Назначенный срок
Вечер настает в Линкольнс-Инне, этой непроходимой и беспокойной долине теней закона *, в которой просители почти никогда не видят дневного света, -- вечер настает в Линкольне-Инне, и в конторах гасят толстые свечи, а клерки уже протопали вниз по расшатанным деревянным ступеням лестниц и рассеялись кто куда. Колокол, который в девять часов звонит здесь, уныло жалуясь на какие-то мнимые обиды, уже умолк; ворота заперты, и ночной привратник, внушительный страж, одаренный редкостной способностью ко сну, стоит на часах в своей каморке. Тускло светятся окна на лестницах -- это закопченные фонари, как глаза Суда справедливости, близорукого Аргуса * с бездонным карманом для каждого глаза и глазом на каждом кармане, подслеповато мигают Звездам. Кое-где за грязными стеклами верхних окон мерцает слабое пламя свечи, позволяя догадываться, что какой-то хитроумный крючкотвор все еще трудится над уловлением недвижимой собственности в сети пергамента из бараньей кожи, что в среднем обходится примерно в дюжину баранов на акр земли. Вот над какой пчелиной работой -- хотя служебные часы уже миновали, -- все еще корпят эти благодетели своих ближних, чтобы, наконец, подвести итог прибыльному дню.
В ближнем переулке, где проживает "Лорд-канцлер лавки Тряпья и Бутылок", помыслы всех обывателей направлены к пиву и ужину. Миссис Пайпер и миссис Перкинс, чьи сыновья, занятые вместе с приятелями игрой в прятки, вот уже несколько часов то лежат в засаде на "проселках", ведущих к Канцлерской улице, то рыщут по этой "большой дороге", приводя в замешательство прохожих, -- миссис Пайпер и миссис Перкинс только что поздравили друг дружку с тем, что ребята их уложены в кровать, а сами замешкались у чьей-то двери, чтобы обменяться несколькими словами на прощанье. Мистер Крук и его жилец, и то обстоятельство, что мистер Крук "вечно под мухой", и надежды молодого человека на его завещание, как всегда, служат главной темой их беседы. Но им есть что сказать и о "Гармоническом собрании" в "Солнечном гербе", откуда через полуоткрытые окна до переулка доносятся звуки рояля и где Маленький Суиллс не хуже самого Йорика * уже вызвал восторженный рев у любителей гармонии, а теперь ведет басовую партию в дуэте, сентиментально приглашая своих друзей и покровителей "слушать, слушать, слушать рокот во-до-пада!" Миссис Перкинс и миссис Пайпер обмениваются мнениями и об одной молодой особе, музыкальной знаменитости, которая участвует в "Гармонических собраниях" и которой отведено особое место в рукописной афише на окне; причем миссис Перкинс имеет сведения, что эта музыкальная особа уже полтора года замужем, -- хотя на афише значится как "мисс М. Мелвилсон, прославленная сирена", -- а младенца ее каждый вечер тайком приносят в "Солнечный герб", дабы он в антрактах получал необходимую для него пищу.
-- Чем так жить, -- говорит миссис Перкинс, -- я скорей занялась бы для пропитания продажей серных спичек.
Миссис Пайпер, как и полагается, держится того же взгляда, отмечая, что домашняя жизнь лучше рукоплесканий публики, и благодарит бога за то, что сама она (разумеется, и миссис Перкинс тоже) занимает приличное положение в обществе. В это время является слуга из "Солнечного герба" и приносит ей увенчанную пышной пеной пинтовую кружку пива на ужин, а миссис Пайпер, приняв этот сосуд, направляется домой, предварительно пожелав спокойной ночи миссис Перкинс, которая все время держала в руках свою кружку с тех пор, как юный Перкинс принес ее из того же трактира, перед тем как его отослали спать. Вот уже в переулке раздается стук ставен, закрываемых в лавках, распространяется запах трубочного табака и дыма, в верхних окнах мелькает что-то вроде падающих звезд, и все это означает, что обыватели готовятся отправиться на покой. Вот уж и полисмен начинает дергать двери, проверять запоры, подозрительно приглядываться к узлам в руках у прохожих и совершать свой обход в уверенности, что все и каждый или сами грабят, или подвергаются ограблению.
