Святочная песня в прозе
Источник: Ч. Диккенс. Скряга Скрудж. Святочная песня в прозе. -- СПб: Н. Г. Мартынов, 1898.
Перевод Л. А. Мея
Первая строфа.
Призрак Мэрлея.
Начнем сначала: Мэрлей умер. В этом не может быть и тени сомнения. Метрическая книга подписана приходским священником, причетником и гробовщиком. Расписался в ней и Скрудж, а имя Скруджа было громко на бирже, где бы и под чем бы ему ни благоугодно было подписаться.
Дело в том, что старик Мэрлей вбит был в могилу, как осиновый кол.
Позвольте! Не подумайте, чтобы я самолично убедился в мертвенности осинового кола: я думаю, напротив, что ничего нет мертвеннее в торговле гвоздя, вколоченного в крышку гроба...
Но... разум наших предков сложился на подобиях и пословицах, и не моей нечестивой руке подобает коснуться священного кивота веков -- иначе погибнет моя отчизна...
Итак, вы позволите мне повторить с достодолжною выразительностию, что Мэрлей был вбит в могилу, как осиновый кол...
Спрашивается: знал ли Скрудж, что Мэрлей умер? Конечно знал, да и как же не знал-то бы? Он и Мэрлей олицетворяли собою торговую фирму.
-- Бог весть -- сколько уж лет Скрудж был душеприказчиком, единственным поверенным, единственными другом и единственным провожатым мерлевского гроба. По правде, смерть друга не настолько его огорчила, чтобы он, в самый день похорон, не оказался деловым человеком и бережливым распорядителем печальной процессии.
Вот это-то слово и наводит меня на первую мою мысль, а именно, что Мэрлей без сомнения умер, и что, следовательно, если бы не умер он, в моем рассказе не было бы ничего удивительного.
Если бы мы не были убеждены, что отец Гамлета умер до начала пьесы, никто из нас не обратил бы даже и внимания на то, что господин почтенных лет прогуливается некстати, в потемках и на свежем ветерке, по городскому валу, между могил, с единственной целию -- окончательно расстроить поврежденные умственные способности своего возлюбленного сына. Что касается собственно Скруджа, ему и в голову не приходило вычеркнуть из счетных книг имя своего товарища по торговле: много лет после смерти Мэрлея, над входом в их общий магазин красовалась еще вывеска с надписью: "Скрудж и Мэрлей". Фирма торгового дома была всё та же: "Скрудж и Мэрлей". Случалось иногда, что некоторые господа, плохо знакомые с торговыми оборотами, называли этот дом: Скрудж--Скрудж, а иногда и просто: Мерлей; но фирма всегда готова была откликнуться одинаково на то, или на другое имя.
О! Скрудж вполне изучил свой ручной жернов и крепко держал его в кулаке, милейший человек -- и старый грешник: скупец напоказ, он умел и нажать, и прижать, и поскоблить, а главное -- не выпустить из рук. Неподатлив он был и крепок, как ружейный кремень, -- из него же даром и искры не выбьешь без огнива; молчалив был, скрытен и отшельнически замкнут, что устрица. Душевный холод заморозил ему лицо, нащипал ему заостренный нос, наморщил щеки, сковал походку и окислил голос. Постоянный иней убелил ему голову, брови и судорожно-лукавый подбородок. Всегда и повсюду вносил он с собою собственную свою температуру -- ниже нуля, леденил свою контору даже в каникулы и, ради самых святок, не возвышал сердечного термометра ни на один градус.
Внешний жар и холод не имели на Скруджа ни малейшего влияния: не согревал его летний зной, не зяб он в самую жестокую зиму; а между тем резче его никогда не бывало осеннего ветра; никогда и никому не падали на голову, так беспощадно, как он, ни снег, ни дождик; не допускал он ни ливня, ни гололедицы, ни изморози -- во всём их изобилии: этого слова Скрудж не понимал.
Никто, и не разу не встречал его на улице приветливой улыбкой и словами: "Как вы поживаете, почтеннейший мистер Скрудж? Когда же вы навестите нас?" Ни один нищий не решился протянуть к нему руки за полушкой; ни один мальчишка не спросил у него: "который час?" Никто, ни мужчина, ни женщина, в течение всей жизни Скруджа, не спросили у него: "как пройти туда-то?" Даже собака -- вожатый уличного слепца, кажется, -- и та знала Скруджа: как только его увидит, так и заведет своего хозяина либо под ворота, либо в какой-нибудь закоулок, и начнет помахивать хвостом, словно выговаривает: "Бедняжка мой хозяин! Знаешь ли, что лучше уж ослепнуть, чем сглазить добрых людей?"
