закончена, что она переходит в новую фазу, и что западным союзникам должна быть ясна причина, побудившая русских людей надеть немецкие формы. Когда, однако, жуткая истина стала перед ними во всем своем уродстве, проявил себя русский фатализм и лозунги: «на миру и смерть красна», и «один за всех, все за одного».
Записывая эти воспоминания, возможно, я невольно опускаю важные факты, уже упомянутые в многочисленных описаниях событий в Лиенце, за счет моих личных наблюдений и переживаний, но мне кажется недопустимым расширить рамки этой книги, цель которой дать только то, очевидцем чего я сама являлась.
* * *
…На заре 29-го мая, тихо, как тати, мы вышли из барака. Лагерь еще спал или, вернее, притаился. Оставшиеся люди прятались по комнатам и не выходили на улицы.
Сели в автомобиль. Я в сербской форме и Ольга сзади, Анатолий за рулем, а майор рядом с ним, в сером комбинезоне, как «помощник шофера».
Какое это было утро! Как природа была далека от человеческой гнусности! Я и сейчас вижу голубовато-сиреневые, в дымке рассвета, очертания гор и нежно-бирюзовое небо. Лето, теплынь — Богом посланная радость. Роса на траве и деревьях, пение птиц; веселый полет бабочек-капустниц, гоняющихся друг за другом; стрекотание кузнечиков… Изумительная гармония пробуждения дня, а у нас в душе ад, вызванный поступками людей без чести, без слова, без совести.
«Опель», несмотря на почти пустой бензинный бак, двинулся послушно. Кое-где в окнах появились лица, привлеченные звуком мотора. Нас мучило чувство стыда: мы уходим. Бежим, воспользовавшись благосклонностью случая. Мы поддались чувству самосохранения, утешая себя, что мы нужны тем, кто нас ждет, кого надо предупредить, предотвратить новые несчастия, если это еще возможно.
Не очень уверенно подыхали к воротам. Курчавые солдаты направили на нас дула автоматов. Анатолий остановил машину. Я протянула им мой пропуск, а майор по-английски объяснил им, «кто мы такие».
На секунду мы перестаем дышать, у нас не бьется сердце, и мы замираем.
Очевидно, подпись адъютанта командира корпуса и печать с мальтийским крестом имели волшебную силу. Ворота открылись настежь. Часовые стали смирно, и мы выехали на дорогу, ведущую к главному шоссе.
Все мое существо встрепенулось, и горячей волной захватила радость. Свобода! А с ней и жизнь!
Вспоминается и то, как у меня «выросли глаза на затылке». Не поворачивая головы, я почувствовала, видела взгляды обреченных людей, оставшихся за нами в лагере.
Не успели мы выехать на главную дорогу и повернуть направо, к Шпитталю, как у нас стал захлебываться мотор. Перед нами, метрах в 100 — первая рогатка. Около нее палатки и группа английских солдат. Дорога шла слегка под гору, и мы «на цыганском газе», по словам Анатолия, докатились до них.
Опять майор показал пропуск, рассказал, куда мы едем, показывая на меня, вернее на мою сербскую форму, и, не сморгнув, солгал, что ночью, пока мы спали, у нас неизвестные лица выкачали весь бензин из бака автомобиля. Мы торопимся в Клагенфурт, у нас важная миссия. Не дадут ли они нам бензина?
Свершилось еще одно чудо. Солдаты были ирландцы. Их рыжий сержант поковырял зубочисткой в ухе, посмотрел на нашу путевку, с развальцей медленно пошел в палатку и собственноручно вынес два бака бензина. С жадным клокотанием их содержимое проглотил наш «Опель». Ирландец опять почесал в ухе, подумал, вернулся в палатку и вышел с еще двумя баками…
От Лиенца до Шпитталя мы прошли через 19 рогаток. Девятнадцать раз мы показывали заветную бумажку, и девятнадцать раз нам отдавали честь и пропускали без возражений. Всюду мы расспрашивали, не проезжали ли вчера тут автомобили с русскими. Почти все посты отвечали утвердительно.
