Ночные птицы пели в лесу...

Ночные птицы пели в лесу

На тяжёлых косматых ветках.

Горели костры. Роняли росу

Сырые упругие ветры.

На том берегу - гигантский костёр -

Москва потухающая догорала,

И, как оперение, тучи простёр

Восток над землёй, окрашенный в алое.

И, словно качели, качнуло восток,

И выросло солнце, большое, багровое.

Косые лучи легли на песок

И стали взбираться на Воробьёвые.

Вода становилась желтей куполов,

И синяя дымка над городом таяла.

На середине реки под веслом

Ворчала вода, разговаривая.

Рассвет начался хорошо и светло.

Мы вышли с тобою на берег и - замерли.

Мы поняли этот восход, и без слов

С твоими глазами сплетались глаза мои.

Могучая лирика! Ты подошла

Вплотную к обоим, простая, суровая,

И мне ли забыть перелёты весла,

Глаза, голоса и леса Воробьёвые?

1925

Помнишь - блеск весёлых глаз...

Помнишь - блеск весёлых глаз,

Над полями тишина,

Старый шаткий тарантас

И весна, весна, весна?

Чуть дыша, мелел закат.

И огромная черта -

Красной жидкостью река

За края перелита.

Захлебнувшимся мостом

Мы её пересекли.

Помнишь тихий тёмный дом,

Показавшийся вдали?

...А потом рассвет. Пешком

По ромашкам и овсам.

Из шиповников венком

Ты закрыла мне глаза.

У берёзовой черты

Мрак, трава, шиповник, ров,

Земляника и цветы,

Гомон птиц и стон жуков.

О, как сладко я дышал!

Я не думал никогда,

Что бывает хороша

Жизнь не только в городах;

Что в подобной тишине

Под берёзовым шатром

Хорошо тебе и мне

Мерить дни наедине

Земляникою и сном.

1926

Оркестр

Уже кончали четвёртый акт.

Бинокли метались, как молнии. Зорко

Смотрели с галёрки, и музыка в такт

Ласкала актёров, партер и галёрку.

Молчал дирижёр, громыхал монолог,

Дыхание было задержано в лёгких,

Когда из-под сцены змеёю дымок

Прополз к декорациям, тонкий и лёгкий.

Вначале никто не заметил огня,

И до появленья пожарного с лампой

Гремел монолог, инструменты, звеня,

Бросали кусками веселье за рампу.

Но крик брандмайора игру перервал

На смутном обрыве взметённого чувства.

Сполз занавес наполовину, и зал

Напрягся, как прут, надломился и - хрустнул.

Все бросились вон от насиженных мест

На лестницу, к дверям от запаха гари.

Но паника выросла наперерез

Бегущим и мнущим испуганным тварям.

Тогда-то взлетели смычки, и оркестр

По сводам горящего зала ударил.

Про дым и пожар позабыл дирижёр,

И по мановению лёгкого взмаха

Вдруг выросла в невозмутимый мажор

Спокойная ширь оратории Баха.

До давки в дверях докатилась волна,

Легла на полу, успокаивать стала.

И люди очнулись. Так после вина

Вину сознают, ощущают усталость.

На улицу вышли, калош не забыв,

Шатаясь слегка от жары и угара,

А в зале обрушились пол и столбы,

И выходы были объяты пожаром.

Обвалы рождали невиданный треск,

Огонь древесину глотал, как обжора,

А где-то внизу, не обиваясь с мажора,

Заканчивал трудную пьесу оркестр.

1926

Инженер

Март и оттепель. Влажен зюйд-ост.

Повышается ртуть, и обрюзг подоконник.

Хлопья падают с крыш, как галчата из гнёзд,

Как птенцы, услыхавшие шаг посторонних.

Ветер мутные жилы ручьёв перервал,

Вдоль полей и за ними - рыжеют озёра.

И по взбухшей реке ледяной карнавал

Направляется медленно в поле, за город.

В эту хмарь у него занавески темны,

Запах пряных лекарств, порошки и облатки:

Малярия пришла к изголовью жены,

Зашафранила лоб, рот свела в лихорадке.

На холодном, на свежем, несмятом белье

Парафинное тело любимой застыло,

Чёрный рот приоткрыт, и в его полумгле

Еле слышно дыханье, лишённое силы.

Бьют секунды, как пульс. Их удары - года.

Их медлительность - бред. Их жёстокость без меры...

Но сквозь мрак своих мыслей он слышит: "Вода!.."

Затопило плотину... зовут инженера...

