— Сергей, ты не шути, я был сторонник ЦК и остался его, — Ильюша Францель тщательно вылизал кончики пальцев и потер их один о другой, как это делает умывающийся кролик.
— И остался им, ты хочешь сказать?
— Все равно.
Они с Величкиным сидели на куче железного лома у стены прядильного корпуса. Углы, пересекающиеся плоскости и ржавые сферы, материализированные постулаты Эвклида громоздились вокруг них. Маленький паровичок суетливо бегал по двору, стуча ровно и часто, как швейная машинка.
— Так в чем же тогда дело и зачем ты меня так таинственно позвал? Ты сказал, что у тебя какие-то сомнения. Я вот и подумал…
— Да нет же! В двадцать третьем году, когда я был в Минске секретарем комитета…
— Знаю, знаю! Ты громил троцкизм, и тебя на руках выносили с собраний!
— Ну, не на руках… Во всяком случае я никогда не был и не буду троцкист, — сказал Илюша, снова принимаясь за свои пальцы. — У меня сомнения совсем другого, личного свойства.
— Ну, так чего же? Смелее, старик!
Величкину и в самом деле было любопытно, какие такие сомнения одолели Илюшу Францеля. Да и могли ли вообще существовать какие-нибудь сомнения у этого вечно суетящегося, всегда спешащего и опаздывающего, бестолкового и милого красноглазого минского активиста? Неужели и он, как прочие смертные, подвержен мучениям раздумий и колебаний?
— Видишь ли… — начал Илюша.
Он засмеялся, встал, снова сел, еще раз вылизал пальцы и скептически посмотрел на них. Наконец Францель решился.
— Скажи, Сергей, по-твоему коммунист имеет право покончить с собой?
Величкин почувствовал, что вопрос задан далеко не академический. Илюша спрашивал о своем и наболевшем.
Еще не совсем понимая, в чем дело, Величкин тихо и почти ласково сказал:
— Зачем ты это спрашиваешь, Илюша, а?
— Сергей, это же большое безобразие, когда человек болен! — заволновался Францель.
— Пустое! Всякую болезнь можно вылечить. Только против насморка медицина бессильна.
— Да нет, совсем не всякую. Бывают такие, что и не вылечишь, а что же тогда делать?
— Жить, пока можешь! Барахтаться кое-как! А главное — работать, делать свое дело! Мы живем не только ради собственного удовольствия, ты и сам это понимаешь.
— Понимаю-то понимаю только, мне думается, это очень, так сказать тяжело…
— Ничего не попишешь. И потом, что такое неизлечимая болезнь? Никто из нас не знает, когда его призовет господь. Может, какой-нибудь неизлечимый чахоточник будет жить и жить, а я, его здоровый и полнокровный сосед, сегодня попаду под трамвай.
— Не в этом дело, а тяжело быть, так сказать, неполным человеком.
— А уж это вовсе вздор! Ты полагаешь, здоровый Володька Татаринов был бы более «полный человек», чем больной Карл Маркс?
— Значит, по-твоему — нельзя?
— Нет, — твердо ответил Величкин, — ни в каком разе! Разве что с особого разрешения Центрального Комитета. А так — ни-ни! Даже, пожалуй, в устав надо бы внести. И притом, кто сказал, что ты неизлечимо болен?
— Обо мне речи нет. Это я, так сказать, вообще спрашивал.
— Вообще? — с сомнением переспросил Величкин. — То-то, вообще!
Они посидели несколько минут молча. Величкин вытащил из кармана сверток и, развернув его, отломил половину бутерброда Францелю.
— Лопай! — коротко сказал он.
Илюша, не глядя, как бы машинально, взял бутерброд и с жадностью принялся за еду.
— Сергей, — сказал он, утирая рот желтым платком, — я хотел спросить насчет твоего изобретения…
Величкин вопросительно посмотрел на приятеля.
— Я слышал, ты хочешь бросить фабрику из-за этой волынки. Так это будет большое безобразие!
— Почему же? — спросил Величкин, вз’ерошиваясь.
— Ты сделаешь, так сказать, крупный промах. Еще неизвестно, что выйдет из твоего изобретения. А здесь на фабрике ты все же варишься в пролетарском котле. Нам всем это необходимо.
— Может быть. Даже больше того: мне не только необходимо, но и гораздо приятней работать на фабрике и ни о чем не думать, чем мучиться с этой штукой. Но я же просто не имею права! Это все равно, что видеть вора и не схватить его за руку! Работа теперешними резцами — это то же воровство.
— Но ведь ты не отрицаешь того, что из всей твоей шарманки может ничего не выйти?
— Отрицаю! — сказал Величкин категорически. — Выйдет, непременно! Как то, что сейчас двенадцать часов! Уж я бы не взялся, если бы не знал. Неужели ты мне не доверяешь?
Подтверждая слова Величкина, гудок, точно мембрана, задрожал на конце трубы. Величкин поднялся и пошел в цех.
