К концу ноября обстановка на противобольшевистском театре Вооруженных сил Юга была такова.
На западе, в Киевской области, войска наши удерживались на Ирпени и у Фастова; левое крыло 12-й советской армии, прервав связь между киевскими войсками и Добровольческой армией, подвигалось с боями по левому берегу Днепра к самому Киеву, одновременно угрожая Черкассам и Кременчугу.
В центре, отдав Полтаву и Харьков, Добровольческая армия вела бои на линии от Днепра на Константиноград – Змиев – Купянск; далее шел фронт Донской армии, отброшенный от Павловска и от Хопра к Богучарам и за Дон, главным образом, благодаря конному корпусу Думенко, вышедшему в разрез между 1-м и 2-м Донскими корпусами. Между Добровольческой и Донской армиями образовался глубокий клин к Старобельску, в который прорывалась конница Буденного[[164] ].
На востоке в начале ноября 10-я советская армия перешла вновь в наступление на Царицын, но была отброшена Кавказской армией с большими потерями. В середине ноября, ввиду начавшегося ледохода, наши заволжские части были переведены на правый берег, и вся армия стянута к Царицынской укрепленной позиции. С тех пор многострадальный город подвергался почти ежедневно артиллерийскому обстрелу с левого берега, а части 10-й и 11-й советских армий вели на него демонстративное наступление с севера и юга, успешно отбиваемое Кавказской армией.
Общая идея дальнейшей операции ВСЮР заключалась в том, чтобы обеспечить фланги (Киев, Царицын), прикрываясь Днепром и Доном и перейдя на всем фронте к обороне, правым крылом Добровольческой и левым Донской армий нанести удар группе красных, прорывающихся в направлении Воронеж – Ростов[[165] ].
Новое назначение генерала Врангеля внесло много осложнений и атмосферу внутреннего разлада, особенно тягостную в обстановке потрясений, переживаемых тогда армиями и мной.
Прежде всего последовал рапорт с изложением «пренебрежения (нами) основных принципов военного искусства» в прошлом и преимущества стратегических предположений генерала Врангеля. И этот рапорт был также сообщен им старшим начальникам… Новый командующий нарисовал удручающую картину наследия, полученного им от генерала Май-Маевского: систему «самоснабжения», обратившую «войну в средство наживы, а довольствие местными средствами – в грабеж и спекуляцию…». Развращенные этой системой и «примером некоторых из старших начальников» войска… Громадные «тылы», запрудившие все пути… Хаотическая эвакуация, осложненная нахлынувшей волной беженцев… И как вывод: «Армии, как боевой силы, нет!»
Велики и многообразны были прегрешения Добровольческой армии, но отнюдь, конечно, не большие, чем киевской, новороссийской, Донской и той, которой командовал барон Врангель, – Кавказской. Но так как про вины других никто из их начальников не говорил так громко, в общественном сознании могла получиться известная психологическая аберрация… Мне не хотелось бы сравнивать степень греховности… К сожалению, все армии грешили и всем есть в чем покаяться.
Но глубоко ошибочен был вывод. Армия, которая под ударами почти втрое превосходившего ее силами противника в течение двух месяцев на расстоянии 400 верст – от Орла до Харькова, потеряв в кровавых боях до 50 процентов своего состава, могла еще противостоять напору противника, маневрировать, отражать атаки, сама с успехом атаковать – такая армия не умерла.
Сквозь внешнюю неприглядную обстановку, под наносным слоем пыли и грязи жив был тот дух неумирающий, который горел в ней во времена Первого и Второго походов который выводил горсть храбрецов из сплошного большевистского кольца, бросал их, почти безоружных, на бронированные поезда и давал им победу в столкновении с противником, во много раз сильнейшим…
Ближайшие недели борьбы за Доном и вся последующая история армии показали, что дух этот не угасал.