Вечер душный, хотя все пронизано холодной сыростью, и медленный туман стелется невысоко над землей. Вечер насыщен влагой -- это как раз такой вечер, когда всюду проникают миазмы, исходящие от боен, вредных цехов, сточных канав, гнилой воды, кладбищ, а Регистратору смертей прибавляется работы. То ли в воздухе что-то есть, -- и даже очень много чего-то, -- то ли что-то неладно с самим мистером Уивлом, иначе говоря Джоблингом, но так ли, этак ли, а ему очень не по себе. Он мечется между своей комнатой и открытой настежь входной дверью, -- то туда, то обратно, -- и так раз двадцать в час. Это когда уже стемнело. А когда "Канцлер" закрыл свою лавку, -- сегодня он закрыл ее очень рано, -- мистер Уивл (в дешевой бархатной ермолке, так плотно прилегающей к голове, что его бакенбарды кажутся непомерно пышными) то спускается, то поднимается чаще прежнего.
Не мудрено, что мистеру Снегсби тоже не по себе; ведь ему всегда более или менее не по себе, так как он всегда чувствует гнетущее влияние тайны, которая тяготеет над ним. Подавленный мыслями о загадочной истории, в которой он участвовал, но которой не разгадал, мистер Снегсби все время бродит близ тех мест, где, по его мнению, скрыт ее источник, а именно -- вокруг лавки старьевщика. Эта лавка влечет его неодолимо. И даже сейчас, пройдя мимо "Солнечного герба" с тем, чтобы выйти из переулка на Канцлерскую улицу и закончить свою бесцельную вечернюю десятиминутную прогулку от собственной двери и обратно, мистер Снегсби подходит к лавке Крука.
-- А! Мистер Уивл? -- говорит торговец канцелярскими принадлежностями, останавливаясь, чтобы поболтать с молодым человеком. -- Вы здесь?
-- Да! -- отвечает Уивл. -- Я здесь, мистер Снегсби.
-- Дышите свежим воздухом перед тем, как улечься в постель? -- осведомляется торговец.
-- Ну, воздуху здесь не так-то много, и сколько бы его ни было, не очень-то он освежает, -- отвечает Уивл, окинув взглядом весь переулок.
-- Совершенно верно, сэр. А вы не замечаете, -- говорит мистер Снегсби, умолкнув, чтобы втянуть носом воздух и принюхаться, -- вы не замечаете, мистер Уивл, говоря напрямик, что здесь у вас пахнет жареным, сэр?
-- Пожалуй; я сам заметил, что тут сегодня как-то странно пахнет, -- соглашается мистер Уивл. -- Должно быть, это из "Солнечного герба" -- отбивные жарят.
-- Отбивные котлеты жарят, говорите? Да... значит, отбивные котлеты? -- Мистер Снегсби снова втягивает носом воздух и принюхивается. -- Пожалуй, так оно и есть, сэр. Но, смею сказать, не худо бы подтянуть кухарку "Солнечного герба". Они у нее подгорели, сэр! И я думаю, -- мистер Снегсби снова втягивает носом воздух и принюхивается, потом сплевывает и вытирает рот, -- я думаю, говоря напрямик, что они были не первой свежести, когда их положили на рашпер.
-- Весьма возможно. Погода сегодня какая-то гнилая.
-- Погода действительно гнилая, -- соглашается мистер Снегсби, -- и я нахожу, что она действует угнетающе.
-- Черт ее подери! На меня она прямо ужас наводит, -- говорит мистер Уивл.
-- Что ж, вы ведь, знаете ли, живете уединенно, в уединенной комнате, где произошло мрачное событие, -- отзывается мистер Снегсби, глядя через плечо собеседника в темный коридор и отступая на шаг, чтобы посмотреть на дом. -- Я лично не мог бы жить в этой комнате один, как живете вы, сэр. Я бы так нервничал, так волновался по вечерам, что все время стоял бы тут на пороге -- лишь бы не сидеть в этой комнате. Но, правда, вы в ней не видели того, что видел я. Это большая разница.
-- Я тоже прекрасно знаю, что там произошло, -- говорит Тони.
-- Неприятно, правда? -- продолжает мистер Снегсби, покашливая в руку кротким и убеждающим кашлем. -- Мистеру Круку не худо бы принять это во внимание и сделать скидку с квартирной платы. Надеюсь, он так и поступит.
-- Надеюсь, -- отвечает Тони. -- Но сомневаюсь.
