БІОГРАФИЧЕСКІЙ ОЧЕРКЪ.
Монтескьё сказалъ: "если исторія извѣстной страны незанимательна, можно быть увѣреннымъ, что ея жители благоденствовали и благоденствуютъ"; эти слова автора "Духа Законовъ" были и въ наше время примѣняемы къ случаямъ болѣе частнымъ, къ благополучію отдѣльныхъ личностей; Бальзакъ, въ одномъ изъ своихъ романовъ, замѣтилъ: "исторія счастливыхъ людей, какъ и лѣтописи благополучныхъ земель, вся заключается въ двухъ строкахъ." Послѣ Бальзака одинъ изъ знаменитѣйшихъ писателей современной намъ Англіи, человѣкъ, увлекающій своимъ бурнымъ краснорѣчіемъ души самыхъ холодныхъ изъ своихъ соотечественниковъ, эксцентрикъ, подъ чьимъ перомъ сама исторія превращается въ какую-то ослѣпительную и невиданную доселѣ фантасмагорію, критикъ и поэтъ въ прозѣ, историкъ и памфлетистъ -- Томасъ Карлейль, написалъ слѣдующія строки, равно примѣнимыя и къ высшимъ вопросамъ исторіи и къ участи отдѣльныхъ личностей, людей знаменитыхъ и неизвѣстныхъ, блистательныхъ и незначительныхъ, наполняющихъ міръ славою своего имени и живущихъ въ вѣчной тѣни, посреди невозмутимаго спокойствія.
"И въ дѣлахъ нашего міра -- говоритъ Карлейль -- есть своя тишина, которая лучше всякой рѣчи. "Важное событіе", то есть случай, о которомъ говорятъ, вспоминаютъ и будутъ долго помнить, не есть ли, въ нѣкоторомъ смыслѣ, отклоненіе отъ общихъ законовъ послѣдовательности? Даже счастливое "событіе" не наводитъ ли собою на мысль о перемѣнѣ, о потерѣ дѣятельной силы и во своей неправильности не можетъ ли иногда считаться чѣмъ-то въ родѣ болѣзни? Дубъ ростетъ въ лѣсу тысячу лѣтъ, и ростетъ посреди одного итого же ненарушимаго молчанія, только черезъ тысячу лѣтъ въ лѣсу слышится шумъ, ударъ, звукъ, которому вторитъ эхо: величественное дерево упало, стараго дуба не существуетъ болѣе! Кто слышалъ, какъ упалъ на землю жолудь, принесенный вѣтромъ, и пустилъ свои ростки на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ суждено было возвышаться исполину лѣсовъ, и когда величавый дубъ цвѣлъ, когда онъ украшался новыми листьями, -- кто зналъ объ этомъ, кто о томъ помнилъ? Не въ минуту, не въ часъ происходили подобныя перемѣны: онѣ совершались медленно и непрерывно, въ цѣломъ потокѣ дней, въ которыхъ каждый часъ походилъ на часъ предъидущій...."
Вотъ вдохновенныя слова автора "Шиллеровой жизни", одного изъ популярнѣйшихъ писателей Англіи, перелившаго въ умы своихъ согражданъ много германской мудрости, германской поэзіи и германской туманности, -- эти слова поневолѣ должны приходить на память почти каждому писателю, когда либо бравшемуся за біографію которой нибудь изъ литературныхъ знаменитостей новаго времени. Къ великой горести біографовъ-анекдотистовъ и къ удовольствію всѣхъ людей, не способныхъ жить безъ искусства, давно уже прошла та грозная и патетическая эпоха исторіи, когда слово поэтъ было почти синонимомъ страдальца, когда избранный смертями, вскормленный музами, не могъ сдѣлать шагу на пути жизни, не встрѣтивъ катастрофы и злодѣевъ, достойныхъ поэмы; когда Мильтонъ, вдохновенный слѣпецъ, укрывалъ свои послѣдніе, грустные дни отъ злобы торжествующихъ враговъ, Буало говорилъ, Людвику XIV: "Государь, вашъ старый Корнель умираетъ съ голоду!" по улицамъ испанскихъ городовъ ходилъ безрукій и оставленный всѣми инвалидъ, по имени Мигуэль Сервантесъ, и когда Данте Аллигіери оставлялъ прославленную имъ родину, съ тяжкимъ проклятіемъ на устахъ: "Ай! Италія, страна позора и горести, корабль безъ кормчаго посреди страшной бури, не владычица окрестныхъ земель.... домъ разврата и безчестія!"
Дѣйствительно, жизнеописанія, современныхъ литературныхъ знаменитостей рѣдко бываютъ занимательны, если подъ словомъ занимательность мы станемъ понимать внѣшній интересъ разсказа, обильнаго событіями, если мы пожелаемъ толковать слово "событіе" такъ, какъ понимали его Монтескьё, Бальзакъ и Карленль. Но здѣсь то и является еще вопросъ своего рода: человѣкъ мыслящій, задумываясь надъ подробною, хотя неэффектною біографіею превосходнаго писателя, можетъ быть проведшаго лучшіе свои годы въ тиши кабинета или посреди кроткихъ семейныхъ радостей, поневолѣ долженъ спросить самого себя: "на какомъ основаніи станемъ мы дѣлать событія жизни человѣческой на важныя и неважныя, мелкія и громадныя, необыкновенныя и ничтожныя?" Высокая мысль, зерно будущаго великаго творенія, можетъ зарониться въ голову поэта посреди тишины и посреди бури, въ его библіотекѣ и въ чужой сторонѣ, передъ каминомъ и на полѣ сраженія; повсюду съ человѣкомъ могутъ происходить тѣ высокіе нравственные феномены, которые должны быть названы событіями по преимуществу, событіями плодотворными по результату. Для человѣка наблюдательнаго и богатаго дарованіемъ самая тихая жизнь есть цѣпь событій, посреди которыхъ растетъ, крѣпнетъ сила, данная ему Создателемъ, какъ росла и крѣпла сила поэтовъ, тяжкими испытаніями проведенныхъ къ безсмертію. Подсмотрѣть связь простой жизни писателя съ развитіемъ его дарованія, объяснитъ его направленіе, зародышь, самую манеру его произведеній -- составляетъ для біографа задачу болѣе трудную, нежели изложеніе чьей нибудь драматической біографіи.
