Четыре дня на поле Виктринг в воспоминаниях кажутся длинными четырьмя годами. Это было какое-то столпотворение вавилонское, несмотря на то, что прибывшие части и беженские группы постарались как-то разместиться и устроиться, чтобы не походить на цыганский табор.
Мы питались остатками провианта, вывезенного из Любляны. Воду все брали из ручья. Немецкое начальство, которое остановилось в небольшом домике на краю полигона, урегулировало часы, когда мы могли брать питьевую воду, для умывания, стирки белья, водопоя лошадей, и все происходило по сигналам. Лошадей, кстати, откуда-то еще прибавилось. Они бродили брошенные, невзнузданные и жалобно ржали. Наши солдаты их подбирали, благо овса еще хватало, и почти каждый приобрел своего «Ваську», «Мишку», «Леду» или «Катюшу». Мне «преподнесли» красавицу кровную кобылу, оставленную венгерским майором, которого почему-то в первое же утро забрали англичане и куда-то бесследно увезли. Нам сказали, что ее зовут «Аранка», т. е. «золотая». Кобылка, золотисто-рыжая, с маленькой головкой и звездочкой на лбу, пришлась мне сразу по сердцу. Ее взял под свое покровительство старый казак Василий. Вместе с другими «варягами», он шел с ней на водопой, и от нечего делать они целыми днями чистили лошадей, водили их на «проходку» и строили им из срубленных елей коновязь.
Василий мне все время пророчил, что «скоро в поход, и на этот раз не пешими ротами, а конными эскадронами»!
Вообще, «пророчеств» было много. Сербы перед нами хорохорились, повторяя свою сказку о том, что они — «гости английского короля». Действительно, им первым выдали обильный английский провиант, на который у многих слюнки текли. Тогда они еще не вспоминали об изречении: «Бойтесь данайцев, и дары вам приносящих». У сербов царили военные порядки. Целый день проходил в занятиях, муштровке, шагистике, хотя и без оружия, но в самой строгой дисциплине. Их роты пополнялись новыми добровольцами, парнишками из рядов беженцев. По вечерам, перед молитвой, играли в футбол, как будто им некуда было девать энергию. На самом деле, они хотели произвести должное впечатление на победителей и ускорить свой воображаемый отъезд в Пальма Нуову.
Словенцы, спокойные по природе, придерживались своего девиза: «буди тих», или, по-нашему говоря, сиди и не рыпайся. Они ждали вестей от генерала Льва Рупника, который, по последним сведениям, сдался в плен в Шпиттале на Драве, и там ведет переговоры с англичанами.
Немцы, с свойственной им педантичностью, чистились от насекомых, стирали и мылись, не проявляя никаких эмоций. Они равнодушно ожидали отправки в настоящие лагеря для военнопленных, с вышками, колючими проволоками и принудительными работами. Их мнение об этом уже давно сложилось, и каждый лишний день под вольным небом Виктринга казался им даром Провидения.
Мы поддерживали непрерывный контакт с Русским Корпусом. Их было четыре тысячи — нас всего пятьсот. У них перевешивал старо-эмигрантский элемент — у нас подсоветский. С ними был их любимый командир, пользовавшийся большим авторитетом, полковник А. И. Рогожин, мы же остались без нашего майора, оторванные от полка, и капитан К. не имел должного морального веса. Он сам это чувствовал и несколько раз посетил полковника Рогожина, прося его взять нас под свою защиту.
Полковника Рогожина вызывали в английский штаб. Вызывало его и немецкое, хоть и пленное, но все же до некоторой степени начальство. Он сдал победителям списки Корпуса, и они стали получать кое-какое продовольствие. Наши запасы быстро иссякли. Было голодно, и нас поддерживали сербы, но и они не имели возможности прокормить 500 лишних ртов.
Со стороны добровольцев началась пропаганда. Они звали русских из Югославии перейти к ним, искренне веря в свое счастливое будущее. Между ними и словенцами существовал крепкий альянс, и Вук Рупник охотно признал полковника Тоталовича старшим.
