Всеобщее мнѣніе утверждаетъ, что въ Лондонѣ каждое утро просыпаются семьдесятъ-тысячъ такихъ людей, которымъ совершенно неизвѣстно, гдѣ будетъ покоиться ихъ голова съ наступленіемъ ночи. Цифра эта можетъ быть выше или ниже дѣйствительнаго количества, но то неоспоримо, что тысячи человѣкъ находятся въ самомъ затруднительномъ недоумѣніи относительно своего ежедневнаго ночлега, и что большая часть разрѣшаетъ эту задачу наименѣе-удовлетворительнымъ для себя образомъ, а именно, неложась вовсе.
Люди, проводящіе ночь на своихъ ногахъ, или ночующіе на чистомъ воздухѣ, могутъ быть раздѣлены на два класса: къ первому принадлежать редакторы журналовъ, будочники, огородники и всѣ тѣ, которыхъ трудъ или ихъ профессія удерживаютъ внѣ постели; ко второму -- такіе люди, которые не ложатся въ постель по самой простой причинѣ, потому-что постели у нихъ нѣтъ. Можно, пожалуй, составить и третій классъ изъ любителей, художниковъ или писателей, желающихъ изучать актёровъ ночныхъ сценъ, если не принимать въ нихъ участіе самимъ.
Членовъ втораго класса, самаго многочисленнаго изъ трехъ, называютъ въ шутку обладателями ключа отъ улицъ, ключа мало цѣнимаго, отпирающаго вамъ множество таинственныхъ ларчиковъ, не знать содержанія которыхъ не было бы для васъ большимъ лишеніемъ; этотъ истинно-сказочный ключъ - невидимка ведетъ въ мѣста, которыхъ вамъ никогда не случалось видѣть, которыхъ не захочется вамъ увидѣть въ другой разъ; это печальный ключъ знанія, которое, недѣлая человѣка болѣе-мудрымъ, непремѣнно сдѣлаетъ его болѣе-серьёзнымь.
Слѣдуйте за мной. Изучите со мною вены и артеріи этого заснувшаго исполина. Послушайте, какъ отпираю я ключомъ отъ улицъ этотъ огромный каменный сундукъ и достаю изъ него книгу съ огромными гранитными страницами, подъ заглавіемъ: Лондонъ ночью.
Въ эту ночь у меня нѣтъ крова. Отчего? Все-равно. Можетъ-быть, потерялъ я ключъ отъ двери своей квартиры; можетъ-быть, у меня никогда его не было и я не хочу будить послѣ полуночи свою хозяйку; можетъ-быть это капризъ, прихоть? Главное дѣло въ томъ, что у меня нѣтъ на эту ночь крова, и что карманъ мой пустъ, за исключеніемъ девяти пенсовъ, а именно: серебряной монеты въ шесть пенсовъ и мѣдной въ три; итакъ, я осужденъ бродить всю ночь по улицамъ, потому-что, да будетъ вамъ извѣстно, найдти что-нибудь похожее на постель -- дешевле шиллинга невозможно. Гостинницы, въ которыхъ, увлеченный утлою ихъ наружностью, смиренно просилъ я мѣстечка, отвергли съ горькою ироніей мои девять пенсовъ: имъ надо восьмнадцать. Баспословная сумма! Они дерзаютъ даже спрашивать съ меня два шиллинга. Ясно, что для меня нѣтъ постели!
Полночь. Звучный колоколъ церкви святаго Дунстана возвѣщаетъ ее въ то время, какъ я, остановясь у Темпль Бара, размышляю о своемъ безпріютномъ положеніи. Я много ходилъ впродолженіе дня и въ ногахъ у меня такое непріятное ощущеніе, какъ-будто подошвы моихъ сапогъ превратились въ кирпичи, вынутые изъ печки. Мнѣ и пить хочется, потому-что дѣло въ іюлѣ и жарь стоитъ ужасный. Въ ту минуту, какъ послѣдній ударъ часовъ раздается съ церкви святаго Дунстана, я выпиваю полпинты портеру и девятая часть моего капитала навѣки утрачена. Таверна, или, скорѣе, пивная лавочка, гдѣ я только-что утолилъ жажду, запирается рано. Хозяинъ, подавая мнѣ пиво, зѣваетъ во весь ротъ; онъ велитъ мальчику затворить ставни, потому-что пора на-боковую. Бородатый портной, великій охотникъ до пива, вытягиваетъ послѣднюю пинту и обнаруживаетъ такое же намѣреніе. Постель свою называетъ онъ въ шутку графствомъ Бедфордъ {Игра словъ; bed значитъ постель. }. Трижды-счастливый портной!
О, какъ я завидую ему въ ту минуту, какъ онъ уходитъ! А, вѣдь, Богъ-знаетъ, можетъ-быть, спальня его не что иное, какъ грязный чердакъ, постель -- рваный тюфякъ, набитый соломой, покрывало -- плащъ, который онъ сочиняетъ для лавки г. Мельхиседека и сына. Я завидую даже его дѣтямъ: я увѣренъ, у него куча дѣтей въ лохмотьяхъ и съ большихъ аппетитомъ; я завидую имъ: они знаютъ покрайней мѣрѣ, гдѣ спать, я же не знаю. И наблюдаю съ какимъ-то лѣнивымъ любопытствомъ длинную операцію закрытія Таверны Настоящаго Бортонскаго Эля, начиная съ внезапнаго появленія ставней, которые выскакиваютъ изъ земли сквозь отдушины, словно гигантскіе черти, запертые въ ящикѣ съ хитрымъ механизмомъ, и до окончательнаго наложенія болтовъ и задвижекъ. Затѣмъ, я направляю стопы свои къ Вест-Энду и, дойдя до угла Веллингтоновой Улицы, останавливаюсь полюбоваться на биржу извощичьихъ каретъ.
