РАЗСКАЗЪ.
(Посвящается Владиміру Сергѣевичу Чирикову).
Я помню, что ни одинъ предметъ не возбуждалъ такъ сильно моего дѣтскаго любопытства, какъ печка, стоявшая прямо противъ кровати. Тысячу разъ я засматривался на синіе цвѣточки, нарисованные на изразцахъ, на ея дюжіе, неправильно выпятившіеся карнизы, на заслонку изъ почернѣвшей мѣди, на которой изображены были не то солдаты, не то звѣри на заднихъ лапахъ. Всего болѣе удивляла меня совершенная неизмѣняемость печки. Рѣшительно все оставалось въ ней въ одномъ и томъ же видѣ, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я ее помнилъ. Синіе цвѣточки были одни и тѣ же, ни синѣе, ни блѣднѣе. Сама она -- бѣлая, бѣлая съ желтоватыми пятнами на нѣкоторыхъ мѣстахъ, была постоянно такъ же бѣла; самыя пятнышки никогда не сходили и не измѣняли своего вида; все оставалось въ одномъ и томъ же положеніи. А между тѣмъ вокругъ все мѣнялось! Штукатуренныя, напримѣръ, стѣны мѣстами обваливались и выставляли деревянныя дранки; мѣста эти мѣсяцевъ черезъ шесть заштукатуривались; стѣны запыленныя и почернѣвшія выбѣливались и совсѣмъ измѣняли свой видъ. Вотъ здѣсь, примѣрно, висѣлъ большой портретъ масляными красками, изображавшій какого-то курносаго господина въ красномъ кафтанѣ съ напудреннымъ парикомъ. Портретъ этотъ сняли, перевѣсили на другую стѣну, а къ тому мѣсту, гдѣ онъ висѣлъ, поставили шкафъ. И на дворѣ все измѣнялось! Была зима, весна, лѣто, пѣли жаворонки, цвѣлъ горохъ, золотилось поле, багрянѣлъ и облеталъ лѣръ, стыли рѣки, все измѣнялось, а печка стояла совершенно такою, какою я ее помнилъ богъ-знаетъ съ которыхъ поръ. Вотъ хоть бы на задворкѣ, тамъ было одно поле; но вдругъ невѣдомо откуда пришли мужики, стали возить бревна, навалили ихъ цѣлую гору, потомъ эти бревна стали рубить, сдѣлали срубъ -- и стало новое жилье въ полѣ, а печка все стояла такая же, съ неизмѣнными синими цвѣточками. Въ углу былъ вышибенъ кирпичъ, отчего это мѣсто рѣзко отличалось своимъ глинянымъ цвѣтомъ отъ бѣлой наружности печки. Кирпичъ этотъ, вѣроятно, былъ вышибенъ въ незапамятныя времена, потому что какъ я ни помню печку, глинистый уголъ постоянно бросался мнѣ въ глаза. Отчего это было такъ?
-- Няня, спрашивали мы, бывало, осторожно трогая глинистый уголъ лежанки пальцемъ:-- отчего это такъ нехорошо?
-- Ну, что нехорошо, отвѣчала нянька, ворочаясь въ сору, который она подметала къ заслонкѣ: -- ну, видишь, вышибенъ кирпичъ.
-- Кто вышибъ?
Нянька видимо не умѣла отвѣтить на вопросъ и думала отдѣлаться молчаніемъ.
-- Кто вышибъ, няня, а?
-- Мужикъ, сердито говорила нянька, полагая, что отвѣтъ будетъ удовлетворителенъ.
-- Зачѣмъ?
Нянька опять молчала, потому что и сама не знала, зачѣмъ мужику придетъ въ голову вышибать кирпичъ изъ лежанки.
-- Няня, да зачѣмъ же онъ вышибъ?
-- Ахъ, да отвяжись, закричитъ, бывало, старуха:-- присталъ, какъ банный листъ! ну, почемъ я знаю, зачѣмъ вышибъ; поди-ко лучше сядь на мѣсто.
Вечеромъ, бывало, уложатъ спать, а не спится. Передъ глазами таинственная печка, стоитъ, молчитъ, что-то думаетъ, уставилась прямо тебѣ въ глаза, хочетъ что-то сказать, вотъ говоритъ, вотъ даже зашевелилась, пошла -- идетъ... вскидываешь вѣки, даже вскакиваешь въ испугѣ на постелѣ -- печка смиренно стоитъ въ углу, слабо освѣщенная свѣтомъ лампады или морозною ночью, ярко смотрящею въ окно.
О, печка! а какія волшебныя зимнія сумерки проводились на твоихъ лоснящихся изразцахъ! Сидитъ, бывало, нянька въ углу, прижавши старыя кости къ теплымъ стѣнамъ. Мы вокругъ нея. Идетъ разсказъ, какъ въ этомъ самомъ лѣсу, который вонъ-вонъ чернѣется за бѣлымъ полемъ, жили разбойники. Это было давно, еще при прадѣдахъ. Разбойники бѣдныхъ людей не трогали, а богатымъ. да злымъ господамъ отъ нихъ была бѣда. Налетятъ шайкою на усадьбу, прямо въ погреба, выкатятъ меды и вина сороколѣтнія, загуляютъ, оберутъ деньги, серебро, золото, поблагодарятъ хозяина, да съ пѣснями и свистомъ домой. Или вотъ другой разсказъ: спитъ цѣлое царство; спитъ воевода съ опухшимъ лицомъ и краснымъ носомъ, растянувшись на ложѣ послѣ сытнаго обѣда; спитъ солдатъ на часахъ, спитъ генералъ, сидя на конѣ и показывая рукою куда-то въ сторону; спитъ сенатъ, сидя передъ законами, стоящими въ шкафахъ за стеклами; спитъ академія съ своими науками; спитъ прекрасная царевна на золотомъ ложѣ, спятъ деревья, птицы, мухи -- дивится Иванъ-царевичъ, смотря на волшебное царство. Духъ занимается, не проронишь словечка! Что будетъ съ прекрасной царевной, что Иванъ-царевичъ? Какіе радужные міры открывались на этой печкѣ! Въ какія заоблачныя страны уносились мы съ ея чистыхъ изразцовъ!