* * *
Ко мне особенно часто заглядывали посланцы Тоталовича. У них не было военнослужащих женщин в штабе. Добровольческие «белые орлицы», как назывались девушки, служившие в штабах, ушли из Иллирской Бистрицы в Италию вместе с первым и пятым полками. Тоталович хотел переманить меня в свой штаб бригады. Добровольцы хватались за мои жалкие пожитки и уговаривали переселиться в их расположение. Принесли даже полную сербскую форму с синими выпушками и ромбиками и насильно сунули в мой рюкзак. Эта форма впоследствии оказалась спасительницей, как и цейсовский бинокль, подаренный мне белобрысым ирландцем.
На все эти уговаривания и посещения наши солдаты смотрели мрачно. После одного из таких визитов ко мне подошла группа ребят и, насупившись, выставив ногу вперед, подбоченилась и задала вопрос: — Что ж это будет? Вы, эмигранты, все уйдете к сербам, а нас голыми руками выдадут? Небось, уже согласилась и «чемайданы» приготовила?
Долго мне пришлось их убеждать, что мы никуда не уйдем и разделим до конца нашу общую судьбу. Однако, вечером того же дня от нас ушел фельдфебель Пукалов с женой и четырнадцатилетней дочкой. Через час-два он уже гулял в сербской форме. Ночью сбежал унтер-офицер С-в, женатый на австрийке из окрестностей Вертерского озера. Все это очень плохо отражалось на духе солдат, бывших подсоветских.
За эти четыре дня, несмотря на кажущуюся монотонность произошло множество мелких, но в те дни важных событий, многое передумалось — то, чем ни с кем не хотелось делиться. В общем, жизнь приняла какой-то облик. Все чем-то были заняты. Стирали носильные вещи в ручье и развешивали их на вербах, обменивались «визитами», отыскивали знакомых, а некоторые и родственников среди членов Корпуса и полуэскадрона «Эдельвейс», расположившегося невдалеке от нас. Как я уже сказала — начиная с командира, ротмистра фон-Ш., и взводного лейтенанта П., все, до последнего всадника, были русскими.
К нам на полигон стали приходить партизаны-агитаторы. Приходили обычно попарно, отлично вооруженные оборванцы с красными звездами на шапках. Вели пропаганду «возвращения на всепрощающую родину». Предлагали вернуться, «пока еще не поздно». Некоторым удавалось уходить с Виктринга, но с большинством разделались быстро, бесшумно, голыми руками. Уже на второй день нашего пребывания на полигоне, проснувшись рано утром, мы увидели необычную картину. В расположении словенцев, между высоко поднятыми на флагштоках из тонких елей югославским и словенским флагами, на спешно сколоченной виселице качались два партизана. Как пришли, с автоматами и увешанные бомбами, так их, не разоружая, повесили. На груди у них были плакаты с надписью на словенском языке: «Я — антихрист, вор, предатель. Я не ушел от людского суда и не уйти мне от суда Божьего».
Некоторые перепугались, заголосили, что нельзя делать такие вещи. Что скажут англичане?
Что скажут англичане, мы узнали на следующий вечер.
* * *
Падали сумерки. Из всех «таборов» тянуло горьким дымком костров. В подвешенных котелках булькала вода, и пахло подгоревшей фасолью. Меня на ужин пригласил отец моего племянника, служивший в Корпусе. Предложил вместе «похарчить», что Бог послал. Его часть стояла около самого шоссе в рощице. Чтобы пройти туда, я должна была пересечь все поле. Пошла одна. В задумчивости мало внимания обращала на окружающее и почти грудь с грудью столкнулась с маленьким партизаном.