Да Скруджу-то что за дело? Именно этого он и жаждал. Жаждал он пройти жизненным путем одиноко, помимо толпы, с вывеской на лбу: "па--ади--берегись!" А затем -- "и пряником его не корми!" как говорят лакомки -- дети.
Однажды, в лучший день в году, в сочельник, старик Скрудж сидел в своей конторе и был очень занят. Морозило; падал туман; Скруджу было слышно, как прохожие по переулку свистят себе в кулаки, отдуваются, хлопают в ладоши и отплясывают на панели трепака, чтобы согреться.
На башне Сити пробило только -- еще три часа пополудни, а на дворе было уж совсем темно. Впрочем и с утра не светало, и огни в соседних окнах контор краснели масляными пятнами на черноватом фоне густого, почти осязательного воздуха. Туман проникал в дома во все щели и замочные скважины; на открытом воздухе он до того сплотился, что, несмотря на узкость переулка, противоположные дома казались какими-то призраками. Глядя на мрачные тучи, можно было подумать, что они опускаются ближе и ближе к земле с намерением -- задымить огромную пивоварню.
Дверь в контору Скруджа была отворена, так что он мог постоянно следить за своим приказчиком, занятым списыванием нескольких бумаг в темной каморке -- нечто вроде колодца. У Скруджа еле-еле тлел в камельке огонь, а у приказчика еще меньше: просто один уголек. Прибавить к нему он ничего не мог, потому, что корзинка с угольями стояла в комнате Скруджа, и всякий раз, когда приказчик робко входил с лопаткой, Скрудж предварял его, что будет вынужден с ним расстаться. Вследствие сего, приказчик обматывал себе шею белым "носопрятом" и пытался отогреться у свечки; но, при таком видимом отсутствии изобретательности, конечно не достигал своей цели.
-- С праздником, дядюшка, и да хранит вас Бог! -- раздался веселый голос.
Голос принадлежал племяннику Скруджа, заставшему дядюшку врасплох.
-- Это еще что за пустяки? -- спросил Скрудж. Племянник так скоро шел к нему и так разгорелся на морозном тумане, что щеки его пылали полымем, лицо раскраснелось, как вишня, глаза заискрились и изо рту валил пар столбом.
-- Как дядюшка: святки -- то пустяки? -- заметил племянник Скруджа. -- То ли вы говорите?
-- А что же? -- ответил Скрудж. -- Веселые святки. Да какое у тебя право -- веселиться? Разоряться-то на веселье какое право?.. Ведь и так уж беден...
-- Полно же, полно! -- возразил племянник. -- Лучше скажите мне: какое у вас право хмуриться и коптеть над цифирью?.. Ведь и так -- уж богаты.
-- Ба! -- продолжал Скрудж, не приготовившись к ответу, и к своему "Ба!" прибавил: Всё это -- глупости!
-- Перестаньте же, дядюшка, хандрить.
-- Поневоле захандришь с такими сумасшедшими. Веселые святки! Ну -- его, ваше веселье!.. И что такое ваши святки? Срочное время -- платить по векселям; а у вас пожалуй, и денег-то нет... Да ведь с каждыми святками вы стареете на целый год и припоминаете, что прожили еще двенадцать месяцев без прибыли. Нет! Будь моя воля, я каждого такого шального, за поздравительные побегушки, приказал бы сварить в котле, -- с его же пудингом, похоронить, да уж, заодно, чтобы из могилы не убежал, проткнуть ему грудь сучком остролистника... Это -- вот так!
-- Дядюшка! -- заговорил было племянник, -- в качестве адвоката святок.
-- Что, племянничек? -- строго перебил его дядюшка. -- Празднуй себе святки, как хочешь, а уж я-то отпраздную их по-своему.
-- Отпразднуете? -- повторил за ним племянник.
-- Да разве так празднуют?
-- Ну, и не надо!.. Тебе я желаю на новый год нового счастья, если старого мало.
-- Правда: мне кой-чего не достает... Да нужды нет, что новый год ни разу еще не набил мне кармана, а всё-таки святки для меня святки.
Приказчик Скруджа невольно зарукоплескал этой речи из известного нам колодца; но, поняв всё неприличие своего поступка, бросился поправлять огонь в камельке и затушил последнюю искру.
