Семейство Смоллуидов
В довольно неблагоустроенной и отнюдь не благоуханной части города, хотя одна из ее возвышенностей и носит название "Приятный холм" *, карлик Смоллуид, нареченный при крещении Бартоломью, а в лоне семьи именуемый Бартом, проводит те немногие часы, которые у него не отнимает служба и все связанное с нею. Он живет на узкой уличке, всегда безлюдной, темной, мрачной и, словно склеп, со всех сторон плотно обложенной кирпичами; а ведь тут когда-то росли леса, но от них сохранился лишь один пень, запах которого почти так же свеж и не испорчен, как аромат юности Смоллуида.
Несколько поколений Смоллуидов произвели на свет лишь одного-единственного младенца. Правда, у них рождались маленькие старички и старушки, но детей не было, пока ныне здравствующая бабушка мистера Смоллуида не выжила из ума и не впала в детство. И бабушка мистера Смоллуида бесспорно украшает семейство такими, например, младенческими свойствами, как полное отсутствие наблюдательности, памяти, разума, интереса к чему бы то ни было, а также привычкой то и дело засыпать у камина и валиться в огонь.
Дедушка мистера Смоллуида тоже входит в состав семьи. Он совсем не владеет своими нижними конечностями и почти не владеет верхними, но разум у него не помутился. Старик не хуже чем в прежние годы помнит первые четыре правила арифметики и небольшое количество самых элементарных сведений. Что касается возвышенных мыслей, благоговения, восхищения и прочих подобных чувств, о наличии которых френологи судят по буграм и впадинам на черепе, то подобные мысли и чувства у него, очевидно, как были, так и остались только в буграх и впадинах, но глубже не проникли. Все, что приходит в голову дедушке мистера Смоллуида, является туда в виде личинки и навсегда остается личинкой. За всю свою жизнь он не вырастил ни одной бабочки.
Родитель этого приятного дедушки, обитающего в окрестностях "Приятного холма", был из породы тех толстокожих, двуногих, деньгососущих пауков, которые ткут паутину, чтобы ловить в нее неосторожных мух, и прячутся в норы, пока мухи не очутятся в западне. Бог этого старого язычника назывался Сложным Процентом. Прадедушка Смоллуид жил для него, обвенчался с ним, умер из-за него. Как-то раз он потерпел крупный убыток в одном чистеньком дельце, затеянном с тем расчетом, чтоб убыток потерпели другие, и тут в прадедушке Смоллуиде что-то надорвалось, -- что-то необходимое для его существования, а значит, не сердце, -- и его жизненный путь окончился. Он обучался в благотворительной школе, где прошел составленный по методу вопросов и ответов полный курс истории древних народов -- аморитян и хититов, тем не менее репутация у него была прескверная, и его нередко приводили в пример, когда желали доказать, что образование не всем идет впрок.
Дух его прославился в сыне, которого он всегда учил, что "в жизнь надо вступать рано", и двенадцати лет от роду поместил клерком в контору одного пройдохи-ростовщика. Там этот молодой джентльмен развил свой ум, узкий и беспокойный, и, обладая наследственными талантами, мало-помалу возвысился до профессии дисконтера, то есть занялся учетом векселей. Рано вступив в жизнь и поздно в брак, -- по примеру своего отца, -- он произвел на свет сына, тоже одаренного узким и беспокойным умом, а тот в свою очередь, рано вступив в жизнь и поздно -- в брак, сделался отцом двух близнецов: Бартоломью и Джудит Смоллуид. И все время, пока продолжался медленный рост этого родового древа, представители дома Смоллуидов, неизменно вступавшие в жизнь рано, а в брак поздно, развивали свои практические способности, отказываясь от всех решительно увеселений, отвергая все детские книги, волшебные сказки, легенды и басни и клеймя всякого рода легкомыслие. Это привело к отрадному последствию: в их доме перестали рождаться дети, а те перезрелые маленькие мужчины и женщины, которые в нем появлялись на свет, были похожи на старых обезьян, и их внутренний мир производил гнетущее впечатление.
Темная тесная гостиная Смоллуидов расположена в полуподвале, мрачна, угрюма, украшена только грубейшей суконной скатертью и уродливейшим чайным подносом из листового железа, так что стиль ее обстановки аллегорически и довольно точно отображает душу дедушки Смоллуида; и сейчас в этой гостиной, погруженные в черные, со спинками в виде ниш, набитые волосом кресла, что стоят по обеим сторонам камина, дряхлые мистер и миссис Смоллунд проводят часы своего заката. В камине стоят два тагана для котелков и чайников, за которыми обычно следит дедушка Смоллуид, а над ними из-под каминной полки выступает что-то вроде латунной виселицы, за которой он наблюдает, когда на ней жарится мясо. В кресле почтенного мистера Смоллуида под сиденьем устроен ящик, охраняемый его журавлиными ногами и, по слухам, содержащий баснословное богатство. Под рукой у старца лежит подушка, которой его заботливо снабжают, чтобы у него было чем швырнуть в почтенную спутницу его уважаемой старости всякий раз, как она заговорит о деньгах, ибо эта тема особенно сильно задевает его чувствительность.
-- Где же Барт? -- спрашивает дедушка Смоллуид у Джуди, которой Барт приходится братом-близнецом.
-- Еще не пришел, -- отвечает Джуди.
-- Но ведь пора чай пить?
-- Нет еще.
-- А сколько же времени осталось, по-твоему?
-- Десять минут.
-- Что?
-- Десять минут, -- орет Джуди.
-- Хо! -- произносит дедушка Смоллуид. -- Десять минут.
