Черезъ годъ, никакъ не позже, по окончаніи курса богословія, донъ Карлино получилъ бы возможность совершить мессу. Графъ Мауриціо, владѣлецъ великолѣпнѣйшаго дворца въ Качилаго, человѣкъ вліятельный, камергеръ папы {Разсказъ относится до нашихъ дней.}, обѣщалъ лично отрекомендовать юношу мѣстному архіепископу. Можно себѣ вообразить съ какимъ нетерпѣніемъ ожидало приближенія этого событія все семейство Мальгаши, не останавливавшееся ни передъ какими жертвами, чтобы только достойно подготовить донъ-Карлино къ духовной карьерѣ. Онъ былъ предпослѣдній изъ пяти дѣтей у отца. Трое были мужскаго пола, двое женскаго. Послѣднія славились своимъ безобразіемъ, пользовались прозваніемъ "двухъ смертныхъ грѣховъ"; и конечно, никакому деревянному чурбану никогда во вѣки вѣковъ не вздумалось бы жениться ни на которой изъ нихъ. Мать давно уже умерла; но отецъ былъ живъ. Онъ былъ мужичина крупный, строгій и грубый, привыкшій ругательски орать на своихъ муловъ, и невыносившій ослушанія.
Мальгаши торговали рисомъ, и другими зерновыми хлѣбами на базарахъ Монцы, Лекко и Санта-Маріа. Но, частію вслѣдствіе нѣкоторыхъ семейныхъ несогласій, частію по упрямству старика, который знать не хотѣлъ новыхъ порядковъ, немного по причинѣ разроставшейся американской конкурренціи, дѣла за послѣднее время шли плохо, и приходилось вынимать изъ кубышки гроши, отложенные на черный день.
Старикъ теперь часто бывалъ дома; обыкновенно онъ задумчиво сидѣлъ съ потухшей трубкой въ зубахъ въ обширной кухнѣ, передъ очагомъ, на которомъ всегда кипѣла или разогрѣвалась похлебка, на случай, если кто изъ домашнихъ вернется домой и захочетъ ѣсть. Потому что мущины возвращались домой во всякое время дня и ночи, во всякую погоду и непогоду. Подъѣдутъ ко двору, отпрягутъ лошадей, перетащатъ мѣшки изъ телегъ въ сарай, съѣдятъ чашку похлебки, да кусокъ мяса съ томатомъ, запьютъ ѣду бутылкой вина, завалятся спать и захрапятъ на мѣшкахъ въ углу, иногда не раздѣваясь и не снявъ даже сапоговъ. Иногда на старика находила блажь; онъ требовалъ, чтобы ему отдали отчетъ, показали росписки и счеты; тогда между отцомъ и сыновьями начиналась музыка, которую далеко нельзя было назвать гармоничной. Онъ былъ подозрителенъ, скупъ, придирчивъ. Они дерзки, падки до вина; часто просто пьяны. Всѣ они надѣляли другъ друга самыми, что ни на есть непечатными титулами, орали, и наконецъ, начинали размахивать кулаками съ довольно опасной энергіей. Тогда считали необходимымъ вмѣшаться въ концертъ Тана и Гита, двѣ "родныя сестры смертнаго грѣха". Дѣвки голосили кларнетомъ и флейтой. Гамъ долеталъ до комнатки верхняго этажа, въ которой донъ Карлино силился согласовать доводы С. Ѳомы съ философіей Аристотеля. Старая бабушка Меренціана просыпалась отъ шума. Бабушкѣ было 80 лѣтъ; душевная она была старушка, любящая и богобоязненная; семья только ею еще и держалась, какъ держится иногда старый разваливающійся башмакъ, благодаря тому, что не,лопнула одна, но зато лучшая, дратва.
Съ тѣхъ поръ, какъ дѣла пошли подъ гору, можно сказать, что въ домѣ никто покоя не зналъ. Женщины, чуткія на предчувствія, предвидѣли близость горькой нужды, и съ ужасомъ помышляли о томъ, что съ ними станется, когда, похоронивъ своихъ стариковъ, имъ придется жить Христа ради на хлѣбахъ у Бисто и Джакомо. Къ счастію, у нихъ былъ еще третій братъ, донъ-Карлино. Считалось дѣломъ рѣшенымъ, что когда его посвятятъ въ попы, и поставятъ на мѣсто, то одна изъ сестеръ переѣдетъ жить къ нему въ домъ, чтобы заниматься хозяйствомъ. Подразумѣвалось, что, спустя нѣсколько времени, и другая сестра переберется къ нему же.