Мучься, бѣдный мозгъ, исчерпывай себя, духъ изобрѣтательности (и все понапрасну), какъ бы сдѣлать жалкое открытіе шести футовъ матраса и одѣяла!
Зачѣмъ нѣтъ у меня холодной отваги пріятеля моего Вольта? Я не сталъ бы и пяти минутъ искать себѣ постель. Въ-самомъ-дѣлѣ, Вольтъ ни мало не затруднился бы пойдти въ самый фешонэбльный отель Альбмарль-Стрита или Джермин-Стрита, спросить ужинъ, комнату и машинку для сниманья сапоговъ, велѣть нагрѣть себѣ постель, ввѣряясь своей счастливой привычкѣ падать, какъ кошка, на четыре лапы, для своего освобожденія поутру. Подражать Вольту мнѣ было бы такъ же трудно, какъ танцовать на натянутомъ канатѣ.
А Спончь, принимающій такой высокій тонъ, когда вы выводите ею изъ бѣды, занимающій полкроны съ такимъ угрожающимъ видомъ! Я увѣренъ, что Спончъ сдѣлалъ бы вторженіе въ комнату какого нибудь своего пріятеля, и еслибь не заставилъ его убраться съ постели, то, по крайней-мѣрѣ, завладѣлъ бы на ночь его софою и плащомъ; потомъ, на слѣдующее утро, онъ величаво потребовалъ бы себѣ завтракъ. О, еслибъ я быль Спончь!
Что дѣлать? ужъ четверть перваго. Какъ могутъ проносить меня ноги мои до завтрашняго полудня? Если предположить, что я пройду три мили въ часъ, то не-уже-ли осужденъ я пройдти тридцать-пять миль въ этихъ ужасныхъ лондонскихъ улицахъ? А какъ вздумаетъ пойдти дождь, мнѣ прійдется стоять двѣнадцать часовъ гдѣ-нибудь подъ аркой? Я слыхалъ о темныхъ аркахъ Адельфи, гдѣ, какъ говорятъ, спятъ бродяги, растянувшись во всю свою длину; но мнѣ случилось недавно читать въ Домашнихъ Бесѣдахъ { Household Words, журналъ, издаваемый Диккенсомъ.}, что полицейскіе надзиратели велятъ констэблямъ разъискивать этихъ бродягъ и выгонять ихъ изъ этого грязнаго притона. Есть, кромѣ-того, первыя арки Ватерлооскаго Моста, тѣ, что на сушѣ, и арки желѣзныхъ дорогъ, но я отказываюсь отъ мысли искать тамъ убѣжища. Отъ природы робкій, я не могу заставить себя не думать о хлороформѣ и англійскихъ тугахъ, хоть, видитъ Богъ, многаго украсть у меня нельзя!
Слыхалъ я также о поденныхъ ночлегахъ и мѣстахъ въ два пенса. Я былъ бы очень-радъ воспользоваться ими, потому-что страшно усталъ и ступни ногъ у меня болятъ; но я не знаю, гдѣ найдти эти домы, и не смѣю спросить, гдѣ они.
А между-тѣмъ очень бы хотѣлось мнѣ пріобрѣсть право протянуться гдѣ-нибудь. Не-уже-ли этотъ извощикъ сочтетъ за униженіе своего достоинства принять кружку портера и пустить меня отдохнуть въ его экипажѣ, пока его но наймутъ? Нѣкоторыя изъ этихъ каретъ стоятъ цѣлую ночь пустыми, и я очень-удобно всхрапнулъ бы въ этомъ No 2022. Но я не могу имѣть хорошаго мнѣнія объ извощикѣ, который, подвыпивъ, ссорится и бранится съ водопойщикомъ его лошадей. Ни онъ, ни товарищъ его вовсе не смотрятъ такими людьми, чтобъ къ нимъ можно было свободно обратиться съ просьбой объ одолженіи.
Ныньче оперный день, какъ слышу я случайно отъ мимоидущаго полисмена. Присутствовать при разъѣздѣ экипажей есть, конечно, средство убить время, и, съ порывомъ надежды, шагаю я къ Ковентгарденскому Театру.
И вотъ я какъ-разъ въ самой тѣсной толпѣ. Какая толкотня, какая давка, какой шумъ! Лошади артачатся, полисмены умножаютъ свои назиданія кучерамъ. То карета миледи такой-то преграждаетъ дорогу; то мистеръ Смогъ, маклеръ, съ двумя дамами подъ-руку, теряется посреди хаоса экипажей и вотще кличетъ извощика. Въ эпизодахъ, болѣе или менѣе забавныхъ, нѣтъ недостатка. Полисменъ преслѣдуетъ воришку и между лошадей и даже подъ колесами каретъ. Старая дѣвица, оттѣсненная въ толпѣ отъ своего общества и потерявшая въ грязи одинъ башмакъ, конвульсивно подпрыгиваетъ, словно издыхающій воробей. Скоро всему конецъ. Кареты катятся, извощики ѣдутъ. Знаменитости Сити, высокія особы Ломбард-Стрита, сѣли въ свои блистательныя кареты, съ гербами впереди, назади и по бокамъ. Герцоги и маркизы, свѣтскіе люди исчезаютъ въ брумахъ на низкихъ колесахъ, или крохотныхъ кларенсахъ.