С первых же дней обнаружились и новые стратегические расхождения. Генерал Врангель считал, что обстановка на правом фланге понудит его оторваться от Донской армии и отходить в Крым. Ссылаясь на неизбежность в этом случае порыва связи со Ставкой[[166] ], он просил о назначении общего начальника над армиями Киевщины, Новороссии и Добровольческой. Я ответил генералу Врангелю, что не допускаю и мысли об отходе в Крым. И, если удержаться нельзя будет, отступать можно только на Ростов в связи с Донской армией, каких бы жертв это ни стоило[[167] ]. По этому поводу дважды еще запрашивал Ставку по телеграфу начальник штаба Добровольческой армии генерал Шатилов. В то же время общая линия фронта, группировка войск и направление подкреплений не давали уверенности в твердом стремлении командующего обеспечить ростовское направление. Это обстоятельство возбудило тревогу во мне и в особенности в донском командовании и заставило принять особые меры к предотвращению большого несчастья: уход Добровольческой армии в Крым вызвал бы неминуемое и немедленное падение донского и всего казачьего фронта, что обрекало бы на страшные бедствия, быть может, на гибель десятки тысяч больных, раненых воинов[[168] ] и семейств военнослужащих, в особенности добровольческих, рассеянных по территории Дона и Северного Кавказа. Никакие стратегические соображения не могли бы оправдать в глазах казачества этого шага, и казаки отнеслись бы к нему, как к предательству с нашей стороны.
Надежды на нашу конную группу не оправдались.
Перед отъездом в армию в Таганроге генерал Врангель заявил мне, что он не потерпит присутствия в ней генералов Шкуро и Мамонтова, как главных виновников расстройства конных корпусов. Генерал Шкуро находился тогда на Кубани в отпуску по болезни, что касается Мамонтова, я предостерегал от резких мер по отношению к лицу, как бы то ни было, пользующемуся на Дону большой популярностью.
По прибытии в армию генерал Врангель назначил начальником конной группы достойнейшего и доблестного кубанского генерала Улагая. И хотя отряд этот был временный и назначение начальника его, всецело зависевшее от командующего армией, не могло считаться местничеством, оно вызвало крупный инцидент, Мамонтов обиделся и телеграфировал по всем инстанциям: «…учитывая боевой состав конной группы, я нахожу не соответствующим достоинству Донской армии и обидным для себя заменение, как командующего конной группой, без видимых причин лицом, не принадлежащим к составу Донской армии и младшим меня по службе. На основании изложенного считаю далее невозможным оставаться на должности командира 4-го Донского корпуса». Копии этой телеграммы Мамонтов разослал всем своим полкам, а на другой день, самовольно покидая корпус, не без злорадства сообщал, как полки под давлением противника панически бежали.
Этот неслыханный поступок не встретил, однако, осуждения на Дону. Я отдал приказ об отрешении Мамонтова от командования и встретил неожиданную оппозицию со стороны донского атамана и генерала Сидорина. Они указывали, что, помимо крайне неблагоприятного впечатления, произведенного удалением Мамонтова на Донскую армию, 4-й корпус весь разбегается и собрать его может только один Мамонтов. Действительно, когда корпус был передан обратно в Донскую армию, Мамонтов вступил вновь в командование им, собрал значительное число сабель, и впоследствии за Доном корпус этот нанес несколько сильных ударов коннице Буденного.
Успехи эти не могли изменить общего положения и не компенсировали тяжкого урона, нанесенного дисциплине…
Не лучше было и в других частях конной группы. Внутренние недуги и боевые неудачи угасили дух и внесли разложение. И генерал Улагай 11 декабря доносил о полной небоеспособности своего отряда: «…Донские части, хотя и большого состава, но совсем не желают и не могут выдерживать самого легкого нажима противника… Кубанских и терских частей совершенно нет… Артиллерии почти нет, пулеметов тоже[[169] ]…»
Дезертирство кубанцев приняло массовый характер. Вместо того чтобы попытаться собрать части где-нибудь в армейском тылу, генерал Врангель отдал самовольно приказ об отводе «кадров» кубанских дивизий на Кубань для формирования, и эта мера вызвала новые тяжелые осложнения. Уклонявшиеся от боя казаки и дезертиры, которых раньше все-таки смущали совесть и некоторый страх, перешли на легальное положение. Их оказалось много, очень много: за Дон, домой, потекли довольно внушительного состава полки, на хороших конях, вызывая недоумение и озлобление в донцах, в подходящих подкреплениях и соблазн в кубанских дивизиях, еще остававшихся на фронте.