-- Вы считаете квартирную плату слишком высокой, сэр? -- спрашивает владелец писчебумажной лавки. -- В этом околотке квартиры и правда дороговаты. Не знаю почему; должно быть, юристы набивают цены. Впрочем, -- оговаривается мистер Снегсби, покашливая извиняющимся кашлем, -- я отнюдь не хочу опорочить хоть словом профессию, которая меня кормит.
Мистер Уивл снова окидывает взглядом переулок, потом смотрит на торговца. Мистер Снегсби, нечаянно поймав его взгляд, смотрит вверх, на редкие звезды, и, не зная, как прекратить разговор, покашливает.
-- Как странно, сэр, -- снова начинает он, медленно потирая руки, -- что он тоже был...
-- Кто он? -- перебивает его мистер Уивл.
-- Покойный, знаете ли, -- объясняет мистер Снегсби, указав головой и правой бровью в сторону лестницы и похлопывая собеседника по пуговице.
-- А, вы о нем! -- отвечает тот, видимо не слишком увлеченный этой темой. -- Я думал, мы уже перестали о нем говорить.
-- Я только хотел сказать, сэр, как странно, что он поселился здесь и сделался одним из моих переписчиков, а потом вы поселились здесь и тоже сделались одним из моих переписчиков. В этом занятии нет ничего унизительного, напротив, -- подчеркивает мистер Снегсби, терзаемый внезапным опасением, что этими словами он, сам того не желая, неделикатно предъявил какие-то права на мистера Уивла, -- я знавал переписчиков, которые потом работали в конторах пивоваренных заводов и сделались весьма уважаемыми людьми. Чрезвычайно уважаемыми, сэр, -- добавляет мистер Снегсби, подозревая, что не исправил своей оплошности.
-- В самом деле, странное совпадение, как вы говорите, -- отзывается Уивл, еще раз обводя взглядом весь переулок.
-- Перст Судьбы, не правда ли? -- говорит торговец.
-- Совершенно верно.
-- Вот именно! -- соглашается мистер Снегсби, покашливая в подтверждение своих слов. -- Перст Судьбы. Судьбы! А теперь, мистер Уивл, я, к сожалению, должен пожелать вам спокойной ночи. -- Мистер Снегсби прощается таким тоном, словно необходимость уйти приводит его в отчаяние, хотя он все время, с тех пор как умолк, только и думал, как бы спастись бегством. -- А не то моя крошечка будет искать меня. Спокойной ночи, сэр!
Если мистер Снегсби спешит домой, чтобы избавить свою "крошечку" от необходимости ринуться на его поиски, то об этом ему беспокоиться нечего. Его "крошечка" не спускала с него глаз все то время, пока он бродил вокруг да около "Солнечного герба", и теперь крадется за ним следом, повязав голову платком, а проходя мимо мистера Уивла, удостаивает сверлящим взглядом и его самого и даже его дверь.
"Кого-кого, а меня вы, дамочка, теперь и в толпе узнаете, -- думает мистер Уивл, -- и кем бы вы ни были, но наружности вашей я похвалить не могу -- голова у вас не голова, а узел какой-то... Этот малый, должно быть, так никогда и не явится!"
Но "этот малый" как раз приходит. Мистер Уивл предостерегающе поднимает палец, тащит "малого" в коридор и запирает наружную дверь. Затем они поднимаются наверх -- мистер Уивл тяжелыми шагами, а мистер Гаппи (ибо это он) весьма легкими. Запершись в задней комнате, они начинают беседу вполголоса.
-- Я думал, ты уж к черту на кулички сбежал, вместо того чтобы поспешить сюда, -- говорит Тони.
-- Я же сказал, что -- часов в десять.
-- Ты сказал -- часов в десять, -- повторяет Тони. -- Да, ты действительно сказал -- часов в десять. Но по моему счету прошло десятью десять... прошло сто часов. В жизни у меня не было такого вечерка!
-- А что случилось?
-- Да ну тебя! -- отвечает Тони. -- Ничего не случилось. Но я тут парился и коптился в этой веселенькой старой лачуге, и на меня градом сыпались всякие страхи. -- Вот погляди, какой чудесный вид у этой свечки! -- говорит Тони, показывая пальцем на свой стол, на котором тускло горит тонкая свечка с огромным нагаром и вся оплывшая.
-- Это легко наладить, -- отзывается мистер Гаппи, хватая щипцы для сниманья нагара.
-- Ты думаешь? -- возражает его друг. -- Не так легко, как кажется. С тех пор как я ее зажег, она все время чадит.
