Летом 1844 года Гейне сообщил своей матери: «Я приезжаю с семьей, т. е. со своей женой и попугаем Кокотт».
Действительно, он приехал в июле в Гамбург, на этот раз с Матильдой и с ее любимым попугаем, с которым она никак не хотела расстаться.
Гейне было необычайно приятно повидаться с матерью и сестрой, которых он по-настоящему трогательно и нежно любил. Ему хотелось показать своим родственникам красивую парижанку-жену. Но Матильда проявила очень мало интереса к своим новым родственникам. Она явно скучала среди людей, языка которых не понимала, И Гейне в начале августа отправил ее в Париж под предлогом болезни ее матери. Сам же он оставался в кругу родных до 9 октября.
Снова бродил Гейне по улицам Гамбурга, города, где ему пришлось столько перетерпеть. Снова сидел он в кондитерской Альстер-павильона, любуясь плавающими лебедями, беседуя с издателем Юлием Кампе и другими приятелями.
Здесь же в Гамбурге Гейне познакомился с коммунистическим агитатором, портным Вильгельмом Вейтлингом. Подробности этой встречи, довольно добросовестно описанной Гейне в позднейшей работе «Признания», весьма характерны для двойственного мировоззрения Гейне. Поэт рассказывает, что пришел в немалое смущение, когда Вейтлинг приветствовал его как единомышленника по неверию.
«Моя гордость была особенно задета полным отсутствием уважения, проявленным в разговоре со мной этим парнем. Он не снял шапки, и в то время как я стоял перед ним, он сидел, поддерживая рукой правую ногу, которую поднял так, что коленом едва не касался подбородка; другой рукой он усердно почесывал эту ногу выше щиколотки. Эту позу я сперва приписал привычке ремесленника сидеть скорчившись, но он объяснил мне это лучше, когда я спросил, почему он все время чешет ногу. Он сообщил мне невинным и спокойным тоном, как-будто речь шла о самых обыкновенных вещах, что в различных немецких тюрьмах, где он сидел, обычно его оковывали кандалами; так как железное кольцо, охватывавшее ногу, бывало слишком узким, у него осталось в этом месте ощущение зуда, заставляющее его почесывать ногу. Слушая это откровенное признание, автор этих строк был, вероятно, похож на волка из Эзоповой басни, когда тот спрашивал своего друга-собаку, отчего у нее на шее вытерлась шерсть, а она отвечала: „ночью меня держат на цепи“. Да, признаюсь, я отступил на несколько шагов, когда этот портной с такой отвратительной фамильярностью говорил о кандалах, которыми его сковывали иногда немецкие надзиратели во время его пребывания в дыре».
Гейне отшатнулся от Вейтлинга. Он не мог понять, как человек идет на такие жертвы ради дела, конечный успех которого проблематичен. Здесь сказывался эпикурейский и эстетский дух Гейне, отталкивавший его от «пахнувших сыром и табаком ремесленников-революционеров».
В сентябре 1844 года Гейне пишет письмо Марксу, единственное дошедшее до нас. И в этом письме, текст которого мы приведем здесь полностью, так как он вскрывает многое в отношениях между Марксом и Гейне, поэт снова возвращается к впечатлению, произведенному на него Вейтлингом и рассказами о его мученичестве:
Первая страница письма Генриха Гейне к Карлу Марксу.
(от 21 сентября 1844 г.)
Гамбург, 21 сентября 1844 года.