Дома они окончательно разложились.
Помимо всех прочих условий, большое влияние на неуспех конной группы имело то обстоятельство, что донская конница за все время отступательной операции, охотно атакуя неприятельскую пехоту, решительно избегала вступать в бой с конницей. По свидетельству полковника Добрынина[[170] ], «донское командование пыталось понудить (ее) к активности, но ничего сделать не могло, так как она не исполняла приказов об атаке конницы противника».
С распадением конной группы положение Добровольческой армии становилось еще более тяжелым, и ей в дальнейшем приходилось совершать труднейший фланговый марш под ударами справа всей советской 1-й Конной армии.
После ряда резких выступлений по моему адресу я был удивлен, получив 11 декабря от барона Врангеля частное письмо следующего содержания:
«В настоящую грозную минуту, когда боевое счастье изменило нам и обрушившаяся на нас волна красной нечисти готовится, быть может, поглотить тот корабль, который Вы, как кормчий, вели сквозь бури и непогоды, я, как один из тех, что шел за Вами почти с начала на этом корабле, я нравственно считаю себя обязанным сказать Вам, что сердцем и мыслями горячо чувствую, насколько сильно должны Вы переживать настоящее испытание судьбы. Если Вам может быть хоть малым утешением сознание, что те, кто пошел за Вами, с Вами вместе переживают и радости и горести, то прошу Вас верить, что сердцем и мыслями я ныне с Вами и рад всеми силами Вам помочь».
Я поверил этим словам, был тронут ими и ответил, что душевный порыв этот нашел во мне самый искренний отклик.
Между тем к 11 декабря под непрекращавшимся напором противника фронт центральных армий между Доном и Днепром отодвинулся еще далее на юг, до линии станица Вешенская – Славяносербск – Изюм; центр Добровольческой армии удерживался на среднем Донце, тогда как левый фланг, испытывавший меньшее давление, оставался у Константинограда. В тот же день командующий Добровольческой армией признал дальнейшее сопротивление в Донецком бассейне невозможным и вошел с рапортом об отводе центральной группы за Дон и Сал, оставив за нами лишь плацдарм по линии Новочеркасск – Таганрог. Вместе с тем генерал Врангель считал необходимым «подготовить все, дабы в случае неудачи… сохранить кадры армии и часть технических средств, для чего ныне же войти в соглашение с союзниками о перевозке в случае надобности армии в иностранные пределы…».
От командования Добровольческой армией барон Врангель отказывался, предлагая свернуть ее, ввиду малочисленности, в корпус. Прибывший в Таганрог по поручению барона генерал Науменко изложил его пожелание: предоставить ему, генералу Врангелю, формирование на Кубани трех конных корпусов, которые с придачей Терского корпуса, части донской и добровольческой конницы составили бы в будущем конную армию под его начальством[[171] ].
Под влиянием частного письма генерала Врангеля, о котором я перед этим упоминал, желая верить в его лояльность, я согласился с этим предложением, тем более что оно давало мне возможность без возбуждения обид и страстей вручить судьбу добровольцев тому, кто верил в них, хотел и мог вести их дальше. Хотя и дорогой ценой: временно уходило из официального обихода наименование «Добровольческая армия», сохранявшееся по традиции и тогда, когда «армия» в боевом составе своем насчитывала не более 1½ тысячи бойцов (31 марта 1918 г.)…
Я почувствовал это особенно тягостно при ближайшей встрече в Таганроге с генералом Врангелем, который говорил:
– Добровольческая армия дискредитировала себя грабежами и насилиями. Здесь все потеряно. Идти второй раз по тем же путям и под добровольческим флагом нельзя. Нужен какой-то другой флаг.
И, не дожидаясь моего вопроса, он спешно прибавил:
– Только не монархический…
О каком флаге он говорил, так и осталось тогда невыясненным.