-- Да что с тобой такое, Тони? -- спрашивает мистер Гаппи и со щипцами в руках смотрит на приятеля, который сидит, облокотившись на стол.
-- Уильям Гаппи, -- отвечает ему приятель, -- я словно в ад попал. А все из-за этой невыносимо мрачной, самоубийственной комнаты... да еще старый черт внизу.
Мистер Уивл хмуро отодвигает от себя локтем подносик для щипцов, опускает голову на руку, ставит ноги па каминную решетку и смотрит на пламя. Мистер Гаппи, наблюдая за ним, слегка покачивает головой и непринужденно усаживается за стол прямо против него.
-- Кто это с тобой разговаривал, Тони, Снегсби, что ли?
-- Да, чтоб его... да, это был Снегсби, -- отвечает мистер Уивл, меняя конец начатой фразы.
-- О делах?
-- Нет. Не о делах. Просто он тут прохаживался и остановился почесать язык.
-- Так я и подумал, что это Снегсби, -- говорит мистер Гаппи, -- но я не хотел, чтобы он меня видел, и потому ждал, пока он не уйдет.
-- Ну, вот опять, Уильям Гаппи! -- восклицает Тони, на мгновение подняв глаза. -- Все какие-то тайны, секреты! Черт возьми, да задумай мы кого-нибудь укокошить, мы и то не вели бы себя так таинственно!
Мистер Гаппи пытается улыбнуться и, желая переменить разговор, с искренним или притворным восхищением оглядывает комнату и "Галерею Звезд Британской Красоты", заканчивая свой обзор прибитым над каминной полкой портретом леди Дедлок, которая изображена на террасе, возле тумбы на этой террасе, причем на тумбе -- ваза, на вазе шаль, на шали огромный меховой палантин, на огромном меховом палантине рука, на руке браслет.
-- Леди Дедлок тут очень похожа, -- замечает мистер Гаппи. -- Только что не говорит!
-- Лучше бы говорила, -- ворчит Тони, не меняя позы. -- Тогда я мог бы вести здесь светские разговоры.
Поняв, наконец, что его никакими хитростями не приведешь в более общительное настроение, мистер Гаппи меняет неудачно взятый курс и принимается урезонивать приятеля.
-- Тони, -- начинает он, -- я способен извинить угнетенное состояние духа, ибо, когда оно находит на человека, ни один человек не знает лучше, чем я, что это за состояние, и, может быть, ни один человек не имеет права знать об этом больше человека, в сердце которого запечатлен образ, не оправдавший надежд. Но, когда речь идет о стороне, непричастной к делу, следует держаться в известных границах, и должен тебе заметить, Тони, что в данном случае я не считаю твое поведение ни гостеприимным, ни вполне джентльменским.
-- Очень уж сильно ты выражаешься, Уильям Гаппи, -- одергивает его мистер Уивл.
-- Может быть, сэр, -- парирует мистер Уильям Гаппи, -- но когда я так выражаюсь, значит я сильно чувствую.
Мистер Уивл признает свою неправоту и просит мистера Уильяма Гаппи предать забвению этот инцидент. Но мистер Гаппи, получив преимущество, не в силах расстаться с ним без того, чтобы не сделать другу добавочного внушения обидчивым тоном.
-- Нет! Черт возьми, Тони, -- говорит этот джентльмен, -- тебе все-таки надо бы поостеречься и не задевать самолюбия человека, в сердце которого запечатлен некий образ, не оправдавший надежд, и которому струны, дрожащие от нежнейших чувств, не приносят полного счастья. Ты, Тони, обладаешь всем, что способно очаровать глаз и привлечь к тебе внимание. Не в твоем характере, -- к счастью для тебя, быть может, и я хотел бы то же самое сказать о себе, -- не в твоем характере витать вокруг одного-единственного цветка. Для тебя открыт весь сад, и ты порхаешь в нем на своих воздушных крылышках. Тем не менее, Тони, я никогда не позволю себе задевать без нужды даже твое самолюбие!
Тони снова просит его не возвращаться к этой теме, восклицая с пафосом:
-- Уильям Гаппи, бросим этот разговор!
Мистер Гаппи соглашается, добавив:
-- Сам я никогда бы его не начал, Тони.
-- А теперь, -- говорит Тони, мешая угли в камине, -- насчет этой пачки писем. Ну, разве не странно, что Крук решил передать мне письма именно в полночь?
-- Очень. А почему так?