«Дорогой Маркс! Я снова страдаю моей роковой болезнью глаз и лишь с трудом царапаю вам эти строки. Все, что я хочу вам сообщить важное, я могу вам сказать устно в начале следующего месяца, потому что я готовлюсь к отъезду напуганный намеками, поданными мне свыше: у меня нет желания быть схваченным, а у моих ног нет никакой склонности носить железные кольца, какие носил Вейтлинг. Он показывал мне следы от них. Мне приписывают большее участие в „Форвертсе“, чем то, которым я могу похвастать, и, честно говоря, эта газетка свидетельствует о величайшем мастерстве в деле подстрекательства и компрометирования. Как объяснить, что даже Мойрер вышел из себя. Устно скажу об этом подробнее. Лишь бы только не выросли в Париже предательства. Моя книга отпечатана, но выйдет в свет только через десять дней или через две недели, чтобы сразу не поднялся шум. Корректурные листы политической части книги, именно те, где находится моя поэма, посылаю вам сегодня под бандеролью с троякой целью. Именно, во-первых, чтобы вы позабавились, во-вторых, чтобы вы сразу же нашли способы действовать в пользу книги в немецкой печати, и, в-третьих, чтобы вы, если вы найдете это целесообразным, дали напечатать в „Форвертсе“ лучшее из нового стихотворения. Я считаю, что до конца шестнадцатой главы все годится для перепечатки, только надо позаботиться о том, чтобы та часть, где говорится о Кельне, именно 4, 5, 6 и 7 главы были напечатаны не разрозненно, а попали бы в один номер. То же самое относится и к части, где говорится о старом Ротбарте, именно главы 14, 15, 16 должны быть напечатаны вместе, в одном номере. Напишите, пожалуйста, прошу вас, введение к этим выдержкам. Первую часть книги я привезу вам в Париж, она состоит только из романсов и баллад, которые понравятся вашей жене. (Дружеская моя просьба сердечно ей кланяться от меня; я радуюсь, что скоро увижу ее снова. Я надеюсь, что предстоящая зима будет для нас менее меланхоличной, чем прошлая). Кампе готовит отдельный оттиск большого стихотворения, где цензура выбросила некоторые места, к нему я написал очень недвусмысленное предисловие; я решительнейшим образом бросаю в нем перчатку националистам. Я вам его пришлю дополнительно, как только оно будет напечатано. Напишите-ка Гессу, адреса которого я не знаю, чтобы он, как только ему попадется моя книга на глаза, сделал все, что может в прессе на Рейне для нее, хотя бы медведи и набросились на него за это. Прошу вас также взять помощь Юнга для сочувственной статьи. Если вы просимое мной введение для „Форвертса“ подпишите своим именем, вы можете указать, что я переслал вам только что отпечатанные оттиски. Вы понимаете разницу, почему во всяком другом случае я охотно отказался бы от такого замечания. Прошу вас, постарайтесь повидаться с Вейлем и сказать ему от моего имени, что я получил лишь на днях его письмо, попавшее не к тому Анри Гейне (здесь их много). Через две недели я его увижу лично, а пока пусть не пишет обо мне ни одной строчки, особенно же о моем новом стихотворении. Я напишу ему, быть может, еще до отъезда, если мне позволят мои глаза. Дружеский поклон Бернайсу… Я счастлив, что уезжаю. Жену мою я уже раньше отправил к ее матери, которая при смерти. Будьте здоровы, дорогой друг, и простите мне мою бессвязную мазню. Я не могу перечесть того, что написал, но нам надо мало слов, чтобы понять друг друга! Сердечно ваш Г. Гейне ».
Это письмо, очень дружественное по тону, дает намек на то, что настроение в кругах немецких радикалов как-будто улучшилось по отношению к Гейне. Во всяком случае он просит Маркса поддержать его перед рядом левогегельянцев, и в первую очередь он обращается за помощью к соратнику Маркса и Энгельса, Моисею Гессу, затем к Георгу Юнгу, редактору «Рейнской газеты».
Гейне боится, что на него и за «Германию» набросятся «медведи» — вероятно, условное определение для обозначения тупоголового радикала, вошедшее в употребление между друзьями после появления «Атты Тролля».
Несомненно, веское слово Маркса сыграло не последнюю роль в деле поднятия репутации Гейне, поколебленной книгой о Берне и «Аттой Троллем».