Зимнее утро нахолодило комнату; вставать не хочется; лежишь, смотришь на синіе цвѣты и думаешь: кто ихъ нарисовалъ, какъ нарисовалъ, чѣмъ? Это -- вѣроятно, было очень давно. Дверь однакожъ отворяется, входитъ дѣвочка, хорошенькая, съ подстриженными волосами. Это была Маша, нянина внучка, подруга нашего дѣтства.
-- Вставайте, говоритъ Маша:-- Олёна пріѣхала.
-- Зачѣмъ, Маша?
-- За вами: Секлетея Мироновна въ гости зоветъ.
-- Довольно. Не нужно было повторять приглашенія: вставали сейчасъ, одѣвались.
И вотъ закладываются крытыя сани парой, гусемъ; Иванъ Васильевичъ садится кучеромъ, а комнатный мальчикъ съ торчащими волосами, Мишка Кукишъ -- лакеемъ. Олёна, я съ братьями садимся въ сани. Ѣдемъ и пріѣзжаемъ къ небольшому барскому дому. На крыльцѣ встрѣчаетъ насъ маленькая старушка, обнимаетъ, цалуетъ. Введя въ комнату, раздѣвши и обогрѣвши, сейчасъ сажаютъ насъ за столъ, уставленный блинками, пирожками всѣхъ возможныхъ сортовъ. Затѣмъ начинаются подарки: одному даетъ, напримѣръ, колоду картъ, другому нитокъ десятокъ разноцвѣтнаго бисеру; тому сниметъ со стѣны генерала Платова на конѣ, другому коробочку отъ лекарства, одному Соломона для гаданья, другому шнурочекъ разноцвѣтный играть въ лошади. А время идетъ. Вотъ уже и сумракъ ложится на бѣлое поле, вотъ и звѣзда сверкнула на холодномъ небѣ, другая, третья и темная ночь легла на природу. Опять кормленіе. Передъ отъѣздомъ опять гостинцы, всѣмъ достается по серебряному гривенничку, потомъ сушеной малины, черники и даже каленаго гороху. Съ набитыми желудками, съ большими узлами, благословлённые и перекрещённые пускаемся въ путь. Мишка сидитъ на козлахъ и всю дорогу что-то ѣстъ, вынимая изъ-за пазухи и изъ кармановъ. Вотъ Куребринскій оврагъ, возлѣ котораго ѣхать такъ страшно: дорога идетъ у самаго края и каждую минуту кажется, что сани туда валятся; вотъ лѣсъ -- въ немъ, говорятъ, водится нечистая сила -- страшно! за черными елками будто кто-то стоитъ; лѣсъ съ бѣлыми отъ снѣга лапами точно хочетъ вытащить насъ изъ саней -- то надвинется къ дорогѣ, то отбѣжитъ; вотъ опять поле -- бѣлая снѣговая равнина лежитъ на огромномъ пространствѣ и вдали только Мотыкинскій курганъ неподвижно и сердито стоитъ среди поля; туда и смотрѣть страшно: тутъ зарытъ кладъ и злые духи его стерегутъ, по ночамъ тамъ теплится свѣчка, да и теперь теплится -- точно теплится -- страшно -- самъ Иванъ погналъ лошадей быстрѣе, мы зажали глаза, но свѣчка видна была и сквозь закрытые глаза. Пріѣзжали поздно ночью. Лампада горѣла передъ кивотомъ, печка нѣжно, мягко нагрѣла комнату, глаза слипались, печка тоже спала и синіе ея цвѣточки, кажется, качались.
-- А Маша гдѣ? спрашивали мы, желая подѣлиться съ нею гостинцами.
-- Спитъ, батюшка, отвѣчаетъ нянька, раздѣвая и укладывая насъ въ постель.
Маша дѣйствительно спала въ сосѣдней дѣвичей, куда выходила наша же печка, но тамъ было особое топливо.
Дѣтство веселое -- дѣтскія грёзы.
Только васъ вспомнишь -- улыбка и слезы.
Да, чистые годы, но за то какъ скоро они минуются! какъ скоро жизнь начинаетъ вносить въ нихъ то, отчего тускнѣетъ ихъ свѣтлый, ясный горизонтъ! Насъ отвезли въ губернскую гимназію -- и какъ все перемѣнилось! Въ первый же день, какъ только явился я въ классъ, меня оттаскалъ за волосы, неизвѣстно за что, какой-то гимназистъ, который былъ втрое выше меня ростомъ: это, какъ оказалось впослѣдствіи, былъ Ѳедоръ, или какъ его называли учителя, Ѳедька Костаревъ -- малый лѣтъ двадцати, кривой, басистый и бичъ всего класса. Началась наука. Явилась прежде всего Грамматика Цумита, съ ея правилами и исключеніями, съ склоненіями и глаголами. Учитель латинскаго языка былъ существо какое-то циклопическое. Мнѣ почему-то представлялось, что онъ жилъ гдѣ-то въ темномъ мѣстѣ, даже подъ землей, потому что онъ являлся всегда съ заспанными глазами и едва смотрѣлъ на свѣтъ. Это былъ мужчина высокаго роста съ грубыми, мужиковатыми чертами лица, съ большимъ всклокоченнымъ хохломъ волосъ на лбу, вѣчно наморщенными бровями и съ голосомъ, подобнымъ трубѣ. Онъ отлично давалъ прозвища гимназистамъ, за то и самъ извѣстенъ былъ у всѣхъ подъ именемъ Дурилы.
