В первое время Левушку Храпунова как будто забыли в его тяжелом заключении -- все были заняты князьями Долгоруковыми. Но когда те очутились в ссылке, вспомнили о Храпунове, и его потребовал к себе на допрос грозный начальник тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков.
Не без душевного волнения и страха предстал пред ним Левушка. Ушаков жестом руки приказал конвойным солдатам удалиться, затем долго рылся в каких-то бумагах и читал их; наконец, от кипы бумаг он отделил одну, положил на стол, расправил руками и углубился в чтение. Окончив его, Ушаков быстрым, проницательным взглядом окинул Храпунова, стоявшего перед ним с кандалами на руках и ногах, и медленно проговорил:
-- Ведомо тебе, в чем ты обвиняешься?
-- Нет, -- тихо ответил Храпунов.
-- Выходит, ты никакой вины за собой не знаешь?
-- Я виновен только в том, что из тюрьмы бежал и у дяди в усадьбе скрывался.
-- Твой побег из тюрьмы не поставлен тебе в вину. Тебя упрятали туда верховники своею властью и давно выпустили бы. Но дело не в том. Ты обвиняешься теперь в сообщничестве с Иваном Долгоруковым.
-- В каком сообщничестве? Князь Иван оказывал мне свою дружбу, это точно, но ни про какие дела со мной не говорил. Прикажите, поклянусь.
-- Ну, брат, ни клятвам, ни божбам я не верю, у меня есть другое средство дознаться правды, то будет много вернее. Отвори двери в соседнюю горницу, не поленись, взгляни, -- с какой-то слащавой улыбкой проговорил Ушаков, показывая на обитую железом дверь в другую горницу.
Левушка подошел к двери и, толкнув ее ногой, открыл, Это была пыточная со всеми адскими инструментами и приспособлениями к терзанию живого человека: там была дыба, жаровня, всевозможного рода клещи и кнуты и т.Д; Храпунов побледнел при взгляде на это.
-- Что, или не понравилось? Да ты все щеголяешь в убранстве? -- полунасмешливо, полусерьезно сказал Ушаков, показывая на ручные и ножные кандалы, и, крикнув солдата, приказал снять их с Левушки.
Храпунов был освобожден от цепей.
-- Ну, вот, теперь нам с тобой говорить вольготнее будет! -- произнес Ушаков, а затем спросил: -- Так ты про подложную духовную, которую смастерил твой приятель Иван Долгоруков, ничего не знаешь?
-- Ничего, клянусь вам, и под пыткой то же самое скажу, -- откровенным голосом проговорил Храпунов.
Ушаков устремил свои холодные, проницательные глаза на Левушку и долго смотрел на него, как будто желая проникнуть в глубину его души, а затем произнес:
-- Зачем пытать тебя? Зачем ломать молодые кости и рвать молодое тело? Вижу, ты невиновен. О том так и донесу ее императорскому величеству, всемилостивейшей государыне. Гей, уведите его, а цепей не надевать!
Солдаты отвели Храпунова обратно в острог.
Хотя Ушаков и нашел Левушку Храпунова невиновным в том преступлении, которое было взведено на него, но все же Левушке пришлось долго бы еще сидеть в остроге, если бы за него не вступился его дядя.
Петр Петрович, отпустив Марусю с князьями Долгоруковыми, заскучал и решился ехать в Москву поразведать про своего племяша. По приезде в Москву он сразу сходил помолиться в часовне Иверской Божией матери о помощи и заступе своему злополучному племяннику. Молитва укрепила и успокоила его.
Петр Петрович в дверях часовни увидал какого-то человека с красным опухшим лицом, одетого в засаленный и рваный камзол, который в то время носили мелкие чиновники или приказные; в руках у него была потертая треуголка, за ухом торчало большое гусиное перо, а на шнурке через плечо болталась медная чернильница. Это был пропившийся и отрешенный приказный Доримедонт Синегубов.
-- Господин военный, не потребуется ли тебе какую просьбу составить или какую ни на есть кляузную бумажонку сочинить? -- хриплым голосом проговорил он, обращаясь к Гвоздину.
-- Пошел! Я кляузными делами и смолоду не занимался, -- сердито ответил Петр Петрович.