Бабушка Смоллуид, которая все время что-то бормотала и трясла головой, уставившись на таганы, слышит, что назвали число, и, связав его с деньгами, кричит, как отвратительный, старый, наголо ощипанный попугай:
-- Десять десятифунтовых бумажек!
Дедушка Смоллуид незамедлительно швыряет в нее подушкой.
-- Замолчи, черт тебя подери! -- кричит славный старикан.
Это метательное движение влечет за собой два последствия. Брошенная подушка вдавливает череп миссис Смоллуид в мягкую боковую стенку ее кресла, и когда внучка извлекает бабушку на свет божий, бабушкин чепец представляет собой совершенно непристойное зрелище; что касается мистера Смоллуида, то, потратив на бросок все силы, он валится назад в своем кресле, как сломанная марионетка. В подобные минуты достойный пожилой джентльмен обычно напоминает мешок тряпья с черной ермолкой на макушке и почти не подает признаков жизни, пока внучка не произведет над ним двух операций, -- не встряхнет его, как огромную бутыль, и не взобьет, как огромный валик, который кладут на кровать, под подушку. После применения этих средств у него появляются некоторые признаки шеи, и тогда он и спутница заката его жизни, вернувшись в прежнее состояние, снова сидят в своих креслах-нишах друг против друга, как два часовых, давно позабытых на посту Черным Разводящим -- Смертью *.
Джуди, их внучка, -- достойная союзница этой четы. Она столь неоспоримо является сестрой мистера Смоллуида-младшего, что, если бы их обоих смешать, из полученного теста не удалось бы вылепить юношу или девушку нормального размера; кроме того, она представляет собой столь отменный образец упомянутого фамильного сходства Смоллуидов с обезьяньим племенем, что, надев платьице с блестками и шапочку, могла бы гулять по плоской крышке шарманки, не вызывая слишком большого удивления и не считаясь из ряда вон выходящим экземпляром. Впрочем, сейчас она одета в простое платье из коричневой ткани.
У Джуди никогда не было куклы, она никогда не слышала о 3олушке, никогда не играла ни в какие игры. Раз или два, лет десяти от роду, она случайно попадала в детское общество, но дети не могли поладить с Джуди, а Джуди не могла поладить с детьми. Она казалась им существом какого-то другого вида, и в них это вызывало инстинктивное отвращение к ней, а в ней -- отвращение к ним. Вряд ли Джуди умеет смеяться. Скорей всего не умеет -- слишком редко она слышала смех. А уж о девичьем смехе она безусловно не имеет ни малейшего понятия. Попробуй она хоть раз рассмеяться по-девичьи, ей помешали бы зубы, -- ведь и смеясь, она бессознательно подражала бы безобразным беззубым старикам, как подражает им всегда, чтобы она ни чувствовала. Такова Джуди.
А ее брат-близнец никогда в жизни не запускал волчка. О Джеке, истребителе великанов *, или о Синдбаде-Мореходе * он знает не больше, чем о жителях звезд. Он так же мало способен играть в лягушку-скакушку или крикет *, как превратиться в лягушку или крикетный мяч. Но он все-таки ушел несколько дальше своей сестры, так как в узком мире его опыта приоткрылось окно на более обширные области, лежащие в пределах кругозора мистера Гаппи. Отсюда его восхищение этим ослепительным чародеем и желание соревноваться с ним.
Со стуком и звоном, громким, как звуки гонга, Джуди ставит на стол один из своих железных чайных подносов и расставляет чашки и блюдца. Хлеб она кладет в корpинку из железной проволоки, а масло (крошечный кусочек) на оловянную тарелочку. Дедушка Смоллуид, пристально следя за тем, как Джуди разливает чай, спрашивает у нее, где девчонка.
-- Какая? Чарли, что ли? -- отзывается Джуди.
-- Как? -- переспрашивает дедушка Смоллуид.
-- Вы про Чарли спрашиваете?
Это задевает какую-то пружину в бабушке Смоллуид, и, по привычке ухмыльнувшись таганам, она разражается неистовым воплем:
-- За море! Чарли за море *, Чарли за море, за море к Чарли, Чарли за море, за море к Чарли!
Вопит она с величайшей страстностью. Дедушка смотрит на подушку, но чувствует, что еще не совсем оправился после своего давешнего подвига.
-- Ну да, про Чарли, если ее так зовут, -- отвечает старик, когда наступает тишина. -- Больно много она жрет. Лучше бы нанимать ее на своих харчах.
Джуди подмигивает, точь-в-точь как ее брат, кивает головой и складывает губы для слова "нет", но не произносит его вслух.
-- Нет? -- переспрашивает старик. -- Почему?
-- Она тогда запросит шесть пенсов в день, а нам ее прокорм дешевле обходится.
-- Правда?
Джуди отвечает весьма многозначительным кивком, очень осторожно намазывает масло на хлеб, так, чтобы не намазать лишнего, и, разрезав хлеб на ломтики, кричит:
-- Эй, Чарли, где ты?
Робко повинуясь этому зову, появляется маленькая девочка в жестком переднике и огромной шляпе, с половой щеткой в мокрых, покрытых мыльной пеной руках и, подойдя, приседает.
-- Что ты сейчас делаешь? -- спрашивает Джуди, по-старушечьи набрасываясь на нее, словно злющая старая ведьма.
-- Убираю заднюю комнату наверху, мисс, -- отвечает Чарли.
-- Смотри работай хорошенько, да не прохлаждайся. У меня лодырничать не удастся. Поторапливайся! Ступай! -- кричит Джуди, топнув ногой. -- С вами, девчонками, столько беспокойства, что вы и половины его не стоите.