-- Ну ты, чортъ Буба, къ доскѣ, крикнетъ, бывши, Дурило своимъ басистымъ голосомъ. Буба выходилъ къ доскѣ. Это былъ гимназистъ тоже лѣтъ восемнадцати, рябой и съ такими огромными курчавыми волосами, что одинъ гимназистъ жаловался разъ на него инспектору, чтобы тотъ приказалъ ему остричься, "потому что возлѣ него сидѣть нельзя, волосы больно велики". Буба говорилъ рѣдко, да и то едва можно было понять, потому что только и слышно было бу, бу, бу. Оттого Дурило и прозвалъ его Бубой.
-- Ну ты, Назонъ, выходи, продолжалъ учитеіь. Назонъ былъ бѣлый, вялый и совершенно бездарный гимназистъ, у котораго былъ огромный носъ. Первое, бывало, удовольствіе учениковъ водить Назона за носъ по всему классу. Назонъ этому совершенно покорялся, отчего носъ у него чуть не съ каждымъ днемъ увеличивался.
Для меня учитель латинскаго языка былъ ужасенъ, а самый латинскій языкъ непостижимъ. Все, что я зазубривалъ дома, перевертывалось въ головѣ въ классѣ на страшныхъ урокахъ. Дрожа отъ страха, я чуть не со слезами вспоминалъ уединенную комнату и думалъ: о, печка, еслибъ ты видѣла!
Но истинная пытка для насъ были уроки изъ всеобщей исторіи. Надо вамъ сказать, что преподаватель исторіи, Петръ Михайловичъ Крестовоздвиженскій, принадлежалъ совсѣмъ не къ старому поколѣнію, къ которому принадлежалъ, напримѣръ, чистѣйшей породы бурсакъ Дурило; Крестовоздвиженскій былъ тоже бурсакъ, но только поновѣе; онъ понюхалъ науки въ Петербургѣ, онъ послушалъ нѣмца-профессора, у котораго много было знаній, учености, но совсѣмъ не было профессорскаго таланта; вотъ пріѣхалъ къ намъ Крестовоздвиженскій и началъ по модному читать лекціи, т. е. сначала съ часъ разсказывалъ самъ, а потомъ выдавалъ разсказанное въ рукописи, съ которой мы всѣ и списывали. Такимъ образомъ, къ необъятному моему удивленію, Петръ Михайловичъ увлекательнѣйшую изъ наукъ, какова исторія, довелъ до того, что классы его, даже сама исторія, а въ особенности его записки внушали положительное отвращеніе. Сухой, болѣзненный, бездарный, раздражительный, картавый, онъ монотонною своею рѣчью доводилъ обыкновенно классъ до того, что было тошно. Спать было нельзя, потому что увидитъ, слушать невозможно -- потому что въ разсказѣ не было болѣе ничего какъ безпрестанныя заиканья, картавленья, перескакиванья отъ одного къ другому, отъ послѣдующаго къ предъидущему, наконецъ совершенное непониманіе науки. Каково было положеніе господина, котораго, бывало, Петръ Михайловичъ, послѣ своего завыванья могильнымъ голосомъ, вызоветъ къ каѳедрѣ и заставитъ повторить разсказанное.
-- Господинъ Сапожковъ, скажетъ, бывало, Петръ Михайловичъ, посмотрѣвъ въ списокъ учениковъ.
Медленно и лѣниво поднимается изъ-среди со скамейки красный, курносый съ рыжими волосами дѣтина. Любимымъ его занятіемъ было слесарное искусство; онъ могъ отлично починять замки, гайки у рамъ, дверныя ручки, даже ружья.
-- Повторите, говорилъ Петръ Михайловичъ Сапожкову.
Сапожковъ, разумѣется, ничего не слыхалъ. Онъ стоялъ молча, пыхтѣлъ, переминался съ ноги на ногу и краснѣлъ еще болѣе. Крестовоздвиженскій молчалъ долго; онъ зналъ, что этимъ невыразимо терзалъ жертву.
-- Вы слышали, что я говорилъ?
-- Слышалъ, отвѣчаетъ Сапожковъ.
-- Ну, такъ отвѣчайте.
Опять пыхтитъ Сапожковъ; Петръ Михайловичъ опять молчитъ долго; Сапожковъ краснѣетъ еще болѣе; наконецъ прошибаетъ его потъ. Петръ Михайловичъ спрашиваетъ:
-- О чемъ я читалъ?
Сапожкова въ жаръ бросало; со скамей кричали: "О Магометѣ, о Магометѣ".
-- О Магометѣ, отвѣчаетъ Сапожковъ, вздохнувъ нѣсколько посвободнѣе.
-- Кто такой былъ Магометъ? спрашиваетъ Петръ Михайловичъ.
"Экъ донимаетъ какъ!" думалъ между тѣмъ Сапожковъ, смотря совсѣмъ въ сторону, и наводя немного ухо къ ученикамъ. Тамъ что-то шептали, но не слышно; "дуй ихъ горой!" да и слухъ-то у него какъ-то былъ туговатъ. Жестокое молчаніе.
-- Кто такой былъ Магометъ! да отвѣчайте! крикнулъ настойчиво учитель.
"Эхъ бѣда", подумалъ Сапожковъ: "надо что нибудь сказать." И Сапожковъ сталъ соображать. Онъ слыхалъ когда-то объ Ермакѣ, о томъ, что онъ былъ казакъ и, немного погодя, брякнулъ:
-- Донской казакъ.
Классъ разразился хохотомъ; даже никогда неулыбающійся Крестовоздвиженскій улыбнулся.
-- Скажите, какая вѣра въ Турціи? сталъ наводить Петръ Михайловичъ Сапожкова.
Опять молчаніе, но со столовъ шепчутъ: "магометанская, магометанская"; Сапожковъ не дослышалъ и отвѣчаетъ:
-- Лютеранская.
-- У васъ десять нулей сряду! бѣшено вскрикиваетъ наконецъ учитель, покраснѣвъ до ушей.
"Слава-богу", думаетъ про себя Сапожковъ, воротя лицо въ сторону: "теперь скоро кончится." И дѣйствительно, Сапожковъ скоро отправляется на мѣсто. Послѣ него молчитъ другой, третій и такъ далѣе.