Нужно сознаться, что въ составленіи подобнаго рода біографій англійскіе писатели прошлаго, и настоящаго столѣтіи не имѣютъ себѣ равныхъ ни въ какой словесности. Вся исторія англійской литературы распадается на сотый біографій, въ которыхъ тщательно разсмотрѣны и жизнь и дѣятельность каждаго лица, сколько нибудь извѣстнаго своими трудами въ мірѣ ученыхъ и любителей изящнаго; строго практическій смыслъ біографовъ, врожденный націи; равно удалятъ ихъ и отъ излишней яркости красокъ во вредъ истинѣ, какъ это случается съ французскими историками словесности, и отъ того злоупотребленія анализа, стремленія къ запутаннымъ и скоропреходящимъ умозрѣніямъ, которое дѣлаетъ труды многихъ германскихъ ученыхъ столь темными и фантастическими, причудливыми и быстро старѣющими, дѣтски невѣрными, не взирая на всю кропотливость и добросовѣстность исполненія. Про великобританскимъ писателей, когда либо занимавшихся исторіею отечественной литературы (а ею занимались они всѣ, отъ Джонсона до Маколея), невозможно сказать того, что поминутно говорится о трудахъ германскихъ и французскихъ критиковъ; "такой-то писатель устарѣлъ, такое-то изъисканіе не годится болѣе." Труды Скотта, Кольриджа, Соути, Мура, Элисона, Джеффри и Маколея нимало не затемнили біографій, писанныхъ Босвеллемъ, Гаукинсомъ и Джонсономъ: взглядъ измѣнился во многомъ, но не измѣнился радикально; анализъ остается одинъ и тотъ же, по видимому, но его направленія далеко не прежніе. Берега и поверхность потока не измѣнились нимало, но глубина увеличилась и со всякимъ днемъ увеличивается.
Каждый человѣкъ, стяжавшій себѣ имя въ британской словесности, можетъ расчитывать, умирая, на хорошій памятникъ и на хорошую біографію: не успѣетъ онъ закрыть глазъ, какъ компанія неизвѣстныхъ ему почитателей его дарованія сдѣлаетъ подписку и на собранную ему сумму соорудятъ ему на кладбищѣ статую или урну съ приличною надписью; въ тоже самое время два или три друга выхлопочутъ его семейныя бумаги, отправятся въ тотъ городъ, гдѣ онъ родился, познакомятся съ остатками его школьныхъ товарищей {Крокеръ, извѣстный своими комментаріями, не оставилъ даже въ покоѣ королевскаго семейства; а когда умеръ Байронъ, безчисленные издатели разныхъ замѣтокъ о его жизни довели своими разспросами до отчаянія его нѣжную сестру, мистриссъ Лей, и были торжественно изгнаны вонъ сэромъ Робертомъ Пилемъ, школьнымъ товарищемъ поэта.}, объѣздятъ всѣ дома, имъ посѣщаемые, и, трудомъ съ неслыханнымъ рвеніемъ, соберутъ огромный запасъ фактовъ, именъ и анекдотовъ, изъ которыхъ, подъ рукой извѣстнаго критика, выходитъ нѣчто стройное и увлекательное, изящный памятникъ на литературномъ кладбищѣ, нѣсколько лишнихъ буквъ въ исторіи сердца человѣческаго. Въ замѣнъ того писатели живые не имѣютъ біографовъ и не пользуюся удовольствіемъ встрѣчать на страницахъ какого нибудь обозрѣнія малѣйшія подробности изъ своей семейной жизни или разсказы о томъ, какъ они боролись съ бѣдностью въ молодыя лѣта. Домъ живого литератора есть крѣпость, и событія его юности, зрѣлаго возраста никогда не раскрываются передъ публикою до самой его смерти. Оттого-то ни объ одномъ почти изъ нынѣ существующихъ британскихъ поэтовъ, романистовъ, историковъ и эссейистовъ мы не имѣемъ подробныхъ біографическихъ свѣдѣній; тоже, что отъискивается въ біографическихъ лексиконахъ и критическихъ журнальныхъ статейкахъ, весьма неполно, а сверхъ того изложено съ безпрестанными оговорками и убійственною краткостью.
