Между тем Меншиков принимал все меры для поддержания ускользавшей от него власти, и чтобы хоть несколько умиротворить государя, послал к нему свою жену и дочерей.
Немало пришлось выждать Дарье Михайловне в Петергофском дворце, пока о ней доложили императору. Ее дочери направились на половину великой княжны Натальи Алексеевны.
Холодно принял ее государь и спросил о цели ее прихода.
-- Я пришла к вам, государь, за милостью, -- со слезами ответила Дарья Михайловна, опускаясь на колена.
-- Встаньте, княгиня, и говорите, что вам надо?
-- Милости, пощады, государь!
-- Вы, княгиня, просите за мужа?
-- За него, ваше императорское величество.
-- Ваши просьбы напрасны, княгиня. Ваш муж слишком много взял на себя. В своих поступках он совсем забыл, что император российский -- я, а не он. Он злоупотреблял доверием покойной императрицы: царствовала не она, а Меншиков. Ему хотелось точно так же властвовать и в мое царствование, но это ему не удастся. Нет, довольно! -- громко и с волнением проговорил император-отрок, быстро расхаживая по кабинету.
-- Не о власти просит мой муж, ваше величество, а о снисхождении.
-- Довольно; он и то не в меру пользовался моим снисхождением... его надо бы предать строгому суду, но я не хочу этого, помня старые заслуги Меншикова.
-- Государь, соблаговолите дать нам разрешение уехать в какую-нибудь нашу вотчину.
-- Куда вам ехать, вы об этом получите указ.
-- Ваше императорское величество, прошу вашей пощады не ради мужа, а ради моих дочерей и сына, ни в чем неповинных перед вашим величеством. Окажите им милость, государь.
-- Хорошо, я посмотрю... Оставьте меня, княгиня, я занят.
Но княгиня Дарья Михайловна, громко рыдая, опять опустилась на колени перед государем. Тогда он, не говоря уже более ни слова, вышел из своего кабинета, оставив просительницу.
Бедная княгиня встала с колен и направилась на половину великой княжны Натальи Алексеевны; там она думала встретить своих дочерей. Однако великая княжна, чтобы избежать объяснения с женой и дочерьми Меншикова, не приняла их.
Во дворце никто не разговаривал с женой опального вельможи и с его дочерьми. А давно ли еще все искали расположения княгини Меншиковой, за большую честь почитали, если она говорила с кем-либо? Увы! все миновало; теперь все бежали от нее, как от зачумленной.
Дарья Михайловна отправила дочерей домой, а сама направилась в квартиру Остермана, думая там найти сочувствие и помощь, тем более что Остерман многим был обязан Меншикову.
"Помня наш хлеб-соль и наше расположение, Андрей Иванович, может, замолвит за нас доброе словечко государю, заступится за нас; стану слезно просить его об этом; мои слезы тронут его сердце... ведь человек он, не зверь бесчувственный", -- думала удрученная горем княгиня Меншикова, входя к Остерману.
-- Знаю, княгиня, знаю, зачем вы пожаловали ко мне, но, к своему крайнему сожалению, ничего для вашего мужа сделать не могу, ничего! -- встретил ее хитрый Остерман.
-- Батюшка, Андрей Иванович, войди ты в наше горькое положение, помоги ты нам, помоги!
-- И рад бы, душевно рад, да не могу, княгинюшка.
-- Не говори так, Андрей Иванович, можешь ты, все можешь!.. Государь тебя слушает...
-- Не скажите, добрейшая Дарья Михайловна, не скажите. Наш император подчас бывает самонравен, да кроме того его величество слишком огорчен поступками вашего мужа и гневается на него. Я пробовал было просить государя за князя Александра Даниловича.
-- Ох, Андрей Иванович, неправду ты говоришь, неправду! Не станешь ты за нас просить, не станешь!
-- Княгиня, своими словами вы обижаете меня...
-- Прости, если мои слова, Андрей Иванович, тебе обидными показались, и если ты хоть немного жалеешь нас, то помоги нам, Христа ради!.. Земно о том прошу тебя! -- И при этих словах бедная Дарья Михайловна опустилась на колени перед Остерманом, который все более и более входил в доверие к государю и был теперь самым приближенным к нему человеком.
-- Что это, княгиня? Встаньте, встаньте, что вы!.. Если бы было в моей власти оправдать князя Александра Даниловича, или, так сказать, сгладить все его проступки, то я сделал бы это и без ваших поклонов. Но, повторяю, я, к сожалению, ничего не могу сделать для него, ничего, -- холодно проговорил Остерман. -- Простите меня, мне недосуг. Я спешу в верховный совет... меня ожидают, -- добавил он, стараясь освободить из рук Меншиковой свой расшитый золотом кафтан.
-- Так не можешь, не можешь? -- вставая с колен, переспросила Дарья Михайловна. -- Ну и не надо... не надо!.. Я унижалась перед тобою, Андрей Иванович, со слезами умоляла, но ничто не тронуло тебя. Смотри, Андрей Иванович, ведь судьба переменчива, может быть, и ты узнаешь свой черный день, и над тобой напасть разразится, как разразилась она над нами... Ты смеешься теперь над нашей бедой, так посмеются другие над твоей бедой... Прощай! -- И княгиня Меншикова не спеша оставила кабинет Остермана.