-- А может, просьбу какую настрочу. Я их куда горазд писать... Такую настрочу, что не токмо судья, а и камень у меня заплачет... Уж очень я горазд жалостливые да слезливые просьбы составлять.
-- Да отстань ты, крапивное семя! Вот пристал!
-- А ты не брезгуй мною, пригожусь. Соблаговоли бедному приказному пятак на хлеб насущный, -- как-то вдруг, не переводя духа, выпалил Синегубов.
-- Не на хлеб, чай, на вино?
-- Отродясь хмельного не употребляю.
-- По твоим глазам и роже видно, что не употребляешь.
-- Напрасно обижаешь, господин военный, бедного человека! -- И Синегубов, очевидно, обидевшись, повернул опять к часовне.
-- Постой, вернись! -- крикнул ему вслед Петр Петрович. -- Ты говоришь, что горазд строчить разные просьбы? Так напиши ты мне, да только, как следует... чтобы было с чувством.
-- Говорю, у меня камень прослезится!.. Какую и кому? Сказывай! -- Радуясь заработку, Синегубов быстро вынул из кармана свернутую в трубку синюю толстую бумагу, взял перо, как бы приготовляясь писать, и обратился к секунд-майору: -- Подставляй спину...
-- Что такое? -- с удивлением воскликнул тот.
-- Подставляй, говорю, свою спину! На ней буду просьбу строчить. За неимением стола можно и на спине писать!
-- Ну, брат, это ты оставь, пойдем ко мне на постоялый, там и составим просьбу.
Петр Петрович привел приказного в свою горенку на постоялом дворе и, рассказав ему о беде, случившейся с его племяшем Храпуновым, заказал написать просьбу царице.
Синегубов был на самом деле большой мастер составлять просьбы и разные жалобы; он очень дельно составил просьбу Петру Петровичу на высочайшее имя и, получив за свой труд полтину серебра, в тот же день напился мертвецки пьяным.
Петр Петрович с просьбою отправился в Кремль ко дворцу и стал выжидать удобного времени подать просьбу государыне лично в руки.
У подъезда дворца стояла золотая карета, запряженная в шесть белых коней. Около нее толкались гайдуки и придворные лакеи.
-- Сия карета дожидается ее императорского величества? -- робко спросил секунд-майор у одного из лакеев.
-- Да, -- коротко ответил ему лакей.
Петр Петрович подошел к самому подъезду и стал выжидать выхода государыни. Майорский мундир, а также крест и медаль на груди Петра Петровича давали ему доступ и в самый дворец.
Немало пришлось выждать старому майору у подъезда дворца. Но вот широко распахнулись двери и появилась императрица Анна Иоанновна; она стала медленно спускаться с лестницы Красного крыльца.
Государыню сопровождали ее камергер Бирон и граф Левенвольд; оба они пользовались особым расположением и милостью государыни, особенно Бирон, как известно, бывший для нее самым близким человеком.
Петр Петрович опустился на колена, когда приблизилась к нему Анна Иоанновна, и поднял над головою прошение. Государыня окинула майора не совсем ласковым взглядом: она не любила, чтобы ей лично подавали просьбы, и сухо спросила:
-- Просьба?
-- К твоему императорскому величеству всенижайшая просьба.
-- Кто ты?
-- Отставной секунд-майор Петр Гвоздин, твой верноподданный, всемилостивейшая государыня, за офицера Левонтия Храпунова.
-- За Храпунова, говоришь? -- переспросила государыня. -- Фамилия мне знакома. Это не тот ли офицер, что от Ягужинского ко мне в Митаву был прислан?
-- Он самый, всемилостивейшая государыня.
-- Что же с ним?
-- Безвинно в остроге заключен.
-- Что это значит! Давай скорее просьбу. Я знаю, Храпунов -- мой верный слуга, -- поспешно проговорила государыня и, передавая просьбу Бирону, ласково добавила, обращаясь к секунд-майору: -- Я нынче же рассмотрю твою просьбу, и, будь уверен, твой племянник вернется к тебе. Ступай и жди!
Царица милостиво протянула майору свою державную руку, и он с благоговением облобызал ее.