По всѣмъ изложеннымъ причинамъ, приступая къ краткой біографія Диккенса, автора "Копперфильда" и "Записокъ Пиквикскаго клуба", мы торопимся заранѣе увѣдомить нашихъ читателей, что имѣемъ подъ рукою только неполные и неудовлетворительные матеріялы о жизни популярнѣйшаго изъ романистовъ Англіи. Лучшимъ доказательствомъ того, какъ мало свѣдѣній имѣется по этому предмету даже въ самомъ Лондонѣ, можетъ служить литературная сплетня о происхожденіи "Давида Копперфильда", -- сплетня, обошедшая Англію и Америку, повторенная во Франціи и Германіи. Въ посвященіи, приложенномъ къ третьему тому своего послѣдняго романа, Диккенсъ высказываетъ ту мысль, что "Копперфильдъ" ему особенно дорогъ, что много юношескихъ воспоминаній и сердечныхъ порывовъ потрачено имъ на книгу, съ которой грустно прощаться, дописывая послѣднія страницы. Подобныя вещи говоритъ почти всякій писатель, со временъ Гиббона и его знаменитаго предисловія къ своему громадному труду; тѣмъ не менѣе, основываясь на словахъ Диккенса и еще на томъ обстоятельствѣ, что герой романа -- литераторъ, пользующійся успѣхомъ, дилетанты пустились объявлять во всеуслышанie, что "Давидъ Копперфильдъ" есть автобіографія самого автора, что сочинитель "Оливера Твиста", изгнанный сиротка, спасенный теткою Тротвудъ, создатель Пексниффа и малолѣтній другъ маленько Эмли -- одно и тоже лицо. До сихъ поръ все шло хорошо; но, коснувшись главнаго лица, оставалось заняться лицами второстепенными, и тутъ-то, какъ всегда случается, начались личности, претензіи, обиды и протестаціи. Въ Англіи такъ много Гиповъ, блистательныхъ и безнравственныхъ Стирфортовъ, Микауберовъ и Мурдстоновъ! а ужь конечно, усердные комментаторы съ большимъ рвеніемъ отъискивала оригиналы чудаковъ и злодѣевъ, нежели лицъ достойныхъ уваженія. Какъ ни пріятно было бы намъ, основываясь на животрепещущихъ слухахъ, сблизить личность существующаго романиста съ личностію вымышленнаго Копперфильда, мы находимъ себя въ необходимости признаться, что во внѣшнихъ фактахъ жизни между этими двумя особами общаго только то, что и Диккенсъ и Копперфильдъ британскіе подданные, да сверхъ того занимаются оба однимъ и тѣмъ же дѣломъ, то есть литературою.
Чарльзъ Диккенсъ родился 7 февраля 1812 года, въ знаменитѣйшемъ изъ приморскихъ городовъ Англія -- Портсмоутѣ. Отецъ его, занимая неважную должность по Морскому Министерству, часто обязанъ былъ перемѣнить свое мѣстопребываніе и перевозить за собой все семейство, состоящее изъ шестерыхъ ребятишекъ. Чарльзу было два года, когда его въ первый разъ перевезли въ Лондонъ; но черезъ шесть лѣтъ отецъ получилъ новое мѣсто, и опять въ приморскомъ городѣ, именно Чатамѣ. Здѣсь-то будущій романистъ впервые познакомился съ моремъ, играющимъ такую поэтическую роль почти во всѣхъ его произведеніяхъ; въ Чатамѣ же положено было первое начало его образованія, и начало весьма удачное: мальчика отдали на попеченіе стараго и сѣдого пастора, "а white-headed clergyman", извѣстнаго своей кротостью, безсмѣннаго воспитателя всѣхъ бѣдныхъ дѣтей въ околодкѣ. Дальнѣйшее воспитаніе молодой Диккенсъ получилъ въ одной изъ лондонскихъ школъ, гдѣ, конечно, было ему не такъ привольно, какъ подъ кровлею отца или своего перваго учителя, но гдѣ, въ замѣнъ того, уже начали развиваться способности мальчика -- способности, даровавшія ему и независимость, и славу, и цѣлую жизнь, полную невозмутимаго счастія.
Послѣ ""Оливера Твиста", "Никкльби" и романа "Дженъ Иръ", послѣ десятка прозаведеній лучшихъ британскихъ писателей и даже писательницъ, непозволительно оставаться въ невѣдѣніи насчетъ состоянія первоначальнаго публичнаго воспитанія въ Англіи, даже еслибъ добросовѣстныя изъисканія по этому предмету, довольно часто печатаемы въ тамошнихъ газетахъ и обозрѣніяхъ, не бросали яркаго свѣта на жалкое, неудовлетворительное состояніе мужскихъ и женскихъ школъ, пріютовъ, пансіоновъ въ Лондонѣ и другихъ англійскихъ городахъ. Въ двадцатыхъ голахъ нашего столѣтія слово laissez-faire было основнымъ словомъ, ключомъ всей англійской системы публичаго воспитанія: ни одно изъ лицъ, принадлежавшихъ гражданскому управленію, не наблюдало ни за ходомъ, преподаванія въ частныхъ училищахъ, на за нравственностью воспитателей и воспитательницъ, ни даже за тѣмъ, чтобъ дѣти, брошенныя въ средину этихъ моральныхъ омутовъ, были содержаны приличнымъ образомъ. Сотни школъ открывались безъ всякаго основнаго капитала, и если число воспитанниковъ оказывалось меньшимъ, нежели того желали спекулаторы, начиналась одна и та же система экономіи на пищѣ и одеждѣ воспитанниковъ, на жалованьѣ гувернерамъ и прислугѣ. Вслѣдствіе недостатка средствъ и конкурренціи между содержателями, скупость и грубость царствовали въ заведеніяхъ для воспитанія дѣтей, наставники набирались изъ самой жалкой части народонаселенія и весь составъ училищъ, отъ начальника до привратниковъ, составлялъ нѣчто подавляющее всѣ силы ребенка, ведущее прямымъ путемъ къ идіотству, или безнравственности. Народный предразсудокъ, перелившійся въ жилы многихъ замѣчательныхъ и благородныхъ людей, -- предразсудокъ, основанный на ложномъ понятіи о необходимости суровыхъ мѣръ при воспитаніи юношества, былъ главною причиною. того, что сказанный порядокъ вещей длился, при общемъ равнодушіи, и продолжается даже въ наше время, хотя и смягченный до нѣкоторой степени.