Мы условились, что после оттяжки фронта армия будет свернута и генерал Врангель уедет на Кубань. Командующим Добровольческим корпусом, получившим позже наименование «Отдельного Добровольческого корпуса», был назначен старший доброволец генерал Кутепов, который со своими славными войсками вынес главную тяжесть отступления.
Итак, 10-го числа барон Врангель писал мне о своей лояльности, а на другой день произошел эпизод, рассказанный впоследствии генералом Сидориным…
11 декабря на станции Ясиноватой в штабе Добровольческой армии состоялось свидание генералов Врангеля и Сидорина[[172] ], на котором барон, жестоко критикуя стратегию и политику Ставки, поднял вопрос о свержении главнокомандующего. Для решения этого и других сопряженных с ним вопросов генерал Врангель предполагал в один из ближайших дней созвать совещание трех командующих армиями (Врангель, Сидорин, Покровский) в Ростове. Действительно, это было сделано им в ближайшие дни телеграммой, в копии препровожденной в Ставку. Барон Врангель объяснял потом этот шаг «необходимостью выяснить целый ряд вопросов: мобилизация населения и коней в Таганрогском округе, разворачивание некоторых кубанских частей и так далее»[[173] ].
Оставляя в стороне вопрос о внутренних побуждениях, которыми руководствовался барон Врангель, самый факт созыва командующих армий без разрешения главнокомандующего являлся беспримерным нарушением военных традиций и военной дисциплины.
Я указал командующим на недопустимость такого образа действий и воспретил съезд.
К середине декабря стратегическое положение Вооруженных сил Юга было таково.
К 3 декабря войска Киевской области под напором 12-й советской армии оставили левый берег Днепра и Киев. Ввиду общности с того времени задач войск киевских и новороссийских командование ими было объединено в руках генерала Шиллинга. Общая обстановка заставила меня отказаться от наступательных действий на этом театре и возложить на генерала Шиллинга лишь прикрытие Новороссии и Крыма, с тем чтобы главные силы направить спешно в район Екатеринослава для быстрой ликвидации банд Махно, по-прежнему сковывавших корпус Слащова, и для дальнейших действий во фланг и тыл противника, наступающего против Добровольческой армии[[174] ].
Во исполнение этой директивы войска Шиллинга, ведя постоянные бои с повстанческими бандами и 12-й советской армией, нанеся последней сильный удар у Черкасс, отошли постепенно на линию Вапнярка – Бобринская (против Черкасс) и далее по Днепру, осадив лишь несколько у Кременчуга.
У Царицына установилось известное равновесие: и Кавказская и советские армии делали попытки частных наступлений, не имевшие серьезных результатов.
Добровольческая и Донская армии, продолжая отступление, отошли на линию Екатеринослав – Дебальцево – Каменская и далее в направлении к устью Хопра. Дон на всем участке между Хопром и Иловлей был перейден большевиками, выходившими в тыл центральной группе, а последняя продвинулась уже к Ростову на 200 и к Новочеркасску на 140 верст. Терялась всякая связь между Донской и Кавказской армиями.
Эти обстоятельства заставили меня принять более сосредоточенное расположение, оттянув войска с царицынского фронта. Директива от 15 декабря ставила войскам задачи: Кавказской армии отойти за линию реки Сал для прикрытия ставропольского и тихорецкого направлений; Донской и Добровольческой – стать между реками Миусом и Северным Донцом[[175] ], прикрывая Ростов и Новочеркасск; войскам генерала Шиллинга при выполнении прежней задачи главное внимание указывалось обратить на прикрытие Крыма и Северной Таврии.
Задержка армий была необходима тем более, что не была еще закончена переброска к Ростову подкреплений и не эвакуированы армейские тылы, Таганрог, Ростов, Новочеркасск.
В ближайший плацдарм Ростова и Новочеркасска под начальством генерала Топоркова сосредоточивался мой резерв (1½ конных дивизии, пластунская бригада и две офицерские школы). На этой позиции в случае надобности я предполагал дать решительный отпор противнику.
Указанная выше линия не была удержана. Инерция отступательного движения, в силу многообразных причин, преимущественно морального характера, влекла войска к естественному рубежу, каким являлся Дон. И к 23–24 декабря, вначале с боями, потом оторвавшись от противника, Добровольческая и Донская армии отошли в Ростово-Новочеркасский плацдарм.