Суровая матрона снова принимается за исполнение своих обязанностей -- скупо намазывает масло, режет хлеб, -- но вот на нее падает тень ее брата, заглянувшего в окно. Джуди с ножом и хлебом в руках открывает ему входную дверь.
-- А-а, Барт! -- говорит дедушка Смоллуид. -- Пришел, а?
-- Пришел, -- отвечает Барт.
-- Опять проводил время с приятелем, Барт?
Смолл кивает.
-- Обедал на его счет, Барт? Смолл опять кивает.
-- Так и надо. Пользуйся чем только можешь на его счет, но пусть его глупый пример послужит тебе предостережением. Вот на что нужен такой приятель... только на то он и нужен, -- изрекает почтенный мудрец.
Внук, не выслушав этого доброго наставления с должной почтительностью, все же удостаивает деда молчаливым ответом, еле заметно подмигнув и наклонив голову, а потом садится за чайный стол. Все четыре старческих лица парят над чайными чашками, словно компания страшных херувимов, причем миссис Смоллуид беспрестанно вертит головой и болтает с таганами, а мистера Смоллуида приходится то и дело встряхивать, как взбалтывают огромную черную склянку со слабительной микстурой.
-- Да, да, -- говорит добрый старец, продолжая мудрое поучение. -- То же самое посоветовал бы тебе твой отец, Барт. Не пришлось тебе видеть своего отца. А жаль. Он был весь в меня.
Значит ли это, что на отца Барта было очень приятно смотреть, -- неясно.
-- Он был весь в меня, считать умел мастерски, -- повторяет старец, сложив пополам ломоть хлеба с маслом у себя на коленях. -- А умер он лет... пожалуй, уже десятка полтора прошло.
Миссис Смоллуид, повинуясь своему инстинкту, взвизгивает:
-- Полторы тысячи фунтов! Полторы тысячи фунтов в черной шкатулке, полторы тысячи фунтов заперты, полторы тысячи фунтов убраны и припрятаны!
Достойный ее супруг, отложив в сторону хлеб с маслом, немедленно запускает в нее подушкой, припечатывая супругу к боковой стенке ее кресла, и, обессиленный, откидывается на спинку своего кресла. Теперь, то есть после того, как он обратился к миссис Смоллуид с такого рода увещеванием, он производит необычайно внушительное, но не вполне благоприятное впечатление, во-первых, потому, что от сделанного усилия черная его ермолка съехала на один глаз, придав ему вид распутного беса; во-вторых, потому, что он бормочет яростные ругательства по адресу миссис Смоллуид; и, в-третьих, потому, что в этом контрасте между его сильным духом и бессильным телом угадываешь злобу старого душегуба, который наделал бы елико возможно больше зла, если бы только мог. Однако зрелище это столь хорошо знакомо семейному кругу Смоллуидов, что ничуть не привлекает к себе внимания. В таких случаях старца просто встряхивают и взбивают, словно он набит пером или пухом; подушку водворяют на ее обычное место рядом с ним, а старуху, чепец которой иногда приводят в порядок, а иногда нет, снова усаживают в кресло, где она сидит, готовая к тому, что ее опять повалят как кеглю.
На сей раз прошло некоторое время, прежде чем престарелый джентльмен почувствовал себя достаточно остывшим, чтобы продолжать прерванную речь; но, начав ее, он и тут примешивает к этой речи назидательные вставки, обращенные к своей выжившей из ума подруге жизни, которая ни с кем в мире не общается, если не считать таганов. Вот примерно что он говорит:
-- Поживи твой отец подольше, Барт, он нажил бы кучу денег -- болтунья зловредная! -- но как раз, когда он начал возводить здание, основу которого закладывал много лет, -- сорока ты беспутная, галка, попугаиха, что ты там мелешь? -- он заболел и умер от лихорадки, причем до последнего издыхания оставался бережливым человеком, ничего лишнего себе не позволял, а только и думал что о делах, -- кошкой бы в тебя швырнуть, а не подушкой, да и швырну, раз уж ты такая несусветная дура! -- а твоя мать -- благоразумная женщина, сухая, как щепка, зачахла, истлела, как трут, после того как родила тебя и Джуди. Ах ты старая свинья! Чертова свинья! Свиная башка!
Джуди, ничуть не интересуясь тем, о чем она не раз слышала, сливает в полоскательницу недопитый чай из чашек, блюдец и чайника на ужин маленькой поденщице. Затем она ссыпает в железную хлебную корзинку все те крошки и обгрызанные корки хлеба, которые уцелели, несмотря на строгую экономию, царящую в доме.
-- Мы с твоим отцом были компаньонами, Барт, -- продолжает старик, -- и когда я скончаюсь, вам с Джуди достанется все, что у меня есть. Повезло вам, что оба вы рано вступили в жизнь -- Джуди пошла по цветочной части, а ты по судебной. Наследство-то вам и тронуть не придется. Вы и без него заработаете себе на жизнь да еще приложите к нему сколько-нибудь. Когда я скончаюсь, Джуди опять примется за цветочное дело, а ты по-прежнему будешь заниматься судебным.
Поглядеть на Джуди, можно подумать, что она имеет дело скорее с шипами, чем с цветами; но она действительно научилась ремеслу и тайнам изготовления искусственных цветов. Когда же почтенный дед Джуди и ее братца говорил о своей будущей кончине, внимательный наблюдатель, быть может, заметил бы в глазах внуков довольно нетерпеливое желание узнать, когда же, наконец, он скончается, и смешанное с затаенной обидой убеждение, что пора бы уж ему покончить счеты с жизнью.
-- Ну, если все наелись, -- говорит Джуди, закончив свои приготовления, -- я позову сюда девчонку пить чай. Позволь ей только пить одной на кухне -- этому конца не будет.