Въ школѣ Диккенсъ не отличался ни особеннымъ прилежаніемъ, ни особенной веселостью характера. Главнымъ его занятіемъ была чтеніе романовъ и сочиненіе трагедій. Трагедіи эти, большею частію взятыя изъ только что выученной древней исторіи, разучивались товарищами мальчика и разъигрывалась въ его присутствіи. Любимыми авторами будущаго романиста были писатели съ юмористическимъ направленіемъ: Свифтъ, Стернъ, Смоллетъ Филдингъ; классическая біографія Босвеля -- настольная книга каждаго англичанина -- была десятки разъ перечитана Диккенсомъ и, можетъ быть, дала ему первую идею о созданія "Записокъ Пикквикскаго Клуба". Вѣчно погруженный въ свои книги и рождающіяся фантазіи, равнодушный къ удобствамъ жизни, неловкій и задумчивый въ обществѣ, приглядѣвшійся ко всей нуждѣ и жестокости, его окружавшей, молодой человѣкъ, можетъ быть, долго не подумалъ бы о вступленіи въ жизнь чисто практическую еслибъ семейныя обстоятельства, и пуще всего возростающая бѣдность отца не понудили его искать себѣ должности, для куска хлѣба. О поступленіи въ Оксфордскій или Кембриджскій университетъ нечего было думать безъ денегъ и протекціи; а потому молодого человѣка опредѣлили писцомъ въ контору какого-то адвоката, -- адвоката бѣднаго и не очень трудолюбиваго, а потому имѣющаго занятія только по дѣламъ неважнымъ -- большею частію по просьбамъ лицъ весьма незначительныхъ. Передъ конторой не останавливалось красивыхъ экипажей, джентльмены и львы очень рѣдко посѣщали диккенсова начальника; зато у стола молодого клерка то-и-дѣло торчали будущіе оригиналы его веселыхъ романовъ: капитаны Кутли съ крюкомъ вмѣсто руки, обманутые какимъ нибудь Джинглемъ въ потертомъ фракѣ и съ рукой, ныряющею за галстукъ, для отъисканія несуществующаго воротничка, простодушные философы вродѣ Самуила Пикквика, попавшіеся въ жертву коварному лицемѣру Пексниффу, можетъ быть мистеръ Тутсъ, которому герой, подобный Лапчатому Гусю, превратилъ носъ въ горчичницу, а глаза въ уксусницу. Бойкая баба, мистриссъ Бэрдль являлась съ прошеніемъ за обольстившаго ее смирнаго джентльмена; и можетъ быть самъ старичина Джой, ввязавшись въ одну изъ непріятныхъ исторій, приходилъ не разъ посовѣтоваться съ юристомъ, покровителемъ и просвѣтителемъ Диккенса. Случались дѣла и другого рода: такъ какъ по англійскимъ законамъ каждый подсудимый обязанъ былъ имѣть своего защитника, хотя бы его преступленіе было яснѣе дня, то адвокатамъ, не имѣвшимъ хорошей практики, часто приходилось за ничтожное вознагражденіе хлопотать по дѣламъ самымъ безнадежныхъ преступниковъ. Лица, прославившіяся своими страшными дѣлами, часто поручали свою незавидную судьбу стараніямъ диккенсова патрона, и посреди всѣхъ этихъ злодѣевъ, воровъ, чудаковъ, оригиналовъ, плутовъ, добряковъ, бездарныхъ актеровъ, чердачныхъ поэтовъ, промотавшихся зѣвакъ, безпечныхъ объѣдалъ, картежниковъ, полисменовъ и взяточниковъ главное направленіе диккенсова таланта обозначилось окончательно: молодой писецъ бросилъ своя написанныя трагедіи и забылъ о будущихъ драматическихъ произведеніяхъ. Новые планы составлялись въ его воображеніи, и скоро перемѣна дѣятельности -- вступленіе на литературную дорогу -- дала ему средства примѣнить къ дѣлу свои планы.
Мы уже сказали, что конторскія занятія оставляли Диккенсу довольно много свободнаго времени и оно не пропадало даромъ у молодого писца. Отецъ его, самъ когда-то занимавшійся въ разныхъ журналахъ и хорошо знавшій стенографію, доставилъ ему мѣсто сотрудника въ изданіи "Парламентское Зеркало", -- мѣсто, конечно, не совсѣмъ блистательное, потому что все участіе юноши въ занятіяхъ редакціи ограничивалось только записываніемъ парламентскихъ преній и собираніемъ городскихъ новостей для каждаго нумера -- дѣло довольно трудное, особенно въ періодъ времени между двумя сессіями палатъ, когда журналисты лѣзутъ изъ кожи, стараясь вознаградить сухость политическихъ извѣстій обиліемъ журнальныхъ утокъ, страшныхъ извѣстій и забавныхъ сплетенъ. Отъ "Зеркала" Диккенсъ перешелъ въ редакцію столь извѣстной "Утренней Хроники" (Morning Chronicle), и хотя труды его были въ прежнемъ родѣ, но онъ мотъ утѣшать себя мыслію, что по крайней мѣрѣ работаетъ для одного изъ первыхъ журналовъ своей родины и можетъ надѣяться пробиться впередъ, выиграть кое что во мнѣніи журналистовъ и самой публики. Кромѣ того обширный составъ редакціи и устроенный въ ней порядокъ работы доставили талантливому сотруднику новый случай выказать свои способности и обогатить память новыми фактами общественной жизни, новыми наблюденіями надъ человѣческимъ характеромъ.