Но гдѣ есть люди, тамъ есть хорошіе люди; воспоминаніе мое съ глубочайшею любовью останавливается на одномъ прекрасномъ образѣ, хотя и принадлежащемъ къ тому же міру, который сейчасъ описали. Я говорю объ учителѣ рисованія. Это былъ маленькій, весь лысый, старичокъ съ добрѣйшимъ лицомъ. Если у описанныхъ нами педагоговъ мы были жертвами своихъ учителей, то почтенный учитель рисованія былъ истинная жертва учениковъ. Изъ тридцати-сорока человѣкъ въ классѣ едва-ли рисовали пятеро; прочіе разговаривали, читали, расхаживали, дрались иной разъ, а добрѣйшій старичокъ сидитъ, бывало, за столомъ и поправляетъ рисунокъ, то-есть какъ поправляетъ! просто рисуетъ самъ. И что это былъ за карандашъ! мягкій, теплый, поэтическій. Въ это же время онъ разсказывалъ о своей незабвенной академіи, о Брюлловѣ, о Егоровѣ, о многихъ другихъ. Разъ какъ-то мнѣ удалось достать срисовать гравюру Volpato -- "Аѳинская школа". Вовсе не понимая, какое значеніе имѣетъ эта гравюра, я понесъ ее къ учителю, чтобы попросить совѣта -- можно ли рисовать съ нея. Старикъ взглянулъ, положилъ ее передъ собою на столъ, да такъ и просидѣлъ передъ гравюрою весь классъ. Онъ былъ въ истинномъ восторгѣ. Тутъ-то я узналъ, что подлинная гравюра Вольпато -- современника и, кажется, друга Рафаэля -- истинная рѣдкость, что въ аѳинской школѣ изображены все историческія лица, великіе ученые, художники, поэты, начиная отъ Сократа до самого Вольпато и Рафаэля. Съ какою любовью онъ объяснялъ красоту и мудрость рафаэлевскаго рисунка, естественность, разнообразіе и прелесть его фигуръ, изящество и свободу драпировки. Никогда, ни прежде ни послѣ, я не слыхивалъ такого страстнаго и такого вразумительнаго слова о великомъ живописцѣ. Вотъ этотъ-то карандашъ учителя, его теплыя воспоминанія и разсказы о художественныхъ дѣятеляхъ и внушали нѣкоторымъ истинную любовь къ искусству. Бывало, богъ-знаетъ, что нарисуешь вмѣсто головы человѣческой, а возьмешь ее изъ-подъ карандаша учителя -- живою, дышущею. Это былъ младенецъ-старикъ, чистый сердцемъ -- настоящій художникъ.
Въ то время въ гимназіяхъ были еще классы послѣобѣденные. Оттого въ морозы, а иногда и лѣтомъ, по дальности квартиры, уходили въ гимназію на весь день, съ обѣдомъ -- какъ говорилось тогда. Вотъ эти-то антракты и представляли иной разъ по истинѣ изумительнѣйшую картину. Въ началѣ, когда народу было мало и желудки неудовлетворены, такъ было тихо и спокойно. Эти минуты для меня были лучшими во все учебное время. Не было ни Костарева, ни воплей Дурилы. Можно было и заняться и почитать; но когда народу мало по малу находило, поднимался такой гвалтъ, что ужасъ. Какой нибудь Неѣвшинъ, маленькій, карявый, избалованный мальчишка, насядетъ на малютку-гимназиста и тормошитъ его всячески; повалитъ, напримѣръ, навзничъ на полъ, сядетъ на него верхомъ, да и щелкаетъ въ носъ; тотъ, разумѣется, пищитъ, кричитъ, а этому любо: публика смотритъ, защитить не смѣетъ, потому что всякій боится попасть въ лапки къ Неѣвшину. Разъ, въ іюнѣ мѣсяцѣ, случилась по истинѣ поразительная исторія. Народу собралось уже много, Назона водили за носъ. Неѣвшинъ ѣздилъ на закрошкахъ Бычатина. Тамъ дрались, здѣсь спорили, при чемъ одинъ гимназистъ показывалъ другому кукишъ. Надо сказать, что классъ нашъ выходилъ окнами, которыя были очень невысоко отъ земли, на улику. По улицѣ ходилъ козелъ, который былъ очень друженъ съ нами, ибо мы изъ окошка, во время обѣда, всегда кормили его хлѣбомъ. Въ такомъ случаѣ козелъ взбирался передними потами на стѣну, уставлялъ голову прямо въ окно и бралъ изъ рукъ подаяніе. Какъ на грѣхъ случилось и въ этотъ разъ заглянуть козлу въ окно: поѣсть ли ему захотѣлось, или просто желалъ посмотрѣть, что тамъ за гвалтъ происходитъ. Не прошло мгновенія, какъ подлетѣлъ къ козлу Ѳедька, и втащилъ козла въ классъ. Неѣвшинъ въ то же мгновеніе взмостился верхомъ на козла; Костаревъ и Таранигинъ потащили козла за рога по классу, и пошла потѣха. Восторгъ овладѣлъ собраніемъ. Съ крикомъ, съ хохотомъ, въ припрыжку всѣ толпились вокругъ козла, подхлестывая его сзади, толкая въ бока и т. п. Но вообразите изумленіе публики: когда упоеніе ея не знало предѣловъ и мы ничего не видѣли вокругъ, какъ только козла и всадника, вдругъ у самой каѳедры, лицомъ къ лицу, встрѣтили заспанную, мрачную и свирѣпую физіономію Дурилы. Въ мгновеніе ока все превратилось въ гробовую тишину. Неѣвшинъ слетѣлъ съ козла, Костаревъ и Тарапыгинъ выпустили изъ рукъ козлиные рога, и козелъ, почувствовавъ свободу, началъ прыгать и лягаться. Дурило долго стоялъ молча, ероша хохолъ; это означало, что онъ разразится сейчасъ бурей. Дѣйствительно, онъ крикнулъ рѣзкимъ своимъ басомъ:
-- Ѳедька, чортъ, вытащи козла вонъ!