Попадавшиеся навстречу танки нас не останавливали. Весь путь был пройден без задержек. Останавливаться в селах мы не решались и торопились вперед.
Приехав в Шпитталь, мы отыскали здание, на котором стояла вывеска «Ф.С.С.» Громадный дом. Около него кишели отъезжающие и приезжающие джипы и легкие грузовые машины. Сновал народ. Стояла длинная очередь австрийцев, ожидавших выдачи каких-то пропусков.
За зданием — парк. В нем стрельба, смех и английские ругательства. Очевидно, из всех комнат этого дома вынесены бюсты Гитлера: огромные, большие, поменьше. Их расставили на балюстраде террасы, и солдаты стреляют по ним из винтовок.
Мне поручено собрать информацию в этом таинственном Ф. С. С. Вошла в вестибюль и сразу заметила дверь, на которой написано «Информэйшон». Постучала и вошла. На плюшевых креслах сидели два сержанта в малиновых фуражках. Ноги на столе. Оба немного говорили по-немецки. Показав им пропуск, я сказала, что мы ищем русских, которых увезли из Лиенца. Среди них, по печальной случайности — «шеф нашей миссии», поручик Сергей П. Мы хотим его найти и забрать с собой.
— О! Ди Руссен? Рошенс? — сержанты переглянулись и посмотрели на меня, не снимая ног со стола. Старший из них долго смотрел на меня и, медленно поднявшись, подошел к карте на стене. — Видите? — спросил он, показывая грязным ногтем точку на карте. — Село Деллах. Там все русские, и ваш шеф с ними.
Набираюсь храбрости:
— Вы в этом уверены?
— Шур, шур! Вне всякого сомнения. Все там!
В автомобиле рассмотрели нашу карту. Нашли Деллах и двинулись туда. Это оказалось меленьким селом. Несколько сонных англичан в канцелярии бюргемейстера. Спросили их о русских: в глаза не видели. Кроме них, никого в селе нет, и нет военнопленных.
Они любезны, эти солдаты. Меня называют «блонди», шутят и, очевидно, хотят помочь. Куда-то позвонили по телефону, долго говорили. Потом с приветливой улыбкой сообщили, что я неправильно поняла. Русские привезены из Лисица не в Деллах, а в село Дельзах. Гуд бай!
Нашли на карте и это местечко. Довольно большое расстояние. Начинаем волноваться. Эти поездки — потеря драгоценного времени.
Приехали в Дельзах. Ни англичан ни русских. Австрийский бюргемейстер сочувственно отнесся к нашим поискам. Может быть, мы ошиблись? Может быть, не Деллах и не Дельзах, а… Даллах? Есть и такое село. Там англичане.
Поехали и в Даллах. Результат тот же. Ничего не оставалось делать, как вернуться в Шпитталь. К полудню мы были там и, проголодавшись, решили зайти в кабачок выпить кофе и закусить припасами майора. «Опель» спрятали во дворе этой пивной и вступили в разговор с хозяином. — Ди Руссен? О, я! О, я! Много русских в немецких формах провезли на грузовиках. Следует посмотреть в местной тюрьме. Кажется, их поместили там!
Пока пили желудевый кофе, договорились о дальнейших планах. Всем идти на разведку не рекомендовалось. Пользуясь сербской формой, пойду я, с пропуском в кармане. Оставшись без этого драгоценного документа, наши останутся в пивной и будут стараться избегать встречи с англичанами.
Кабатчик объяснил дорогу к тюрьме. Я медленно шла по улицам, ко всему присматриваясь. Было очень жарко. Жизнь в городе приняла более или менее нормальный вид; дамы в чистых летних платьях, нарядные дети. Были открыты кое-какие магазины, которые осаждались английскими солдатами. Откуда-то раздается громкая радио-музыка. Странно: играют немецкую солдатскую песенку «Лили Марлен»!
Вышла на главную улицу. Какое-то столпотворение. Одна сторона оцеплена английскими солдатами под оружием. Всех проходящих гонят на другую сторону. Остановилась и увидела, что что-то происходило перед большим зданием, перед которым стояли машины. На них знаки РОА!