-- Если вы еще затушите, -- сказал ему Скрудж, -- вам придется праздновать святки на другом месте. А вам, сэр, прибавил он, обратившись к племяннику, я должен отдать полную справедливость: вы -- превосходный вития и напрасно не вступаете в парламент.
-- Не сердитесь, дядюшка: будет! Приходите к нам завтра обедать.
Скрудж ему ответил, чтобы он пошёл к... Право: так и сказал, всё слово выговорил, -- так-таки и сказал: пошёл... (Читатель, может, если заблагорассудит, договорить слово).
-- Да почему же, вскрикнул племянник? Почему?
-- А почему ты женился?
-- Потому, -- что влюбился.
-- Любовь! -- пробормотал Скрудж, да так пробормотал, как будто бы, после слова -- новый год, любовь была самым глупым словом в мире.
-- Послушайте, дядюшка! Ведь вы и прежде никогда ко мне не заходили: причем же тут моя женитьба?
-- Прощай! -- сказал Скрудж.
-- Я от вас ничего не желаю, ничего не прошу: отчего же нам не остаться друзьями?
-- Прощай! -- сказал Скрудж.
-- Я истинно огорчен вашей решимостью... Между нами, кажется, ничего не было... по крайней мере, с моей стороны... хотелось мне провести с вами первый день, -- ну? что ж делать! я всё-таки повеселюсь -- и вам того же желаю.
-- Прощай! -- сказал Скрудж.
Племянник вышел из комнаты, ни полсловом не выразив своего неудовольствия; но остановился на пороге и поздравил с наступающим праздником провожавшего его приказчика, а в том, несмотря на постоянный холод, было всё-таки больше теплоты, чем в Скрудже. Поэтому он отвечал радушно на приветствие своего поздравителя, так что Скрудж услыхал его слова из своей комнаты и прошептал:
-- Вот, еще дурак-то набитый! Служит у меня приказчиком; получает пятнадцать шиллингов в неделю; на руках жена и дети; а туда же радуется празднику!... Ну, как же не сам напрашивается в дом сумасшедших?
В это время набитый дурак, проводив племянника Скруджа, ввел за собою в контору двух новых посетителей: оба джентльмена казались крайне порядочными людьми, с благовидной наружностью, и оба при входе сняли шляпы. В руках у них были какие-то реестры и бумаги.
-- Скрудж и Мэрлей, кажется? -- спросил один из них с поклоном и поглядел в список. -- С кем имею удовольствие говорить: с мистером Скруджем, или с мистером Мэрлеем?
-- Мистер Мэрлей умер семь лет тому, -- ответил Скрудж. -- Ровно семь лет тому умер, именно в эту самую ночь.
-- Мы не сомневаемся, что великодушие покойного нашло себе достойного представителя в пережившем его компаньоне! -- сказал незнакомец, предъявляя официальную бумагу, уполномочивавшую его на собрание милостыни для бедных.
Сомневаться в подлинности этой бумаги было невозможно; однако же, при досадном слове: великодушие, Скрудж нахмурил брови, покачал головой и возвратил своему посетителю свидетельство.
-- В эту радостную пору года, мистер Скрудж, -- заговорил посетитель, взяв перо, -- было бы всего желательнее собрать посильное пособие бедным и неимущим, страдающим теперь более, чем когда-нибудь: тысячи из них лишены самого необходимого в жизни; сотня тысяч не смеют и мечтать о наискромнейших удобствах.
-- Разве тюрьмы уже уничтожены? -- спросил Скрудж.
-- Помилуйте, -- отвечал незнакомец, опуская перо. -- Да их теперь гораздо больше, чем было прежде...
-- Так, стало быть, -- продолжал Скрудж, -- приюты прекратили свою деятельность?
-- Извините, сэр, -- возразил собеседник Скруджа: дай-то Бог, чтобы они ее прекратили?
-- Так человеколюбивый жернов всё еще мелет на основании закона?
-- Да! И ему, и закону много еще дела.
-- О!... А я ведь подумал было, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешало существованию этих полезных учреждений... Искренно, искренно рад, что ошибся! -- проговорить Скрудж.
-- В полном убеждении, что ни тюрьмы, ни приюты не могут христиански удовлетворить физических и духовных потребностей толпы, несколько особ собрали по подписке небольшую сумму для покупки бедным, ради предстоящих праздников, куска мяса, кружки пива и пригоршни угля... На сколько вам угодно будет подписаться?
-- Да... ни на сколько! -- ответил Скрудж.
-- Вам, вероятно, угодно сохранить аноним.