Мистеръ Смитъ, какъ ни поздно, нашелъ экипажъ, а старая дѣвица, которой приходилось отправляться допой съ одной только обутой ногой, нашла свой башмакъ. Всѣ, или почти всѣ, разъѣхались. Еще минута: джентльменъ, посѣщающій оперу по стремленію своему къ хорошему тону, появляется на перистилѣ. Онъ тщательно поправляетъ узелъ своего галстуха и надѣваетъ на себя одежду, называемую, если не ошибаюсь, оперной оболочкой. Онъ отправится домой пѣшкомъ до Камбервелля, съ лорнетомъ въ рукѣ и въ бѣлыхъ перчаткахъ, чтобъ показать, откуда идетъ. За нимъ слѣдуетъ обычный посѣтитель оперы; онъ не торопится. Нѣтъ сомнѣнія, это любитель музыки. Вовсе не стремясь къ произведенію эффекта, бережно складываетъ онъ перчатки, кладетъ ихъ въ боковой карманъ, помѣщаетъ лорнетъ въ футляръ и засовываетъ его въ другой карманъ; застегиваетъ свое пальто. Сдѣлавъ все это, онъ спокойно направляется къ Альбіонской Тавернѣ и тамъ, вижу я, опоражниваетъ у буфета пинту портера. Можно поставить десять противъ одного, что это джентльменъ и, я увѣренъ, джентльменъ благоразумный и прекрасно-организованный. Лошади и пѣшеходы исчезли. Тяжкія врата театра затворяются и Королевская Итальянская Опера предоставлена мраку и мнѣ.
Во весь этотъ промежутокъ вопросъ о постели былъ отложенъ въ сторону. Возвращеніе къ нему замедлено еще удовольствіемъ и назиданіемъ, какое получаю я, глядя на пьесу, играемую у продавца говядины и ветчины, на углу Боу-Стрита. Тамъ большое стеченіе жаждущихъ и алчущихъ потребителей, вышедшихъ изъ залъ Лицея или Дрюри-Лена, и громко требующихъ сандвичей. Сандвичи съ ветчиной, сандвичи съ говядиной, сандвичи съ нѣмецкой колбасой, легіоны сандвичей рѣжутся и потребляются. Со всѣхъ сторонъ спрашиваютъ горчицы. Деньги звенятъ на прилавкѣ. Платятъ, берутъ сдачу. Вотъ идутъ лица, взявшія себѣ на домъ полфунта холодной говядины или ветчины на три пенса. Я наблюдаю ихъ, разсматриваю ихъ покупку, повторяю ихъ счетъ. Съ какою тоской вижу я колебаніе вѣсовъ, крайнюю борьбу куска говядины, брошеннаго въ чашу вѣсовъ въ видѣ добавленія, съ вѣсомъ полунціи Полунція одержала верхъ; удовлетворенный купецъ сдвигаетъ съ вѣсовъ говядину задкомъ своего ножа и торжественно гремитъ мелкими деньгами. Все это такъ занимаетъ и интересуетъ меня, что я и не хвачусь, который часъ. Когда потребители начинаютъ освѣщаться, я смотрю на стѣнные часы, и узнаю съ пріятнымъ изумленіемъ, что ужь часъ и десять минуть утра.
Мнѣ остается еще пройдти широкую пустыню часовъ. Мнѣ остается вынести долгое молчаніе ночной поры. Не всѣ еще дома теперь; но число почтенныхъ прохожихъ постепенно уменьшается; съ возмутительной быстротой возрастаетъ число подозрительныхъ лицъ. Полисменъ въ длинномъ сюртукѣ, ночные шатуны-Ирландцы, покрытые лохмотьями, и бродячія тѣни, которыя какъ будто похожи на женщинъ, взяли въ полное и нераздѣльное владѣніе себѣ Боу-Стритъ и Jour-Акръ. Еслибъ не нѣкоторая доля воровъ и пьяныхъ каменщиковъ, они были бы неограниченными хозяевами Дрюри-Лена.
Я брожу по этой послѣдней улицѣ и созерцаю ея плачевный видъ. Я замѣчаю въ особенности уличные углы. Въ самой улицѣ встрѣтишь рѣдко-рѣдко развѣ одного прохожаго, но у каждаго угла есть притонъ, и почти всѣ эти притоны заняты фигурами, прислонившимися къ стѣнамъ. Это или два полисмена высокаго роста, или двѣ женщины, или группа людей, блѣднолицыхъ, съ жирными и лоснящимися волосами, съ коротенькой трубкой въ зубахъ; воры, мой другъ, нечего и сомнѣваться.
Въ-самомъ-дѣлѣ, нищіе по ремеслу не промышляютъ ужь въ эту пору. Зачѣмъ быть ннь на улицѣ въ такое позднее время? Тѣ, у кого просятъ милостыню, пошли ужинать и ложиться спать; тѣ, что просятъ, сдѣлали то же, потому-что у всѣхъ у нихъ есть ужинъ или по-крайней-мѣрѣ ожидающая ихъ постель.
Подъ нѣкоторыми воротами можно порой замѣтить какую то кучу, которую, отъ-времени-до-времени, толкаетъ своею палкой, а чаще просто ногой проходящій полисменъ. Тогда куча шевелится, показываются руки и ноги, и слышится рѣчь съ ирландскимъ акцентомъ. Если стражъ ночнаго порядка настаиваетъ на исполненіи регламента, который предписываетъ сообщать должное обращеніе всему народонаселенію, то руки и ноги дѣлаютъ движеніе впередъ, но немедленно принимаютъ прежнее положеніе, какъ только полисменъ поворотился къ нимъ спиной, подъ другими воротами, пока другая палка или другой сапогъ не смѣстятъ ихъ и оттуда.