Никто не могъ сказать, чтобы донъ-Карлино не былъ даровитъ, либо неученъ, никто не могъ упрекнуть его въ недостаткѣ усердія къ своему дѣлу. Въ семинаріи его считали свѣтлой головой, особенно по части богословскихъ споровъ. Газета Civilta Cattolica напечатала нѣсколько его статей, замѣченныхъ внимательными читателями.
Для бабушки Меренціаны донъ-Карлино былъ самымъ великимъ на свѣтѣ человѣкомъ; она ему, какъ святому, была готова молиться. Съ самаго того дня, когда она начала вязать для него первую пару чулокъ изъ черной бѣли, до сегодняшняго дня, когда она вязала уже 34-ю пару такихъ чулокъ, у старухи не было на сердцѣ пущаго страха, какъ умереть, не успѣвъ помолиться у первой обѣдни, которую будетъ служить ея внукъ. По правдѣ сказать, не взирая на этотъ изнуряющій страхъ преждевременной кончины, бабушка, день за день, день за день, да и дожила до 80 лѣтъ, не зная ни лекаря, ни лекарства. А все-таки жизнь наша въ руцѣ Божіей, и длитъ ее Господь, когда жить не хочется, а возьметъ ее, когда умирать неохота. Дожить до этого желаннаго дня, то есть до будущей пасхи, пріобщиться святыхъ тайнъ изъ рукъ внука, осѣниться крестнымъ знаменіемъ въ церкви, когда онъ благословляетъ паству, и потомъ склонить голову передъ вѣчностію, заснуть навсегда -- это для нея не казалось смертію, а торжественнымъ вступленіемъ во врата рая. Блаженство есть цѣлебная трава, которую можно найти во-время и повсюду, надо только умѣть отличать ее отъ множества другихъ схожихъ съ нею травъ.
Бабушка была увѣрена, что нѣтъ на свѣтѣ человѣка, который такъ хорошо читалъ бы по латыни, какъ ея донъ-Карлино. Бѣдняга курато {Приходскій священникъ.}, выросшій и прожившій весь свой вѣкъ тоже въ старой вѣрѣ, не имѣлъ возможности даже прожевать латинскія слова, потому что у него всѣ зубы уже повыпали. Но ея внукъ сладостно распѣвалъ на этомъ языкѣ, словно зналъ весь требникъ наизусть.
А проповѣди! онъ нетолько сыпалъ обильно цитатами священнаго писанія -- словно у него всѣ карманы были полны текстами -- но доводилъ до слезъ даже тѣхъ, у кого въ груди на мѣстѣ сердца былъ вложень сухой каштанъ. Это было до того справедливо, что докторъ Делла-Рокка, закоснѣлый франмасонъ, который чуть не двадцать лѣтъ алтаря не видалъ, всегда приходилъ въ церковь слушать проповѣди донъ-Карлино, и любилъ вести съ нимъ философскіе споры. И юноша постоянно, какъ говорится, затыкалъ его за поясъ, потому что онъ былъ въ философіи чуть ли не сильнѣе самого Карло Биромео.
Вотъ какого мнѣнія о своемъ внукѣ была бабушка Меренціана. И чѣмъ только ни старалась она угодить ему! Когда онъ, во время вакансій, пріѣзжалъ мѣсяца на три, на четыре домой, ему каждое утро подавали чашку шоколату, нѣсколько ломтиковъ поджаренной булки, и кружочикъ свѣжаго-свѣжаго масла. Въ полдень для него всегда была готова тарелка супу, и куриное крылышко, и только для одного него ставилась на столѣ бутылка вина. А если Бисто или Джакомо начинали ворчать и сердиться на этого куроѣда, который никогда не помогалъ имъ перетаскивать мѣшки съ зерновымъ хлѣбомъ, то бабушка, энергично потрясая лентами своей повязки, возражала, что возиться съ огромными книгами, за которыми онъ сидѣлъ цѣлый день, куда труднѣе, чѣмъ нагружать возъ мѣшками съ рисомъ, и что если они, Бисто и Джакомо, утаптываютъ въ потѣ лица большую дорогу въ Бріанца, такъ и онъ въ свою очередь подготовляетъ добрымъ людямъ пути въ царствіе небесное и отмаливаетъ грѣхи ближняго.