Ниже меня ростом, коренастый крепыш, в мятом пиджачишке, без рубахи, он выпятил вперед волосатую грудь, оскалил гнилые зубы и вцепился пальцами в мой нарукавный знак РОА. Поток гнусной брани сопровождался брызгами слюны. В другой руке он держал автомат и старался прикладом ударить меня по голове. Я рванулась в сторону и, совершенно неожиданно для самой себя, изо всей силы ударила его кулаком в нос. Кровь брызнула фонтаном из ноздрей. Партизан оторопел на секунду, но затем перебросил автомат с левой в правую руку и щелкнул замком.
Поздно. Он упустил момент. Вокруг нас, откуда ни возьмись, уже была толпа людей, русских, сербов, словенцев.
У партизана вырвали автомат. На него сыпался град ударов. Я была просто отброшена в сторону и ошеломлена всем происходящим. Внезапно я заметила двух гигантского роста ирландцев, вооруженных карабинами, идущих к нам с горки. Что было силы, я крикнула: — Разбегайтесь! Англичане! Наши немного расступились.
Не ускоряя шага, ирландцы подошли к толпе, развели ее руками и внимательно посмотрели на распростертого на земле партизана. Подхватили его подмышки и повлекли. Он был похож на тряпичную куклу и, повиснув, едва передвигал ногами. Вскоре они скрылись в рощице. Раздалось несколько выстрелов — партизана не стало.
Вечером четвертого дня капитан К. принес нам от полковника Рогожина весть. На следующий день, 18-го мая, Корпус снимается на заре, т. к. англичане переводят его на новое место стоянки. Виктринг нужно разгрузить, по гигиеническим и другим причинам. Стоянка будет «постоянной», но где — еще не сообщено. Английские сопровождающие квартирьеры покажут путь.
Полковник Рогожин позаботился и о нас. По его просьбе, англичане присоединили обозы «Варяга» и нашу полуроту, сопровождавшую нас в пути, к частям Корпуса. Мы тоже должны быть готовы к отходу на заре. Виктринг покидало 4.500 человек.
Эта весть всех нас взволновала. Куда же нас ведут?
Солдаты закрутили головами. — Ведут выдавать! — Своим чутьем загнанных подсоветских людей они ни на минуту не верили в благополучный исход и всюду видели капканы и ловушки. Однако, протестов не было. Если идут «минигранты», идут и они. Главное — их не бросают.
С первыми проблесками дня Корпус стал вытягиваться на шоссе. Отходили в полном порядке, часть за частью. Мы замыкали шествие. Нас поделили: вперед выступил обоз с конной упряжью и пешие, а затем наша автокоманда. Начальник автокоманды, поручик Ш, взял меня к себе в машину.
В последнюю минуту прибежали сербы и силой стали стягивать меня на землю. — Не сходи с ума! — говорили они полушепотом. — Вас ведут на выдачу. Оставайся с нами!
Едва удалось от них вырваться.
* * *
…По распоряжению, мы должны были отстать и дать возможность пешим отойти на известное расстояние. Шоссе перед нами опустело. Скоро улеглась и пыль, поднятая тысячами ног. Перед нами, как ковбои на лошадях, кружились, выделывая акробатические антраша, мотоциклисты — шотландцы, вооруженные автоматами. — Только два! — ухмыльнулись наши. — Значит, не выдача!
Наконец, тронулись. Шотландцы помчались вперед. Курс вел на Клагенфурт. По дороге встретились партизанские грузовики, с установленными пулеметами, полные галдящих оборванцев. Над ними развевались югославские флаги, с огромной красной звездой по середине белого поля и красные же тряпки.
Мы невольно отворачивались от них и старались не обратить на себя внимания.
Проехали через город, и перед нами изумительной голубизной заискрилось громадное Вертерское озеро. Шотландцы остановились и остановили нас. Они долго рассматривали карту, прикрепленную к рулю одного из мотоциклетов, и качали головами. Наконец, пустив в ход моторы, махнули нам рукой и помчались налево, по направлению стрелки с надписью Майерниг.