— Зайди к Данилову, — крикнул ему вдогонку Францель. — Я видел его итти по двору, и он тебя звал.
Величкин понял, что Илюша говорил с чужого голоса. Это только предварительная разведка Данилова. Александр Тихонович станет говорить о том же.
Величкин, как и все на фабрике, относился с невольным уважением к этому коротконогому энергичному человеку. Он даже немного гордился дружбой с Даниловым и ничего так не хотел сейчас, как убедить его в своей правоте. Дело здесь заключалось не в том, что Данилов — секретарь ячейки. Он был, кроме того, еще и человеком, советы которого Величкин очень высоко ценил.
Когда Величкин вошел в комнату ячейки, Данилов, положив левую руку на стол, с ужасом и любопытством разглядывал загоревшийся повыше кисти прыщ. Александр Тихонович очень боялся болезней и тщательно заливал иодом всякую ничтожную царапину или ранку. В его голове больше помещалось историй о заражениях крови, болезнях и загадочных недугах, чем сидело угрей у него на носу. А угрей этих было тоже препорядочно! Он часто и охотно рассуждал о бациллах и злокачественных опухолях, жаловался на какие-то таинственные боли в пояснице и на ломоту в суставах. Поздоровавшись с Величкиным, Данилов встал и запер дверь на согнутый крючок.
— Так надежней, — пояснил он. — Буду говорить с тобой напрямик, — начал он, садясь на место и сладострастно придавливая пальцем багровый прыщ. — Тут подано одно заявление. Вот возьми, ознакомься.
Он раскрыл синюю папку.
Величкин успел заметить, что на обложке ее написано: «О тов. Величкине». Острая боль клюнула его под ребро. Заявление было написано фиолетовыми чернилами на четырех больших страницах. Величкин взглянул на подпись.
— Маршанов, — сказал наблюдавший за ним Данилов. — Копает против меня. У него расчет тонкий: я за тебя заступлюсь, а он на этой невыгодной для нас почве даст мне бой.
Дочитав до конца, Величкин аккуратно сложил заявление и молча протянул его через стол Данилову.
— Ознакомился? — спросил Александр Тихонович. — Теперь я его изорву, — сказал он, раздирая заявление на части. — Ну, а теперь. — Данилов сбросил обрывки в корзину, — ты то же самое проделаешь вот с этим. Он вынул из папки сложенную вчетверо бумагу.
— Позволь, — сказал Величкин недоумевая. — Это ведь мое заявление?..
— Вот именно! Поэтому ты его сам и уничтожь!
— Но зачем? Я действительно хочу уйти с фабрики, чтобы несколько месяцев или, может быть, полгода поработать над изобретением.
Данилов помолчал немного.
— Там Маршанов пишет, что ты — примазавшийся интеллигент, что рабочая психология тебе чужда. Конечно, я считаю это вздором. Докажи, что я не ошибаюсь! — И он еще раз настойчиво ткнул Величкину его заявление.
— Это будет глупейший способ доказательства! — возмутился Величкин. — Так я ничего не докажу, кроме собственной дурости. Новое дело! Человек стоит накануне огромной победы, нужной для всего государства, а ему предлагают не петушиться и лечь спать. Нет, брат, этот номер не пройдет!
Величкин встал и, подергивая плечами, прошел несколько раз от стола к двери.
— Не горячись, — еще спокойней сказал Данилов. — Во всем этом ты прав. Но пойми: Маршанов вовсе не без оснований обвиняет тебя в манкировании партработой. Так или нет?
— Ну, так!
— Ты мажешь изобретать что угодно и сколько хочешь, но оставаться партийцем обязан. Так?
— Справедливо. — Величкин вспомнил, как Елена Федоровна говорила: «Ты можешь изобретать что угодно, но ложиться во-время спать», и усмехнулся этому совпадению. Эта улыбка обидела Данилова. Он стиснул зубы и досчитал про себя до двадцати, чтобы не загорячиться.
— Так вот. Это мы имеем сейчас, когда ты все-таки на фабрике, вместе со всеми нами. А когда уйдешь? У всей этой истории может быть очень печальный конец. Сегодня я порвал заявление Маршанова, а завтра мне напишут десять Маршановых. Да и, к тому же сказать, хорошо, если твое изобретение пройдет. А если ты останешься на бобах, в чем я лично почти не сомневаюсь? Ведь над изобретениями работают тысячи, а действительно удаются десятки.
— Мое удастся, — вяло сказал Величкин. — Оно не может…
Он не докончил и стал рассматривать голубей, прыгавших по подоконнику и ворковавших в тон ровной и непрерывной речи Данилова. Ему стало скучно, и он почувствовал, что сейчас уснет.
— Так взять обратно свое заявление ты не хочешь? — еще раз спросил Данилов.
— Не хочу. — зевая, ответил Величкин.