Сосредоточив центральную группу на фронте не более 80 верст, я считал и необходимым и возможным даже для ослабленных наших войск дать здесь сражение. Тем более что к тому времени обозначились явно переутомление и расстройство неприятельских армий.
20 декабря ввиду объединения фронта генералу Сидорину подчинен был в оперативном отношении и Добровольческий корпус генерала Кутепова[[176] ]. Генерал Сидорин развернул войска, прикрыв Ростов добровольцами, Новочеркасск – донцами и в центре на уступе поставив конные корпуса Топоркова и Мамонтова.
К 25-му противник подтянул главные силы к нашему расположению, бои продолжались два дня, являя переменчивую картину доблести и смятения, твердого выполнения долга и неповиновения, и окончились неудачей. В тот же день, 25-го, Донской корпус, прикрывавший Новочеркасск, под давлением конницы Думенко сдал город и отхлынул к Дону…
В центре конница генералов Мамонтова и Топоркова атаковала и разбила 1½ неприятельских дивизии, взяв пленных и орудия, но после этого, не использовав успеха, Мамонтов отвел корпус в исходное положение… 26-го конница Буденного почти уничтожила Терскую пластунскую бригаду, поставленную в центре добровольцев, и опрокинула конницу Топоркова, а в то же время Мамонтов, невзирая на повторное приказание атаковать противника, посланное ему непосредственно мною через штаб Корниловской дивизии, бросил фронт и спешно уходил через Аксай на левый берег Дона, «опасаясь оттепели и порчи переправ…».
На остальном фронте Добровольческого корпуса весь день шел жестокий бой, причем все атаки противника неизменно отбивались; отбита была и ворвавшаяся в прорыв позиций терцев неприятельская конница. Левое крыло наше (дроздовцы и конница Барбовича) переходило в наступление, отбросив большевиков и преследуя их на 7 верст. Но со стороны Новочеркасска выходили уже в тыл колонны неприятеля. И когда дроздовцы и корниловцы, отступая по приказу, проходили через Ростов и Нахичевань, города эти были уже в руках противника; после тяжелого, упорного боя эти дивизии пробились на левый берег Дона…
27-го на левом берегу находилась уже вся армия. Ставка была переведена на станцию Тихорецкую. Наступила оттепель, переправа по льду становилась ненадежной. Советские армии сделали несколько попыток на плечах отступающих форсировать Дон, но были отражены с большим уроном.
К этому времени на востоке Кавказская армия совершала свой отход от Царицына под давлением неотступно следовавшей за ней 10-й советской армии, и к 4 января 1920 года сосредоточилась за Салом.
На западе генерал Шиллинг во исполнение своей задачи двинул корпус генерала Слащова из Екатеринослава вниз по Днепру для непосредственного прикрытия Северной Таврии; корпус генерала Промтова и бывшие киевские войска под начальством генерала Бредова-Шиллинг развернул на линии Бирзула – Долинская – Никополь (исключительно), тогда как Слащов, перебросив свои тылы в Крым, стал между Днепром и Азовским морем на высоте Мелитополя. В этих районах в течение второй половины декабря войска генерала Шиллинга вели бои против частей 12-й, 13-й и 14-й советских армий, Махно и повстанческих банд, наводнявших Новороссию.
Кончился 1919 год.
Год, отмеченный для нас блестящими победами и величайшими испытаниями… Кончился цикл стратегических операций, поднявших линию нашего фронта до Орла и опустивших ее к Дону… Подвиг, самоотвержение, кровь павших и живых, военная слава частей – все светлые стороны вооруженной борьбы поблекнут отныне под мертвящей печатью неудачи.