Дорога вилась по самому берегу. Синева озера и прохлада его волн манили к себе. В купальнях на деревянных помостах лежали и сидели купальщики и купальщицы. Зеркальную гладь вод резали элегантные лодки. Множество вилл, утопающих в майских цветах. Запах первых роз был местами просто одуряющим. После фронта, после всего пережитого, эта картина спокойной и удобной жизни нас поражала.
Проехали Майерниг, проехали еще два очаровательных курортных местечка. Нигде следа колонны Корпуса и нашего пеше-конного Варяга. Еще один крутой заворот — и у нас потемнело в глазах.
Наши шотландцы, а за ними и мы в головной машине влетели прямо на площадь, на которой, преграждая путь, стояли четыре легких танка, окруженные партизанами. Развевались красные и югославские флаги. На углах стояли тяжелые пулеметы. На балконе одного из домов, очевидно, отеля, висела доска с надписью: «Штаб 3-ей Партизанской бригады товарища Тито».
Партизаны, заметив нас, бросились к пулеметам. Башня одного из танков резко повернула свое оружие в нашу сторону.
Бывают такие моменты, которые навсегда врезаются в память — как остановившаяся лента фильма на ярко освещенном экране. Я и сегодня ясно вижу эту площадь и партизан; балконы домов, полные вазонов цветущих растений; открытое окно с сушащимися на протянутой веревочке женскими пестрыми купальными костюмами; слышу граммофонную музыку, долетающую откуда-то, и голос с пластинки, гнусаво поющий тривиальные слова танго. Остолбеневшие шотландцы, как оловянные солдатики, застыли с раскоряченными ногами на своих мотоциклетках, и мы, вероятно, очень бледные, объятые смертельным страхом… Что это? Английская ловушка? А где же Корпус? Где наш отряд?
Такой же страх, как это ни странно, отражался на лицах мотоциклистов. Они взвили свои машины по-ковбойски, развернули их на заднем колесе и, издавая оглушительный треск, рванули мимо нас обратно, по тому пути, по которому мы приехали.
Развернуть на глазах у партизан наш грузовик было просто невозможно. За нами узкая дорога, на которой столпились остальные машины автоколонны. Я не могу себе объяснить сейчас, что дальше произошло. Помню, что мы все повыскакивали из грузовиков и в несколько минут занесли их на руках, развернули, вскочили обратно и помчались за удирающими шотландцами. Все произошло просто с невероятной быстротой. Нас сразу же отделил от партизан крутой заворот, но они все же пустили за нами очередь из пулемета. Несколько пуль пробили парусиновую покрышку нашего головного, теперь ставшего задним, грузовика.
Через час мы опять стояли под стрелкой Майерниг на плацу перед последней трамвайной станцией линии, ведущей из Клагенфурта, а наши шотландцы, сняв шлемы и повесив автоматы на рули, вытирая крупный пот с лица, рассматривали свою карту.
Двинулись вперед. На этот раз правым берегом озера. Проехали мимо старинной пороховой башни Штентурм и местечка Крумпендорф. Опять виллы, цветы, теннисные площадки. Вдали сиреневые горы…
Курорт Перчах. Та же картина. Английские офицеры с дамами идут купаться с костюмами, переброшенными через плечо. В песке играют дети. Весна. Май. Войны больше нет. Для всех людей здесь наступила новая жизнь.
Между Перчахом и Фельденом, самым большим курортом на Вертерском озере, на полянках за проволокой — пленные, немцы и венгры, судя по формам. За Фельденом больше полянок и больше пленных — под открытым небом, на солнцепеке, без палаток, на голой земле. Перед входом в эти загоны — английские легкие танки. Бродят сотни стреноженных лошадей. Над ними облаком вьются мухи.
Шотландцы упрямо вели нас вперед. Местечко Маргареттен. Опять лагеря, опять горчичного цвета формы венгров. Где же Корпус и наши?