Итак, Чарли вызвана в гостиную и под жестоким обстрелом хозяйских взглядов садится хлебать чай из полоскательницы и жевать объедки хлеба с маслом, напоминающие друидические развалины *. Занятая бдительным надзором за этой молодой особой, Джуди Смоллуид приняла вид существа поистине геологического возраста, родившегося в отдаленнейшую эпоху. Достойна удивления ее способность то и дело налетать и накидываться на девочку по всякому поводу и без всякого, зря и не зря, ибо в искусстве помыкать служанками Джуди достигла такого совершенства, какого лишь редко достигают самые старые и опытные мастерицы этого дела.
-- Нечего день-деньской глазеть по сторонам, -- визжит, тряся головой и топая ногой, Джуди, успев поймать взгляд девочки, измерявший глубину чая в полоскательнице, -- ешь скорей да принимайся за работу.
-- Слушаю, мисс, -- говорит Чарли.
-- Нечего твердить "слушаю", -- кричит мисс Смоллуид, -- я вас, девчонок, насквозь вижу! Делай, что говорят, без лишних слов, может я тогда тебе и поверю.
В доказательство своей покорности Чарли делает большой глоток чаю и так спешит управиться с друидическими развалинами хлеба, что мисс Смоллуид приказывает ей не объедаться, подчеркивая, что в этом отношении "вы, девчонки, прямо противные". В дальнейшем Чарли, пожалуй, было бы еще труднее приспособиться ко взглядам Джуди на вопрос о девчонках вообще, но тут раздается стук в дверь.
-- Посмотри, кто пришел, да не жуй, когда будешь отпирать! -- кричит Джуди.
Как только предмет ее неусыпных забот убегает, чтобы открыть дверь, мисс Смоллуид пользуется возможностью убрать остатки хлеба с маслом и швырнуть две-три грязных чашки в чайное мелководье полоскательницы в знак того, что она считает еду и питье оконченными.
-- Ну? Кто там и чего ему нужно? -- спрашивает раздражительная Джуди.
Оказывается, это некий "мистер Джордж". Без дальнейших докладов и церемоний мистер Джордж входит в комнату.
-- Ого! -- говорит мистер Джордж. -- Жарковато здесь у вас. Неужто вы и летом камин топите, а? Что ж! Пожалуй, вам не худо заранее приучиться к огоньку.
Последнее суждение мистер Джордж бормочет себе под нос, кивая дедушке Смоллуиду.
-- Хо! Это вы! -- восклицает старик. -- Как дела? Как дела?
-- Помаленьку, -- отвечает мистер Джордж, усаживаясь на стул. -- Я уже имел честь познакомиться с вашей внучкой; готов служить вам, мисс.
-- А это мой внук, -- говорит дедушка Смоллуид. -- Его вы еще не видели. Он пошел по судебной части и дома бывает редко.
-- Готов служить и ему! Он похож на сестру. Очень похож на сестру. Чертовски похож на сестру, -- говорит мистер Джордж, делая сильное и не вполне лестное ударение на этом наречии.
-- А вам как живется, мистер Джордж? -- спрашивает дедушка Смоллуид, медленно потирая ноги.
-- Да по-прежнему. Вроде как футбольному мячу.
Мистер Джордж -- смуглый и загорелый мужчина лет пятидесяти, хорошо сложенный и красивый, с вьющимися темными волосами, живыми глазами и широкой грудью. Его мускулистые, сильные руки, такие же загорелые, как и лицо, поработали, должно быть, не мало. Бросается в глаза его странная манера садиться на самый краешек стула, словно он с давних пор привык оставлять у себя за спиной место для запасной одежды или снаряжения, которого теперь никогда не носит. И походка у него ровная и твердая -- к ней очень пошли бы бряцанье тяжелой сабли и громкий звон шпор. Теперь он гладко выбрит, но губы складывает так, словно много лет носил пышные усы; об этом говорит и его привычка время от времени трогать верхнюю губу ладонью широкой смуглой руки. В общем, можно догадаться, что мистер Джордж -- отставной кавалерист.
Трудно представить себе большую противоположность, чем мистер Джордж, с одной стороны, и члены семейства Смоллуид -- с другой. Вряд ли случалось хоть одному кавалеристу на свете квартировать у людей, столь непохожих на него. Рядом с ними он точно палаш рядом с устричным ножичком. Его мускулистая фигура -- и их чахлые тельца; его широкие движения, которым нужно как можно больше свободного пространства, -- и их напряженные ужимки; его звучная речь -- и их скрипучие, тонкие голоса -- все это никак не вяжется одно с другим, представляя чрезвычайно резкий и странный контраст. Когда он сидит в середине мрачной гостиной, слегка наклонившись вперед, уперев руки в бока и расставив локти, кажется, будто стоит ему остаться здесь подольше, и он поглотит все семейство и весь четырехкомнатный дом, включая выходящую во двор кухоньку и прочее.
-- Вы трете себе ноги, чтобы их оживить? -- спрашивает он дедушку Смоллуида, окинув взглядом комнату.
-- Да так, знаете ли, мистер Джордж, отчасти по привычке, и... да... отчасти это помогает кровообращению, -- отвечает тот.
-- К-ро-во-о-бра-щению! -- повторяет мистер Джордж, складывая руки на груди и как будто становясь вдвое шире. -- С этим у вас дело плохо, должно быть.
-- Что и говорить, мистер Джордж, стар стал, -- соглашается дедушка Смоллуид. -- Но для своих лет я еще крепкий. Я старше ее, -- он кивает на жену, -- а видите, какая она! Ах ты трещотка зловредная! -- снова вспыхивает в нем ярость.