Конечно, и сам Гейне сделал не мало для поднятия своего престижа политического поэта.
Маркс не написал предисловия к «Германии». Почти вся поэма была напечатана в «Форвертсе» без всяких комментариев. Только в гамбургском издании Кампе, где появилась «Зимняя сказка» вместе с «Новыми стихами» и «Современными стихами», проскользнувшими через рогатки немецкой цензуры, появилось предисловие самого Гейне.
В этом предисловии Гейне подчеркивает, что звон погремушек юмора кое-где сглаживает серьезные тона, а фиговые листки, прикрывавшие наготу кое-каких мыслей, в нетерпении сорваны поэтом.
Гейне опасается нападок, которые могут итти с двух сторон: от мещан, скомпрометированных аристофановским бесстыдством поэта и от тех лжепатриотов, которые защищают, все немецкое вплоть до немецкой тупости и деспотизма.
Гейне успокаивает последних тем, что он любит отечество не меньше их и что ради любви к этому отечеству он уже тринадцать лет живет в изгнании, и возвращается туда, возможно, до конца своей жизни.
«Германия» — «Зимняя сказка» естественно противопоставляется «Атте Троллю», как «Сну в летнюю ночь».
В этом венце политической сатиры Гейне мы снова встречаем обычное для Гейне смешение «высокого» и «низкого» стилей. Границы между поэзией и публицистикой стираются. Мы видели уже как в поэтическую сказку об Атте Тролле вторгается политическая полемическая тенденциозность. Здесь это слияние элементов художественной литературы и публицистики находит свое завершение. Если «Атта Тролль» написан плавным, ровным размером, легким трохеем, уносящим коня поэзии, Пегаса, в царство сказок и фантазий, то ритмы «Германии», подобно ритмам многих стихов Гейне, подчинены разговорным интонациям. Это принцип немецкой народной песни, и так как для «Германии» Гейне широко черпал из сокровищниц народного творчества, то он использовал интонационный принцип народной песни.
Основная тема «Германии» обнаруживается поэтом с самого начала поэмы. Когда в печальный ноябрьский день поэт подъезжает к Германии, он слышит песнь маленькой нищенки. Это знакомая песнь отречения от жизненных благ, песня смирения, сочиненная господами для того, чтобы держать в смирении рабов. От этой песни отрекается Гейне.
Я знаю мелодию, знаю и текст,
И авторов знаю породу:
Они тайком лакают вино,
А вслух проповедуют воду.
А в противовес ей, этой песне, придуманной ханжами и деспотами:
Я новую песнь, я лучшую песнь,
Друзья, для вас сочиняю:
Мы здесь, на земле, должны
Создать блаженство рая.
Мы счастливы быть должны,
Забыв житейскую копоть, —
И все, что добыто рабочей рукой,
Ленивому брюху не лопать.
Хватает хлеба на земле
Здесь каждому на долю,
И мирт, и роз, любви, красоты,
И горошка сладкого вволю.
Да, сладкий горошек пусть каждый ест.
Когда стручки созреют,
Пусть небесами — воробьи
И ангелы владеют.
Здесь Гейне повторяет старую свою мысль, высказанную еще в письме к Лаубе в тридцатых годах, — мысль о том, что человечество «благодаря успехам промышленности и экономики стало возможным вывести из нищеты и дать ему царство небесное на земле».
Эту социальную перестройку он намечает в светлых и радостных тонах, хотя его патетика и носит отблеск романтизма, переплетенного с сенсимонистской религиозной доктриной:
С Европой-девой обручен
Свободы гений прекрасный,
И оба они обнялись и слились
В лобзании первом страстно.
Хоть нет попа благодати тут, —
Но не опорочен брак этим.
Хвала невесте с женихом,
А также их будущим детям.
Гимн новобрачным — песнь моя,
Песнь лучшая, иная.
Восходят звезды высших тайн
В душе у меня пылая, —
И звезды духа так буйно горят,
Ручьями огня бушуя, —
Мне чудится, давно я окреп,
Дубы разломать могу я.