"Фу! Что она тут наговорила? Про какой-то "черный день", про какую-то беду намекала... пугала какой-то напастью... Вот вздорная баба!.. Заступаться за Меншикова! Слуга покорный... Я не спеша, а мало-помалу займу его место и буду таким же министром, каким был Меншиков. Повластвовал он, и довольно, теперь моя очередь!" -- рассуждал сам с собою Остерман.
Когда карета княгини Дарьи Михайловны отъехала от подъезда дворца, государь отдал приказ наложить на Меншикова домашний арест и поручил выполнить это генерал-лейтенанту Салтыкову.
-- Меншиков много, много зла наделал моему бедному отцу, и я не могу забыть это, -- сказал он. -- Я не могу терпеть человека, который был злодеем моему отцу и моей бабке, государыне Евдокии Федоровне. Кстати, Андрей Иванович, скоро ли мы в Москву поедем? -- спросил у Остермана император-отрок.
-- Это зависит, государь, от ваших приказаний, как вы повелеть изволите.
-- Питер мне надоел, я хочу в Москву. В Москве лучше. Не правда ли, Ваня? -- обратился государь к своему любимцу, князю Ивану Долгорукову.
-- Где вам хорошо, там и мне не плохо, государь.
-- Спасибо, Ваня, спасибо!.. Знаю, любишь ты меня, предан мне. А Андрей Иванович тебя не любит.
-- Государь, когда же я... -- меняясь в лице, пробормотал Остерман.
-- Да, да, ты не любишь Ваню; говоришь, что он отвлекает меня от занятий науками... Ведь говорил?
-- Я... я к князю Ивану Алексеевичу душевную привязанность имею...
-- Ну хорошо, Андрей Иванович, хорошо, я пошутил... Так ты говоришь, нам скоро можно и в Москву ехать? -- меняя разговор, спросил у Остермана государь.
-- Можно, государь, дней через пять-шесть.
-- И отлично! Вот мы спровадим из Питера Меншикова, а сами в Москву поедем. Я люблю Москву, очень люблю! А знаете почему? Потому что, говорят, Москву любил мой отец... И Наташа любит. А ты, Ваня, любишь ли Москву? Да? У твоего отца, кажется, под Москвой большая усадьба есть?
-- Есть, государь. Горенки прозывается.
-- И охотиться, Ваня, можно?
-- Как же, наши леса изобилуют дичью. В них даже попадается и красный зверь.
-- Побываем, непременно побываем и в усадьбе у твоего отца и поохотимся там вволю. Что ты морщишься, Андрей Иванович? Уж как ты хочешь, а охотиться я буду. Говорят, прадед мой, покойный царь Алексей Михайлович, любил охотиться под Москвой, и лес там такой есть, Сокольниками прозывается, в котором он любил охотиться... Так я говорю, Ваня?
-- Так, государь.
-- А ты, Андрей Иванович, бабушке моей, царице-инокине, послал ли письмо с известием, что Меншиков уже больше -- не правитель, не регент и что ему не миновать ссылки?
-- Как же, по твоему приказу, государь, вчера с нарочным в Москву, в Новодевичий монастырь послал...
-- Меншиков по своему деянию заслужил смертную казнь, но я помилую его. Пусть живет... я против казни. Можно наказывать преступников, послать в Сибирь, а жизнь отнимать у них не надо -- жизнь нам дана Богом, ею и распоряжаться может только Бог! Я вот подрасту, возмужаю и непременно отменю казнь. Я и теперь сделал бы это, да некоторые члены верховного совета отстаивают казнь, да и Андрей Иванович говорит, что преступников надо казнить в пример другим, -- произнес император-отрок.
-- Надо карать преступление, государь, иначе преступников разведется такое множество, что с ними слада не будет, -- внушительно промолвил Остерман.
-- Разумеется, наказывать надо, но только не смертью. Недавно князь Иван дал мне хороший урок... Хотите, расскажу?
-- Пожалуйста, ваше величество, -- с низким поклоном проговорил Остерман.
-- Я спешил куда-то ехать. Мне подсунули подписать смертный приговор. Я взял перо и не читая хотел уже подписать его. А князь Иван подошел ко мне и больно ущипнул -- так больно, что я вскрикнул от боли. Только что хотел я разразиться гневом, а князь Иван и говорит мне: "Вот, государь, тебе больно от того, что я ущипнул тебя, а каково тому несчастному, у которого безвинно хотят голову срубить? И ты, государь, прежде чем подписывать, прочитал бы". Я внимательно прочитал приговор и нашел обреченного на смертную казнь невиновным. Приговор я разорвал, а князя Ивана крепко обнял и расцеловал... А где же он? Где Ваня? -- оглядываясь проговорил император-отрок. -- Князь Иван не может слушать, когда его хвалят, всегда уйдет... Наверное, он в парке. Пойти к нему, -- добавил государь и поспешно вышел.
И на самом деле, во время рассказа Петра князь Иван Долгоруков незаметно вышел.