Половину перваго бьютъ часы церкви св. Маріи на Страндѣ, и вотъ я на Чарльз-Стритѣ, въ Дрюри-Ленѣ; это маленькая улица рѣдкой неопрятности, могущая поспорить на этотъ счетъ съ Чорч-Леномъ или Букридж-Стритомъ. Неопредѣленное, но непреоборимое чувство побуждаетъ меня сдѣлать нѣсколько сотъ шаговъ по грязи въ ея извилинахъ. Вдругъ я останавливаюсь.
"Ночлеги для однихъ мужчинъ, по четыре пенса за ночь".
Это пріятное двустишіе (объявленіе занимаетъ двѣ строки) намалевано на стеклахъ окна, за которымъ горитъ сальная свѣча. Я протягиваю шею, чтобъ распознать заведеніе, обращающее къ публикѣ такое лестное приглашеніе. Это какая-то развалина; но за ночь всего четыре пенса! Подумайте объ этомъ, мастеръ Брукъ! На нижней части дверей наклеены рукописныя аффишки, которыя позволяетъ мнѣ прочесть рожокъ горящаго вблизи газа. Не безъ труда, однакожъ, разбираю я обольстительное извѣстіе объ отдѣльныхъ постеляхъ, со всѣми удобствами для приготовленія обѣда, съ теплою водой по желанію, и проч., и проч. Кромѣ-того, аффиши объявляютъ, что это заведеніе образцовое, управляемое фениксомъ всѣхъ ночныхъ хозяевъ. Тутъ же читаю я сатирическіе куплеты, направленные противъ большой гостинницы Спитальф-Ильда. Я поневолѣ начинаю ощупывать восемь пенсовъ, обогащающихъ еще кармань моихъ панталонъ Богъ-знаетъ, въ какое ужасное общество могу я попасть; но четыре пенса! И у меня еще останется четыре; жребій вынутъ. Iacta est alea.
Меня допустили. До свѣдѣнія моею доводить, что съ помѣщеніемъ тутъ моей особы, въ заведеніи будетъ какъ-разъ весь комплектъ почесальщиковъ. Я плачу свои четыре пенса -- предварительная церемонія, безъ которой не позволили бъ мнѣ переступить порогъ скареднаго корридора. Тогда сторожъ квартиры запираетъ дверь засовомъ и, потрясая желѣзнымъ подсвѣчникомъ, словно мечомъ, дѣлаетъ мнѣ знакъ, чтобъ я слѣдовалъ за нимъ.
Я взобрался по полусгнившей лѣстницѣ; вошелъ въ спальню; сторожъ съ лукавымъ видомъ пожелалъ мнѣ спокойной ночи. Отчего же бросаюсь и назадъ и чуть не скатываюсь съ лѣстницы? Отчего бѣгу, какъ сумасшедшій, по корридиру и, именемъ неба, умоляю сторожа отворить мнѣ дверь? Отчего, когда помянутый сторожъ, снявъ засовъ двери, послалъ меня ко всѣмъ чертямъ, хотя и не возвратилъ мнѣ четырехъ пенсовъ, отчего остановился я на улицѣ, какъ прикованный, какъ окаменѣлый, и стою такъ до-тѣхъ-поръ, пока не получаю толчка отъ ватаги пьяныхъ гулякъ, поющихъ хоромъ.
Что же могло заставить меня бѣжать? Это не физіономія сторожа, не роковой видъ дома, даже не картина несчастныхъ лохмотниковъ, которыхъ мнѣ приходилось имѣть своими ночными товарищами. Что же это такое? Увы! попросту говоря, запахъ и видъ клоповъ. О, ужасъ! комната была полна ими! Они копошились повсюду; ползали по полу; падали сверху, съ потолка; они занимались всевозможными полетами и самою неистовой бѣготней. Ключъ отъ улицъ! Дайте мнѣ ключъ отъ улицъ!
Вотъ я на воздухѣ: отдыхаю; но не успѣлъ пройдти далѣе Бред-Стрита, въ Сент-Джемсѣ, какъ ужь спрашиваю себя, не слишкомъ ли поспѣшенъ былъ мой поступокъ. Я такъ утомленъ, такъ разбитъ, сонъ такъ гнететъ меня, что я могъ бы впасть въ летаргію и не чувствовалъ бы свирѣпостей, чинимыхъ надъ моею персоною ненавистными насѣкомыми. Поздно хватился. Четыре пенса истрачены, и я не дерзну явиться опять передъ лицо сторожа.
Два часа утра! Ночь темна, ни зги не видно, когда я вхожу въ Оксфорд-Стритъ. Бѣглыя тѣни, которыя походили какъ-будто на женщинъ, попадаются рѣже. Четверть третьяго; я вступаю въ Реджент-Циркъ и могу выбирать: или экскурію въ сосѣдствѣ Реджент-Парка, или мирную прогулку въ Кварталѣ Клубовъ. Избираю клубы и иду вдоль по Реджент-Стриту, къ Пикадилли.