Обширная фаланга вѣстовщиковъ (reporters), нѣчто среднее между сотрудниками и прислугою, бываетъ обыкновенно подчинена двумъ или тремъ редакторамъ, обязаннымъ распоряжаться своими подчиненными какъ небольшою арміею, разбрасывать не по всѣмъ частямъ Лондона и, собирая ее въ условленный часъ, принимать отъ каждаго труженика новости и слухи, имъ собранные. Диккенсъ, котораго способности были скоро замѣчены, сдѣланъ былъ однимъ изъ начальниковъ этой газетной дружины, уже по самому своему составу представляютъ нѣчто весьма любопытное, такъ какъ для должности вѣстовщика выбиралась люди съ искусствомъ пробираться вездѣ, съ гибкимъ языкомъ и чуткимъ ухомъ, съ наблюдательностью своего рода, съ мѣднымъ лбомъ и предпріимчивостью неутомимою. Чрезъ посредство этихъ поистинѣ странствующихъ рыцарей), Диккенсъ всякій вечеръ зналъ все, что дѣлается страннаго, страшнаго или смѣшного жъ обширной столицѣ Англіи, и, каждый вечеръ ведя свою должностную бесѣду съ десяткомъ сплетниковъ, передавалъ все отъ нихъ слышанное въ самыхъ мѣткихъ и бойкихъ выраженіяхъ. Матеріялы гнались на матеріалами; стенографія была оставлена, контора адвоката посѣщалась рѣже и рѣже; вмѣсто нея молодой человѣкъ сталъ ходить на лекціи литературы въ Британскій Музеумъ, а минуты, свободныя отъ такимъ разнообразныхъ понятій, посвящать обдѣлкѣ своего перваго творенія. Наконецъ это произведеніе появилось на страницахъ "Утренней Хроники": то были "Скиццы" Боца, въ которыхъ опытному глазу легко подсмотрѣть зародышъ огромнаго числа характеровъ, выведенныхъ Диккенсомъ впослѣдствіи. Успѣхъ первыхъ очерковъ побудилъ его издать всѣ скиццы отдѣльной книгою, а вслѣдъ за нею издать новое твореніе -- въ двухъ томахъ, съ картинками извѣстнаго Крюйсшенка. Романъ этогъ -- такъ хорошо знакомый русскимъ читателямъ "Записки Пикквкскаго клуба" -- встрѣченъ былъ единодушнымъ ободреніемъ... мало того: энтузіазмомъ всѣхъ соотечественниковъ автора. Диккенсъ былъ переведенъ на всѣ европейскіе языки и повсюду пріобрѣталъ новыхъ поклонниковъ; иностранные читатели, не понимая нѣкоторыхъ страницъ "Пикквикскаго Клуба", невольно увлекались прелестью и выразительною веселостью цѣлаго.
Успѣхъ второго изданія этой самой книги, выпущенной въ свѣтъ съ настоящимъ именемъ автора въ 1838 году {Изданіе это посвящено было М. Тильфорду, члену парламента и автору уважаемыхъ драматическихъ произведеній.}, превзошелъ всякое ожиданіе: 100,000 экземпляровъ распродано было въ Англія и Сѣверной Америкѣ, не включая въ то число многочисленныхъ парижскихъ и лейпцигскихъ контрфакцій. Слава Диккенса утвердилась на прочномъ основаніи, бѣдный писецъ и предводитель газетныхъ вѣстовщиковъ пріобрѣлъ себѣ и независимость и общее уваженіе; счастливое супружество заключило собою рядъ счастливыхъ событій: Диккенсъ женился на миссъ Гогартъ, дочери эдинборгскаго литератора {Статьи B. Гогарта о музыкѣ до сихъ поръ цѣнятся въ Англіи.}, съ которою познакомился, только что устроившіяся обстоятельства дали ему возможность посѣтить въ видѣ туриста лучшія уголки своего отечества и въ томъ числѣ столицу Шотландіи. Отецъ мистриссъ Диккенсъ былъ искреннимъ другомъ Вальтеръ-Скотта и однимъ изъ первыхъ дилетантовъ литературы, которые привѣтствовали явленіе "Пикквикскаго Клуба" радостными надеждами.