Сестры соглашались съ бабушкой. Бѣда, коли кто задѣнетъ ихъ братца-патера! Всѣ онѣ предчувствовали, что онъ явится якоремъ спасенія въ ту минуту, когда домъ и семья дойдутъ до окончательнаго распаденія. Несомнѣнно, что онъ скоро получитъ хорошій приходъ, будетъ даже назначенъ благочиннымъ, и тогда въ его домѣ на всѣхъ хватитъ и хлѣба, и похлебки.
-- Когда я умру, говаривала ему иногда бабушка, усѣвшись около него:-- когда я умру, Господь знаетъ, что у насъ въ домѣ подѣется. И, попомни мое слово, донъ Карлино, что ты, только ты одинъ можешь спасти ихъ души и плоти ихъ не дать погибнуть. Старикъ (бабушка своего сына всегда звала старикомъ), старикъ усталъ, и ропщетъ на провидѣніе. Братья твои до кабака стали падки. Мало стало вѣры, мало страха Господня. Одинъ ты -- попомни это -- можешь спасти утопающую ладью. Коли Господь сподобитъ меня предстать предъ него, я о всѣхъ стану молиться... Ну, да его святая воля... Вотъ, лишь бы до Христова дня мнѣ дожить.
Слушая такія рѣчи, донъ-Карлино поникалъ головой, и словно трепетъ, отъ котораго онъ не былъ въ силахъ воздержаться, пробѣгалъ по всему его существу.
Часто онъ ничего не отвѣчалъ бабушкѣ, вставалъ и уходилъ изъ дому съ книгой подъ мышкой, и брелъ по первой попавшейся ему тропинкѣ, уводившей его въ горы. И что-то восторженное свѣтилось въ его глазахъ, устремленныхъ въ даль. Во время такихъ прогулокъ, онъ нерѣдко встрѣчался съ докторомъ Делла-Гокка. И они просиживали жаркіе полуденные часы въ тѣнистой рощѣ, увлекаясь своими философскими спорами.
Доктору было лѣтъ подъ пятьдесятъ, и, конечно, онъ не былъ чернокнижникомъ, какъ увѣряли окрестныя кумушки. Но у него былъ свой взглядъ на вещи, взглядъ, который онъ любилъ излагать, всегда готовый добродушно внимательно выслушать и чужое мнѣніе. Мягкость его обращенія, искреннее добродушіе и снисходительность къ ближнему дѣлали его настолько пріятнымъ, что его собесѣдникъ охотно прощалъ ему даже его еретичество.
Надо правду сказать, что прежде, чѣмъ познакомиться съ докторомъ, донъ-Карлино, привыкшій въ семинаріи относиться къ подобному "вольнодумству" съ великимъ негодованіемъ, не безъ нѣкотораго ужаса представлялъ себѣ Делла-Рокка. Но чортъ оказался не такъ страшенъ, какъ его малюютъ, и бесѣды съ докторомъ постепенно смягчали предубѣжденія молодого человѣка. Докторъ былъ далекъ отъ того, чтобы порицать набожныхъ людей. Онъ нетолько не мѣшалъ дочери усердно посѣщать церковь, но ежегодно дарилъ ей изображеніе Мадонны, фотографическую или гравированную копію съ картины какого-либо великаго художника. Когда его Терезина возвращалась домой послѣ причастія, ясная, спокойная, ласковая и нѣжная къ отцу, онъ, какъ самъ признавался молодому человѣку, обыкновенно бывалъ тронутъ до слезъ. Но, отеревъ свои сладкія слезы, отвѣтивъ своему ангелочку-дочуркѣ поцѣлуями на поцѣлуи, ласками на ласку, онъ опять погружался въ свое спокойное философское міросозерцаніе, допускающее присутствіе въ мірѣ и зла и добра, и искавшее средствъ умалить зло и увеличить добро.
Донъ-Карлино не затрудняло опроверженіе софистическихъ доводовъ эпикурейцевъ, манихеевъ, аріанъ, и пантеистовъ. Но обыкновенно, когда послѣ спора съ Делла-Рокка, молодой человѣкъ возвращался домой, то ощущалъ въ головѣ тяжесть и смуту, запирался на верху въ своей комнаткѣ и усердно искалъ въ писаніяхъ св. Августина и въ Анджелико отвѣтовъ на изложенныя докторомъ заблужденія. И когда Джакомо, подымавшійся до зари, запрягалъ своего мула въ телегу, собираясь ѣхать на рынокъ, то видѣлъ свѣтъ въ окнѣ брата-патера, и ворчалъ себѣ подъ носъ: "ишь сжетъ масло! не самъ покупаетъ, отъ того и не жалѣетъ".