Съ неощутительною постепенностью, съ медленнымъ, но неизбѣжнымъ прогрессомъ чувствую я, что становлюсь настоящимъ ночнымъ шатуномъ, бродягой безъ кола и двора. Ноги у меня пухнуть, голова уходитъ въ плечи и клонится на-бокъ. Я сжалъ руки и держу ихъ передъ собой, словно умоляю кого. Я ужь не гуляю; я бреду, куда глаза глядятъ. Хоть у насъ теперь и іюль, однако я дрожу отъ холода. Когда я пріостановился на углу Кондуит-Стрита всѣ ночные бродяги любятъ углы), особа въ атласномъ платьѣ и черныхъ кружевахъ бросаетъ мнѣ пенни. Какъ знаетъ этотъ призракъ, что у меня есть ключъ отъ улицъ? Я не въ рубищѣ, а между-тѣмъ бѣдственность моя очевидна. Я беру пенни.
Куда дѣлись полисмены? Я иду по самой серединѣ мостовой и во всей великолѣпной улицѣ, изъ конца въ конецъ, не вижу ни одной души. Нѣтъ, вотъ одна: маленькій бѣлокурый человѣкъ выходить изъ тѣни, бросаемой капеллою архіепископа Тенисона. Вся одежда его состоитъ изъ распадающихся лохмотьевъ. Онъ проситъ у меня позволенія три раза кувыркнуться за одинъ пенни. Я отдаю ему пенни, полученный отъ призрака, и хочу избавить его отъ трехъ кувырковъ; но мальчишка на этотъ счетъ слишкомъ-пунктуаленъ. Онъ кладетъ пенни себѣ въ ротъ и исчезаетъ, вертясь колесомъ. Мы одни наслаждаемся этимъ спектаклемъ -- гасовые фонари и я.
Вотъ я достигъ, здравъ и невредимъ, до угла бывшей Площади Четверть-Круга (Quadrant). Вы видите, что я все держусь угловъ. Бродячая собака примыкаетъ ко мнѣ для компаніи. Я тотчасъ же вижу, что у собаки этой нѣтъ, какъ и у меня, убѣжища, бѣгъ ея не такъ спокоенъ и рѣшителенъ, какъ бѣгъ собаки, знающей, куда она идетъ. Ясно, что она скитается, бродяжничаетъ; она присматривается къ угламъ, но все возвращается на середину улицы; она обнюхиваетъ всѣ предметы, окурки сигаръ, капустныя кочерыжки: этого не станетъ дѣлать собака осѣдлая.
Тс! прислушаемся! Вдали какой-то шумъ! Ближе. Онъ растетъ Это мчится пожарная помпа. Въ одно мгновеніе улица наполнилась народомъ. Откуда взялся этотъ народъ? Я не съумѣлъ бы объяснить этого; но вотъ сотни людей совершенно-проснувшихся, шумныхъ, вполнѣ-согласныхъ въ страшномъ крикѣ, который разносится ночнымъ вѣтромъ: "пожаръ!"
Послѣдуемъ за потокомъ. Для ночнаго скитальца, пожарная помпа, несущаяся во всю лошадиную прыть, есть столько же могущественный талисманъ, какъ свора псовъ, напущенная на слѣдъ лисицы, для лейчестершейрского джентльмена. Вліяніе заразительно. Съ каждымъ шагомъ толпа густѣетъ. Пожаръ начался въ одной узенькой улицѣ квартала Сого, въ москатильной лавкѣ; пожаръ, по словамъ толпы, ужасный, чѣмъ онъ, впрочемъ, кажется совершенно-довольною; но въ домѣ никого нѣтъ -- легкая непріятность для публики, жадной прежде всего до сильныхъ ощущеній. Зато три семейства съ маленькими дѣтьми обитаютъ въ сосѣднемъ домѣ; видѣть, какъ пожарные переносятъ ихъ, полуодѣтыхъ, стоитъ любой мелодрамы.
Движеніе увеличивается; и мошенники на свободѣ испытуютъ глубь кармановъ у зрителей. Я не скажу, что пожаръ мнѣ нравится, нѣтъ; но онъ меня интересуетъ. И славно бы поработалъ около помпы, да въ рукахъ-то нѣтъ силы. Тѣмъ, кто качаетъ воду, подаютъ пива.
Я такъ долго смотрѣлъ на пожаръ; сиповатый свистъ помпъ, возгласы толпы, глухое завыванье пламени, такъ поглотили все мое вниманіе, что я все позабылъ, даже вопросъ о постели. Но когда пожаръ потухъ или, по крайней мѣрѣ, когда имъ овладѣли, когда за снопами пламени и искръ слѣдуютъ столбы пара и дыма, когда, естественнымъ образомъ, возбужденная настроенность публики ослабѣваетъ и давка въ толпѣ уменьшается, я покидаю обгорѣлый и облитый водою домъ. Въ эту минуту колоколъ церкви св. Анны, въ Сого, бьетъ четыре часа, и я вижу, что ужь совсѣмъ разсвѣтало.
Тѣмъ неменѣе, четыре смертельно-длинные часа должны еще пройдти, прежде-чѣмъ наступитъ для Лондона настоящій день. Четыре полные круга нужно совершить минутной стрѣлкѣ на уныломъ ликѣ циферблата, прежде-чѣмъ продавецъ молока начнетъ обходить своихъ покупщиковъ и я обрѣту доступъ къ своимъ пенатамъ вмѣстѣ съ утреннею данью коровъ.