Лишь на немецкую почву я стал,
Сок дивный проник мне в жилы —
Притронулся к матери вновь великан,
И опять в нем воскресли силы!
После патетического пролога — обычное снижение стиля. Снова мелькают «путевые картины», и с реалистическими деталями. Гейне изображает этапы путешествия на немецкую родину, совершенного им в 1843 году.
Правда, изображаемый Гейне путь не соответствует действительности. Он выехал из Парижа 21 октября 1843 года и ехал через Брюссель, Амстердам и Бремен. Этапы же пути, описанные в «Германии»: Аахен, Кельн, Мюльгейм, Унна, Тевтобургский лес, Падерборн, Миндан, Бюкебург, Ганновер и Гамбург.
С самой немецкой границы Гейне в путевых образах рисует Германию перед революцией 1848 года. Он начинает с показа таможни, которая тщательно следит за тем, чтобы за ее заставу не проникла «французская зараза»:
Обнюхали все, копались везде,
В платках, рубашках, кальсонах:
Искали и кружев, и ценных вещей,
А также книг запрещенных.
Что ищете в сундуке, глупцы?!
Здесь нечем вам поживиться:
Та контрабанда, что я везу,
В моей голове таится.
Попутно Гейне вскрывает настоящий смысл выдвинутого буржуазией лозунга о германском единстве:
«Союз таможен, — оказал сосед, —
Народность нашу проявит:
Раздробленный край наш родной он вновь
Единым целым представит.
Единством внешним он нас дарит
И, так сказать, материальным,
Единством внутри нас цензура снабдит,
По правде идеальным, —
Она единством внутри снабдит,
И в чувствах и в помыслах. Нужно —
Единой Германией ныне стать —
Единой внутри и наружно».
Новые экономические формы единства Германии не изменили, однако, внешнего облика Пруссии:
Все тот же дубовый и точный народ,
Попрежнему их движения
Прямоугольны, а на лице
Застывшее самомнение.
Взор Гейне останавливается на прусской военщине, на ее новом наряде, на высоком шлеме со стальной иглой:
Но я боюсь, что эта игла,
Когда гроза настанет,
На романтичные лбы огонь
Новейших молний притянет.
С силой политического памфлета Гейне расправляется с прусской военщиной, монархической реакцией и католическими клерикалами.
Вот острая инвектива на прусского орла:
На вывеске в Ахене вновь
Я птицу встретил взглядом.
Мне ненавистную. Она
Меня обдавала ядом.
Эй, птица противная! Я тебя
Когда-нибудь поймаю,
Я перья выщиплю твои
И когти тебе сломаю.
Потом тебя я посажу
Вверх на жерди голой,
А сам я рейнских стрелков созову
Сюда для стрельбы веселой.
И тот, кто птицу собьет с шеста, —
Короной, скипетром властвуй,
Ты, дельный муж, сыграем туш
И крикнем: «Король наш, здравствуй!»
После Аахена — Кельн, город, где высится громада недостроенного готического собора. Здесь вновь поднимаются со дна сердца романтические реминисценции, и Гейне удачно пользуется ими для патетики.
В Кельне вид недостроенного собора дает толчок к нападкам на поповскую реакцию. Гейне пророчествует, что придет тот день, когда Кельнский собор будет использован не для нужд одурачивания народных масс, а для других более реальных целей:
Собор не достроят, нам этот крик
Ворон и сов не страшен,
Они привыкли всегда сидеть
Во мраке церковных башен.
Да, будут даже времена.
Когда его не достроив,
Как в конские стойла, введут коней
В мир внутренних покоев.
Гейне пользуется в «Германии» старым романтическим приемом сновидений, уводящих от действительности. Он иронизирует над немцами, которые уходят в мир фантазий от насущных требований дня:
И спится нам, и снится нам
Легко в постелях пуховых:
Немецкий дух забывает в них
О всех земных оковах.