Гвоздин счастливым и довольным вернулся в свою горницу на постоялом дворе, надеясь на правду и милость государыни, и надежда не обманула его.
На другой день утром он обнимал Левушку Храпунова, который, по высочайшему приказу, как ни в чем неповинный, был немедленно освобожден из тюрьмы.
Когда первый порыв радости прошел, Левушка, обращаясь к дяде, проговорил:
-- А что жена, что Маруся? Я думал, она с тобой в Москву приехала?
-- Нет ее со мной, -- ответил майор.
-- Видно, в твоей усадьбе, дядя, осталась домовничать?
-- Ее там нет.
-- Как нет! Где же она? Господи, жива ли?
-- Успокойся, живехонька, только погостить уехала. Князь Алексей Григорьевич Долгоруков увез ее в свою пензенскую усадьбу, ведь с нею он давно в знакомстве был. Спасибо ему -- он от разбойников меня освободил. Если бы не князь, разбойники давно мою усадьбу выжгли бы, а меня, может быть, убили бы.
-- Дядя, я ничего не понимаю: князь Алексей Григорьевич, Маруся, разбойники... Расскажи мне все по порядку.
-- Что же, можно, слушай.
И Петр Петрович подробно рассказал племяннику о своей встрече с Долгоруковым, а также о том, как князь был у него в гостях и свиделся с Марусей, как Алексей Григорьевич со своими дворовыми разбил наголову разбойников, которые свили себе гнездо в лесу близ усадьбы. Рассказал он и о том, как князь чуть не со слезами просил отпустить с ним погостить в усадьбу Марусю.
-- И Маруся поехала с князем?
-- Поехала, с радостью поехала. Сын князя Иван и его жена, да и Наталья Борисовна все звали Марусю.
-- Это удивительно, просто удивительно!
-- Я сам много дивлюсь, с чего это так вдруг твоя жена по нраву Долгорукову и его семье пришлась. Князь Алексей Григорьевич о чем-то долго вел разговор с Марусей, и после того она стала совсем неузнаваема: куда девались ее грусть, тоска! Она стала такая веселая и в дорогу начала быстро собираться.
-- Не понимаю, ничего не понимаю. Ведь слух идет, что Долгоруковых в Сибирь ссылают. Сегодня я об этом во дворце слышал.
-- Как, разве ты был во дворце?
-- Ее величество государыня соизволила приказать, чтобы я прямо из тюрьмы явился к ней во дворец. Спрашивать меня изволила, за что меня в тюрьму посадили, я про мое знакомство с князем Иваном. Государыня была ко мне так милостива, что соизволила мне на год отпуск дать для поправки здоровья. И я воспользуюсь этим для того, чтобы, нагнав Долгоруковых, вернуть Марусю.
-- Не догнать тебе, Лева, ведь прошло немало времени, как они уехали. Маруся сама, может, скоро вернется.
-- Нет, дядя, не останавливайте меня, я сам-то страшно измучился, тоскуя по жене.
-- А если Долгоруковых уже в Сибирь сослали?
-- Так что же? Хоть на край света, я всюду последую за Марусей.
Как ни останавливал майор своего племяша, Храпунов остался непреклонен в своем решении. Он стал собираться в дальнюю дорогу и, отдохнув с неделю в усадьбе радушного и доброго дяди, назначил день отъезда.
Расставание его с майором было очень трогательное. Петр Петрович плакал навзрыд, расставаясь с племяшем, плакал и сам Левушка, обнимая дядю.
-- Полно, дядя, не горюй, еще свидимся, не навек расстаемся, опять вернусь к тебе, да не один -- с Марусей, и заживем по-старому, -- успокаивал его Храпунов.
-- Нет, нет, с тобой мне больше уже не увидеться, чует мое сердце, что мое расставание с тобой будет навсегда. Стар я, скоро умру, -- захлебываясь слезами, ответил Петр Петрович. -- Но знай: когда меня не станет, усадьба со всеми угодьями -- твоя, только дворовых старых моих слуг на волю отпусти да и леса на избы выдай!
-- Дядя, ты как будто на самом деле умирать собрался!
-- В животе и смерти Бог волен, племяш, а что сказано, то сделано. Прости, храни тебя Господь!
Левушка Храпунов уехал.