Я застыла, прижавшись спиной к стенке дома. У меня тяжело забилось сердце, и горло сжало спазмой. Чувствовалось, что вот-вот произойдет что-что непоправимое.
Раздалось несколько коротких команд. Солдаты еще дальше оттолкнули наседавших любопытных. Из дома вышли англичане и генерал Андрей Шкуро, в полной форме, в сопровождении офицеров. Я сразу узнала Петра Бабушкина, Чегодаева и еще одного нашего белградца.
Их подвели к машинам. Австрийцы на улице громко комментировали это событие; — Ди Руссен. Их выдают Советам! — долетело до меня. Протолкнувшись к говорившему, я спросила: — Что здесь происходит?
— Ди Руссен! Их выдают Советам! — повторил высокий человек в странно и неловко сидящем штатском костюме.
— Бедные… Вчера еще были с нами вместе…
Он сказал «аусгелиферт»? Выданы! Сказал это таким тоном, что не могло быть сомнений в верности его слов. — Откуда вам это известно? — спросила я его взволнованно. Австриец окинул меня взглядом, полным недоумения: — Разве вы не знаете? Об этом говорят со вчерашнего полудня!
Протолкалась еще вперед. До меня донесся голос генерала Андрея Шкуро. Он громко протестовал, говорил о том, что он — кавалер английского ордена Бани. — Дайте мне револьвер! Я не боюсь смерти, но я не хочу попасть живым в руки красной сволочи!
Шкуро подсадили в машину. За ним вошли остальные русские офицеры. Взвыла сирена выскочившего вперед мотоциклета. Траурный кортеж двинулся. Кавалера английского ордена Бани, боевого генерала, бывшие союзники выдавали коммунистам.
В сильном смятении я все же пошла к тюрьме. По дороге увидала вывеску, знакомую мне с Виллаха: «Таунмэджер». Решила попробовать счастья и попытаться узнать там что-либо о русских из Лиенца.
Таунмэджер меня принял. Он ни слова не говорил по-немецки. Вызвал переводчика. Появился в штатском человек ясно выраженного семитского типа. Мой первый вопрос о русских вызвал у него дикую вспышку ненависти. Он схватил меня за плечи и стал трясти, как тряпичную куклу:
— Что вы себе думаете? — кричал он, брызжа слюной мне в лицо, мешая польский, русский и немецкий жаргоны. — Кто вы такая, чтобы собирать сведения о «кригсфербрехерах»? Собакам — собачья участь! Вы — югославянка? Так почему вы не в Виктринге? Почему вы не стремитесь вернуться домой к великому маршалу Тито? Какое вам дело до русских «бялобандитов»? Вы все заслужили виселицы! Марш! Вон отсюда, пся крев! Вон, чтобы мои глаза тебя не видели!
Худенький, болезненного вида таунмэджер сидел молча, вытаращив глаза, открывая рот, как рыба, очевидно пытаясь вставить хоть одно слово, но переводчик этого не допустил. Одним рывком, схватив меня за шиворот, как паршивого щенка, он выбросил меня за дверь и хлопнул ею изо всей силы.
На столе у таунмэджера осталась моя спасительная бумага. Сжав зубы, я повернулась, влетела обратно в кабинет, схватила лежавший на столе пропуск и выскочила вон. Прыгая через несколько ступенек, я скатилась вниз и выбежала на улицу.
Тюрьма в Шпиттале занимает целый квартал. Выход на четыре улицы. С трех сторон трехэтажное здание, с четвертой — высокий забор и за ним тюремная площадь. У всех входов парные часовые и легкие пулеметы.
Я подошла к забору и прислушалась. Тишина. Голосов или движения не слышно. Если казаки здесь, то их уже разместили в здании. Обойдя кругом весь квартал, я попробовала заговорить с часовыми. В ответ на меня молча уставились дула винтовок. Останавливала на улице прохожих и задавала один и тот же вопрос. Никто ничего не знал. Через полчаса я решила вернуться в кабачок.