………………………………
Французам и русским земля дана,
Британцам море покорно,
Но в царстве воздушном мечтаний мы
Господствуем бесспорно.
Здесь наша гегемония. Здесь
Германцы не дробятся,
Пускай другие племена
На плоской земле селятся.
В сновидениях Гейне посещает легендарную гору Кифгейзер, в подземельях которой живет Ротбарт — царь Барбаросса, символ исконной монархической власти в Германии.
Здесь у Гейне течение романтического стиля иронически персифлируется (самопародируется). Из разговора своего с царем Барбароссой Гейне делает актуальный памфлет. Когда Гейне рассказывает Ротбарту о новоизобретенной машинке, гильотине, Ротбарт приходит в ярость и упрекает поэта в измене государству и оскорблении короны.
Гейне — уже не прежний поборник «разумной монархии», «эмансипации королей». Ему уже не кажется, что королевская власть хороша, если она будет освобождена от жадного и корыстолюбивого дворянства и поповской клики. Раньше Гейне боролся не против трона и алтаря, а против той нечисти, которая завелась в их щелях. Теперь мировоззрение поэта коренным образом изменилось. В ответе, данном Ротбарту, Гейне явно выявляет новую концепцию необходимости освобождения народов от королей, а не королей от дурных советников:
Остаться дома ты лучше всего,
В своем Кифгейзере старом.
Я вижу, размыслив, не надо нам
Царя никакого и даром.
Гейне прекрасно сознает, чт о с собой несет деспотическая власть немецкого монарха. Он иронически говорит Ротбарту:
«Когда гильотина не по тебе,
Останься при средстве старом.
Петля — горожанам и мужикам.
Мечи же — дворянам и барам
Но чередуй порой — повесь
Дворянчика немного,
Простых мужиков обезглавь — ведь мы все
Творенья господа-бога.
Верни нам уголовный суд,
Основанный Карлом Пятым,
На цехи, гильдии, чины
Народ пусть будет разъятым.
Святую империю римскую вновь,
Всю до конца, верни нам —
Верни нам ветошь гнилую назад
С дурачеством старинным».
Продолжая описывать путешествие по Германии, Гейне рассказывает о проезде через крепость Минден, Бюкебург, родину его деда, и Ганновер. Наконец в иронически-лирическом тоне Гейне изображает встречу с матерью, описывает впечатление от Гамбурга, полусгоревшего от огромного пожара.
Проходят по улицам Гамбурга видения юношеских дней. В тумане Гейне встречает своего старого цензора, хромого Адониса, «который горшки ночные продавал и чашки из фарфора»; банкир Румпель, высмеянный Гейне Гумпелино, уже умер. Много перемен в Гамбурге. Гейне с горькой иронией расхваливает своего издателя Юлия Кампе:
Мой Кампе, как амфитрион.
Смеялся благосклонно.
Блаженство взор его струил,
Как полная света Мадонна.
Я пил и ел с охотой большой,
А в сердце слагалось решенье:
«Воистину, Кампе — великий муж,
Издателей украшенье.
С другим бы издателем давно
Я сдохнул, голодая, —
А этот мне и попить дает;
Не брошу его никогда я».
Всевышний творец, хвала тебе,
Сок гроздия создавший
И Юлиуса Кампе мне
В издатели щедрые давший.
На деле «издателей украшенье» умело эксплоатировал Гейне. Он подписал с ним генеральный договор на все его произведения, купив их очень дешево. В приведенных строках отразилась горечь Гейне по поводу этой невыгодной для него сделки.