Съ успѣхомъ этого произведенія начался новый періодъ въ жизни Диккенса: домашняя жизнь романиста перестаетъ интересовать насъ, зато литературная дѣятельность развивается съ каждымъ годомъ, -- развивается въ обширныхъ и любопытныхъ размѣрахъ. Съ помощью трудолюбія и энергетическихъ мѣръ, предпринятыхъ для обогащенія себя новыми сведеніями, Диккенсъ находить время объѣхать и обходить пѣшкомъ половину Европы, издавать романъ за романомъ, работать въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ, устроить свои денежныя дѣла удовлетворительнымъ образомъ, поддержать на трудномъ пути членовъ своего семейства и посреди всего этого замыслить планъ отдаленной поѣздки, именно въ Сѣверную Америку, кипсеки наполняются его мелкими статейками. Morning Chronicle не совсѣмъ оставленъ: при всѣхъ этихъ занятіяхъ Диккенсъ находитъ еще время наблюдать за жизнью простыхъ классовъ лондонскаго народонаселенія, слѣдить за всѣми политико-экономическими сочиненіями и поддерживать знакомство съ парламентскими и литературными знаменитостями. Угасающая звѣзда моды и фешенебльной литературы, бывшая пріятельница Байрона, леди Блессингтонъ спѣшитъ принятъ въ свой избранный кружокъ новаго романиста; лучшія фамиліи Англіи осыпаютъ бывшаго писца любезностями и приглашеніями. Дарованіе Диккенса ростетъ, и рядъ сочиненій, увѣнчанныхъ немедленнымъ успѣхомъ: "Оливеръ Твистъ", "Николай Никкльби", "Мистеръ Гомфри", "Бэрнеби Роджъ", свидѣтельствуетъ передъ публикою о неистощимоcти и разнообразіи его фантазіи.
Два момента замѣчаемъ мы въ первыхъ созданіяхъ Диккенса, -- тѣ самые два элемента, которые составляютъ силу и величіе живописца Гогарта, именно: задушенную веселость рядомъ съ изображеніемъ самой мрачной, тяжелой дѣйствительности. Кто могъ бы, зная изъ Гогарта только тѣ картины, гдѣ изображены пиры и избранія, народныя веселья или ряды зрителей, расхохотавшихся при видѣ собаки съ парикомъ ея хозяина за головѣ, -- кто могъ бы представить себѣ, что кисть, начертавшая эти веселыя изображенія, этихъ кузнецовъ съ кружками портеру, судей, уплетающихъ огромные куски говядины за обѣдомъ въ честь лорда-мэра, -- рядомъ съ ними изобразила блѣдныя лица преступниковъ посреди своего вѣтхаго пріюта; отчаяніе женщины, отвергаемой своимъ мужемъ; неистовыя конвульсіи игрока, проигравшаго послѣднюю гинею и не замѣчающаго, что самый игорный домъ горитъ, что удушливый дымъ наполняетъ всю комнату, пандемоніумъ богини Фортуны? Тѣ же двѣ противоположности видимъ мы и у Диккенса; только онѣ не распадаются такъ рѣзко, какъ у Гогарта: онѣ находятся въ безпрерывной борьбѣ за первенство, въ безпрерывномъ столкновеніи, въ ежеминутномъ контрастѣ. Нѣсколько разъ романистъ уступаетъ то тому, то другому направленію, впадаетъ иногда въ заблужденія, иногда увлекается эффектомъ, иногда жертвуетъ грустнымъ для фарса, иногда веселостью и простотою для страшнаго, для цѣлыхъ главъ во вкусѣ Матьюрина и Льюиза. Изобиліе тягостныхъ и даже кровавыхъ сценъ составляетъ яркую особенность нѣкоторыхъ изъ созданій Диккенса, въ первую пору его литературной дѣятельности, и причина тому весьма понятна: юность романиста была безпрерывнымъ переходомъ отъ нужды къ отдыху, отъ трудолюбиваго уединенія и сценамъ или комическимъ, или раздирающимъ сердце. Какъ часто, являясь по должности своей въ исправительный или ассизный судъ, Диккенсъ имѣлъ случай вмѣсто ничтожнаго процесса встрѣчать зрѣлища и споры, потрясающіе душу, всматриваться въ лицо подсудимаго, еще недавно совершившаго тяжкое преступленіе, слышитъ подробности ужаснаго дѣла, отъ которыхъ у присутствовавшихъ волоса становились дыбомъ, подмѣчать, какъ на лицѣ осужденнаго злодѣя проступала блѣдность при извѣстныхъ словахъ предсѣдателя присяжныхъ: "присуждаемъ его бытъ повѣшеннымъ за шею до тѣхъ поръ, покуда воспослѣдуетъ смерть!" Сколько разъ, имѣя обязанностью своею дать въ журналѣ подробный отчетъ о какомъ нибудь плачевномъ событіи, интересовавшемъ собою публику, авторъ "Пикквикскаго клуба" отправлялся, сопровождаемый газетнымъ вѣстовщикомъ, въ одну изъ унылыхъ, отдаленныхъ улицъ Лондона, взбирался по темнымъ лѣстницамъ на чердакъ кирпичнаго, закопченаго, мрачнаго дома, пріюта нищеты и порока, осматривалъ комнату, замѣчательную по только что случившемуся въ ней преступленію, разсуждалъ съ констеблями, свидѣтелями, зѣваками, мальчишками, запускающими руки въ карманъ этимъ зѣвакамъ, блѣдными и пьяными женщинами, сбѣжавшимися изъ таверны на грустное зрѣлище! Кромѣ всего этого Дикккесъ питалъ особенное уваженіе къ двумъ весьма популярнымъ талантамъ Англіи, у насъ почти неизвѣстнымъ, именно: Мэтьюрину и Льюизу, романистамъ "ужаснымъ" по преимуществу, вѣчно готовымъ, для устрашенія своихъ читателей, пустить въ ходъ даже сверхъестественныя силы и произвести эффектъ, выводя впередъ фаланги окровавленныхъ привидѣній. Пристрастіе къ страшнымъ сценамъ, доставившее Диккенсу возможность написать въ своемъ "Оливерѣ Твистѣ" нѣсколько сценъ истинно потрясающихъ, едва было не завлекло нашего романиста слишкомъ далеко: поощренный необыкновеннымъ успѣхомъ этихъ сценъ, онъ выпустилъ въ свѣтъ цѣлый романъ, исключительно основанный на однихъ ужасахъ, только что не впадающихъ въ сверхъестественное. Мы говоримъ о "Бэрнеби Роджѣ", романѣ, едва было не совершившемъ плачевнаго переворота въ литературной карьерѣ Диккенса.