-- Несчастная старушенция! -- говорит мистер Джордж, повернувшись в сторону миссис Смоллуид. -- Не надо ругать бабушку. Поглядите на нее: чепчик набок съехал -- вот-вот с головы свалится; волосы спутались. Ну-ка, мамаша, сядьте-ка попрямее! Вот так лучше. Совсем молодцом!.. Вспомните о своей матери, мистер Смоллуид, -- говорит мистер Джордж, усадив как следует старуху и возвращаясь на место, -- если вам мало, что эта женщина ваша жена.
-- А вы сами, конечно, были примерным сыном, мистер Джордж? -- язвит старик, косясь на него.
-- Да нет. Я примерным не был, -- отвечает мистер Джордж, заливаясь густым румянцем.
-- Это меня удивляет.
-- Меня тоже. А мне следовало быть хорошим сыном, да, помнится, я и хотел этого. Но не вышло. Да, я был чертовски плохим сыном, и родные не могут мной похвалиться.
-- Поразительно! -- восклицает старик.
-- Но теперь чем меньше об этом говорить, тем лучше, -- продолжает мистер Джордж. -- Приступим к делу! Помните наше условие? Всякий раз, как я плачу проценты за два месяца, вы угощаете меня трубкой. Не беспокойтесь! Все в порядке. Бояться вам нечего -- можете подать мне трубку. Вот новый вексель, а вот деньги -- проценты за два месяца; принес полностью, хоть и чертовски трудно скопить такую сумму, когда занимаешься тем, чем занимаюсь я.
Мистер Джордж сидит, скрестив руки на груди и словно поглощая всю гостиную вместе со всем семейством, а дедушка Смоллуид с помощью Джуди отпирает конторку и достает два черных кожаных бумажника; в один из них он кладет только что полученный документ, из другого вынимает другой такой же документ и передает его мистеру Джорджу, который скручивает его, чтобы потом раскурить им трубку. Прежде чем выпустить один документ из его кожаной тюрьмы и заключить в нее другой, старик, надев очки, проверяет каждую букву и каждый знак препинания в обоих, трижды пересчитывает деньги, требует, чтобы Джуди не менее двух раз повторила каждое произнесенное ею слово, и, весь дрожа, говорит и действует так медлительно, что эта операция отнимает уйму времени. Только после того как она закончена вполне, старик, наконец, отрывает жадные глаза и пальцы от бумаг и денег и отвечает на последнее замечание мистера Джорджа следующими словами:
-- Бояться набить трубку? Мы вовсе не так скупы, сэр. Джуди, сейчас же подай трубку и стакан холодного грога мистеру Джорджу.
Игривые близнецы все это время смотрели прямо перед собой, если не считать той минуты, когда внимание их было приковано к черным кожаным бумажникам; теперь же оба они удаляются, полные презрения к посетителю и бросая его на произвол старика, подобно тому как удирают два медвежонка, оставив путешественника в лапах папаши-медведя.
-- Так, значит, вы тут и сидите целый день? -- говорит мистер Джордж, скрестив руки на груди.
-- Именно, именно, -- кивает старик.
-- И ничем не занимаетесь?
-- Присматриваю за камином, чтоб огонь не погас, чайник не выкипел, жаркое не пережарилось...
-- Когда оно есть, -- вставляет мистер Джордж весьма многозначительным тоном.
-- Вот именно. Когда оно есть.
-- Неужто вы ничего не читаете, не просите, чтобы вам почитали вслух?
Старик качает головой с жестким, коварным торжеством.
-- Нет, нет. В нашем семействе охотников до чтения не было. Читать -- только время терять. Чтением денег не заработаешь. Ни к чему. Бесполезное занятие. Нет, нет!
-- Не знаешь, кому из вас двоих лучше живется, -- говорит посетитель так тихо, что глуховатому старику трудно расслышать эти слова, и переводит глаза с него на старуху. -- Послушайте! -- произносит он громко.
-- Слушаю.
-- А ведь вы, наверное, распродадите мое имущество, если я хоть на день опоздаю внести проценты, -- говорит мистер Джордж.
-- Любезный друг мой! -- восклицает дедушка Смоллуид, раскрыв объятия. -- Никогда, никогда, любезный друг мой! Но мой приятель в Сити -- тот, кого я упросил одолжить вам деньги, -- он, пожалуй, на это способен!
-- Ага, значит, вы не можете за него поручиться? -- спрашивает мистер Джордж и едва слышно заканчивает свой вопрос словами: "Подлый старый лжец!"
-- Любезный друг мой, ведь на него положиться нельзя. Я бы не решился ему довериться. Он требует, чтобы соглашение выполнялось неукоснительно, любезный друг мой.
-- Требует, черт бы его побрал, -- говорит мистер Джордж.
Чарли приносит поднос с трубкой, маленькой пачкой табаку и грогом, и мистер Джордж спрашивает ее:
-- А ты что тут делаешь? Больно уж ты непохожа на здешних обитателей.
-- Я хожу к ним на работу, сэр, -- отвечает Чарли.
Осторожно сняв с девочки шляпу, кавалерист (если только он действительно служит или служил в кавалерии) гладит Чарли по головке, едва прикасаясь к ней сильной рукой.
-- Ты украшаешь этот дом -- придаешь ему здоровья. А то ведь тут не хватает молодости, как не хватает свежего воздуха.
Он отпускает ее, закуривает трубку и пьет за здоровье "приятеля мистера Смоллуида в Сити", каковой представляет собою единственную выдумку, созданную воображением уважаемого старого джентльмена.
-- Значит, по-вашему, он способен жестоко прижать меня, а?