Иногда они спорили съ докторомъ, продолжая прогулку, и незамѣтно доходили до самаго домика Делла-Рокка. Докторъ жилъ почти въ концѣ городка: прогулка и споръ ихъ утомляли, добродушный хозяинъ считалъ необходимымъ предложить гостю освѣжиться стаканомъ вина, или, по крайней мѣрѣ, чашкой кофею, который Терезина спѣшила для нихъ сварить.
Эта хорошая дѣвушка была очень довольна, что ея отецъ сближался съ молодымъ патеромъ. Хоть она очень мало смыслила въ эмпиризмѣ, пантеизмѣ и матеріализмѣ, но сердце побуждало ее держать всегда сторону донъ-Карлино, и она иногда рѣшалась поддерживать его, то просто выраженной здравой мыслью, то жестомъ, то взглядомъ; такимъ хорошимъ, ласковымъ взглядомъ, что въ немъ иногда даже затеривались сухіе доводы и самый предметъ спора.
Подавая донъ-Карлино сахаръ къ кофею, она взглядывала на него и ея глаза словно говорили:
-- Не покидайте моего бѣднаго папу! его надо убѣдить, и я на вашей сторонѣ.
Выходило какъ въ сказкѣ о гнилыхъ грушахъ, попавшихъ въ корзину съ добрыми грушами.
Каждый разъ, когда донъ-Карлино приходилъ домой отъ доктора, онъ чувствовалъ какое-то изнеможеніе, нравственное и физическое. Даже ноги ломило у него. Словно его ночью дьяволъ палкой поколотилъ. Наступилъ октябрь, вечера стали дивные, одинъ лучше другого. Бесѣды доктора захватывали часть ночи, и прерывались только изрѣдка игрой Терезины на фортепьяно.
На возвратномъ пути, донъ-Карлино заглядывался на луну, которая, какъ свѣтлый парусъ, плыла надъ садами и рощами, надъ домами и надъ стройной колокольней. Его мысль, какъ и его глаза переносились отъ звѣзды къ звѣздѣ, уносились въ безконечное пространство; а въ душѣ вставало какое-то недовольство, которое испытываетъ путникъ, сбившійся съ дороги во мракѣ, среди пустынныхъ полей. Онъ опускалъ глаза на бѣлѣвшую въ свѣтѣ луны дорогу, онъ видѣлъ, какъ колыхалась его собственная тѣнь, съ тонкими ногами, плотно охваченными длинными чулками, съ узкими, доходившими только до колѣнъ панталонами, съ очертаніями сутаны... Некрасивая, смѣшная тѣнь! И вдругъ ему становилось противно. А что противно -- онъ самъ не могъ сказать. Съ нѣкоторыхъ поръ, онъ пересталъ читать свои любимыя книги, лѣниво работалъ, несмотря на горечь сознательнаго недовольства самимъ собой, недовольства, которое знаютъ только чуткія души, когда не исполняютъ принятаго на себя долга. Его душа походила на орла съ пораненымъ молніею крыломъ. Онъ лежитъ въ ущельи, безсильно жаждетъ возможности ринуться въ пространство, и не можетъ шевельнутся. Когда онъ входилъ на дворикъ своего родного жилища мысли его становились еще мрачнѣе. На этомъ дворѣ почти всегда шла дѣятельная работа; мускулистые люди возились съ тяжелыми мѣшками, нагружали телеги, или разгружали ихъ. Масляный фонарь, привѣшенный къ подоконнику красновато освѣщалъ мужиковъ, скинувшихъ рубахи и ходившихъ по двору, подъ гнетомъ грузныхъ мѣшковъ. Бисто и Джакомо смазывали телеги, либо подколачивали гвозди у расхлябавшейся подковы мула, и непремѣнно кричали, ругались, волновались. А волосы лезли имъ на глаза...
Разъ Джакомо нарочно показалъ видъ, что не замѣтилъ вошедшаго брата, здорово толкнулъ его кузовкомъ съ бобами, и донъ-Карлино растянулся на земь.
-- Кабы ты помогалъ работать добрымъ людямъ, вмѣсто извиненія пробормоталъ Джакомо:-- такъ тебя бы видно было. А то чортъ тебя знаетъ, что ты тутъ бродишь ночью, только подъ ноги суешься...