Интрига "Бэрнеби Роджа", о которомъ мы позволимъ себѣ поговоритъ нѣсколько подробнѣе, чѣмъ о другихъ произведеніяхъ автора, вся вертится на исторіи одного преступленія. Роджъ, служитель мистера Гэрдаля, зарѣзалъ своего господина; умирая, несчастная жертва дернула за снурокъ висѣвшаго у воротъ колокола, чтобъ призвать кого нибудь на помощь. Убійца, услышавъ звонъ и шумъ бѣгущаго народа, совершаетъ другое преступленіе: убиваетъ садовника, и, надѣвъ на него свое платье, кидаетъ его въ прудъ, а самъ скрывается. Роджа всѣ признаютъ утонувшимъ, но судьба не дремлетъ, хотя дѣло, по видимому, устроялось и преступникъ остался безъ наказанія.
Черезъ много лѣтъ, какой-то всадникъ скачетъ ночью по дорогѣ, ведущей въ Лондонъ, въ которомъ происходитъ въ то время (1779) возстаніе черни, всюду преслѣдующей католиковъ. Какое-то строенie, разрушенное и зажженное разбойниками, стоитъ неподалеку отъ дороги, раскидывая вокругъ себя пламя, искры и горящіе угодья. Строеніе покинуто хищниками, спасающимися отъ вооруженной силы, все кругомъ страшно и торжественно, въ тишинѣ ночи слышится какой-то звонъ, рѣзкій, прерывистый, -- звонъ, призывающій гражданъ Лондона къ оружію. При этомъ звукѣ всадникъ приподнимается на стременахъ и кровь стынетъ въ его жилахъ. Читатель догадывается, что путешественникъ, тамъ испугавшійся звона, никто иной, какъ Роджъ, убійца двухъ человѣкъ. Онъ пріѣхалъ издалека, онъ привлеченъ на мѣсто своей гибели изъ дальнихъ краевъ, изъ пріюта преступленія, черезъ стеченіе запутанныхъ обстоятельствъ, въ которыхъ главную роль играетъ звонъ колокола, раздавшіяся при совершеніи его преступленія! Увлекаемый судьбою, Роджъ входятъ въ ту часть обгорѣлаго строенія, которая наиболѣе безопасна: онъ хочетъ укрыться въ ней -- и вдругъ замѣчаетъ, что ему пришлось искать крова въ томъ самомъ строеніи, гдѣ имъ погублены двѣ невинныя жертвы! Не помня себя отъ ужаса, онъ хочетъ бѣжать -- и встрѣчаетъ брата своей жертвы, мистера Гэрдаля. Чтобы ускользнутъ отъ мстителя, Роджъ пробирается по дымящимся обломкамъ, ступаетъ на закопченую и полуразрушенную лѣстницу, -- чтобъ укрѣпить свои колеблющіеся шаги, хватается за какую-то веревку.... и въ ту же минуту слышитъ опять прежній, оглушительный звонъ. Второпяхъ онъ ухватился за веревку колокола при воротахъ, -- и страшныя звуки разносятся повсюду, они ростутъ и леденятъ сердце, они разсказываютъ всю кровавую исторію преступленія, они вопіютъ о мести! И злодѣй почтя безъ сопротивленія отдается во власть мистера Гэрдаля, а читатель невольно сознается, что фантазія самого Льюиза едва ли способна была создать что нибудь болѣе мрачное и глубоко потрясающее душу.
Такова капитальная сцена этого романа. Подробности романа мрачны, унылы, даже однообразны по своему угрюмому колориту. Успѣхъ "Бэрнэбя Роджа" былъ великъ, и еслибъ Диккенсъ увлекся имъ, можетъ быть, намъ не суждено было бы дождаться ни "Домби", ни "Копперфильда". Къ счастію, любовь къ ужасамъ, дошедшая до крайнихъ своихъ предѣловъ въ "Роджа", была непродолжительна, а развитіе Диккенсова таланта скоро подсказало ему, гдѣ можно отъискивать предметы потрясающихъ сценъ, не обращаясь за ними къ ньюгетскимъ преданіямъ.