-- Мне угодно, чтоб меня оставили в покое. Если вы, господа, сами спрашиваете -- чего мне угодно? вот вам мой ответ. Мне и самому праздник -- не радость, и не намерен я поощрять бражничанья каждого тунеядца. И без того я плачу довольно на поддержку благотворительных заведений... т. е. тюрем и приютов... пусть в них и поступают те, кому дурно в ином месте.
-- Да ведь иным и поступать туда нельзя, а другим умереть легче.
-- А если легче, кто же им мешает так и поступать, ради уменьшения нищенствующего народонаселения? Впрочем, извините меня -- всё это для меня -- темная грамота.
-- Однако же -- вам ничего не стоит ей поучиться?
-- Не мое дело! -- возразил Скрудж... Довлеет дневи злоба его. А у меня собственных дел больше, чем дней. Позвольте с вами проститься господа!...
Поняв всю бесполезность дальнейших настояний, незнакомцы удалились.
Скрудж опять уселся за работу в самодовольном расположении духа.
А туман и потемки всё густели, да густели, так что по улицам засверкали уже светочи, предназначенные уздоводить извозчичьих коней и наставлять их на правые пути. Старая колокольня с нахмуренным колоколом, постоянно наблюдавшим из любопытства, в свое готическое окно, контору Скруджа, вдруг исчезла из вида и стала трезвонить уже в облаках четверти, получасия и часы. Мороз крепнул.
В углу двора несколько работников поправляли газопроводные трубы и разогрели огромную жаровню; кругом теснилась целая толпа мужчин и оборванных ребятишек: они с наслаждением потирали себе руки и щурились на огонь. Кран запертого фонтана обледенел так, что смотреть было противно.
Газовые лампы магазинов озаряли ветки и ягоды остролистника и бросали красноватый отблеск на бледные лица прохожих. Мясные и зеленные лавки сияли такою роскошью, представляли такое великолепное зрелище, что никому бы и в голову не пришло соединить с ними идею расчета и барыша. Лорд-мэр, в своей крепости Mansion-House, отдавал приказы, направо и налево, как и подобает лорд-мэру в сочельник, своим пятидесяти поварам и пятидесяти ключникам. Даже бедняга портной (не далее -- как в прошлый понедельник подвергнутый денежной пене в пять шиллингов, за пьянство и буянство на улице), даже и тот принялся на своем чердачке хлопотать о завтрашнем пудинге, и тощая его половина с тощим сосунком на руках, отправились на бойню купить необходимый кусок говядины.
Между тем, туман становится гуще и гуще, холод живее, жестче, пронзительнее. Вот он крепко ущипнул за нос уличного мальчишку, тщедушного, обглоданного голодом, как кость собакой: владелец этого носа прикладывает свой глаз к замочной скважине скруджской конторы и начинаете Христа славить, но при первых словах:
Господи спаси вас,
Добрый господин!
Скрудж так энергично схватывает линейку, что певец, в ужасе, отбегает со всех ног, покидая замочную скважину в добычу тумана и мороза, а они тотчас же врываются в комнату... конечно из сочувствия к Скруджу...
Наконец пора запереть контору: Скрудж угрюмо сходит с своего табурета, словно подавая молчаливый знак своему приказчику убираться скорее вон: приказчик мгновенно тушит свечу и надевает шляпу.
-- Предполагаю, что завтра, вы целый день останетесь дома? -- спрашивает Скрудж.
-- Если это вам удобно, сэр.
-- Нисколько это мне неудобно, да и вообще, с вашей стороны, несправедливо. Если бы, за завтрашний день, я удержал из вашего жалованья полкроны, я уверен -- вы бы обиделись?
Приказчик слегка улыбнулся.
-- А между тем, -- продолжал Скрудж, -- вы не сочтете в обиду для меня, что я должен вам платить за целый день даром.
Приказчик заметил, что это случается только один раз в год.
-- Плохое оправдание и плохой повод -- запускать руку в чужой карман каждое 25 декабря, -- возразил Скрудж, застегивая пальто до самого подбородка. Тем не менее, я полагаю, что вам нужен целый завтрашний день: постарайтесь же вознаградить меня за него послезавтра, и как можно пораньше.
