Грустно и больно становится, когда начнешь стыдиться своего роднаго крова. Быть-можетъ, это чувство отзывается черною неблагодарностью и заслуживаетъ наказанія -- не знаю, но только это очень-тяжелое чувство.
Родной кровъ, благодаря неуживчивому нраву сестры, никогда не былъ пріятнымъ мѣстомъ для меня, но онъ былъ святъ въ глазахъ моихъ потому, что въ немъ жилъ Джо. Я вѣрилъ, въ него. Я вѣрилъ что главная гостиная была дѣйствительно великолѣпная зала; я вѣрилъ, что парадная дверь была какимъ-то таинственнымъ преддверіемъ храма, открытіе котораго сопровождалось священнымъ жертвоприношеніемъ жареныхъ цыплятъ; я вѣрилъ, что кухня была, хотя не великолѣпная, но безукоризненно-опрятная комната; я вѣрилъ, что кузница была славнымъ путемъ къ возмужалости и независимости. И въ одинъ годъ все для меня измѣнилось. Теперь все это мнѣ казалось п о шло и грубо, и я ни за какія блага не хотѣлъ бы, чтобъ миссъ Гавишамъ или Эстелла увидѣла эту обстановку.
На сколько я самъ былъ причиною этого неблагодарнаго настроенія, на сколько была виновна въ этомъ миссъ Гавишамъ, или моя сестра -- до этого никому теперь нѣтъ дѣла. Во мнѣ уже произошла перемѣна; дѣло было сдѣлано. Дурно ли, хорошо ли, извинительно или не извинительно, но оно уже было сдѣлано.
Бывало, мнѣ казалось, что съ той минуты, какъ я засучу рукава своей рубахи и поступлю на кузницу, въ Джо, передо мною откроется путь къ отличію и я буду счастливъ. Теперь это исполнилось на дѣлѣ и я увидѣлъ только, что весь былъ покрытъ угольною пылью, и на душѣ у меня лежалъ грузъ, въ сравненіи съ которымъ наковальня была легкимъ перышкомъ. Въ моей послѣдующей жизни (какъ и во всякой жизни, я полагаю) бывали случаи, когда мнѣ казалось, что тяжелая завѣса, заслоняла предо мною весь интересъ, всю прелесть жизни. Никогда эта завѣса не падала такъ тяжело и рѣзко, какъ теперь, когда жизненное поприще открылось предо мною, пролегая чрезъ кузницу Джо.
Помнится мнѣ, какъ нерѣдко подъ вечеръ, въ воскресенье, я задумывался, стоя на кладбищѣ, и сравнивалъ перспективу ожидавшаго меня будущаго съ тѣмъ унылымъ болотомъ, которое лежало предо мною. И то и другое было плоско и однообразно, и въ томъ и другомъ пролегалъ невѣдомый путь, застилаемый густымъ туманомъ, а вдали виднѣлось море.
Съ перваго же дня моего ученія я совершенно упалъ духомъ. Но мнѣ пріятно вспомнить, что во все время, пока продолжался нашъ контрактъ, я не проронилъ при Джо ни одной жалобы. Это почти единственное обстоятельство, о которомъ мнѣ пріятно вспомнить, когда я думаю о томъ времени. Все, что я намѣренъ сейчасъ сказать о годахъ моего ученія, дѣлаетъ болѣе чести Джо, нежели мнѣ самому. Если я не сбѣжалъ и не записался въ солдаты или матросы, то не потому, что самъ былъ вѣренъ чувству долга, но потому, что Джо былъ вѣренъ чувству долга. Если я работалъ довольно-прилежно, то не потому, чтобъ самъ сознавалъ важность труда, но потому, что Джо сознавалъ важность труда. Невозможно опредѣлить, какъ далеко вообще простирается вліяніе честнаго, простаго, трудолюбиваго человѣка, но очень-возможно сказать, на сколько оно имѣло дѣйствія на насъ самихъ, и я могу сказать съ полною увѣренностью, что все добро, которое я извлекъ изъ моего ученья, проистекало отъ простаго, малымъ довольнаго Джо, а не отъ меня самого, вѣчно-безпокойнаго и ничѣмъ недовольнаго.
Кто объяснитъ мнѣ, чего я тогда хотѣлъ? Я самъ того не зналъ. Я боялся, что когда-нибудь, въ злой часъ, когда я буду въ самомъ неизящномъ видѣ, Эстелла заглянетъ въ одно изъ оконъ кузницы. Меня преслѣдовали опасенія, что, рано или поздно, она увидитъ меня съ чернымъ лицомъ и руками, за самою грубою работою, и станетъ издѣваться надо мною, станетъ презирать меня. Частенько, въ сумерки, когда я помогалъ Джо раздувать огонь, и мы вмѣстѣ подтягивали "Дядя Климъ", я вспоминалъ, какъ мы пѣвали эту пѣсню у миссъ Гавишамъ, и тотчасъ же, въ огнѣ, мнѣ рисовалась головка Эстеллы, съ развѣвавшимися волосами и глазами, устремленными на меня съ какимъ-то насмѣшливымъ выраженіемъ.
Частенько въ такія минуты боязливо всматривался я во мракъ ночи, окаймленной деревяннымъ переплетомъ оконъ, и чудилось мнѣ, что она только-что отвернулась отъ окна, и я былъ увѣренъ, что мои опасенія наконецъ сбылись.
И потомъ, когда мы шли въ ужину, и комната и столъ казались мнѣ еще бѣднѣе, чѣмъ прежде, и чувство стыда еще съ большею силою шевелилось въ моей неблагодарной груди.