Началось вытаскиваніе козла вонъ, а затѣмъ разборка и проданіе виновныхъ суду и наказанію. Помню, что утомленный всѣми этими сценами и, наконецъ, пораженный грознымъ видомъ учителя, я не выдержалъ, потихоньку выбрался изъ класса, бѣжалъ домой и неизвѣстно отъ кого спрятался за полѣнницу, гдѣ и просидѣлъ до вечера.
Само собою разумѣется, что лучшія мгновенія этого времени были мечты, воспоминанія о той, чьи голубые глаза нѣжно слѣдили за нами и вдалекѣ. Со слезами читались и перечитывались эти золотыя письма, посредствомъ которыхъ материнское вдохновеніе умѣло позлащать и этотъ непривѣтный бытъ! Что наша печка? Что наше поле? Яровымъ или оржанымъ поле засѣяно? Не вырублены ли эти зеленые кусты, которые росли прямо противъ нашего окна? Вотъ приблизилось уже незабвенное время. Близко было къ петрову дню: подвигалось время къ вакаціи. Дни ужь казались годами, часы считались. Вотъ, наконецъ, и классы кончились, а знакомой брички съ кучеромъ Иваномъ все нѣтъ. Я еще кой-какъ владѣлъ собою, а братъ мой, который нетолько не приходилъ въ отчаяніе отъ гимназическаго террора, но даже совершенно сжился съ нимъ, братъ приходилъ въ уныніе. Онъ просыпался разъ пять ночью и смотрѣлъ, не пріѣхали ли лошади. Наконецъ одинъ разъ я проснулся утромъ -- кровать брата пуста. Я понялъ! Смотрю, на дворѣ бричка, лошади жуютъ сѣно, Иванъ Васильевичъ сидитъ съ братомъ, возлѣ брички, въ тѣни, и любезно разговариваютъ о деревенскихъ новостяхъ. О, время, время...
Съ самаго ранняго дѣтства мнѣ всегда нравился знойный блескъ жаркаго лѣтняго дня. Въ то время, какъ всѣ прятались отъ жары въ комнаты, въ тѣнь деревьевъ, въ рѣчныя воды, я любилъ бродить по окрестнымъ полямъ, подъ кровомъ раскаленнаго неба. Какая бездна свѣту! Какая благодатная, неутомляющая теплота. А поле! прислушайтесь: не видно живой души на немъ, а между тѣмъ все звучитъ вокругъ. Вверху звенитъ жаворонокъ, въ травѣ крикъ кузнечика, трескъ стрекозы, зловѣщее пѣнье пчелы, шелестъ ящерицы, словомъ -- звуки мильйоновъ существъ живыхъ, веселыхъ. Поле, какъ роскошная красавица, покоится въ цвѣтахъ и свѣтлыхъ водахъ, подъ взглядами лучезарпаго неба. Какъ пріятно бывало уединиться потомъ въ прохладную сѣнь нашей комнаты, гдѣ стояла та же неизмѣнная печка и висѣлъ тотъ же курносый господинъ. Въ комнатѣ, однакожъ, появился новый предметъ, овладѣвшій всею моею нѣжностью: это -- огромный сундукъ, обитый желѣзными, продолговатыми, крестъ на крестъ переложенными, планками. Онъ былъ, вѣроятно, когда-то краснаго цвѣта; но теперь отъ времени сталъ какой-то бурый; вообще на видъ онъ былъ угрюмаго характера; напереди былъ огромный внутренній замокъ, безъ ключа; по бокамъ толстыя желѣзныя скобки, за которыя его носили; но дороже всего для меня было его содержаніе. Какая радость, бывало, сѣсть возлѣ толстаго сундука и поднять тяжелую крышку. Затхлый запахъ прежде всего поражалъ обоняніе. Вотъ первый бросается въ глаза огромный фоліантъ, въ черномъ кожаномъ переплетѣ "Регламентъ" Петра І-го -- ну его въ сторону; стоитъ только взглянуть на портретъ -- огромный, сильный мужчина въ латахъ, опершись на пушку. За нимъ "Степенныя книги" -- ихъ тоже въ сторону. Вотъ пять томовъ in-quarto Ломоносова -- ну, тутъ читалось многое, даже всѣ примѣры изъ его грамматики, а въ особенности:
Не право о вещахъ тѣ думаютъ, Шуваловъ...
Которые стекло чтутъ ниже минераловъ.
.... Вотъ двѣнадцать томовъ Хераскова; изъ этого многое начиналось, даже "Кадмъ и Гармонія", но и оставалось только при началѣ, хотя:
Владиміръ, Іоаннъ щитомъ его покроютъ
И въ храмъ безсмертья приведутъ.
-- Николевъ, милый Николевъ -- все изъ него прочитано, такая крупная печать, такъ раскидисто напечатаны его стихотворенія, такъ ихъ много-много; но во всѣхъ ничего иль очень мало, только и помню, что онъ писалъ какой-то дамѣ:
Соку брусничнаго
Вамъ посылаю,
Кушать желаю.
"Уранія"! Розовая Уранія, съ отвратительной синей бумагой: стихи, проза -- или плохо, или очень мудрено. Но вотъ книги, которыя не всегда и посмотрѣть рѣшались, такъ что вечеромъ... одному страшно; откроите -- на первой страницѣ картинка: вверху глазъ въ треугольникѣ, подъ нимъ шаръ, подъ шаромъ дерево, къ дереву летитъ какая-то зловѣщая птица, сверху извивается какая-то лента, на которой все надписи, удивительно глубокомысленныя. Вотъ огромная тетрадь синей бумаги, исписанная стариннымъ, но чрезвычайно четкимъ почеркомъ; на заглавномъ листѣ крупными и красивыми буквами написано: "Гермеса Трисмегиста познаніе естества и открывающагося въ немъ великаго Бога, въ 17 книгахъ содержащееся, сочинено Алефоеиломъ." Но вотъ заглавіе, которое такъ заманчиво сулило бездну наслажденій: "Духовный рыцарь или ищущій премудрости" -- книга раскрывалась; но тамъ шла рѣчь вовсе не о турнирахъ, ни о прекрасныхъ дамахъ и ихъ пажахъ, но о какихъ-то "духовныхъ сластолюбцахъ, прилежащихъ къ тайнымъ наукамъ не по любви къ истинѣ". Въ изумленіи становились мы передъ этими книгами! И хотѣли читать и непонятно. Да къ тому же и опасно: разъ отецъ засталъ меня съ книгою, на которой нарисованъ былъ глазъ, сердито взялъ ее и сказалъ, что мы еще малы для этихъ книгъ.
