ТО ЖЕ, НО НА ИНОЙ ЛАД
-- Сидни, -- сказал мистер Страйвер своему шакалу в тот же вечер, -- приготовьте-ка другую миску пунша: мне надо сообщить вам одну вещь.
Сидни с некоторых пор каждую ночь проделывал двойное количество работы, очищая архив мистера Страйвера и верша его дела перед началом долгой вакации. И вот наконец все бумаги были просмотрены, запоздалые дела приведены в ясность, и можно было отдохнуть до ноября, когда настанут осенние туманы и туманы юридические и опять начнется то же вечное таскание по судам.
Обилие труда не произвело на Сидни ни живительного, ни отрезвляющего действия. Напротив, в течение ночи понадобилось несколько лишних раз смачивать полотенце холодной водой, а перед началом этой операции поглотить изрядное количество вина сверх обычной порции; так что к тому времени, когда Сидни стащил с головы мокрые тряпки и бросил их в таз, в котором многократно намачивал их в течение последних шести часов, он был в довольно плачевном состоянии.
-- Занялись вы новым пуншем или нет? -- спросил Страйвер, величественно лежа на диване, засунув руки за пояс и оглядываясь на товарища.
-- Занялся.
-- Ну так слушайте! Я вам скажу сейчас нечто такое, что вас разудивит, и, может быть, после этого вы подумаете, что я вовсе не такой мудрец, каким вы меня всегда считали. Я намерен жениться.
-- Вот как!
-- Да, и притом не на деньгах. Что вы на это скажете?
-- Я не расположен обсуждать этот вопрос. Кто она такая?
-- Угадайте.
-- Да разве я ее знаю?
-- Угадайте.
-- Не стану я угадывать в пять часов утра, когда и без того голова трещит. Коли хотите, чтобы я угадал, пригласите меня обедать.
-- Ну хорошо, так и быть, я вам скажу, -- сказал Страйвер, медленно принимая сидячее положение. -- Боюсь только, что вы меня не поймете, Сидни, потому что вы уж такой бесчувственный пес.
-- Сами-то вы куда как чувствительны и поэтичны! -- вставил Сидни, продолжая размешивать пунш.
-- А что же! -- подхватил Страйвер, самодовольно засмеявшись. -- Хоть я и не имею претензии на особенную романтичность (потому что, надеюсь, я выше этого), однако я все-таки много помягче вас.
-- То есть вы хотите сказать, что вы удачливее меня.
-- Нет, я совсем не то хочу сказать. Я, видите ли, думаю, что я человек несравненно более... более...
-- Галантный, что ли? -- подсказал Картон.
-- Ну да! Пожалуй, и галантный. Я считаю, -- продолжал Страйвер, пыжась перед приятелем, пока тот приготовлял пунш, -- я считаю себя человеком, который желает быть приятным, который несравненно больше старается об этом и лучше умеет быть приятным в дамском обществе, нежели вы.
-- Продолжайте, -- сказал Сидни Картон.
-- Продолжать-то я буду, -- сказал Страйвер, самодовольно кивая, -- но сперва выскажу вам всю правду... Вот, например, мы с вами бываем в доме у доктора Манетта, и вы даже чаще, нежели я. А ведь мне просто стыдно за вас, так угрюмо вы себя держите у них! Вы там до того молчаливы, так мрачны и пришиблены, что вот, ей-богу, Сидни, я стыдился за вас!
-- Слава богу, что при такой обширной адвокатской практике вы еще сохранили способность стыдиться, -- сказал Сидни. -- Вы должны бы за это быть признательны.
-- Не увиливайте! -- сказал Страйвер, упрямо возвращаясь к своей теме. -- Нет, Сидни, в самом деле, я обязан вам сказать... и скажу, прямо в лицо скажу, авось это вас образумит... что вы чертовски непригодный парень для женского общества. Вы пренеприятный собеседник.
Сидни выпил стаканчик только что приготовленного пунша и рассмеялся.
-- Вы посмотрите на меня, -- сказал Страйвер, подбоченясь. -- Уж кажется, мне можно бы поменьше вашего стараться быть приятным, так как я создал себе независимое положение, а между тем я все же стараюсь. Как вы думаете, зачем я стараюсь?
-- Я что-то не видывал, чтобы вы это делали, -- проворчал Картон.
-- Затем, что соблюдаю политику; я это делаю из принципа... И вот, смотрите на меня: преуспеваю!
-- А насчет своих брачных намерений вы так ничего и не сказали, -- отвечал Картон беспечным тоном. -- Вы бы лучше об этом поговорили. Что до меня... неужели вы еще не видите, что я неисправим?