-- А почему он вообще поступает так, а не иначе? Он и сам не знает. Сказал, что сегодня день его рождения и что передаст мне письма в полночь. К тому времени он будет мертвецки пьян. Целый день пил.
-- Надеюсь, он не позабыл о том, что условился с тобой?
-- Позабыл? Ну, нет. В этом на него можно положиться. Он никогда ничего не забывает. Я видел его нынче вечером, часов в восемь, -- помогал ему лавку запирать, -- и тогда письма лежали в его лохматой шапке. Он ее снял и показал их мне. Когда лавку заперли, он вынул их из шапки, повесил ее на спинку кресла и принялся перебирать письма при свете огня. Немного погодя я услышал отсюда, как он поет внизу -- лучше сказать, воет, как ветер, -- одну песню, -- только ее он и знает... что-то насчет Бибо и старика Харона *, и как этот Бибо умер в пьяном виде или что-то в этом роде. Но с тех пор его не слышно -- притих, как старая крыса, что заснула в норе.
-- Значит, ты должен спуститься к нему в двенадцать часов?
-- Да, в двенадцать, но, как я уже говорил, когда ты, наконец, явился, мне показалось, будто прошло сто часов.
-- Тони, -- начинает мистер Гаппи, скрестив ноги и немного подумав, -- ведь он еще не умеет читать, правда?
-- Куда там! Читать он никогда не научится. Он может писать все буквы одну за другой и многие узнает -- каждую в отдельности, -- настолько-то он выучился под моим руководством, но складывать их не может. Одряхлел, смекалки не хватает... да к тому же горький пьяница.
-- Тони, -- говорит мистер Гаппи, положив ногу на ногу, -- каким образом он сумел разобрать в этих письмах фамилию Хоудона, как ты думаешь?
-- Ничего он разобрать не может. Но ты же знаешь, у него необыкновенно острые глаза, и он постоянно срисовывает всякие надписи и тому подобное, ничего не понимая в них, только на глаз. Ну, он и срисовал эту фамилию, -- очевидно с адреса на письме, -- а потом спросил у меня, что это означает.
-- Тони, -- говорит мистер Гаппи, перекладывая правую ногу на левую, потом левую на правую, -- как ты считаешь, оригинал был написан женским почерком или мужским?
-- Женским. Держу пари на пятьдесят против одного, что писала дама... косой почерк и хвостик у буквы "н" длинный, нацарапан как попало.
Во время этого разговора мистер Гаппи кусал себе ноготь большого пальца то на правой, то на левой руке и одновременно перекладывал ноги -- то правую на левую, то наоборот. Собираясь сделать это снова, он случайно бросает взгляд на свой рукав. Рукав привлекает его внимание. Мистер Гаппи в замешательстве смотрит на него, выпучив глаза.
-- Слушай, Тони, что творится в этом доме нынче ночью? Или это сажа в трубе загорелась?
-- Сажа загорелась?
-- Ну да! -- отвечает мистер Гаппи. -- Смотри, сколько набралось копоти. Гляди, вот она у меня на рукаве! И на столе тоже! Черт ее возьми, эту гадость, -- смахнуть невозможно... мажется, как черный жир какой-то!
Они смотрят друг на друга, потом Тони подходит к двери и прислушивается; поднимается на несколько ступенек, спускается на несколько ступенек. Вернувшись, сообщает, что всюду тишина и спокойствие, и повторяет свои слова, сказанные давеча мистеру Снегсби насчет отбивных котлет, подгоревших в "Солнечном гербе".
-- Значит... -- начинает мистер Гаппи, все еще глядя с заметным отвращением на свой рукав, когда приятели возобновляют разговор, усевшись друг против друга за стол у камина и вытянув шеи так, что чуть не сталкиваются лбами, -- значит, он тогда-то и рассказал тебе, что нашел пачку писем в чемодане своего жильца?
-- Именно тогда и рассказал, сэр, -- отвечает Топи, с томным видом поправляя свои бакенбарды. -- Ну, а я тогда же черкнул словечко своему закадычному другу, достопочтенному Уильяму Гаппи, -- сообщил ему, что свидание состоится сегодня ночью, и посоветовал не приходить раньше, потому что старый черт хитрец, каких мало.
Усвоенный мистером Уивлом легкий оживленный тон светского льва, болтающего в гостиной, сегодня режет ухо ему самому, так что мистер Уивл меняет тон и оставляет бакенбарды в покое, а оглянувшись через плечо, видимо, снова отдается на растерзание охватившим его страхам.