В пивной смятение. Из окна они видели кортеж с генералом Шкуро и затем пять грузовиков в сопровождении мотоциклистов и джипов. Грузовики были закрыты парусиной, но в отверстия сзади выглядывали люди, махали руками и что-то кричали. Лица их выражали отчаяние. Ольга, выбежавшая на улицу, слышала русские слова и заметила широкие лампасы одного, старавшегося выскочить из машины. Его грубо втянули обратно, и на улицу скатилась пилотка… Ольга ее подобрала и сидела теперь у окна, прижав ее к груди, качаясь, как от боли, и проливая безмолвные слезы.
Майор обратил мое внимание на двух военных, в английских формах, сидящих в темном углу кабачка и тихо говорящих по-сербски. Они подозрительно рассматривали меня. Я тоже смерила их взглядом. На рукаве, под самым погоном, у них была лычка с надписью «Сербия». Очевидно, подумала я, королевские офицеры на службе у англичан. Подошла к ним, поздоровалась и представилась. На их лицах — что угодно, только не дружелюбие.
— Вы желаете? — как-то неопределенно спросил старший, высоко подняв брови.
— Мы ищем одного югославского офицера, поручика, который, по недоразумению, попал в Лиенце вместе с русскими. Мы боимся, чтобы он не был выдан Советам! Может быть, вы нам поможете? Вы в английских формах, вам будет легко узнать, куда отправили казаков из Лиенца.
— Он партизан? Титовский офицер?
— Конечно, нет! Белый!
Старший цинично ухмыльнулся, стряхивая пепел с папиросы в полупустую кофейную чашку: — Тогда ему все равно, где быть. Выдают не только русских: выдают и сербов. Сегодня с утра началась выдача на Виктринге. Ни один фашист….. этой выдачи не избежит, где бы он по Австрии ни прятался.
На лицах у обоих — партизанская наглость. Титовцы — английские офицеры. Чему еще изумляться? Значит, вся Австрия — это огромная мышеловка. Потому нас сюда и сливали, как в большой котел, со всех сторон, через все границы. Чтобы одним ударом прихлопнуть «гидру контр-революции», всех белых, из какой страны они ни пришли!
Майор слышал наш разговор. Он встал и незаметно вывел из пивной Анатолия и Ольгу. Я вышла во двор. Там — метаморфоза. Анатолий и майор сняли комбинезоны. На них немецкие формы с чинами и знаками отличий. На «Опеле» больше нет югославского флага. Меня толкнули в уборную. Там меня ждала Ольга, держа в руках мою немецкую форму. — Переодевайся! Теперь, кажется, спокойнее быть просто немцами!
Через несколько минут мы уже мчались по шоссе к Виллаху. Рогаток больше не было. Никто нас не останавливал и не проверял, но все же город мы объехали проселочными дорогами и по этим же боковым путям, непрерывно следя по карте, поднялись в горы, чтобы сверху подъехать к Тигрингу.
Мы не знали, что творится там. Не оцеплены ли они уже? Не выдают ли и их? Что же с Охранным Корпусом?
С высокого холма, с которого открылся вид на Тигринг, большой фольверк, церковь, ряд палаток, самодельных хат, дым костров, мы увидели, что волна террора выдач сюда еще не докатилась.
Лучи солнца отражались в стеклах наших грузовиков. Издалека мы заметили весело играющих беженских детей. Где-то надрывалась гармошка, и чей-то звучный голос из леска с противоположного холма кричал: — Ва-а-анька! Кони сюды и-и забрели-и-и!
Там еще ничего не знали. Спрятанные в глуши, они понятия не имели о том, какая трагедия происходит в Долине Смерти, на берегах мутной Дравы, в Лиенце и Шпиттале.
Нас первыми заметили два молодых лейтенанта, Николай К-в и Володя С-ко. Они выбежали из сеновала, в котором поместились, и, завидев машину, в ней майора с Анатолием, с ревом восторга бросились навстречу.