Въ довершеніе моей скорби, сердечнаго изнеможенія, которое мало-по-малу овладѣваетъ мной, начинается дождь. Это не ливень, но дождь медленный и монотонный, который увлажаетъ васъ, немоча, дождь упрямый, который то заставляетъ васъ думать, что вотъ-вотъ онъ разразится надъ вами, то бьетъ васъ по лицу и иронически извѣщаетъ, что не имѣетъ этого намѣренія. Тоскливо пробѣгаю я лабиринтъ переулковъ, примыкающихъ къ Coro: но встрѣчаю тутъ только одного почтеннаго кота, возвращающагося изъ своего клуба, да полисмена мизантропическаго вида, который ощупываетъ запоры ставней и щеколды дверей.
Другой полисменъ представляется моимъ взорамъ въ Гольден-Скверѣ. Видно, что его обуреваетъ сильная скука. Можетъ-быть, онъ сожалѣетъ объ обществѣ товарища, откомандированнаго для дѣйствій при пожарѣ въ этой фешонэбльной мѣстности; этотъ товарищъ еще не возвращался. Когда я поравнялся съ полисменомъ, онъ бросилъ на меня длинный взглядъ.
-- Здорово, говорить онъ.
Я возвращаю ему его любезность.
-- Конечно, идешь спать ложиться, прибавляетъ онъ.
-- Да, отвѣчаю я весьма-нерѣшительнымъ тономъ.
Онъ отворачивается и не произносить ни полслова; но, помоги мнѣ Боже! вижу я самую-язвительную иронію въ его глазу, самую презрительную недовѣрчивость въ его лощеной шляпѣ. Не нужно было мнѣ слышать его лукавый свистъ, чтобъ понять, что онъ превосходно знаетъ о неимѣніи въ моемъ распоряженіи постели.
Я иду Шеррард-Стритомъ и достигаю площади Четверть-Круга, понуривъ голову. Скажите, пожалуйста, отчего начинаю я страшиться полисменовъ; никогда, благодаря Бога, не преступалъ я закона, а между-тѣмъ избѣгаю встрѣчи съ публичными властями. Звукъ тяжелыхъ полицейскихъ сапоговъ съ каблуками меня тревожитъ. Одинъ изъ грозныхъ стражей стоитъ у двери магазиновъ мистеровъ Свана и Эдгарда, и, чтобъ избѣгнуть встрѣчи съ нимъ, я покидаю принятое мною рѣшеніе подняться по Реджент-Стриту. Беру влѣво и иду Гай-Маркетомъ.
Вотъ три весельчака, которые знаютъ -- это ясно видно -- куда идти спать, хоть и поздненько отправляются они къ ложу сна. По ихъ рѣшительному виду, по ихъ шумной рѣчи, можно заключить навѣрное, что ключи отъ дверей ихъ квартиръ у нихъ въ карманѣ. Они только-что вышли изъ устричной лавки, волей или неволей, и всѣ трое пьяны. Безъ всякаго на то желанія, размѣнялись они шляпами, а галстухъ одного изъ нихъ хранитъ обильные слѣды салада изъ омаровъ.
Эти ночные джентльмены готовы отмочить не одну ловкую проказу. Изъ дверей тавернъ и устричныхъ лавокъ, по всему протяженію Гай-Маркета, то-и-дѣло выступаютъ такіе же отряды. Нѣкоторые изъ нихъ украшаются въ ужасъ приводящими усами и приличныхъ размѣровъ бакенами. Мнѣ кажется, я ихъ ужь видалъ и, безъ сомнѣнія, еще увижу; все кончится, вѣроятно, тѣмъ, что поведутъ ихъ въ Вайткросс-Стритъ, въ судъ несостоятельныхъ должниковъ. Богъ вѣдаетъ, гдѣ и какъ умрутъ они. Быть-можетъ, на гнилой соломѣ и отъ delirium tremens!
Мнѣ захотѣлось пройдти по Сен-Джемскому Парку, и я былъ ужь у большой каменной лѣстницы, ведущей къ Мэлю, какъ встрѣтилъ воинственную команду, составленную слѣдующимъ образомъ изъ гренадера въ длинной шинели, съ зажженнымъ фонаремъ въ рукѣ, хотя на дворѣ такъ же свѣтло, какъ въ полдень, изъ офицера, закутаннаго въ плащъ, и изъ четырехъ или пяти другихъ гренадеровъ въ сѣрыхъ одеждахъ. Это, если не ошибаюсь, называется больишми рундомъ, или чѣмъ-то въ родѣ этого.
Пусть рундъ совершаетъ свою экспедицію! Я иду внизъ по Мэлю, и все болѣе-и-болѣе прихожу въ отчаяніе. Безъ четверти пять часовъ. Я едва влачу ноги. Дождь прекратился, но утренній воздухъ пронзительно-холоденъ; онъ пронимаетъ меня до мозга костей. Волосы мои влажны и прилипаютъ къ щекамъ. Ноги какъ-будто пріобрѣли чудовищную толстоту, а сапоги въ равной мѣрѣ умалились. я желалъ бы принадлежать къ породѣ сурковъ или другихъ просыпающихъ всю зиму животныхъ. Меня не испугали бы шесть мѣсяцевъ сна. Гдѣ мнѣ найдти охабку сѣна или кучку мѣшковъ, чтобъ успокоить свое тѣло? Мнѣ кажется, я уснулъ бы даже на одномъ изъ тѣхъ ужасныхъ мѣдныхъ столовъ, на которыхъ Моргъ раскладываетъ предъ очами Парижа свою ежедневную дань.