Трудно исчерпать в отдельных цитатах многообразие тем поэмы Гейне. «Германия» заканчивается фантастической беседой поэта с Гамоннией, богиней-покровительницей Гамбурга. Приподнимая крышку волшебного котла, наполненного чудесной гущей, богиня призывает Гейне заглянуть в котел, чтобы увидеть грядущие судьбы Германии:
Что я увидел — не расскажу,
Уста мои клятва связала,
Мне лишь позволено сказать, —
Господи, как воняло! —
Я помню с отвращеньем еще
Об этом проклятом, гнусном
Прологе запахов — где юфть слилась
С тухлым качаном капустным.
Ужасны запахи были, господь,
Что вслед за первым встали,
Как-будто тридцать шесть клоак
Все разом выгребали.
Я знаю, памяти светлой Сен-Жюст
Сказал в комитете спасенья,
Что розовым маслом тяжелый недуг
Не приведешь к исцеленью.
Но этот немецкий грядущий дух
По мерзости был больше,
Чем мог вообразить мой нос, —
И я не выдержал дольше…
Омерзительной, невыносимой клоакой представлялась Гейне Германия, управляемая тридцатью шестью деспотами.
И ему виделось будущее туманным и загадочным, потому что он знал, что у наирадикальнейших соотечественников нет решимости расправиться с германской монархической государственностью.
Юлий Кампе, издатель в Гамбурге.
Гейне заканчивает поэму хвалой силе сатиры, страшного оружия в руках поэта. Гейне, обращаясь к королю, говорит:
Поэтов живых обижать не смей,
У нас есть оружие и пламя,
Ужаснее молнии Зевса оно,
Хотя сочиненной нами.
Всех старых и новых богов оскорбляй, —
Олимпа седого клевретов,
Глумись над Иеговой самим,
Но только не тронь поэта!
Это — гимн поэзии, как организующей силе в деле социального переустройства общества. Он обращается к новому подрастающему поколению:
Порода старая ханжей
Уходит, слава богу,
Она страдает недугом лжи
И гибнет понемногу.
Иное теперь поколенье растет,
Греха и притворства не зная,
С умом свободным, свободной душой,
Ему все скажу до конца я.
Уж вновь зацветает, знакома ей,
И гордость и благость поэта, —
Она горячим сердцем его
И солнечным чувством согрета.
Есть кара страшнее, чем легендарный адский огонь: это «певучее пламя» сатиры:
Так бойся, что тебя поэт
К такому аду присудит!.. —
этой угрозой королю заканчивает Гейне «Зимнюю сказку».
Так Гейне расправляется в своей сатирической поэме с прусским юнкерством, с затхлыми реликвиями католичества, со всем миром романтической реакции. Замечательно, что поэт при этом пользуется старыми романтическими формами, и удачнейшим образом заостряет контраст между затхлым старым миром и грядущим новым. Он, бывший поборник «эмансипации королей», теперь уничтожает в огне своей сатиры поповско-феодальную реакцию до конца, он требует для короля гильотину. «Певучее пламя пожирает гнилой старый мир, чтобы, как феникс из пепла, мог возродиться мир новый» — так определяет Меринг основную, ведущую мысль «Германии».
Немецкие радикалы верили в освобождение Германии, проведенное в национальных рамках и либеральными средствами. Для Гейне, под несомненным влиянием Маркса, «эмансипация немцев» — это эмансипация человечества. «Мозг этой эмансипации — философия, сердце ее — пролетариат».
«Водрузите черно-красно-золотое знамя на вершину германской мысли, — призывал Гейне радикальных патриотов, — сделайте это знамя стягом свободного человечества, и я отдам за него лучшую кровь своего сердца».
Во имя борьбы за «освобождение человечества» Гейне, этот поборник радикальной мелкобуржуазной демократии, вооружается мечом и рубит головы королям, богам и их прислужникам — католической церкви.
Летят, разя, стрелы сарказма, иронии, издевательства, и в это же время в скученных домах рабочих кварталов крепнет и оформляется великая армия мятежных пролетариев, готовящаяся опрокинуть мир насилия и эксплоатации.
Старый Юнгфернштиг, место фешенебельных прогулок в Гамбурге во времена Гейне.