Через несколько минут мы уже сидели в палатке капитана К. и связывались по полевому телефону с полковником Рогожиным, а через полчаса майор, забрав меня, поехал в штаб Корпуса в Клейне Сант Вайт.
Я думаю, что, если бы мои слова не подтвердил майор, мне никто бы не поверил. Такое предательство, такая подлость казались просто несовместимыми с понятием о командовании королевской армии! От Рогожина мы узнали, что в расположении Корпуса не было еще никаких тревожных признаков. Люди разбросаны по селеньям и фольверкам, кругом леса и горы. Захватить не так легко.
Корпус с моего ухода не имел никаких вестей из Сирница и Вейтенсфельда от Вагнера и фон-Паннвица. Майор и Рогожин согласились, что необходимо без промедления сообщить им о событиях на берегах Дравы.
Мы вернулись в Тигринг… Ольга и я сели в «Тришку», Анатолий за рулем. Перед этим мы опять «стали сербами». Без лиенцевского пропуска было опасно двигаться в места расположения казаков. Нам приказано встретиться с Вагнером и, по возможности, с фон-Паннвицем, доложить обо всем совершившемся и дать совет — разбегаться! Идти в горы, в леса, маленькими группами. Не оставаться в селах или лагерях.
* * *
Какой длинный был этот день! Иной раз за всю жизнь нельзя столько пережить, сколько мы пережили в период каких-нибудь двенадцати часов.
Был уже вечер, когда мы подъехали к Сирницу. Пустота и тишина. На полях нет и следа казаков, палаток, лошадей. Только кучи пепла от костров. Брошенные вещи. Там одинокий сапог, в другом месте смятая шинель; где-то пилотка.
Нас охватил страх: опоздали!
И в самом маленьком селе тихо. Встречные крестьяне отворачивают от нас головы. У самого въезда на небольшой плац натолкнулись на английский патруль. Солдаты нас остановили. Показала им пропуск из Лиенца. Пропустили.
Ехали к гостинице молча. «Тришка» пыхтел и капризничал на подъеме в горку. Вспоминаются слова Анатолия, которые он сказал перед отъездом в Сирвиц:
— Едем, конечно, спасать, кого можно, но сами суем голову в петлю, из которой только что вылезли!
Сейчас его лицо бледно, и на лбу капельки пота. Никто из нас не знает, что нас ждет в гостинице.
Подъехали к дому, на котором несколько дней назад вилась флюгарка командира казачьей дивизии. Ее больше нет. На пороге нас встретила толстая хозяйка и Гретл, ее дочь.
На их лицах испуг.
— Абер, фрау Ара! Зачем вы приехали?
Они быстро ввели нас на второй этаж гостиницы. Комнаты пустуют. Всюду открыты двери. На полу бумаги, вещевые мешки, брошенные брюки с казачьими лампасами. Через открытые окна сквозняк, как с опавшими листьями, играет с оторванными с рукавов значками казачьих войск. Машинально подобрала их и сунула в карман.
— Все началось со вчерашнего дня! — захлебываясь, поясняла толстая хозяйка. — В ночь перед этим почти все немецкие офицеры бежали в горы. После долгого колебания, ушел и полковник Вагнер вместе с ротмистром Я. и поручиком Хаазе. Герр Вагнер ждал вас. Выходил на дорогу. Приказал передать, что он ушел на Зальцбург, если доберется…Генерал фон-Паннвиц отказался бросить «козакен», и его забрали англичане… Русских всех увезли… Всех «козакен»… Майн Готт, майн Готт!
— Куда, фрау Хофманн?
— …Не знаю. Соседи рассказывали, что через Вейтенсфельд и Альтхоффен на Грац. Один Бог знает…
* * *
…Опять в дороге. До Вейтенсфельда рукой подать. На пути встретили старого «бауэра». Он охотно нам сказал, что всех «козакен» увезли, но небольшая кучка все еще находится на выгоне за селом.