Я вижу скамью полъ деревомъ; бросаюсь на нее, и какъ ни сучковата, какъ ни жестка она, укладываюсь на ней и пытаюсь заснуть. Это ужасно! это жестоко! я не чувствую въ себѣ ни малѣйшей способности ко сну. Чтобы поправить дѣло, принимаю сидячее положеніе., потомъ встаю, поворачиваюсь разъ, два, и мнѣ кажется, что я могъ бы заснуть стоя. Пользуясь, однакожъ, минутою полудремоты, которая представляется мнѣ благопріятною, я снова бросаюсь на скамью и чувствую, что менѣе способенъ уснуть, чѣмъ когда-нибудь.
Молодой бродяга, видѣвшій не болѣе восемнадцати веснъ, сидитъ около меня и храпитъ съ самымъ возмутительнымъ упрямствомъ. Безъ башмаковъ, безъ чулокъ, онъ спитъ и, повидимому, спитъ комфортэбльно; но вотъ бьетъ пять часовъ на громогласныхъ курантахъ Конной-Гвардіи; онъ проснулся, взглянулъ на меня, проговорилъ: "Жестка постель, товарищъ!" и опять засыпаетъ. Въ таинственномъ франк-масонствѣ нищеты, называетъ онъ меня товарищемъ, и посредствомъ какого-то магическаго вліянія сообщаетъ мнѣ частью свою способность спать въ такихъ тернистыхъ обстоятельствахъ. Проворочавшись на деревянной скамьѣ до-тѣхъ поръ, что заныли у меня всѣ кости и суставы, я впадаю въ глубокій сонь, столь глубокій, что онъ похожъ на смерть! столь глубокій, что я не слышу, какъ бьютъ четверти часа на громогласныхъ конно-гварденскихъ курантахъ, этомъ бичѣ всѣхъ, вкушающихъ сонъ въ паркѣ. Я просыпаюсь зато вдругъ, при ударѣ шести часовъ. Новый товарищъ мой исчезъ. Боясь самъ подвергнуться разспросамъ приближающагося полисмена (хотя, по-правдѣ, и непонимая, что за ужасное преступленіе -- уснуть въ Сент-Джемскомъ Паркѣ), я удаляюсь, все еще разбитый, все еще съ ноющими подошвами; впрочемъ, этотъ часовой сонъ освѣжилъ меня. Я прохожу мимо навѣсовъ, подъ которыми доятъ коровъ, гдѣ продаютъ въ лѣтніе вечера сливочный сыръ и сыворотку, и вступаю въ Чаринг-Кроссъ длинною аллеей Весенняго Сада (Spring garden).
Ночью слышалъ я нѣсколько разъ, что на это утро рынокъ въ Ковент-Гарденѣ. Я видѣлъ, какъ медленнымъ и тяжелымъ шагомъ тянутся по молчаливымъ улицамъ возы съ цѣлыми горами овощей Я встрѣчалъ продавцовъ фруктовъ въ тележкахъ, запряженныхъ ослами, и мальчики ихъ не преминули отпустить нѣсколько остротъ насчетъ моего жалостнаго и безотраднаго вида. Ковент-Гарденъ берёгъ я на закуску, какъ заключеніе моего странствія, потому что часто слыхалъ и не разъ читалъ, что тамошній рынокъ -- богатый предметъ для наблюденій и развлеченія.
Признаюсь, велико мое разочарованіе. Ковент-Гарденъ предстаетъ мнѣ не болѣе, какъ исполинскою кучей капусты. Я осажденъ градомъ кочановъ, бросаемыхъ съ вершины капустныхъ пирамидъ на руки мальчишекъ-овощниковъ, которые помѣщаются у подножія этихъ пирамидъ. Мнѣ нельзя шагу сдѣлать, чтобъ не наступить на вилокъ капусты, не споткнуться о вилокъ. Это, просто, капустный дождь; земля покрыта капустой; вездѣ капуста преобладаетъ и господствуетъ.
Нудь у меня немножко-побольше терпѣнія, я увидѣлъ бы, конечно, много и другихъ вещей; но, обуреваемый этимъ капустнымъ потопомъ, бранимый на чемъ свѣтъ стоитъ овощными торговцами, которыхъ операціи спутываю, я вижу себя принужденнымъ поворотить оглобли и улизнуть съ площади.
На дорогѣ встрѣчаю я своего товарища, спавшаго около меня въ паркѣ; онъ собирается задать себѣ экономическій и питательный завтракъ въ кофейной лавочкѣ. Лавочка эта есть родъ сооруженія, какихъ еще не описывали, нѣчто среднее между шатромъ цыганъ и караулкой уочмена { Watchman -- ночной съищикъ.}. Какъ бы въ оправданіе моего сравненія, дама, предлагающая кофе, имѣетъ совершенно видъ цыганки, и одѣта въ настоящій уочменскій плащъ. Ароматическое пойло, если можно назвать такъ смѣсь изъ жженыхъ бобовъ, жареной лошадиной печенки и негоднаго цикорія, кипитъ въ котлѣ самаго кабалистическаго вида; оно разливается въ цѣлый полкъ чашекъ и блюдечекъ, а такъ-какъ желудокъ требуетъ чего-нибудь болѣе-солиднаго, то около чашекъ помѣщены тарелки, покрытыя массивными кучами толстыхъ тартинокъ и двусмысленною субстанціей, слывущей за пирожки. Кромѣ товарища моего, двое огородниковъ пользуются гостепріимствомъ заведенія, а одинъ садовникъ, усѣвшись верхомъ на грудѣ мѣшковъ съ картофелемъ, запасся въ той же лавочкѣ хлѣбомъ, масломъ и кофе, и истребляетъ все это съ такою жадностью, что, при каждомъ глоткѣ, у него сыплятся изъ глазъ слёзы.