-- По-моему, способен... боюсь, что так. Я знаю, что так он уже поступал раз двадцать, -- опрометчиво говорит дедушка Смоллуид.
Опрометчиво потому, что его оцепеневшая дражайшая половина, некоторое время дремавшая у огня, мгновенно встрепенулась и затараторила:
-- Двадцать тысяч фунтов, двадцать двадцатифунтовых бумажек в денежной шкатулке, двадцать гиней, двадцать миллионов по двадцати процентов, двадцать...
Но тут ее внезапно прерывает летящая подушка, которую посетитель, ошарашенный новизной этого своеобразного эксперимента, ловит в тот самый миг, когда она, как всегда, уже чуть было не придавила старуху.
-- Дура зловредная! Скорпион... зловредный скорпион! Жаба разомлевшая! Трещотка, болтунья, ведьма на помеле, сжечь тебя давно пора! -- задыхается старик, распростертый в кресле. -- Любезный друг, встряхните меня немножко!
Изумленный мистер Джордж переводит глаза с одного на другую, а выслушав просьбу, хватает своего почтенного знакомца за шиворот и легко, словно куклу, сажает его прямо, раздумывая, по-видимому: "Уж не вытрясти ли из старца всякую возможность швыряться подушками и не стряхнуть ли его в могилу?" Поборов искушение, он все же так трясет старика, что голова у того мотается, как у балаганного арлекина, потом ловко сажает его в кресло и столь резким движением поправляет на нем ермолку, что старик после этого добрую минуту моргает глазами.
-- О господи! -- вздыхает мистер Смоллуид. -- Довольно! Благодарю вас, любезный друг, довольно. Ох, боже мой, не продохнуть! О господи!
Мистер Смоллуид бормочет все это, явно побаиваясь своего любезного друга, который все еще маячит перед ним и кажется ему еще более крупным, чем раньше.
Однако устрашающее видение постепенно оседает на свой стул и глубоко затягивается табачным дымом, утешая себя следующими философскими размышлениями вслух:
-- Вы, пожалуй, правы, что соблюдаете условие со своим приятелем в Сити, почтенный, -- ведь его имя начинается с буквы "Ч".
-- Вы что-то сказали, мистер Джордж? -- спрашивает старик.
Кавалерист, мотнув головой, наклоняется вперед, держа трубку в правой руке, и, облокотившись на правое колено, другую руку кладет на левое, по-военному отставив левый локоть, затем снова подносит трубку ко рту. Покуривая, он серьезно и внимательно смотрит на мистера Смоллуида, время от времени разгоняя клубы дыма, чтобы лучше видеть старика.
-- Мне думается, -- говорит он, чуть меняя позу, чтобы плавным округлым движением поднести стакан к губам, -- что я единственный из живых людей (да и мертвых тоже), кому удалось заставить вас потратить деньги на трубку.
-- Пожалуй! -- соглашается старик. -- Сказать правду, я никого не приглашаю в гости, мистер Джордж, и никого не угощаю. Не могу себе этого позволить. Но раз уж вы, хоть и вежливо, настояли на трубке...
-- Дело не в том, сколько она стоит, -- это мелочь. Просто мне пришла блажь вытянуть из вас хоть это. Получить хоть что-нибудь за свои деньги.
-- Ха! Вы предусмотрительны, сэр, вы предусмотрительны! -- восклицает дедушка Смоллуид, потирая ноги.
-- Очень. И всегда был. -- Пых! -- Вот вам неоспоримое доказательство моей предусмотрительности, -- я нашел дорогу сюда. -- Пых! -- И еще одно -- я сделался тем, кем являюсь теперь. -- Пых! -- Я славлюсь своей предусмотрительностью, -- говорит мистер Джордж, спокойно продолжая курить. -- Она-то меня и вывела в люди.
-- Не унывайте, сэр. Вы еще можете выйти в люди.
Мистер Джордж смеется и делает глоток.
-- Может быть, у вас есть родственники, которые согласятся уплатить этот должок, -- спрашивает дедушка Смоллуид, и в глазах его зажигаются огоньки, -- а может, среди них найдутся два-три кредитоспособных человека, которые поручатся за вас, так, чтобы я мог уговорить своего приятеля в Сити дать вам новый заем? Мой приятель в Сити удовольствуется двумя кредитоспособными поручителями. Неужели у вас нет таких родственников, мистер Джордж?
Продолжая курить, мистер Джордж отвечает на это с невозмутимым видом:
-- Ежели бы они и были, я все равно не стал бы их беспокоить. В юности я и так причинил немало беспокойства своей родне. Может быть, это и хорошо, когда блудный сын, в лучшие свои годы только прожигавший жизнь, наконец раскаивается, возвращается к порядочным людям, которые не могли им гордиться, и живет на их счет; но это не в моем духе. Если уж ты ушел из дому, то, по-моему, лучший вид покаяния -- держаться подальше от своих.
-- Но естественная привязанность, мистер Джордж? -- возражает дедушка Смоллуид.
-- К двум кредитоспособным поручителям, а? -- говорит мистер Джордж, покачивая головой и спокойно покуривая. -- Нет. Это тоже не в моем духе.
Дедушка Смоллуид, после того как его в последний раз встряхнули, мало-помалу соскальзывал с кресла, а теперь превратился в узел тряпья, из которого раздается голос, зовущий Джуди. Эта гурия появляется, привычно встряхивает его, и старец приказывает ей остаться в комнате, ибо он, по-видимому, остерегается докучать гостю просьбами о помощи.