Приказчик обещал, и Скрудж, ворча себе под нос, вышел из дома. Контора была заперта во мгновение ока, и приказчик, скрестив оба конца " носопрята " на жилете (сюртук он считал роскошью) пустился по Корнгильской панели, поскользнувшись раз двадцать вместе с толпой мальчишек, то и дело падавших в честь сочельника. Во весь дух добежал он до своей квартиры к "Кэмден-тоуне", чтобы поспеть на жмурки [ Игра в жмурки составляет к Англии необходимую принадлежность сочельника и вообще всех святок.]. Скрудж уселся за скудный обед, в своей обычной грошовой харчевне. Перечитав все журналы и очаровав себя, к концу вечера, просмотром своей счетной книжки, он отправился на ночевку домой. Занимал он бывшую квартиру своего покойного сотоварища; длинный ряд темных комнат в старинном, мрачном здании, на самом конце закоулка. Бог весть, как оно туда попало? Так и казалось, что смолоду оно играло в прятки с другими домами, спряталось, да потом и не нашло дороги. Ветхо оно было и печально, потому, что кроме Скруджа, в нем никого не жило: остальные квартиры были заняты разными конторами и бюро. Двор был до такой степени темен, что сам Скрудж, хоть и знал наизусть каждую плиту, должен был пробираться ощупью. Холод и туман крепко прижались к старой входной двери, -- и вы бы подумали, что на ее пороге присел гений зимы, погруженный в грустные размышления.
Факт один, что в дверном молотке не было ничего замечательного, кроме непомерной величины; другой факт тот, что Скрудж видал этот молоток ежедневно, утром и вечером, с тех самых пор, как поселился в доме; что при всём этом Скрудж обладал так называемым воображением менее даже корпорации нотэблей и альдерменов [ Т. е. представителей всевозможных цехов и гильдий. ]. Не следует также забывать, что, в течение целых семи лет, значит как раз со дня смерти Мэрлея, Скрудж ни разу не подумал о покойнике. Объясните же мне, пожалуйста, если можете: каким образом случилось, что Скрудж, повертывая ключ в замке, своими глазами увидал на месте дверного молотка лицо Мэрлея? Истинно говорю вам: лицо Мэрлея! Оно не было непроницаемой тенью, как все остальные предметы на дворе, напротив: оно светилось каким-то синеватым блеском, подобно гнилому морскому раку в темном погребе. В выражении его не было ничего гневного и свирепого: Мэрлей глядел на Скруджа -- как и всегда, приподняв призрак очков на призрак лба. Волосы его шевелились на голове как будто от какого-то дуновения, или от горячего пара; Мэрлей глядел во все глаза, но они были неподвижны. Это обстоятельство и синеватый цвет кожи приводили в ужас, хотя ужас Скруджа происходил не от мертвенного выражения лица, а -- так сказать от самого себя.
Пристально вглядевшись в это явление, Скрудж снова увидал один только дверной молоток. Мы бы погрешили перед совестью, если бы сказали, что Скрудж не ощутил ни дрожи, ни страшного, дотоле незнакомого ему волнения в крови. Однако он быстро повернул ключ, вошел в комнату и зажег свечу. На мгновение он остановился в нерешительности и, прежде чем запереть дверь, поглядел нет ли за ней кого, словно боялся, что вот-вот покажется в сенях тонкий нос Мэрлея. Но за дверью не было ничего, кроме гаек и винтов, придерживавших изнутри дверной молоток. "Ба! Ба!" сказал Скрудж и сильно захлопнул дверь.
По всему дому прошел громовой гул. Каждая комната наверху и каждая бочка внизу, в винном погребе, приняли особенное участие в этом концерте эха. Скрудж был не из таковских, чтобы пугаться эха: крепко запер дверь, прошел сенями и стал подниматься на лестницу, поправив на дороге свечу.
Вы мне станете рассказывать о старинных, блаженной памяти, лестницах, по которым могла бы проехать карета в шесть лошадей рядом, или пройти процессия с одним из маленьких парламентских дел, а я вам скажу, что лестница Скруджа была нечто иное: по ней можно было провести дроги поперек, так, чтобы один конец был обращен к стене, а другой к перилам, и это ничего бы не значило, пожалуй ещё место бы осталось. По самой этой причине, Скруджу и показалось, что перед ним в темноте поднимается по лестнице погребальное шествие. Полдюжины уличных газовых рожков едва ли могли бы осветить достаточно сени: можете же представить себе, какое яркое сияние разливала свечка Скруджа!...
Он поднимался как ни в чем не бывало: ведь темнота ничего не стоит, а потому Скрудж и не чувствовал к ней никакого отвращения. Но, прежде всего, войдя к себе, он осмотрел все комнаты, видимо беспокоимый воспоминанием о таинственном лице.