А мужики расхохотались, когда патеръ шлепнулся.
Донъ-Карлино заперся въ своей комнатѣ, въ потемкахъ. Во рту у него было горько, жолчь подступила. Прежде, онъ умѣлъ прощать обиды, т. е. когда его призваніе было живо въ сердцѣ его. Теперь, его самолюбіе вопіяло, вопіяло грубо, рѣзко. Онъ испытывалъ какое-то дикое ощущеніе.
Отчего замерло въ сердцѣ его это призваніе? что это -- софизмы доктора, или глаза Терезины?
Онъ не умѣлъ отвѣчать себѣ на эти вопросы. Но онъ испытывалъ, что эти дѣвственные, невинные глаза не могли быть для него источникомъ пагубныхъ сомнѣній. А между тѣмъ, его собственное сердце и разсудокъ словно вступили въ союзъ -- что случается такъ рѣдко -- и указывали ему какой-то новый жизненный путь.
Но когда онъ преодолѣвалъ себя, когда старушка бабушка приносила ему обычную чашку кофею, или наполняла его стаканъ старымъ Бароло, {Ломбардское вино.} когда въ концѣ октября начали падать съ деревьевъ листья, и приблизился день возврата въ семинарію -- что тогда сталось со всѣми доводами этихъ коварныхъ союзниковъ: сердца и разсудка? Развѣ они не должны были смолкнуть передъ правами, пріобрѣтенными надъ нимъ всей его прошлой жизнью, передъ упованіями, которыя возлагала на него вся семья? Близкіе бичевали его, правда, но развѣ они могли поступать иначе? Развѣ въ самомъ дѣлѣ онъ не питался плодами ихъ неустаннаго труда? Развѣ его не воспитали на деньги добытыя трудомъ? {Всякій зажиточный итальянскій крестьянинъ мечтаетъ о томъ, чтобы хоть одного сына воспитать для должности патера.} За нимъ ухаживали, ему услуживали, какъ принцу какому. Все потому, что уповали на него, какъ на будущаго патера, опору семьи. И вдругъ, онъ имъ объявитъ: "извините пожалуйста, я раздумалъ быть патеромъ"! Это будетъ безчеловѣчно. Не хочешь быть патеромъ, такъ работай, какъ крестьянинъ. Въ семействѣ Мальгаши никто не понималъ, чтобы можно было иначе добывать хлѣбъ насущный. А между тѣмъ работать, какъ братья... Какое отношеніе можетъ имѣть его философія съ мулами и вьючными ослами. Однимъ словомъ, онъ не считалъ себя въ правѣ оторваться отъ интересовъ, которыми жила его семья.
Разъ къ нимъ заѣхалъ графъ Мауриціо, чтобы позвать къ себѣ обѣдать семинариста. Старикъ отецъ воспользовался случаемъ и попросилъ у его сіятельства въ займы триста франковъ, потому что, того и гляди, у него домъ опишутъ и продадутъ. Кредиторы сдѣлались недовѣрчивы, и лезли изо всѣхъ щелей, какъ крысы послѣ землетрясенія: всѣ надежды, всѣ обѣщанія опирались на будущаго патера. Всѣ взоры были обращены къ нему.
-- Вотъ какъ только донъ-Карлино мѣсто получитъ, такъ я и расчитаюсь съ вами.
Это была обычная пѣсня стараго Мальгаши, которую выслушивалъ всякій, кто приходилъ къ нему за деньгами.
-- Потерпите маленько; въ будущемъ году дѣла поправятся: донъ-Карлино посвятятъ, прибавлялъ иногда старикъ.
Бабушка желала видѣть своего донъ-Карлино патеромъ потому, что она видѣла въ немъ будущаго молитвенника и спасителя семьи; она благоговѣйно ждала Пасхи. Остальные семейные были тоже проникнуты нетерпѣніемъ, но нетерпѣніемъ животнымъ, можно сказать: имъ хотѣлось поскорѣе зарѣзать агнца, сожрать его мясо, высосать его кровь, согрѣться въ его шерсти.
Такъ прошелъ октябрь, и наступилъ ноябрь, со своимъ унылымъ небомъ и безконечными дождями. Вода съ шумомъ сбѣгала съ застреховъ на дворъ, журчала въ канавахъ; небо, все обложенное тучами, лило дождемъ, опускалось на землю туманами.