-- Да! -- начинает приведенный в порядок дедушка Смоллуид. -- Если бы вам удалось разыскать капитана, мистер Джордж, -- это бы вас поставило на ноги. Помните, как вы в первый раз пришли сюда, прочитав наши объявления в газетах, -- когда я говорю наши, я имею в виду объявления моего приятеля в Сити и еще двух-трех человек, которые таким же образом помещают свои капиталы и так со мной дружны, что изредка помогают мне в моей нужде, -- вот если бы вы тогда услужили нам, мистер Джордж, это поставило бы вас на ноги.
-- Я бы не прочь стать на ноги, как вы выражаетесь, -- говорит мистер Джордж, продолжая курить, однако уже несколько утратив спокойствие духа, ибо с той минуты, как Джуди вошла и стала за стулом дедушки, он до некоторой степени находится во власти каких-то чар, -- но, конечно, не очарования, -- и не в силах оторвать глаза от нее, -- я бы не прочь стать на ноги, однако, в общем, я рад, что это не удалось.
-- Почему же, мистер Джордж? Почему, скажите, ради... ради ведьмы? -- спрашивает дедушка Смоллуид, явно раздраженный.
(Слово "ведьма", вероятно, вырвалось у него потому, что взгляд его упал на спящую миссис Смоллуид.)
-- По двум причинам, почтенный.
-- Какие же это две причины, мистер Джордж? Какие, скажите, ради...
-- Нашего приятеля в Сити? -- доканчивает его фразу мистер Джордж, спокойно отпивая из стакана.
-- Да, если хотите. Какие причины?
-- Во-первых, -- отвечает мистер Джордж, по-прежнему не отрывая глаз от Джуди, словно она так стара и так похожа на дедушку, что безразлично, к кому из них обоих обращаться, -- вы, джентльмены, меня провели. Вы писали в объявлениях, что мистер Хоудон (или капитан Хоудон, если верить поговорке: "Капитан -- капитаном и останется") может узнать от вас нечто для него полезное.
-- Ну? -- резким, пронзительным голосом понукает его старик.
-- Вот вам и ну! -- говорит мистер Джордж, не переставая курить. -- Не велика польза, когда тебя сажают в тюрьму по приговору лондонских торговцев, а ведь так оно и было бы, явись он к вам.
-- Почем вы знаете? Богатые родственники могли бы уплатить его долги целиком или хоть частично. Не мы провели его, а он -- нас. Он задолжал нам кучу денег. Я скорей задушу его, чем прощу ему долг. Как вспомнишь про него... -- рычит старик, растопырив бессильные пальцы, -- так бы и задушил его сию же минуту.
Во внезапном порыве ярости он запускает подушкой в безобидную миссис Смоллуид, но подушка, никого не задев, пролетает мимо, ее кресла.
-- Я и сам знаю, -- отзывается кавалерист, на мгновение вынимая трубку изо рта и переводя глаза, следившие за полетом подушки, на головку трубки, которая едва курится, -- я и сам знаю, что он сорил деньгами и промотался. Я долгое время был с ним, когда он во весь опор мчался к разорению. Болен он был или здоров, богат или беден, я всегда находился при нем. Вот этой самой рукой я удержал его однажды, когда он уже прошел через все, разбил все в своей жизни... и поднес пистолет к виску.
-- Жалко, что не выстрелил! -- говорит благожелательный старец. -- Жалко, что голова его не разлетелась на столько кусков, сколько фунтов он задолжал!
-- Случись так, от нее бы, конечно, только пыль осталась, -- холодно отзывается кавалерист. -- Так или иначе, когда-то у него было все -- молодость, надежды, красота; потом не осталось ничего, и хорошо, что я не смог его разыскать тогда и принести ему столь большую "пользу". Это причина номер один.
-- Надеюсь, причина номер два так же уважительна? -- рычит старик.
-- Нет. Вторая причина более эгоистическая. Чтобы его разыскать, мне самому пришлось бы попасть на тот свет. Он теперь там.
-- Почем вы знаете, что он на том свете?
-- Потому что на этом его нет.
-- А почем вы знаете, что на этом его нет?
-- Не теряйте терпения, как потеряли деньги, -- советует мистер Джордж, невозмутимо выбивая пепел из трубки. -- Он давным-давно утонул. В этом я уверен. Он упал за борт корабля. Не знаю только -- нарочно или случайно. Может, ваш приятель в Сити знает... А вы не помните этого мотива, мистер Смоллуид? -- добавляет он и насвистывает мотив, отбивая такт пустой трубкой по столу.
-- Мотив! -- повторяет старик. -- Нет. Тут у нас никаких мотивов не поют.
-- Это похоронный марш из "Саула" *. Под этот марш хоронят военных, и лучше всего закончить наш разговор этой музыкой. А теперь, если ваша прелестная внучка, -- простите, мисс, -- соблаговолит прибрать эту трубку, вам не придется тратиться на новую, когда я опять приду сюда через два месяца. Добрый вечер, мистер Смоллуид!
-- Любезный друг!
Старик протягивает ему обе руки.
-- Значит, вы думаете, что ваш приятель в Сити жестоко прижмет меня, если я не уплачу процентов в срок? -- спрашивает кавалерист, глядя на него сверху вниз, словно великан на карлика.
-- Боюсь, что так, любезный друг, -- отвечает старик, глядя на него снизу вверх, словно карлик на великана.
Мистер Джордж смеется, бросает последний взгляд на мистера Смоллуида, делает прощальный поклон в сторону презирающей его Джуди и выходит из гостиной такой походкой, что чудится, будто он гремит саблей и прочими металлическими предметами кавалерийского обмундирования.
-- Проклятый плут! -- рычит престарелый джентльмен, скорчив отвратительную рожу в сторону закрывшейся двери. -- Но я скручу тебя, собаку! Я тебя скручу!