Зрѣлище это напоминаетъ мнѣ о существованіи во глубинѣ моего кармана нѣкоторой монеты, цѣнность которой равняется четыремъ пенсамъ. Два-три раза порывался я извлечь ее; но, поразмысливъ, нахожу, что лучше позавтракать правильнымъ образомъ и для этого зайдти въ настоящее кафе. Между-тѣмъ день идетъ большими шагами. Глухое дребезжанье тележныхъ колесъ не прекращалось всю ночь; но вотъ начинаютъ быстро отправляться къ станціямъ желѣзныхъ дорогъ извощичьи кареты, набитыя поклажей. Ночные полисмены мало-по-малу исчезаютъ, и показываются мальчики и прислужницы тавернъ, кафе и кабинетовъ для чтенія, только-что вставшіе съ постели и зѣвающіе. Много тавернъ и кафе оставались открытыми впродолженіе всей ночи; такъ, напримѣръ, таверна Оружіе Могаука никогда не запирается. Юный Стультусъ, въ-сопровожденіи друга своего, Азинута, пытался, часа въ четыре утра, изгнать оттуда всѣхъ посѣтителей, чтобъ остаться полнымъ властелиномъ заведенія; но, по убѣдительной просьбѣ Фрума, хозяина таверны, онъ замѣнилъ этотъ первый замыселъ рыцарскимъ предложеніемъ всей компаніи по большому стакану стараго Тома. Неменѣе рыцарски было принято это предложеніе. Такъ-какъ кругъ, обнесенный старымъ Томомъ заключалъ въ себѣ до тридцати посѣтителей, то Фрумъ остался очень-довольнымъ. Какъ смышленый торговецъ, онъ съумѣлъ удвоить свой барышъ, поднеся тѣмъ членамъ компаніи, которые были пьяны, то-есть тремъ четвертямъ, вмѣсто можжевеловой водки, по стакану волы -- операція, часто имъ повторяемая и имѣющая двоякую пользу: противодѣйствіе неумѣренности и значительное приращеніе доходовъ трактирщика. Послѣ Оружія Могаука можно упомянуть еще о Головѣ Рѣпы, мѣстѣ свиданія великихъ огородниковъ, о Трубкѣ и Хомутѣ, посѣщаемомъ ночными извощиками; не скажу, впрочемъ, ни слова о маленькомъ домикѣ близъ Дрюри Лена, подъ фирмою Blue Dudgeon, очень-извѣстномъ, какъ сходбища Тома Туга и его шайки.
Мимоходомъ, бросаю и любопытный взглядъ въ эти пріюты. По мѣрѣ приближенія дня, они принимаютъ видъ болѣе-спокойный, болѣе-смирный. Скоро не будетъ домовъ столь тихихъ, столь глубоко-сонныхъ, какъ эти таверны, пока ночные часы не пробудитъ въ нихъ снова кутежь и, можетъ-быть, преступленіе.
Есть и кафе, которыя не запираются на ночь. То, куда я вхожу, чтобъ вымѣнять за мои четыре пенса чашку кофе и булку съ масломъ, оставалось всю ночь открытымъ. Въ немъ только и есть теперь, что грязный мальчишка, спящій стоя, да съ полдюжины оборванцевъ, которые, заплативъ за чашку кофе, получили привилегію сѣсть за неопрятными столами, на которыхъ, опершись головой на руки, они стараются вкусить бѣглый сонъ, сонь, прерываемый, увы! слишкомъ-скоро толчками мальчика, говорящаго: "Проснитесь!" и тоже чуть не падающаго отъ сна. Видно, тутъ принято за правило мѣшать спать потребителямъ.
Въ свою очередь, я занимаю мѣсто и стараюсь не задремать, читая нумеръ газеты Sun за прошлый вторникъ. Тщетныя усилія! Я такъ истомленъ, такъ истощенъ, что разомъ засыпаю. Потому ли, что прислужникъ отправился наконецъ соснуть и самъ, потому ли, что издержанные мною четыре пенса купили мнѣ право сна, сонъ мой уваженъ.
Я сплю, и снятся мнѣ ужасныя вещи! Снятся мнѣ клопы, капуста, полисмены, солдаты въ долгополыхъ шинеляхъ, туги, пылающіе домы. Проснувшись, я, къ великой радости своей, вижу, что ужь десять минутъ девятаго: маленькій разнощикъ журналовъ, весь въ лохмотьяхъ, приноситъ совершенно-влажный экземпляръ газеты "Time", и я пробѣгаю въ этомъ журналѣ полстолбца подъ заглавіемъ Ужасный Пожаръ въ Сого. Затѣмъ ухожу.
Если бъ я былъ менѣе-утомленъ, я извлекъ бы изъ всего этого нравоученіе; но въ головѣ моей и во всемъ мірѣ существуютъ для меня теперь только двѣ вещи: моя квартира и моя постель. Восемь часовъ возвращаютъ мнѣ и то, и другое. Послѣ такихъ жестокихъ лишеній, въ ту минуту, какъ дѣловой, промышленный и торговый Лондонъ, жаждая корысти и труда, принимается за работу, я поспѣшно перехожу Страндъ, наступивъ на тѣнь перваго омнибуса, направляющагося къ Банку, вхожу домой, погружаюсь въ постель, предоставляю ключъ отъ улицъ желающему, и, кто бы онъ ни быль, не завидую ему.
"Отечественныя Записки", т. 84, 1852