Извощикъ уже два или три раза приходилъ за чемоданчикомъ донъ-Карлино, а чемоданчикъ все еще не былъ уложенъ. Вернуться въ семинарію -- это послѣдній шагъ, сдѣлавъ который, было бы еще затруднительнѣе отказаться отъ духовнаго званія. Онъ теперь почти не выходилъ изъ своей комнаты, отговариваясь нездоровымъ. И въ самомъ дѣлѣ, онъ ничего не ѣлъ, и сталъ походить на покойника.
Разъ вечеромъ, бабушка Меренціана, сердце которой всегда было полно имъ однимъ, проходя мимо дверей его комнаты, прислушалась. Ей показалось, что донъ-Карлино плачетъ. Она вошла. Юноша стоялъ у кровати на колѣняхъ; руки были раскинуты по одѣялу; губы прижаты къ лежавшему передъ нимъ распятію; лицо было смочено слезами.
-- Что съ тобой? Что случилось?
Онъ пытался отвернуть отъ нея лицо, подавить свои рыданія. Сказать ей правду невозможно. Это все равно, что убить ее. Онъ, какъ могъ, постарался ее успокоить, но нѣсколько дней послѣ этой сцены онъ пролежалъ въ постели: у него едва не развилась горячка. Наконецъ, въ одно прекрасное утро, онъ всталъ, сѣлъ на извощика и уѣхалъ.
Графъ далъ старику въ займы триста франковъ, и старуха довязала послѣднюю пару черныхъ чулокъ для внука.
Съ ноября до Пасхи донъ-Карлино написалъ домой только четыре или пять писемъ, и то весьма краткихъ и несодержательныхъ. Одна изъ сестеръ изрѣдка тоже отвѣчала ему и сообщала о домашнихъ невзгодахъ. Пришлось продать мула и заложить полоску земли. Отецъ заболѣлъ лихорадкой. Джакомо собирался жениться, и т. д. Всѣ эти новости, словно молотомъ ударяли донъ-Карлино по сердцу.
Въ post-sriptum одного изъ писемъ сестры онъ однажды прочелъ: докторъ Делла-Рокко уѣзжаетъ изъ нашего города; его дочь выходитъ замужъ за какого-то господина, который живетъ въ Бергамо.
Это было окончательнымъ ударомъ.
-- Amen, произнесъ донъ-Карлино, сжимая въ кулакѣ роковое письмо, и побѣжалъ на хоры, гдѣ пѣли пѣвчіе: Solitarius ut passer in tecto.
-----
Наконецъ, наступили давно желанные, давно жданные праздники Пасхи. Еслибы кому-нибудь случилось наканунѣ зайти въ домъ Мальгаши, онъ тотчасъ же понялъ бы, что семья готовится къ какому-то необычайному событію. Курато заходилъ къ нимъ два или три раза; заходилъ и дьячокъ за приказаніями. Дворецкій отъ графа Мауриціо тоже появлялся нѣсколько разъ съ разными порученіями. Сестры то и дѣло бѣгали вверхъ и внизъ по лѣстницѣ. Старикъ Мальгаши сидѣлъ цѣлый день на крыльцѣ, отогрѣвалъ на солнцѣ мучившую его лихорадку и тупо глядѣлъ на всю эту суету.
Да, это былъ канунъ того великаго дня, дожить до котораго такъ жаждала бабушка Меренціана, того дня, въ ожиданіи котораго бабушка прочитывала Богородицу съ каждымъ новымъ рядомъ вязавшагося ею чулка.
День всталъ веселый и ясный. Весна обѣщала быть роскошной. Живыя изгороди покрывались цвѣтами; въ бурыхъ бороздахъ полей начинали зеленѣть густо и дружно хлѣбные всходы. Садикъ Мальгаши былъ до того полонъ цвѣтами, что ихъ ароматъ подымался къ окну комнатки донъ-Карлино, и врывался въ комнату. Около 9 часовъ утра, курато послалъ пономаря ударить въ колоколъ. Благовѣстъ пріятно отзывался въ сердцѣ каждаго, кто зналъ молодого патера. Но когда колоколъ замолкъ, молодого патера уже не было на свѣтѣ.
Двѣ недѣли тому назадъ, онъ вернулся домой, одержимый, какимъ-то неопредѣленнымъ, но видимо мучившимъ его недугомъ. Вся семья Мальгашей заливалась слезами.
Не плакала только бабушка, потому что она постигла тайну своего любимца.
<Перевод Н. Н. Фирсова>
"Отечественныя Записки", No 11, 1883