Послѣдніе труды Диккенса: Домби и Сынъ, Святочные разсказы, Давидъ Копперфильдъ, слишкомъ знакомы нашимъ читателямъ; на эти произведенія мы уже имѣемъ право смотрѣть какъ на вещи совершенно зрѣлыя, выработавшіеся послѣдовательно. Элементъ комическій утратилъ въ нихъ часть той юношеской силы, которая, такъ оказать, увлекаетъ насъ къ хохоту въ "Пикквикскомъ Клубѣ"; въ замѣнъ того онъ сдѣлался сосредоточеннѣе, граціознѣе и симпатичнѣе. Элементъ мрачный не встрѣчается такъ часто, какъ прежде: авторъ пришелъ къ пониманію того, что часто самая простая и ежедневная сцена изъ семейной или общественной жизни можетъ навести читателя на много грустныхъ, даже ужасающихъ подробностей. Изъ сочиненій Диккенса, мало у насъ извѣстныхъ, укажемъ на его "Замѣтки объ Италіи" и "Американскія Записки", возбудившія въ Соединенныхъ-Штатахъ довольно сильное и крайне несправедливое негодованіе. Диккенсъ далеко благосклоннѣе къ американцамъ, нежели мистриссъ Троллопъ, или капитанъ Марріотъ, къ предразсудкамъ стараго британца присоединившій всю злобу завистливаго моряка; тѣмъ не менѣе шутливыя описанія и замѣтки нашего романиста именно потому и взбѣсили соотечественниковъ Вашингтона, что были написаны безъ всякаго задора и заданной мысли. Самолюбивый человѣкъ всегда готовъ простить клевету, злобную сплетню, грозную филиппику, потому что эти недостойныя дѣла основаны или могутъ быть основаны на весьма лестной вещи, -- именно зависти, но онъ выходитъ изъ себя отъ насмѣшки, если она пущена съ той простотой и беззаботностью, передъ которыми безполезно и безсильно всякое ожесточеніе. Эти-то качества не понравились американцамъ, не пришлись по вкусу и французамъ, до сихъ поръ крайне неблагосклоннымъ къ Диккенсу. Въ самой Англіи авторъ "Пикивикскаго Клуба" имѣетъ большое количество литературныхъ враговъ, въ томъ числѣ едва ли не всю партію "Блеквудскаго" и "Трехмѣсячнаго (Quarterly) Обозрѣній". Ревьюэры этихъ изданій обвиняютъ его въ искаженіи языка и въ созданіи какой-то особенной slang litterature (литературы подлаго класса); французскіе критики, въ родѣ Додлея и Шаля, находятъ Диккенса тривіяльнымъ; американцы упрекаютъ его за то, что онъ заплатилъ коварными шутками за блистательный примъ, сдѣланный ему въ первыхъ городахъ ихъ отечества.
Въ семейной и общественной жизни Диккенсъ очень простъ, задумчивъ и кротонъ, какъ большая часть людей истинно счастливыхъ. Въ этомъ счастіи, кромѣ замѣтокъ звавшихъ его лицъ, можетъ увѣрять насъ лучше всѣхъ разсказовъ неописанно симпатичная, спокойная, обворожительная прелесть, разлитая по всей массѣ его произведеній, то горячее сочувствіе къ людскому страданію, та задушевная теплота въ самомъ комизмѣ, то юношеское отвращеніе къ злодѣямъ, созданнымъ собственною своей фантазіей, то сочувствіе дѣтскимъ помысламъ и дѣтской граціи, та мягкость сердца, по которой Диккенсъ не имѣетъ себѣ подобнаго между поэтами и романистами всей Европы. Подъ манеру всякаго писателя можно поддѣлаться хотя на короткое время, но какъ бы не вышло вѣрнымъ удачнѣйшее подражаніе Диккенсу, въ немъ вѣчно будетъ недоставать той тонкой и сердцу понятной прелести, которая принадлежитъ одному Диккенсу. Зародышъ этой главной, неуловимой оригинальности лежатъ въ душѣ самаго романиста, въ событіяхъ его жизни, наконецъ въ благотворительномъ настроеніи духа, всегда готоваго симпатизировать самой малѣйшей горести, также какъ самой незначительнѣйшей радости человѣческаго существованія.
Въ послѣдніе годы авторъ "Пикквикскаго Клуба" пріобрѣлъ себѣ новое право на признательность своихъ соотечественниковъ, своею дѣятельностію по сформированію въ Лондонѣ многочисленнаго общества, имѣющаго исключительною цѣлію оказывать пособіе всякаго рода нуждающимся литераторамъ. Молодыя люди, движимыя любовью къ наукѣ и не имѣющія средствъ поддерживать себя на скользкомъ литературномъ поприщѣ, ветераны учености, не успѣвали во всю свою жизнь обезпечить своего существованія, талантливые авторы, нуждающіеся въ средствахъ издать свои первыя творенія, весь многочисленный классъ тружениковъ, живущихъ умственными усиліями, могутъ прибѣгать къ пособію общества, устроеннаго вслѣдствіе диккенсовой мысли и считающаго въ числѣ своихъ членовъ всѣ, что есть знаменитаго въ литературномъ и политическомъ свѣтѣ Великобританіи. Съ цѣлію пополненія суммъ общества въ немъ сформирована труппа актеровъ-любителей, дающая нѣсколько разъ въ годъ представленія на домашнихъ театрахъ, въ Лондонѣ и другахъ городахъ. Одно изъ такихъ представленій дано было въ присутствіи королевы, вскорѣ послѣ открытія Всемірной выставки, и доставило сбору двѣ тысячи фунтовъ стерлинговъ; билеты продавались по пяти гиней. По окончаніи спектакля ея величество потребовала къ себѣ всѣхъ актеровъ и выразила имъ свою живѣйшую признательность. Пьеса, данная въ тотъ вечеръ, называлась: "We are not so bad as we seem" (Мы не такъ дурны, какъ кажемся) и написана была сэромъ Э. Бульверомъ. Диккенсъ исполнялъ въ ней одну изъ главныхъ ролей.
"Современникъ", No 2, 1852