Гостиная, спальня и кладовая оказались в порядке. Никого не было под столом, никого под диваном; комелек тлился и нагревал кастрюлю с кашицей (у Скруджа был насморк); никого не было также и в спальне под постелью, и в кладовой; никто не спрятался за висевшим на стене халатом. Вполне успокоившись, Скрудж запер дверь на замок, в два оборота, надел халат, туфли, ночной колпак, уселся перед огнем и принялся за кашицу.
Печка была сложена очень давно, вероятно, каким-нибудь голландским купцом. На изразцах были изображения, заимствованные из библии: Каины и Авели, дщери Фараона, царицы Савские, Вальтасары... а всё-таки над всеми ними, казалось, мелькало неотступное лицо Мэрлея...
-- Вздор! -- проговорил Скрудж и стал ходить взад и вперед по комнате.
Вдруг его глаза остановились на старом звонке, давно уже не бывшем в употреблении и проведенном, для какой-то цели, в нижнее жилье дома. Вообразите же изумление и ужас Скруджа, когда этот звонок начал шевелиться: сперва, он только качнулся почти без звука, но вслед затем колокольчик так и залился, и ему подхватили все остальные колокольчики в доме.
Звенели они никак не более минуты, но эта минута показалась Скруджу целым часом. Колокольчики смолкли, так же, как и зазвенели: все разом. Их звон сменило бряцание железа, -- словно кто-то внизу, в винном погребе, волочил по бочкам тяжелую цепь. Скрудж вспомнил, что все привидения волочат за собою цепи.
Погребная дверь распахнулась с ужасным стуком, и Скрудж услыхал звук цепи сначала в первом жилье, потом на лестнице, и наконец прямо против своей двери.
-- Всё это сущий вздор! -- сказал Скрудж. -- И верить не хочу!
Однако же он переменился в лице, когда призрак вошел в комнату прямо сквозь запертую, толстую дверь. Умирающий огонек вспыхнул в камельке, словно прокричал: "Я его узнаю! это призрак Мэрлея!" и затем погас. Совершенно, -- совершенно лицо Мэрлея: та же тонкая коса; тот же обыкновенный его жилет, те же панталоны в обтяжку: и шелковые кисточки на сапогах по-прежнему качаются в лад с косою, с полами платья и тупеем. Цепь обхватывала ему пояс и волочилась за призраком длинным хвостом. Скрудж рассмотрел, что она была составлена из кассовых ящиков, из связок ключей, железных засовов, замков, больших книг, папок и тяжелых стальных кошельков.
Тело призрака было до того прозрачно, что Скрудж, взглянув на его жилет, ясно увидал сквозь него две пуговицы, пришитые к спинке кафтана. Но хотя Скрудж припомнил, что и при жизни Мэрлея (по соседним сплетням), у него не было внутренностей, всё еще не верил своим глазам, однако же заметил всё до малейшей подробности, даже до фуляра на голове, повязанного под подбородком.
-- Что это значит? -- спросил он холодно и насмешливо, как и всегда. -- Чего вы от меня хотите?
-- Многого.
Нет никакого сомнения: голос Мэрлея.
-- Кто вы такой?
-- То есть: Кто я был такой.
-- Ну, кто же? -- переспросил Скрудж, возвышая голос... -- Для призрака вы большой пурист... [ Пуризм -- стремление к чистоте нравов.]
-- При жизни я был ваш сотоварищ Джэкоб Мэрлей.
-- Можете вы... присесть?
-- Могу.
-- Садитесь же.
Скрудж предложил призраку присесть для испытания в состоянии ли сидеть такое прозрачное существо, и для избежания неприятного объяснения. Призрак сел очень развязно.
-- Вы в меня не верите? -- заметил он.
-- Не верю.
-- Какого же доказательства в моей действительности требуете вы, кроме свидетельства ваших чувств?
-- И сам не знаю.
-- Отчего же вы не доверяете вашим чувствам?
-- Оттого, что их может извратить всякая случайность, всякое расстройство желудка, и в сущности вы, может быть, ничто иное, как ломоть не переварившегося мяса, или пол-ложечки горчицы, кусок сыра, кусочек сырого картофеля? Во всяком случае, от вас пахнет скорее можжевеловкой, чем можжевельником.
Скрудж вообще не жаловал острот, и теперь всего менее чувствовал охоту острить, но он пошутил для того, чтобы дать другое направление мыслям и победить свой ужас, для того, что голос призрака заставлял его трепетать до самого мозга костей.