* * *
Трехмесячное отступление, крайняя усталость, поредение армий, развал тыла, картины хаотических эвакуации произвели ошеломляющее впечатление на общественность, отозвались болезненно на состоянии духа ее и армии и создали благоприятную почву для пессимистических настроений и панических слухов. Появились люди, которые «все предвидели» и «все предсказывали»… Люди экспансивные и неуравновешенные, с невыдержавшими нервами, которые впадали в глубочайшую безнадежность, считали, что сопротивление сломлено и борьба проиграна. И это падение воли к борьбе – иногда в прямой открытой форме, иногда под маской гуманитарных соображений или стратегических предосторожностей – тонким ядом проникало в диспуты представительных и политических организаций, в доклады некоторых военных начальников.
Я употреблял все усилия, чтобы побороть инерцию отступательного движения, видя в затяжке операций одно из действенных средств подорвать силы противника. Поход в несколько сот верст и непрестанные кровавые бои не могли не ослабить его и морально, и физически, не могли не расстроить его сообщений. И я, и генерал Романовский считали, что и в каменноугольном районе, и на Донском плацдарме мы могли бы удержать противника, что, невзирая на неравенство сил, взаимоотношение их ценности таково, что достаточно было одного сильного удара, одного крупного успеха, чтобы перевернуть вверх дном всю стратегическую ситуацию и поменяться ролями с противником, подобно тому, как это было в мае в каменноугольном бассейне…
Люди, потерявшие равновесие, осуждали Ставку за такой «оптимизм». Между тем он покоился не только на интуитивном чувстве, но и на реальных данных. То, что открылось впоследствии, превзошло значительно наши тогдашние «оптимистические» предположения. Советские источники приоткрывают нам картину того тяжелого, почти катастрофического положения, в котором победители докатились до Дона. Страшнейшая эпидемия тифа, большие потери и дезертирство выкосили их ряды… У нас был хаос в тылу, но у них вовсе не было никакого тыла. «Железные дороги, – говорит советский официоз, – совершенно разрушенные противником (нами), стали. Между Красной армией и центром образовалась пропасть в 400 верст, через которую ни подвезти пополнения, ни произвести эвакуацию, ни организовать санитарную помощь было невозможно…»[[177] ]. Красные войска, предоставленные самим себе, жили исключительно местными средствами – реквизициями и повальным грабежом. Советская приказная литература постоянно отмечала эту эпидемию насилий и грабежей. И если верхи для сохранения лица приписывали эти «печальные факты» влиянию «темных элементов, примазавшихся к армии, уголовных преступников и переодетых офицеров деникинской армии»[[178] ], то низы были откровеннее: «Что мы сделали?.. Нас встречали, как освободителей, с хлебом-солью, но мы в пьяном виде делали насилие и грабеж, что на почве сего у нас в тылу за наши деланные разные незаконные проделки восставали против нас…»[[179] ].
Если у нас в тылу бушевали повстанчество и бандитизм, то и линия наступающего советского фронта не смела повстанцев, а только перекинулась через них, и они работали теперь в тылу советских армий. Тот же Махно, который ранее приковывал к себе 1½ наших корпуса, в конце декабря перейдя в гуляй-польский район, вклинился между частями 14-й советской армии, наступавшей на Крым. Советское командование предписало Махно перейти с его армией на польский фронт. Ввиду отказа Махно он и его армия Всеукраинским ревкомом объявлены были вне закона. С середины января 1920 года началась поэтому упорная и жестокая борьба Махно с советскими войсками, длившаяся до октября[[180] ].
Эти обстоятельства содействовали обороне Крыма Слащовым.
Пехота противника была деморализована и «выдохлась» совершенно, и только конница Буденного и Думенко, состоявшая, главным образом, из донских и кубанским казаков, рвавшихся в родные места, не потеряла боеспособности и активности.
К началу января 1920 года Вооруженные силы Юга насчитывали в своих рядах 81 тысячу штыков и сабель при 522 орудиях. Из них на главном театре – по Дону и Салу – было сосредоточено 54 тысячи (Донская армия – 37 тысяч. Добровольческий Корпус – 19 тысяч и Кавказская армия – 7 тысяч.) и 289 орудий[[181] ].