-- Вы условились, что ты унесешь письма к себе в комнату, прочитаешь их, разберешь, что к чему, а потом перескажешь Круку их содержание. Такой был уговор, Тони, верно? -- спрашивает мистер Гаппи, беспокойно покусывая ноготь большого пальца.
-- Говори потише. Да. На том мы и порешили.
-- Вот что я тебе скажу, Тони...
-- Говори тише, -- повторяет Тони. Мистер Гаппи, кивнув своей хитроумной головой, наклоняет ее еще ближе к приятелю и переходит на шепот.
-- Вот что я тебе скажу. Первым долгом, надо заготовить другую пачку писем, в точности схожую с настоящей, на тот случай, если старик потребует свою, пока та будет у меня в руках, -- тогда ты ему и покажешь поддельную.
-- Ну, а если он заметит, что пачка поддельная? А на это пятьсот шансов против одного, -- догадается, как только бросит на нее свой пронзительный взгляд, -- прямо сверло какое-то, -- говорит Тони.
-- Тогда пойдем напролом. Ведь это не его письма, и никогда они его письмами не были. Ты это разнюхал, и ты передал их мне... своему другу-юристу... для большей сохранности. Если же он будет настаивать, ведь их можно будет вернуть, не правда ли?
-- Да-а, -- неохотно соглашается мистер Уивл.
-- Ну, Тони, какое у тебя выражение лица! -- укоризненно говорит его приятель. -- Неужели ты сомневаешься в Уильяме Гаппи? Неужели боишься, как бы чего не вышло?
-- Я боюсь только того, что знаю, Уильям, не больше, -- хмуро отвечает Тони.
-- А что ты знаешь? -- пристает к нему мистер Гаппи, слегка повышая голос, но приятель снова предупреждает его: "Сказано тебе -- говори потише", и он повторяет вопрос совершенно беззвучно, выговаривая слова одними лишь движениями губ: "Что же ты знаешь?"
-- Я знаю три вещи. Во-первых, я знаю, что мы тут с тобой шепчемся по секрету, уединившись... словно два заговорщика.
-- Ну что ж! -- говорит мистер Гаппи. -- Лучше нам быть заговорщиками, чем олухами, а поступай мы иначе, мы были бы олухами; ведь иначе нашего дела не обделать. Во-вторых?
-- Во-вторых, мне неясно, какая нам в конце концов от этого дела выгода будет?
Мистер Гаппи, устремив взор на портрет леди Дедлок, прибитый над каминной полкой, отвечает ему:
-- Тони, прошу тебя, положись на честность своего друга; кроме того, мы все это затеяли с целью помочь твоему другу в отношении тех струн человеческой души, которые... которых сейчас не следует трогать, чтобы не вызвать мучительного трепетанья. Твой друг не дурак!.. Что это?
-- Колокол на соборе святого Павла бьет одиннадцать. Слышишь -- все колокола в городе зазвонили.
Приятели сидят молча, слушая металлические голоса, близкие и далекие, -- голоса, что раздаются с колоколен различной высоты и по звуку различаются между собой еще больше, чем колокола -- по высоте своего положения над землей. Когда они, наконец, умолкают, воцаряется тишина еще более таинственная, чем раньше. Ведь шепот имеет одно неприятное свойство, -- кажется, будто он создает вокруг шепчущихся атмосферу безмолвия, в которой витают духи звуков: странные потрескиванья и постукиванья, шорох невещественных одежд и шум зловещих шагов, не оставляющих следов на морском песке и зимнем снегу. А приятели, оказывается, так впечатлительны, что им чудится, будто воздух кишит призраками. и оба одновременно оглядываются назад, чтобы удостовериться, закрыта ли дверь.
-- Ну, Тони, -- продолжает мистер Гаппи, придвигаясь поближе к камину и покусывая ноготь дрожащего большого пальца, -- а что же ты хотел сказать в-третьих?
-- Не очень-то приятно устраивать заговор против покойника, да еще в той комнате, где он умер, особенно если сам в ней живешь.
-- Но мы же не устраиваем никаких заговоров против него, Тони.
-- Может, и нет, а все-таки мне это не нравится. Поживи-ка здесь сам, -- увидишь, как все это понравится тебе.
-- Что касается покойников, Тони, -- продолжает мистер Гаппи, уклоняясь от этого предложения, -- то ведь почти во всех комнатах когда-нибудь да были покойники.