Синева сумерек пала на землю. Мы находились высоко в горах. Сильно похолодало, но вода в «Тришке» закипела от постоянного подъема. Остановились у ручья и стали расхолаживать мотор. К нам подошла группа крестьян, возвращавшихся с пашни. Они указали нам на красную крышу большого фольверка, проглядывавшую через густую листву деревьев. Путь круто завернул налево, и мы остановились перед массивными воротами. Перед ними — парные часовые, шотландцы с помпонами на беретах. Посмотрев на пропуск, они открыли ворота. На пороге дома нас уже ждал молодой сержант. Он бойко говорил по-немецки, с берлинским акцентом. Рассмотрел наш документ и спросил, чем нам может быть полезен.
В те дни голова работала быстро. Уже по дороге мы составили план. Спокойно и с весом я сказала ему, что мы ищем русские части, в которых находятся русские же, но подданные Югославии и даже бывшие офицеры королевской армии. Я прибегаю к крайнему средству: — Эти люди выдаче в Советский Союз не подлежат! Мы имеем особые распоряжения. Они будут возвращены в Югославию.
Сержант помигал глазами. Видно было, что он серьезно задумался. Оставив нас на пороге, он вошел в дом, и через открытое окно мы услышали голоса и затем звук ручки полевого телефона.
Прошло минут десять. Сумерки стали гуще. Анатолий грыз ногти до крови.
Минут через десять в окне промелькнуло лицо в малиновой пилотке. Вспомнилась встреча с капитаном в Обер-Феллахе… Вслед за тем выскочил сержант с веселой улыбкой. — Ваши документы! — сказал он, обращаясь ко мне и протягивая руку.
Я дала пропуск.
— Нет! Его удержите. Ваши личные документы. Все, что вы имеете.
Из внутреннего кармана кителя я вынула действительно все мои документы, включая и метрику, с которыми не расставалась в продолжение всей войны.
— Это — залог! — продолжал он с той же улыбкой. — Залог и ваш шофер с машиной, а вы и сестра милосердия, пожалуйста, садитесь в мой джип.
* * *
Анатолий набрал полную грудь воздуха, затем, крепко сжав зубы, выпустил его, крякнув, как бы сдержав себя, чтобы не высказать своих мыслей. Махнул нам рукой, сел в «Тришку» и отвернулся.
Дорога шла под сводом густого орешника. В неожиданном прорыве между кустами, перед нами открылся выгон, окруженный густо намотанной изгородью из колючей проволоки. Проволокой же оплетены ворота. Перед ними часовые и два пулемета.
На выгоне недостроенный барак — скелет без стен и крыша. Перед ним группа людей, сидящих и лежащих прямо на земле. Бросаются в глаза фигуры священников, седой монах, несколько девушек и женщин в формах сестер милосердия. Ярким пятном является группа калмыков с их типичными лицами. Рядом казачьи офицеры и немного казаков. Сразу же замечаю майора Владимира Островского, есаула Антонова, лейтенанта Владимира Трескина, полковника А. Сукало и др.
Островский стоял, расставив ноги. Его лицо с русой бородой, загорелое и темное, светлый чуб из-под фуражки и дерзко смотрящие карие глаза напомнили мне почему-то Стеньку Разина. Широко расстегнут ворот защитной рубахи. Руки глубоко засунуты в карманы. Увидев меня и Ольгу, не выказывая никаких чувств, он медленно подошел к джипу на перераненных в войне, кривоватых ногах.
Ни одним жестам мы не показали, что знаем друг друга. Разговор велся по-немецки в официальном тоне. Я поторопилась рассказать ему вымысел о нашей «миссии» и спросила об именах и фамилиях югославских подданных. Майор Островский начинает перечислять. Я записываю. Выходит, что не-подданных нет. Все из Югославии, и большинство — офицеры королевской армии. Хотя это звучит довольно неправдоподобно, английский сержант кивает головой и просит меня записать все имена. В подкрепление, Островский дает мне свою легитимацию сербского капитана артиллерии.
Сержант повернулся к нам спиной и стал разговаривать с Ольгой. Его заметно поразила ее редкая, яркая красота. Мы пользуемся этим, и Островский, перечисляя имена, тихо вставляет по-русски фразы, рассказывая о происшедшей у них трагедии. В ответ я сообщаю о Лиенце.