Прорычав эти доброжелательные слова, мистер Смоллуид воспаряет духом в те увлекательные области мышления, которые для него открыты его воспитанием и деятельностью; и вот опять он и миссис Смоллуид недвижно проводят часы своего заката, словно два бессменных часовых, забытых, как уже было сказано, Черным Разводящим -- Смертью.
Пока чета неотлучно находится на своем посту, мистер Джордж тяжелой поступью шагает по улицам с молодецким видом, но очень серьезным выражением лица. Уже восемь часов вечера, и сумерки наступают быстро. Он останавливается у моста Ватерлоо *, читает афишу и решает пойти в цирк Астли *. Там он восторгается лошадьми и цирковым искусством, критическим оком разглядывает оружие; недоволен фехтовальными номерами, так как фехтующие не умеют обращаться с рапирой; зато растроган до глубины души чувствительными сценами. Когда же под конец император Татарии, поднявшись на колесницу, улетает, милостиво благословляя соединившихся влюбленных британским флагом, ресницы мистера Джорджа увлажняются от душевного волнения.
Но вот представление окончилось, и мистер Джордж, снова перейдя по мосту через реку, направляется к тому расположенному между Хэймаркетом * и Лестер-сквером * прелюбопытному кварталу, где в изобилии встречаются невзрачные гостиницы и невзрачные иностранцы, помещения для игры в мяч, боксеры, учителя фехтования, телохранители, лавки старинного фарфора, игорные дома, выставки и всякий разношерстный люд, потрепанный жизнью и не желающий привлекать к себе внимания. Забравшись в самую глубь этого околотка, он входит во двор, потом в длинный, выбеленный крытый проход и приближается к большому кирпичному строению, которое состоит лишь из голых стен, пола, стропил и кровли с прорезанными в ней окнами верхнего света и на фасаде которого, -- если только можно сказать, что у этого строения есть фасад, -- написано: "Галерея-Тир Джорджа, стрельба в цель и прочее".
Он входит в "Галерею-Тир Джорджа, стрельба в цель и прочее", а в ней горят газовые рожки (частью уже погашенные), стоят две выбеленные мишени для стрельбы из ружья, принадлежности для стрельбы из лука и для фехтования и все, что требуется для бокса, этого поистине британского искусства. Сегодня вечером здесь никто не занимается этими видами спорта, поэтому "Галерея-Тир Джорджа" безлюдна и вся целиком предоставлена уродливому коротышу с большой головой, который сейчас спит на полу.
Коротыш смахивает на оружейного мастера -- он в зеленом суконном фартуке и шапочке, а лицо и руки у него запачканы порохом и почернели от возни с ружьями, которые ему приходится заряжать. Он лежит на свету, перед ярко-белой мишенью, и на ее фоне кажется еще чернее, чем он на самом деле. Неподалеку стоит крепкий, грубо сколоченный стол с тисками, -- за этим столом коротыш работал весь день. Лицо у него словно сдавленное; одна щека сизого цвета и вся в пятнах -- очевидно, он как-то раз, а может быть и не раз, пострадал от взрыва во время работы.
-- Фил! -- тихо окликает его кавалерист.
-- Здесь! -- громко отзывается Фил, с трудом поднимаясь на ноги.
-- Как дела?
-- Дела -- как сажа бела, -- отвечает Фил. -- Только пять дюжин ружейных выстрелов да дюжина пистолетных. И как нарочно -- все в цель!
Вспомнив об этом, Фил жалобно охает.
-- Закрывай лавочку, Фил!
Фил идет выполнять приказ, и тогда становится ясно, что он хромает, хотя способен двигаться очень быстро. На испещренной пятнами стороне его лица нет брови, на другой стороне бровь черная, косматая, и это несоответствие придает ему чрезвычайно своеобразный и довольно зловещий вид. Руки его, как видно, испытали все, что только можно испытать, кроме потери пальцев, -- они скрючены, изборождены рубцами и шрамами. Сила у него, должно быть, большая, -- тяжелые скамьи он поднимает с таким видом, словно они легче перышка. У него есть занятная привычка: когда ему нужна какая-нибудь вещь, он не идет к ней прямо, а ковыляет вокруг всей галереи, задевая плечом за стену, так что по всем четырем стенам этого помещения тянется грязная полоса, которую принято называть "следом Фила".
Сей страж, охраняющий "Галерею-Тир Джорджа" в отсутствие самого Джорджа, теперь запирает огромные двери, гасит все газовые рожки, кроме одного, -- да и тот горит тускло, -- и заканчивает свою работу тем, что вытаскивает из-за дощатой перегородки в углу два тюфяка и постельные принадлежности. Тюфяки раскладывают в противоположных концах галереи, причем кавалерист стелет постель себе, а Фил себе.
-- Фил! -- говорит, подойдя к нему, хозяин, который уже снял сюртук и жилет и, оставшись в рубашке и штанах, выглядит еще более воинственно, чем раньше. -- Тебя, кажется, нашли в чьем-то подъезде, а?
-- В сточной канаве, -- отвечает Фил. -- Ночной сторож споткнулся и шлепнулся прямо на меня.
-- Так, значит, для тебя бродячая жизнь дело привычное сызмальства?
-- Чего привычней! -- отвечает Фил.
-- Спокойной ночи!
-- Спокойной ночи, командир.
Фил даже к постели не может направиться прямо, а находит нужным пройти вдоль двух стен галереи, задевая их плечом, и только тогда поворачивает к своему тюфяку. Кавалерист, пройдясь раза два от места для прицельной стрельбы до мишени и посмотрев на луну, свет которой проникает сквозь окна в кровле, направляется более прямым путем к своему тюфяку и тоже укладывается спать.