Он произнес эти слова довольно презрительно.
-- Совсем не пристало вам заявлять о своей неисправимости! -- проговорил его друг далеко не примирительным тоном.
-- Мне и жить-то на свете не пристало... -- сказал Сидни Картон. -- Кто она такая?
-- Я вам сейчас скажу; только опасаюсь, Сидни, как бы вы не сконфузились, узнав ее имя, -- сказал мистер Страйвер, с хвастливым дружелюбием подготовляя свое признание, -- потому что я ведь знаю, вы не думаете и половины того, что говорите; а если бы и вправду таково было ваше мнение, это было бы не важно. Я потому пускаюсь в такие оговорки, что вы один раз в моем присутствии отзывались неодобрительно об этой девице...
-- Я отзывался?..
-- Ну да, вы, и в этой самой комнате.
Сидни Картон взглянул на пунш и посмотрел на своего самодовольного приятеля, выпил пуншу и опять посмотрел на своего приятеля.
-- Вы отзывались о девице, говоря, что это кукла с золотыми волосами. Девица не кто иная, как мисс Манетт. Будь вы человек хоть сколько-нибудь деликатный и чувствительный к подобным предметам, Сидни, я мог бы быть на вас в претензии за такое определение, но вы именно не такой человек: вы совершенно лишены восприимчивости и деликатности чувства, а потому я и не сержусь на вас, как не стал бы сердиться на человека, не понимающего живописи, если бы ему не понравилась принадлежащая мне картина; или опять не стал бы сердиться, если бы музыку моего сочинения бранил человек, ничего не смыслящий в музыке.
Сидни Картон истреблял пунш с необыкновенной быстротой, осушая стакан за стаканом и поглядывая на приятеля.
-- Ну вот, теперь я вам во всем признался, Сидни, -- сказал мистер Страйвер. -- Я не ищу богатой невесты; с меня довольно и того, что она прелестное создание; я просто хочу доставить себе удовольствие; полагаю, что имею довольно средств и могу наконец пожить в свое удовольствие. Она во мне найдет человека, уже составившего себе порядочное состояние; я на хорошей дороге, быстро подвигаюсь вперед, имею видное положение и некоторую известность; это большое счастье для нее, но она достойна большего счастья; ну что же, вы очень удивлены?
Картон, продолжая отхлебывать пунш, отвечал:
-- Чему же тут удивляться?
-- И, стало быть, одобряете?
Картон, все так же поглощая пунш, промолвил:
-- Отчего же не одобрить?
-- Ладно! -- сказал его друг Страйвер. -- Вы это приняли гораздо легче, нежели я думал, и проявили менее корыстных видов, чем я ожидал; впрочем, вам ли не знать, что ваш старый товарищ одарен изрядной силой воли и раз он что-нибудь решил, то не отступит. Да, Сидни, будет с меня такой жизни -- слишком уж однообразно она проходит. По-моему, должно быть приятно человеку иметь свой собственный семейный дом и отправляться туда, когда захочешь; а не захочешь, так ведь можно и не ходить домой. А мисс Манетт, по-моему, во всяком состоянии будет вполне приличной особой и ни в каком случае меня не осрамит. Так что я уж совсем решился. А теперь, Сидни, старый дружище, мне хочется поговорить о вас и о вашей будущности. Знаете, вы ведь на очень плохом пути; право же, нельзя так жить: деньгам вы счета не знаете, пьете ужасно много -- того и гляди, на днях свалитесь с ног и очутитесь в бедности и в хвором состоянии; пора вам подумать о няньке, которая присмотрела бы за вами.
Его снисходительный и покровительственный вид и обидный тон его речей делали их вдвое неприятнее.
-- Советую вам, -- продолжал Страйвер, -- посмотреть на эти вещи прямо; со своей точки зрения, и я на них смотрю прямо и вам рекомендую сделать то же, с вашей собственной точки зрения. Женитесь. Поищите себе женщину, которая позаботилась бы о вас. Нечего смотреть на то, что вы не любите женского общества и толку в нем не знаете и не умеете себя держать при женщинах. Поищите себе жену. Попробуйте поискать порядочную женщину с некоторым достатком -- что-нибудь вроде содержательницы меблированных комнат, какую-нибудь квартирную хозяйку -- да и женитесь на ней; на черный день все же лучше. И самое было бы для вас подходящее дело. Подумайте-ка об этом, Сидни.
-- Я подумаю, -- сказал Сидни.