-- Знаю, что были, но почти во всех комнатах покойников оставляют в покое, и... они тоже оставляют тебя в покое, -- возражает Тони.
Приятели снова смотрят друг на друга. Мистер Гаппи замечает вскользь, что, затеяв все это дело, они, быть может, даже окажут услугу покойнику... надо надеяться. Наступает тягостное молчание, но вдруг мистер Уивл неожиданно начинает мешать угли в камине, а мистер Гаппи вскакивает, словно это в его собственном сердце помешали кочергой.
-- Тьфу! Этой отвратительной копоти налетело еще больше, -- говорит он. -- Давай-ка откроем на минутку окно и глотнем свежего воздуха. Здесь невыносимо душно.
Он поднимает оконную раму, и оба ложатся животом на подоконник, наполовину высунувшись наружу. Переулок так узок, что приятели могут увидеть небо не иначе, как выгнув шею и задрав голову вверх; но огни, которые светятся кое-где в запыленных окнах, далекое тарахтенье экипажей и сознание того, что вокруг движутся люди, -- все это действует успокоительно. Мистер Гаппи, бесшумно хлопая рукой по подоконнику, снова начинает шептать легким комедийным тоном:
-- Кстати, Тони, не забудь, что старику Смоллуиду про это молчок, -- он имеет в виду Смоллуида-младшего. -- Я, знаешь, решил не впутывать его в это дело. Дедушка у него до черта въедливый. Это у них в роду.
-- Не забуду, -- говорит Тони. -- Я знаю, как себя держать.
-- Теперь насчет Крука, -- продолжает мистер Гаппи. -- Как ты думаешь, правда ли, что он добыл какие-то другие важные документы, как сам похвастался тебе, когда вы так подружились?
Тони качает головой.
-- Не знаю. Понятия не имею. Если мы обделаем это дельце, не возбудив его подозрений, я, конечно, разберусь во всем. А как мне знать сейчас, если я не видел этих документов, а сам он ничего не понимает? Он постоянно читает -- букву за буквой -- отдельные слова из своих бумаг, потом чертит эти слова мелом на столе или на стене в лавке и спрашивает, что значит это, да что значит то; но я не удивлюсь, если все его документы окажутся бросовой бумагой -- он и купил-то их как макулатуру. Просто он забрал себе в голову, что у него есть важные документы. Судя по его словам, он целую четверть века все пытался их прочитать.
-- Но почему это взбрело ему на ум? Вот в чем вопрос, -- говорит мистер Гаппи, прищурив глаз и немного подумав с видом опытного юриста. -- Возможно, он случайно нашел бумаги в какой-нибудь вещи, которую купил и где бумаг не должно было быть; а спрятаны они были так и в таком месте, что Крук, вероятно, вбил себе в свою хитрую голову, что они имеют какую-то ценность.
-- А может быть, его облапошили, вовлекли в жульническую сделку. А может, он свихнулся оттого, что постоянно рассматривал свои бумаги, пьянствовал, торчал в суде лорд-канцлера и вечно слушал чтение документов, -- предполагает мистер Уивл.
Мистер Гаппи кивает и, взвешивая в уме все эти возможности, по-прежнему задумчиво похлопывает по подоконнику, на котором теперь уже сидит, упирается в него, измеряет его длину, растопырив пальцы, но вдруг быстро отдергивает руку.
-- Что такое, черт побери? -- восклицает он. -- Посмотри на мои пальцы!
Они запачканы какой-то густой желтой жидкостью, омерзительной на ощупь и на вид и еще более омерзительно пахнущей каким-то тухлым тошнотворным жиром, который возбуждает такое отвращение, что приятелей передергивает.
-- Что ты тут делал? Что ты выливал из окна?
-- Что выливал? Да ничего я не выливал, клянусь тебе! Ни разу ничего не выливал с тех пор, как живу здесь, -- восклицает жилец мистера Крука.
И все же смотрите сюда... и сюда! Мистер Уивл приносит свечу, и теперь видно, как жидкость, медленно капая с угла подоконника, стекает вниз, по кирпичам, а в другом месте застаивается густой зловонной лужицей.
-- Ужасный дом, -- говорит мистер Гаппи, рывком опуская оконную раму. -- Дай воды, не то я руку себе отрежу.