Но за то для насъ былъ кладъ въ этомъ сундукѣ въ другихъ книгахъ. Вотъ маленькіе томики, съ сѣренькими картинками, на которыхъ рисовались чудныя дамы въ перьяхъ, великолѣпнѣйшіе рыцари въ латахъ, съ поднятымъ забраломъ и съ цѣлымъ возомъ перьевъ на шлемѣ. Черный замокъ стоитъ вдали, мостъ поднятъ, передъ мостомъ рыцарь трубитъ въ рогъ; на стѣнѣ замка стоитъ тоже рыцарь и тоже трубитъ въ рогъ, а вверху изъ башни, изъ самаго высокаго окна, глядитъ женское лицо. Что это такое? какъ любопытно! О, вы, незабвенныя Удольфскія таинства, ты -- Полночный колоколъ или таинство Когенбургскаго замка, ты -- Амалія или хижина среди горъ, какія волшебные дни и вечера проводились здѣсь же возлѣ печки. Сколько страха, нетерпѣнія -- что будетъ съ героями? Куда ведетъ чрезъ эти подземелья бѣлая женщина, съ покрываломъ и съ фонаремъ въ рукахъ?
И знаете что! Чѣмъ болѣе я знакомился съ внутренностью чернаго сундука, мнѣ все знакомѣе и знакомѣе становился курносый господинъ, въ красномъ камзолѣ и съ бѣлыми волосами на головѣ. Вѣдь и тамъ, между графами и милыми маркизами, были такіе. Я всматривался въ его черты, и онѣ все живѣе и живѣе мнѣ представлялись. Онъ какъ-то пристальнѣе и любовнѣе сталъ смотрѣть на меня, а въ особенности на сундукъ. Мнѣ казалось, что и самъ-то онъ родился изъ этого чернаго сундука, и что онъ очень хорошо зналъ, что означаетъ этотъ глазъ въ треугольникѣ, и эта зловѣщая птица, и почему издатель регламента нарисовалъ нашего законодателя съ пушками.
Разъ, утомленный большою прогулкою, сидѣлъ я въ своей комнатѣ и читалъ книгу; вдругъ скрипнула дверь -- вошла Маша. День былъ праздничный и жаркій. Маша была въ бѣломъ кисейномъ платьицѣ и съ лиловымъ атласнымъ кушачкомъ. Прекрасная ея головка, съ голубыми глазами, носила на себѣ еще слѣды младенческой чистоты и прелести; между тѣмъ какъ станъ, талія, пышно развившіяся плечи и грудь показывали, что Маша была въ томъ возрастѣ, когда ребёнокъ становится уже дѣвушкою. Вся фигура Маши, въ бѣломъ праздничномъ нарядѣ, дышала такою чистотой, свѣжестью, что на этотъ разъ особенно бросилась мнѣ въ глаза ея красота.
-- Вы читаете?... я помѣшала?...
-- Нѣтъ, нѣтъ, Маша, войди; когда жь ты мѣшала?
Маша вошла и стала противъ меня. Въ этотъ пріѣздъ я впервые видѣлъ ее въ нарядномъ праздничномъ платьицѣ; мнѣ бросились въ глаза ея полныя дѣвственныя плечи, которыя были открыты.
-- Что вы смотрите на меня? спрашивала Маша.
-- Я... какая ты Маша стала... большая... и...
-- Ну, что еще скажете?
-- Хорошенькая!
Маша улыбнулась.
-- Какъ ты мила въ этомъ платьицѣ!
-- Это мнѣ маменька ваша подарила къ святой недѣлѣ. Что это вы читаете?
При этомъ Маша наклонилась и, опершись локтями на столъ, заглядывала ко мнѣ въ книгу; бѣлыя молочныя плечи были передъ моими глазами; платье, обтягивавшее молодыя формы груди, слегка отдѣлилось, сердце у меня замерло и въ глазахъ потемнѣло!
-- Что вы читаете? что? спрашивала Маша.
Я не слыхалъ словъ Маши и не могъ проговорить слова.
-- Пушкина: "Кавказскій Плѣнникъ"? Да что вы не говорите?
При этомъ Маша взглянула на меня, потомъ къ себѣ на грудь, вспыхнула какъ заря, и поднялась отъ стола. Долго она не знала, какъ начать разговоръ, а я только смотрѣлъ въ книгу, боясь и взглянуть на Машу. Наконецъ, она тихо спросила:
-- Читали вы "Амалію" или "Хижину среди горъ"?
-- Нѣтъ.
-- Прочтите.
-- А ты, Маша, читала "Поля и Виргинію"? спросилъ я, будто осѣненнный внезапною мыслью.
-- Нѣтъ, не читала.
-- Прочти, бога-ради, или я тебѣ прочту. Знаешь ли что? Тамъ дѣйствующее лицо Виргинія -- дѣвушка. Ахъ, какъ она похожа на тебя!
-- Ну, что же?
-- Прочти, милая Маша; вотъ книга, прочти, ты узнаешь себя... о, когда бы я могъ!
-- Ну, что же?
-- Да ты разсердишься.
-- Нѣтъ, полноте.
-- Еслибы я могъ быть Полемъ, сказалъ я, вспыхнувъ.