Подъехали к городу Виллах. Остановились у заставы. Из небольшого домика появляются солдаты с автоматами в руках. Шотландцы разговаривали с полевым английским жандармом в малиновой фуражке. Нам жарко, хочется пить. Попросили разрешения сойти с машин. На нас молча смотрят дула автоматов…
Опять движемся вперед за шотландцами, но они разворачиваются, и мы едем назад. Вернулись в Фельден, и оттуда берем другую вилку дороги.
Пять часов вечера. Мы все едем. Проехали мимо бесчисленных полян, окруженных проволокой, и за ней — военнопленные. Останавливались около каждой и всюду спрашивали о русских частях. Шотландцы немного смягчились, дали людям возможность напиться воды и оправиться. Очевидно, им надоела вся эта история, и они себя чувствуют виноватыми, потеряв колонну Корпуса.
Наконец, в одном из лагерей нам сказали, что русские части с таким же знаком, как и на наших рукавах, прошли и остановились на большом поле за городом Фельдкирхен.
Бесцеремонно отбираем у шотландцев карту. Находим Фельдкирхен, тычем в него пальцем. Они оба улыбаются и по-итальянски говорят: Си, си! Каписко! — нахватавшись этих слов во время войны.
Уже вечерело, когда мы проехали Фельдкирхен и, не останавливаясь, продолжали путь. Наконец, перед нашими глазами открылось большое поле, еще больше, чем Виктринг. Оно, во всю свою огромную длину, огорожено колючей проволокой. Тысячи, тысячи людей, телеги, машины; тысячи лошадей. Костры; ветра нет, и дым синеватой струйкой стелется, сливаясь с туманом, ползущим из оврагов. Откуда-то долетает — песня? Нет: это молитва. Поют «Отче наш». Наши?
Шотландцы не вводят нас на поле, а тут, около дороги, под большим дубом, находят лужайку и, показывая пальцем на землю, лепечут: — Экко, экко, ля!
Очевидно, здесь мы должны заночевать. Ставим машины около дуба. Маленький сын командира полка, Алик, которого мать отпустила с нами, лезет, как обезьянка, на дерево и вешает наш бело-сине-красный флаг со знаком РОА. Так, он говорит, нас легче найдут.
Наши проводники оседлывают свои мотоциклетки и, крикнув «гуд бай», исчезают в вечерней мгле.
Мы — одни.
Командир автокоманды, поручик Ш, распорядился насчет ужина. Открыл консервы — запас еще из Любляны, но у нас нет воды. Вероятно, можно ее получить на выгоне. Вода нужна не только нам, но и автомобилям. Человек пять, забрав ведра, подлезли под проволоку и зашагали по направлению скопления людей. Мимо нас, по выгону, почти бесшумно по мягкой почве прошлепал сторожевой танк. Лучи его фар, еще бледные в сумерках, медленно ощупали наш «табор».
Ждем… Прошло полчаса. Курим махорку и нарезанные перочинным ножом немецкие вонючие сигары, завернутые в газетную бумагу. Солдаты и шоферы переговариваются сонными голосами. Аппетит прошел, но мучит жажда. Над открытыми банками назойливо, целыми роями, вьются мошки. Оглушительно стрекочут цикады, и где-то в канавах квакают лягушки.
Уже ночь. В Австрии быстро темнеет в долинах из-за окружающих высоких гор. Мы, кажется, вздремнули, и встрепенулись, услышав веселые голоса, смех, а затем голос поручика Ш.:
— Гоп! Гоп! Это мы, а с нами казаки!
Целая группа людей нырнула под проволоку выгона и подошла, звеня шпорами, к нам: наши и с ними пять казачьих офицеров. Костер осветил их высокие фигуры, лихо заломленные фуражки, у двух — чубы. Формы немецкие, но с широчайшими лампасами на штанах.
— Что? Не узнали? Батька Панька казаки. Пятнадцатого корпуса генерала фон-Паннвица!
Все свои, знакомые, и среди них старый друг, майор В. Островский. Раздули гаснущий костер, поставили прямо в ведрах воду для чая и присели вокруг.