Скрудж выносил чертовскую пытку, сидя против призрака и не смея свести взгляда с этих неподвижных, стеклянных глаз. И, в самом деле, было что-то ужасное в адской атмосфере, окружавшей призрак: Скрудж, разумеется, не мог ее сам ощущать, но он видел, что призрак сидел совершенно неподвижно, а между тем его волосы, полы кафтана и кисти сапог шевелились, будто от серного пара, вылетавшего из какого-то горнила.
-- Видите вы эту зубочистку? -- спросил Скрудж, чтобы рассеять свой страх и хоть на мгновение оторвать от себя холодный, как мрамор, взгляд призрака.
-- Вижу, -- ответил призрак.
-- Да вы на нее даже и не смотрите!
-- Это не мешает мне ее видеть.
-- Так -- вот: стоит мне только ее проглотить -- и я до конца моих дней буду окружен легионом домовых собственного моего произведения. Всё это -- вздор, говорю вам... Вздор!
При этом слове, призрак страшно вскрикнул и так оглушительно, так заунывно потряс цепью, что Скрудж ухватился обеими руками за стул, чтобы не упасть в обморок. Но его ужас удвоился, когда призрак вдруг сорвал с головы фуляр и при этом нижняя его челюсть свалилась на грудь.
Скрудж упал на колени и закрыл лицо руками.
-- Боже милосердный! -- вскрикнул он. -- Проклятое привидение!... Зачем ты появилось терзать меня?
-- Душа плотская, душа земная! -- ответил призрак. -- Веришь ли ты теперь в меня?
-- Должен верить поневоле?... -- сказал Скрудж. -- Но зачем же духи бродят по земле и зачем ко мне заходят?...
-- Обязанность каждого человека, -- отвечал призрак, -- сообщиться душою с ближним: если он уклоняется от этого при жизни, душа его осуждена блуждать в мире после смерти... Осуждена она быть бесполезной и безучастной свидетельницей всех до?льних явлений, тогда как при жизни она могла бы слиться с другими душами для достижения общего блага. -- Призрак вскрикнул еще раз и заломил свои бесплотные руки.
-- Вы скованы? -- спросил дрожавший Скрудж; -- но скажите -- за что?
-- Я ношу цепь, которую сам же сковал себе в жизни, звено за звеном, аршин за аршином; сам надел ее на себя добровольно, чтобы добровольно же носить ее всегда. Может быть, тебе нравится этот образчик?
Скрудж дрожал более и более.
-- Или тебе хочется, продолжал призрак, узнать тяжесть и длину твоей собственной цепи? Семь лет тому, изо дня в день, она была так же длинна и тяжела, как моя; потом ты еще потрудился над нею, и теперь -- славная цепь вышла...
Скрудж посмотрел кругом себя на пол, нет ли на нем самом железной цепи, сажень -- эдак в пятьдесят? Но цепи не было.
-- Джэкоб, -- сказал он умоляющим голосом, -- старый мой друг Джэкоб Мэрлей, поговорите еще со мною, скажите мне несколько слов утешения, Джэкоб!
-- Не мне утешать, -- ответил призрак, -- утешение приносится свыше, иными послами, и к иным людям, чем ты, Эвенезэр Скрудж! Я тебе и сказать не могу всего, что бы мне хотелось сказать: я обречен блуждать без отдыха и нигде не останавливаться. Ты знаешь, что на земле моя душа не преступала пределов нашей конторы, и вот -- почему мне суждено теперь сделать еще много тяжелых путешествий!
У Скруджа была привычка, когда он задумывался, засовывать руки в карман панталон: так поступил он и теперь, при последних словах призрака, но с колен не встал.
-- Вы, должно быть, порядком запоздали? -- заметил он, как истый деловой человек, однако же с покорностью и с почтительностью.
-- Запоздал! -- повторил призрак.
-- Семь лет умер, -- рассуждал Скрудж, и всё время в дороге...
-- Всё время! -- сказал призрак... -- и ни отдыха, ни покоя, и беспрерывная пытка угрызения совести...
-- Быстро вы путешествуете? -- спросил Скрудж.
-- На крыльях ветра, -- ответил призрак.
-- Должно быть, много стран видели! -- продолжал Скрудж. При этих словах, призрак вскрикнул в третий раз и так загремел цепью, что дозор имел бы полное право -- представить его в суд за ночной шум.
-- О! горе мне, скованному узнику! -- простонал он. -- Горе мне за то, что я забыл обязанность каждого человека -- служить обществу, великому делу человечества, предначертанному верховным существом, забыл, что поздним сожалением и раскаянием не искупил утраченного случая к пользе и благу ближнего! И вот мой грех, вот мой грех!