Маша усмѣхнулась и вышла съ книгою въ рукѣ. Какъ все перемѣнилось! Я положительно не зналъ, что за чудное чувство явилось у меня на душѣ, я, такъ сказать, только задыхался отъ счастья. Сердце билось такъ, что мнѣ казалось оно выскочитъ. Образъ Маши представлялся мнѣ херувимскимъ. Читать я уже не могъ, сколько ни принимался; въ умѣ, въ глазахъ, все была Маша, Маша, Маша... ея ротикъ, плечи... Я не зналъ, что это такое со мной сдѣлалось, но мнѣ страшно хотѣлось быть съ Машей, видѣть ее, говорить съ ней, держать бы ее за руку, даже странно... хотѣлось бы поцаловать, обнять крѣпко-крѣпко и такъ бы остаться навсегда. Я не зналъ, отчего и что произошло у меня въ сердцѣ. Я и прежде любилъ Машу, но мнѣ и въ голову не приходило желанія цаловать ея ручку, напримѣръ, а теперь... странно!... да, сердце замирало при одной мысли... Я уходилъ изъ комнаты, бродилъ по полю. Прежде, бывало, я засматривался на эти пригорки, откуда открывались тихія, скромныя, но цвѣтущія картины полей нашихъ; на эти небольшія группы деревьевъ, называемыя кустами, а теперь ничего я этого не видѣлъ -- Маша, Маша была всюду.
Маша прочла "Поля и Виргинію". Сначала ей было совѣстно, что я сравнивалъ ее съ такимъ прелестнымъ существомъ, какова Виргинія; но мнѣ не трудно было увѣрить ее, что она даже лучше несравненно. Затѣмъ попасть въ Поли мнѣ уже ничего не стоило. Маша тотчасъ признала, что если она не хуже Виргиніи, то я уже никакъ не ниже Поля, даже еще лучше, особенно, когда во всей формѣ, то-есть, въ гимназическомъ мундирѣ, съ золотыми петлицами. "А скоро вы будете офицеромъ?" спрашивала при этомъ Маша.
И вотъ пошли мечты и волшебные замки! Жить вмѣстѣ въ лѣсу намъ нисколько не казалось страннымъ. Волковъ здѣсь не было, о медвѣдяхъ и комину нѣтъ; къ тому же, я умѣлъ стрѣлять. Вотъ, только зимой, казалось намъ, будетъ немножко холодно; такъ мы построимъ прелестную шалашку, въ которой будетъ очагъ; Маша будетъ тутъ варить варенье -- прелесть да и только!
Лѣто было въ разгарѣ. Жары стояли невыносимые; день былъ особенно душенъ. Ночь наступила, но не принесла прохлады. Машѣ что-то нездоровилось; да она и часто прихварывала, жаловалась на какія-то боли въ груди; но прежде я не замѣчалъ ея болѣзней, а теперь, когда я пожаловалъ себя въ Поли, мнѣ стало крѣпко жаль дѣвушку и скучно безъ нея. Я легъ спать и долго не могъ заснуть. Въ комнатѣ было душно, а оконъ отворять не велятъ; зажмешь глаза, а въ глазахъ все рожи какія-то; откроешь -- темно, только печка стоитъ-стоитъ, да какъ будто поклонится; вотъ, задремлешь, спишь; вдругъ кто-то тебя давитъ, давитъ -- вскочишь, а никого нѣтъ. И такъ нѣсколько разъ. Наконецъ, я заснулъ, но безпокойнымъ сномъ. Во снѣ мнѣ слышалось, что кто-то страшно возился въ печкѣ. Не разъ я просыпался; слышу -- въ печкѣ, дѣйствительно, возятся, а въ комнатѣ никого нѣтъ. Страшно становилось! Я опять засыпалъ, но во снѣ опять слышалъ возшо въ печкѣ.
Утро уже сіяло полнымъ блескомъ, когда я открылъ глаза. Прохладная тѣнь была у меня подъ окномъ, а далѣе поле, рѣчка; прекрасные берега ея, возвышавшіеся холмами, были залиты солнечнымъ свѣтомъ; все дышало какимъ-то ликованіемъ, праздникомъ. Пронесется легкій вѣтерокъ, рожь проволнуется въ одну сторону, кустарники, и ивы и березы слегка закачаются. Луга пестрѣли цвѣтами. Только воронъ, сидѣвшій на березѣ, недалеко отъ нашего сада, совсѣмъ уже не гармонировалъ съ веселымъ пейзажемъ. Вотъ онъ каркнулъ.-- "О дуракъ", подумалъ я: "какъ глупо каркаетъ-то!" Воронъ еще каркнулъ, разъ, два и полетѣлъ къ селу. Я любовался мирною прелестью окрестностей и задремалъ, какъ вдругъ вошелъ совсѣмъ неожиданно всклокоченный Мишка съ сапогами.
-- Вставайте-съ.
-- Да, вѣдь еще рано.
-- Рано-съ, да, надо: вставайте поскорѣе, священники придутъ, Маша умерла.
Сначала я даже не понялъ смысла мальчишкиныхъ словъ. Я думалъ, онъ съ-ума сошелъ. Во всякомъ случаѣ, на меня произвели слова маленькаго слуги такое впечатлѣніе, какое производитъ на насъ обыкновенная, непонятная чепуха.
-- Что ты говоришь? спросилъ я.
-- Сегодня ночью сильно захворала Марья грудью. Она вѣдь часто хворала; но ночью-то очень ужь ее схватило. Послали за лекаркой, баушкой: Соломонидой -- она ей и дала большой стаканъ выпить известки. Та выпила и сегодня умерла утромъ.
Я чувствовалъ, что вся кровь остановилась въ моихъ жилахъ. Я не могъ сказать слова, даже встать, сердце у меня замерло. Мнѣ такъ чудесно, такъ непостижимо, такъ неясно представилось событіе: я понять его хорошо не могъ, а тѣмъ не менѣе оно было, существовало.