— …Выдали всех! — говорил он торопливо. — Увезли «Панько»… Мы оказали сопротивление…. Отец Адам, монах из Югославии, батюшка Власенков с сыном… Поручик Меркулов… Англичанам пришлось нас выделить. Привели на этот выгон. Угрожали расстрелом: водили в лес и ставили перед пулеметами… Пускали в ход огнеметы… Вахмистр Иванов… все из Югославии. Из Югославии вся группа калмыков… Сделайте для нас, что можете!
Список закончен. Спустилась ночь. Сержант, оторвавшись от карих глаз Ольги, торопит. Движение ночью по дорогам запрещено. Наш автомобиль окружила густая толпа. Каждый хочет пожать нам руки. Со всех сторон просьбы спасти.
…Приехали обратно к дому с красной крышей. Из окон льется яркий свет. Он падает квадратами на дорожку сада и на Анатолия, который, как убитый, спит, свернувшись на полу «Тришки».
Нас ввели в комнату. За письменным столом офицер. При помощи переводчика-сержанта, он меня выслушал, взял написанный каракулями список и покачал головой.
— Вы говорите, что они все — югославы? Странно! Эти люди нам причинили массу неприятностей. Они отказались подчиниться верховному распоряжению, отказались ехать в СССР.
— Они — югославские подданные. Среди них много кадровых офицеров. Конечно, они не хотят ехать в СССР! Мне придется ехать в Лиенц к командиру английского корпуса, по распоряжению которого мы получили пропуск… — беззастенчиво лгу я.
Капитан склонил голову на бок, протянул руку к полевому телефону, потом задумался и отказался от мысли куда-то звонить.
— Оллрайт! — сказал он медленно. — Вы можете ехать, а я подумаю, что мне с ними делать.
— Уже ночь, нас задержат на дороге. Дайте нам дополнительный пропуск и, пожалуйста, верните мне мои документы.
Неохотно капитан продиктовал сержанту пропуск, опять бумажку без печати, но подписал ее сам. Мои документы я не могла получить: они были положены в ящик, который писарь запер и уехал в Альтхоффен…
Больше этих документов я не видела. Вместе с бумагами казачьей группы, они, по каким-то причинам, были там же, в Вейтенсфельде, сожжены.
* * *
Вернулись в Тигринг. Нас ждали. Вести, которые мы привезли, внесли полное смятение. По беглому подсчету, в течение двух дней было увезено для выдачи в СССР (в чем больше никто не сомневался) свыше 70.000 человек. Все, как видно, было заранее продумано и «блестяще организовано».
Вспомнились опять слова, услышанные в танке: — Сопротивления не будет!
Заработали полевые телефоны. Связались с полковником Рогожиным. Он немедленно отдал распоряжения. Ближе всего к шоссе стоял 4-й полк. Он должен был быть настороже и следить за возможным приближением английских грузовиков и танков, вестников надвигающейся выдачи. Мне было приказано на следующий день, 30 мая, утром быть готовой для поездки на автомобиле в Виктринг в расположение сербов и словенцев и предупредить их о надвигающейся трагедии, рассказав о всем происшедшем за последние два дня. Вместо Анатолия, машиной должен был управлять поручик Ш., командир авто-команды.
Меня и Ольгу устроили спать на сеновале, в котором жили семейные. Удалось умыться и переодеться, но, несмотря на усталость, сон не приходил. Лежа на душистом сене, прислушиваясь к дыханию спящих, я тщетно старалась забыться. Перед глазами проходили картины недавно пережитого: то лицо генерала Шкуро, передернутое отчаянием и гневом, то Островского, о. Адама… пустынные улицы Пеггеца… Весь наш путь вился в мозгу, как фильмовая лента.
Рядом со мной, ложась спать, Ольга шопотом молилась: — Помоги, Господи! Помоги вернуть Сергея! Помоги всем нам, по мукам ходящим!..
— Помоги Господи! — повторяла за ней и я.