На этом поле нет ни Корпуса полковника Рогожина ни наших. Здесь стоят казаки фон-Паннвица. Они другой дорогой отступали из Югославии, и их путь был тернистым и кровавым. Почти все время до самой границы шли они с боями.
Проговорили почти всю ночь. Поделились новостями, расспросили о знакомых. Узнали, что сам фон-Паннвиц и командиры дивизий, Вагнер и Нолькен, тут. Тоже ведут переговоры с англичанами. Что дальше будет — не знают. Всюду все та же неизвестность.
Туман белыми клубами застилал поле, когда мы при первых лучах солнца прощались с казаками, обещая доложить Рогожину, когда мы его найдем, о месте расположения 15-го казачьего корпуса. Сырые и продрогшие от утренней росы, проводили их до самой ограды.
Тщетно ждали часа полтора появления шотландцев и затем, взяв легковой автомобиль, поехали в Фельдкирхен. Там, в английском штабе, расположенном в тюрьме, с которой я позже ближе познакомилась, мы узнали, что наши ушли в районы сел Клейне Сант Вайт и Тигринг. Дали нам указания, как найти дорогу в эти заброшенные и удаленные от главной дороги селения.
Ожидая приема англичан, мы встретились в передней с высоким плотным немецким офицером, с широкими лампасами на шароварах и значком донских казачьих частей на рукаве: полковник Вагнер, командир первой казачьей дивизии. Он ломано говорил по-русски, старался весело шутить, но в темно-синих глазах таилась тревога. Он очень заинтересовался тем, чтобы связаться с Русским Корпусом, и пообещал навестить нас, как можно скорей, и встретиться с полковником Рогожиным.
Вернулись под дуб, собрали автокоманду и на этот раз самостоятельно отправились искать Тигринг. Часам к 11 утра, под дружные крики «ура», наши восемь машин вкатились на лужайку перед селом Тигринг.
Нас и бранили и радовались. Пришлось подробно объяснить, что с нами произошло, и написать рапорт о случившемся и о встрече с казаками «батька Панька», как Паннвица называли его казаки».
* * *
В Тигринге расположился 1-ый полк Русского Корпуса, остатки боевого 3-го полка, соединенные в один батальон, и мы, тоже «остатки» Варяга.
За один день пребывания там жизнь уже приняла какие-то облики. Разбили палатки, многие разместились в австрийских сеновалах. Жена нашего командира полка и Ленни Гайле сняли комнату у симпатичных «бауэров». Проволоки не было. Не было англичан. Плен на честное слово — не расходиться.
Капитан К., не дав нам отдохнуть, немедленно отправил нас к полковнику Рогожину в Клейне Сант Вайт. Полевые телефоны уже частично были установлены, и ему сообщили, что нашлась автокоманда «Варяга» и привезла вести о 15-ом корпусе.
К вечеру уже ловили раков в мелкой речушке. Около гармониста Сережки собралась молодежь. Певунья Ларисса и ее подружка Даша, подсоветские девушки, работавшие в мастерских полка «Варяг» еще в Любляне, распевали «Синенький платочек» и «Катюшу». Казалось, что теперь отлегло, что страшное уже прошло, и его больше не будет. Кругом — густые леса и горы. Нет проволоки, нет английской охраны и танков. Значит, слухи о возможной выдаче ложны. Жизнь как-нибудь наладится. Свяжемся с полком, соединимся с ним. Это, вероятно, не за горами. Ведь было же сказано в Любляне: место встречи — в Шпиттале на Драве, в Австрии. Они, наверно, уже давно там и волнуются, куда девался их обоз.
Первую ночь я спала под телегой. Опять около меня шагал, фыркая и вздыхая, конь Мишка и с ним моя Аранка.
Маленькая датчанка Герти долго не давала заснуть, болтая, как попугай, по-немецки. Казак Василий устроил нам нечто вроде ложа из веток, листьев и попон. Растянувшись во весь рост, сняв, наконец, сапоги, я впервые после Любляны заснула, как убитая.