-- Гдѣ же Маша? спросилъ я почти безсознательно.
-- Въ дѣвичьей, на столъ положили. Дѣдушка Симонъ домовище дѣлаетъ, маменька велѣла выгнать узъ усадьбы баушку-то Соломониду. Сегодня всю ночь печку-то топили, все полотенца теплыя клали на грудь-то -- страшно билась грудью-то-чу!
Боже мой! Тутъ объяснилась мнѣ странная возня въ печкѣ, будившая меня ночью. Могъ ли я думать, могъ ли воображать, что въ то время, когда я спалъ безсмысленно, та милая, еще дѣтски чистая грудь въ мукахъ испускала послѣднее дыханіе. Эта печка, вѣрная своему призванію, отогрѣвала эту грудь, уже холодѣвшую подъ безобразною рукою смерти! Истина предстала наконецъ во всей своей грозной дѣйствительности; сердце у меня замерло, я упалъ на подушки и рыданія задушили мое горло.
-----
И знаетъ ли милая тѣнь, когда ея дѣтскому другу привелось посѣтить тѣ мѣста, гдѣ цвѣло и отцвѣло наше дѣтство? О! тогда, когда уже и имъ былъ почти пройденъ земной путь, и когда близка уже та могила, которая такъ рано скрыла ея младенческія красы. Тяжело растворились передо мною рѣшетчатыя ворота палисада, которымъ огороженъ былъ нашъ дворъ; при этомъ одна половинка ихъ упала оттого, что петли перержавѣли. Я въѣхалъ на дворъ, который весь поросъ крапивой, репейникомъ и разными дикими травами. Я вошелъ по знакомой лѣстницѣ, которая и вся-то была немного выше человѣка, а между тѣмъ я живо помнилъ время, когда я едва могъ вбираться на эту лѣстницу, и когда она мнѣ казалась чуть не Араратомъ. О, печка! Тоска давно уже давила мое сердце, когда я бродилъ по знакомымъ комнатамъ; но сердце рѣшительно замерло, когда я подошелъ къ двери незабвенной комнаты! О, жизнь человѣческая! Не есть ли ты ничего болѣе, какъ постоянный рядъ жестокихъ утратъ и грустныхъ воспоминаній! Сколько дорогихъ существъ не стало съ тѣхъ поръ, какъ я оставилъ эту комнату почти ребёнкомъ. Вскорѣ послѣ смерти Маши отправилась на тотъ свѣтъ и ея бабушка, наша незабвенная подруга дѣтскихъ лѣтъ.
А потомъ мы выѣхали. Скоро не стало и той, чей всезнающій геній угадывалъ мысли, чувства, нужды каждаго изъ насъ. Комната была пуста, только стояла еще въ углу почернѣвшая дѣтская кроватка. Печка, печка! Синіе цвѣты ея также неподвижно стояли передо мною; но сама она почернѣла отъ пыли и паутинъ, постарѣла и какъ будто сама ждала смерти. Гдѣ тѣ дряхлыя, но неутомимыя руки, которыя блюли за твоей чистотой? Вышибенный кирпичъ такъ и оставался вышибеннымъ; но глина отъ пыли и времени почернѣла. Ни господина въ красномъ кафтанѣ, ни знаменитаго сундука не было. Передъ окномъ грустно разстилалось то же поле, по и оно очень измѣнилось. Кусты въ нѣкоторыхъ мѣстахъ были вырублены, за то въ другихъ мѣстахъ изъ маленькаго прутняка, который, я помню, былъ немного болѣе полевой травы, поднялся значительный березнякъ. Поле грустно и тихо смотрѣло на меня, а на мысли мои: узнало ли оно того, кто по цѣлымъ часамъ всматривался въ его тихія и зеленыя нивы, поле не отвѣчало. Тоска рвала мое сердце.Знакомою тропою пошелъ я къ приходской церкви. Все та же она, красивая, бѣлая церковь, съ большими красными куполами; всюду возлѣ нея кресты и могилы, а вокругъ знакомый деревянный палисадъ съ кирпичными столбами; но гдѣ дорогія могилы? Боже мой! самое расположеніе кладбища измѣнилось. Вотъ тутъ нѣкогда росли прекрасныя молодыя липы, а теперь ихъ нѣтъ; за то вотъ здѣсь, у могилы бригадира, гдѣ былъ только сѣрый камень и на немъ бѣлый мраморный крестъ, разросся рябинникъ. Съ ужасомъ я видѣлъ, что и самыя-то могилы, вѣроятно, стерлись объ колесо времени. Пришелъ священникъ, котораго я просилъ отслужить панихиду, совсѣмъ незнакомый, а за нимъ старый дьячокъ. Этотъ узналъ меня, но онъ былъ крайне дряхлъ и едва слышалъ, что ему говорятъ.
-- Гдѣ же могилы-то ихъ? спросилъ я священника.
Тотъ растопырилъ руки, въ первый разъ слыша объ именахъ покойницъ. Дьячокъ тоже ничего не могъ сказать, да онъ едвали помнилъ тѣхъ, кто схороненъ въ этихъ могилахъ, потому что совсѣмъ выжилъ изъ ума.
Отслужили панихиду. Одиноко звучала надгробная пѣснь подъ куполомъ равнодушнаго неба: идеже нѣсть болѣзнь, ни печаль, ни воздыханіе, но жизнь безконечная...
-- Да неужели ты не знаешь могилъ-то ихъ, старикъ? допытывался я:-- ну, помнишь нашу няньку, внучку ея?
-- Помню, помню, сударь, болталъ дьячокъ, плохо разслышавъ мой вопросъ: -- какъ не помнить!
-- Да могилы-то гдѣ? допрашивалъ я.
Старикъ не отвѣчалъ и завертывая священническое облаченіе, снова затянулъ: "ни печаль, ни воздыханіе, но жизнь безконечная!"
Н. Дмитріевъ.
15-го іюля 1863.
"Отечественныя Записки", No 11, 1863