Мистер Гаппи так. долго мыл, тер, скреб, нюхал и опять мыл запачканную руку, что не успел он подкрепиться стаканчиком бренди и молча постоять перед камином, как колокол на соборе св. Павла принялся бить двенадцать часов; и вот уже все другие колокола тоже начинают бить двенадцать на своих колокольнях, низких и высоких, и многоголосый звон разносится в ночном воздухе. Но вскоре снова наступает тишина, и мистер Уивл объявляет:
-- Ну, наконец-то срок наступил. Идти мне?
Мистер Гаппи кивает и "на счастье" хлопает его по спине, но не правой рукой, несмотря на то что запачканную правую он вымыл.
Мистер Уивл спускается по лестнице, а мистер Гаппи садится перед камином, стараясь приготовиться к долгому ожиданию. Но не проходит и двух минут, как слышится скрип ступенек, и Тони вбегает в комнату.
-- Письма достал?
-- Как бы не так! Ничего я не достал. Старика там нет.
За этот короткий промежуток времени Тони успел так перепугаться, что приятель, заразившись его страхом, бросается к нему и спрашивает громким голосом:
-- Что случилось?
-- Я не мог его дозваться, тихонько отворил дверь и заглянул в лавку. А там пахнет гарью... всюду копоть и этот жир... а старика нет!
И Тони издает стон.
Мистер Гаппи берет свечу. Ни живы ни мертвы приятели спускаются по лестнице, цепляясь друг за друга, и открывают дверь комнаты при лавке. Кошка отошла к самой двери и шипит, -- не на пришельцев, а на какой-то предмет, лежащий на полу перед камином. Огонь за решеткой почти погас, но в комнате что-то тлеет, она полна удушливого дыма, а стены и потолок покрыты жирным слоем копоти. Кресла, стол и бутылка, которая почти не сходит с этого стола, стоят на обычных местах. На спинке одного кресла висят лохматая шапка и куртка старика.
-- Смотри! -- шепчет Уивл, показывая на все это приятелю дрожащим пальцем. -- Так я тебе и говорил. Когда я видел его в последний раз, он снял шапку, вынул из нее маленькую пачку старых писем и повесил шапку на спинку кресла, -- куртка его уже висела там, он снял ее перед тем, как пошел закрывать ставни; а когда я уходил, он стоял, перебирая письма, на том самом месте, где на полу сейчас лежит что-то черное.
Уж не повесился ли он? Приятели смотрят вверх. Нет.
-- Гляди! -- шепчет Тони. -- Вон там, у ножки кресла, валяется обрывок грязной тонкой красной тесьмы, какой гусиные перья в пучки связывают. Этой тесьмой и были перевязаны письма. Он развязывал ее не спеша, а сам все подмигивал мне и ухмылялся, потом начал перебирать письма, а тесемку бросил сюда. Я видел, как она упала.
-- Что это с кошкой? -- говорит мистер Гаппи. -- Видишь?
-- Должно быть, взбесилась. Да и немудрено -- в таком жутком месте.
Оглядываясь по сторонам, приятели медленно продвигаются. Кошка стоит там, где они ее застали, по-прежнему шипя на то, что лежит перед камином между двумя креслами.
Что это? Выше свечу!
Вот прожженное место на полу; вот небольшая пачка бумаги, которая уже обгорела, но еще не обратилась в пепел; однако она не так легка, как обычно бывает сгоревшая бумага, и словно пропитана чем-то, а вот... вот головешка -- обугленное и разломившееся полено, осыпанное золой; а может быть, это кучка угля? О, ужас, это он! и это все, что от него осталось; и они сломя голову бегут прочь на улицу с потухшей свечой, натыкаясь один на другого.
На помощь, на помощь, на помощь! Бегите сюда, в этот дом, ради всего святого!
Прибегут многие, но помочь не сможет никто. "Лорд-канцлер" этого "Суда", верный своему званию вплоть до последнего своего поступка, умер смертью, какой умирают все лорд-канцлеры во всех судах и все власть имущие во всех тех местах -- как бы они ни назывались, -- где царит лицемерие и творится несправедливость. Называйте, ваша светлость, эту смерть любым именем, какое вы пожелаете ей дать, объясняйте ее чем хотите, говорите сколько угодно, что ее можно было предотвратить, -- все равно это вечно та же смерть -- предопределенная, присущая всему живому, вызванная самими гнилостными соками порочного тела, и только ими, и это -- Самовозгорание, а не какая-нибудь другая смерть из всех тех смертей, какими можно умереть.