-- Однако же вы всегда были человеком исполнительным, умели отлично вести дела... -- пробормотал Скрудж, начиная применять слова призрака к самому себе.
-- Дела! -- крикнул призрак, снова заламывая себе руки, -- моим делом было всё человечество; моим делом было общее благо, человеколюбие, милосердие, благодушие и снисходительность: вот какие были у меня дела! А торговые обороты -- одна капля в безбрежном океане моих былых дел!
Он поднял цепь во всю длину руки, словно указывал на причину своих бесплодных сожалений, и снова бросил ее на пол.
-- Более всего я страдаю, -- продолжал призрак, именно в эти последние дни года. Зачем проходил я тогда мимо толпы со взорами, склоненными долу на блага земные, и не возносил их горе?, к благодатной, путеводной звезде волхвов! Быть может, ее свет привел бы и меня также к какой-нибудь бедной обители...
Скрудж очень испугался подобного оборота речи и задрожал всем телом.
-- Слушай! -- крикнул ему призрак, -- назначенный мне срок скоро должен кончиться...
-- Слушаю, -- сказал Скрудж, -- только прошу вас пощадить меня, Джекоб: нельзя ли поменьше риторики...
-- Не могу объяснить тебе -- почему я тебе явился в теперешнем моем образе?.. Мне столько и столько раз приходилось сидеть рядом с тобою незримо.
Это признание было не слишком из приятных: Скрудж содрогнулся и вытер на лбу холодный нот.
-- Да -- еще это наказание -- не самое тяжелое... Я послан известить тебя, что тебе предстоит удобный случай и надежда избегнуть моей участи. Слушай же, Эвенезэр!...
-- Вы всегда были ко мне благосклонны и дружелюбны, -- сказал Скрудж. -- Благодарю вас.
-- Тебя посетят три духа, -- прибавил призрак. Лицо Скруджа мгновенно подернулось такою же бледностью, как у самого призрака.
-- Про этот-то удобный случай и про эту надежду говорили мне вы, Джэкоб? -- спросил он ослабевшим голосом.
-- Да.
-- Я... я... полагаю, что лучше бы без них как-нибудь?
-- Без их посещения, для тебя нет надежды избегнуть мой участи. Ожидай " первого " завтра, ровно в час.
-- Не могу ли я принять всех их трех разом, Джэкоб? -- заметил вкрадчиво Скрудж.
-- Ожидай " второго " в том же часу на следующую ночь, а " третъего " -- на третью, как только пробьет последний удар двенадцати часов. Меня не надейся увидать еще раз; но ради собственной выгоды, попа?мятуй о том, что было между нами.
После этих слов, он взял со стола и повязал по-прежнему, свой набородник. Скрудж поднял глаза и увидал, что его таинственный посетитель стоит перед ним, весь обмотанный цепью.
Привидение попятилось к опускному окну, и, с каждым его шагом, окно поднималось выше и выше, и наконец поднялось совсем.
Тогда призрак поманил Скруджа к себе, и тот повиновался. На расстоянии последних двух шагов, тень Мэрлея подняла руку, не допуская подходить ближе. -- Скрудж остановился, но уже не из повиновения, а из изумления и страха: в воздухе пронесся какой-то глухой шум и раздались несвязные звуки: вопли отчаяния, тоскливые жалобы, стоны, вырванные из груди раскаянием и угрызением совести.
Призрак прислушивался к ним мгновение, а потом присоединил свой голос к общему хору и исчез в бледном сумраке ночи.
С лихорадочным любопытством подошел Скрудж к окну и заглянул в него.
Воздух был наполнен блуждавшими и стонавшими призраками. Каждый, подобно тени Мэрлея, влачил за собою цепь; некоторые (может быть секретари министров с одинаковыми политическими убеждениями), были скованы попарно; свободных не было ни одного. Некоторых, при жизни, Скрудж знал лично. Наказание всех их состояло очевидно в том, что они усиливались, хотя уже и поздно, вмешаться в людские дела и сделать кому-либо добро; но они утратили эту возможность навсегда.
Сами ли слились эти фантастические существа с туманом, туман ли накрыл их своею тенью? Скрудж ничего не знал; только они исчезли, голоса их смолкли разом, и ночь опять стала такой, какой была при возвращении Скруджа домой.
Он закрыл окно и тщательно осмотрел входную дверь: она была заперта в два оборота и замки были целы. Изнеможенный, усталый Скрудж бросился, не раздеваясь в постель, и тотчас же заснул...