Донское войско : штыков – 18622, сабель – 19140, орудий – 154 Добровольческие части (на Дону, в Новороссии, Крыму, в Кавказской армии, на Северном Кавказе и на побережье) : штыков – 25297, сабель – 5505, орудий – 312 Кубанское войско : штыков – 5849, сабель – 2468, орудий – 36 Терское войско : штыков – 1185, сабель – 1930, орудий – 7 Горские части : штыков – 490, сабель – 552, орудий – 8 Астраханские войска : штыков – нет, сабель – 468, орудий – 5 Всего : штыков – 51443, сабель – 30063, орудий – 522 (В оригинале – таблица. Прим. составителя fb-книги)
Настроение этой массы было неодинаково. В Добровольческом корпусе, невзирая на все пережитое, сохранились дисциплина и боеспособность, активность и готовность продолжать борьбу. Численно слабые[[182] ], они были сильны духом. Я видел войска под Батайском и Азовом и беседовал с офицерами. Этот вечер в полутемном здании, в Азове, оставил во мне неизгладимое впечатление, напомнив живо другой такой же вечер и беседу – 18 октября 1918 года в станице Рождественской в дни тяжелого кризиса под Ставрополем. Так же, как и тогда, я не увидел ни уныния, ни разочарования. Так же, как тогда, измотанные, истомленные, оглушенные событиями, люди «жадно ловили всякий намек на улучшение общего положения и интересовались только тем, что облегчало нам дальнейшую борьбу».
В Донской армии последние два месяца было неблагополучно. Не только рядовым казачеством, но и частью командного состава был потерян дух. «В середине декабря, – говорит полковник Добрынин, – это определилось настолько ясно, что поступил (в штаб армии) ряд самых отчаянных донесений вплоть до советов о капитуляции; отчего, видимо, не прочь была и часть тыловых дельцов Новочеркасска»[[183] ]. Генерал Сидорин, касаясь этого периода, говорил впоследствии[[184] ]: «Был момент, когда командный состав подорвал свою душу, а это равносильно – подорвать армию…» Но периоды упадка в жизни Дона повторялись трижды, и казачество подымалось вновь. Так и теперь: отход за Дон и некоторая передышка вдвое увеличили силы Донской армии[[185] ], успокоили несколько нервы, вернули самообладание. А первые успехи вернули и уверенность, и активность. Казачьи верхи – генералы Богаевский, Сидорин, Кельчевский, председатель Круга Харламов были тверды в своем решении продолжать борьбу.
Гораздо хуже обстояло дело на Кубани. С возвращением к власти в конце декабря самостийной группы процесс разложения области и кубанских войск пошел более быстрым темпом. И без того на фронте находилось ничтожное количество кубанских казаков – все остальные «формировались» или дезертировали. Но и оставшиеся выказывали признаки большого душевного разлада, вот-вот готового вылиться в полный развал.
Перед нашей задонской группой находился противник, ослабленный выделением 13-й и 14-й армий, которые ушли к западу против Украины и Крыма, 8-я, 9-я, 10-я, 11-я и 1-я Конная армии располагались от Ростова до Астрахани. Войска эти образовали новый Кавказский фронт. Численность войск на главном театре составляла 50–55 тысяч, то есть столько же, сколько имели мы[[186] ]. Командующий 8-й советской армией Ворошилов, стоявший на ростовском фронте, в докладе своем начальству так оценивал положение[[187] ]: «Вследствие трудности похода, гигантской эпидемии тифа и потерь в боях части 8-й и соседних армий в численном составе дошли до минимума. К тому же старые бойцы заменены местными мобилизованными и пленными; пополнений нет… Противник, вопреки ложным донесениям увлекающихся товарищей, сохранил все кадры и артиллерию… Наше продвижение вперед без значительного пополнения и реорганизации может окончиться плачевно, так как в случае отхода будем иметь в тылу непроходимые, разлившиеся реки. Необходима радикальная переоценка всего положения на фронте, дабы избежать чрезвычайно тяжелых сюрпризов в близком будущем…»
Принимая во внимание известные тогда данные, я считал, что, если подымется кубанское казачество, успех наш будет скорый и окончательный. Если же нет, то положение наше станет весьма трудным, но далеко не безнадежным. Условия материального порядка для обеих сторон были более или менее одинаковы.
Победа довлела духу.
И войскам приказано было готовиться к наступлению.