Под ногами холодная глина и грязь...

Незастёгнутый френч и застигнутый ветер.

Да... плотина... вода... ледоход... прорвалась...

Он бежит напрямик сквозь кустарник и ветви...

Там, в прорыве плотины, из пены - гора.

И тяжёлые льдины дробятся -

Величавые взорванные крейсера

На последней из всех навигаций.

Там - рабочий район, напряжённый, как нерв.

Услыхавшие клич - белокуры и седы.

Над огромным провалом встаёт инженер,

Начитается бой, и наутро - победа.

Он идёт, отирая обветренный лоб,

И глядит, и не верит, и верить не может:

По лодыжки увязшая в слякоти лошадь

К дому тихо подвозит коричневый гроб.

1926

На Каланчёвке

Направо ночлежка, налево вокзалы.

Но в воздухе улицы длинной

Ты чувствуешь запах восточных базаров

Сквозь жирный дымок газолина?

Здесь Азия пёструю гниль разметала

По улицам и тротуарам,

И чёрное здание Оргаметалла

Для них - горячее удара.

Со смутой войдя в их семью, пригрозя им,

Не другом, не ласковым братом -

Оно утвердилось, как новый хозяин

И неумолимый диктатор.

На всю эту бестолочь, скуку и грохот

Домов не его поколений

Оно загляделось и думает: "Плохо!"

И ждёт коренных изменений.

1928

Ливень

Были втёсаны в небо

лиловые клинья.

В направлении города -

переполох:

Тучи шли

на серебряных щупальцах ливня

По размытому гною

песчаных дорог.

На мгновение

вздрагивали камертоны

Медных молний,

и по небу ширился альт.

Лихорадила ртуть

на плащах-капюшонах,

На зонтах, на пролётках

и била в асфальт.

Рассылая по улицам

хлюпы и клёкот,

Головастый и лапчатый

сплющенный дождь

Бил по лужам,

хрипел в глубине водостоков;

И ручьи замывали

следы от подошв,

Реки ринулись на тротуары,

и нету

Ни проезда, ни выезда -

всё залито.

Буксовали авто:

загорались магнето

И бензинные баки

тонувших авто.

Мы промокли,

а улица слепо шаталась.

Наводнение

в эти пятнадцать минут

Захватило столицу,

и вдруг показалось,

Что уже никогда её

нам не вернут.

Старой бабой

Москва перед нами рыдала

До последнего выдоха ливня,

когда

Отлегло,

потому что спокойно спадала

И, спадая,

урчала и пела вода.

А тогда

в прояснившейся чёткости линий

Мы увидели:

солнце ведя за собой,

Тучи шли

на серебряных щупальцах ливня,

Как пехота,

победой закончивши бой.

1928

Весна в пригороде

В этот пригород входит весна и за дело:

За ночь дождь убирает остатки снегов,

А наутро, как будто протёртое мелом,

Небо вовсе без пятен и без облаков.

Лишь потом появляется пар кудловатый,

Белый, как полуваттная лампочка. Нам

Сразу кажется серой, свалявшейся вата

Между пыльными створками зимних рам.

Радость яркая, как украинская плахта,

С первым бликом рассвета даёт себя знать

Той, совсем необычной манерой кудахтать,

Крякать, лаять, помыкивать, ржать.

Блёклый поезд, запыхавшись, словно астматик,

Мчит по вымокшим шпалам в леса напролом.

Ветер свеж...

И на жирной земле, как в кровати,

Старый пригород греет ребро за ребром.

1929

Велосипед

Спокоен, точен, свинчен, утром

Стоит в углу и ждёт меня

Конь, доведённый до абсурда,

Не конь, верней - чертёж коня.

Дитя детальное природы

Я взял под свой ума ланцет.

Я мясо выжег, выжал воду,

За костью кость разъял скелет.

Прикидывал на все лады,

И так и сяк, не раз, не сто.

И вот оставил только то,

Что непременно для езды.

Ты - вороных арабов брат -

Имеешь белых два ребра.

Бесшумно кружатся на роликах

Конечности между ключиц.

Я заменил галопа проливень

Грибным дождём высоких спиц.

Чтоб легче, чем пыльца, чем ночка,

Чем голос, стлался над торцом,

Комету глазом вдел в лицо,

А в горло - жгучий бич звоночка.

Стоит в углу и ждёт меня,

В седле поскрипывая кожей,

Не конь - эссенция коня.

Мы - вихрь. Дома навстречу - тоже.

1929,

Ленинград