РАЗСКАЗЪ.

I.

Весной 1875 года я пріѣхалъ въ Приволжскъ держать экзаменъ на уѣзднаго учителя и остановился у своего стараго товарища по семинаріи, Леонида Ивановича Марлова. Онъ съ старушкою-матерью жилъ тогда на углу Грузинской улицы и Хлѣбной пристани, въ собственномъ домѣ, окна котораго прямо выходили на Волгу. Въ крошечныхъ комнаткахъ этого стариннаго поповскаго домика царили простота и патріархальность -- совершенно старосвѣтскія. Неуклюжіе диваны, обитые клеенкой, тяжелые огромные столы и кресла подъ красное дерево, пузатые комоды съ мѣдными ручками, портреты архіереевъ на стѣнахъ, поющія двери съ высокими порогами, на которыхъ непривычный человѣкъ безпрестанно спотыкался, герань и плющъ на окнахъ -- отъ всего этого вѣяло милой стариной, привѣтливой, гостепріимной и добродушной. Маленькая фигурка старушки-попадьи въ капотикѣ дикаго цвѣта и стараго покроя, съ вѣчнымъ чулкомъ въ рукахъ, совершенно дополняла эту обстановку и чудесно съ нею гармонировала. Зато самъ Леонидъ, или какъ называли его товарищи -- Лео, представлялъ полнѣйшій контрастъ съ мирною патріархальностью отеческаго жилища. Въ великому неудовольствію старушки -- ее звали Христиной Павловной -- онъ на каждомъ шагу нарушалъ привычный строй ея жизни, и въ старозавѣтный поповскій режимъ вносилъ массу новшествъ, начиная съ скоромнаго въ посту и кончая Миллемъ и Спенсеромъ, валявшимися рядомъ съ псалтыремъ и библіей на угольникахъ, накрытыхъ вязаными салфетками. Этотъ безпорядокъ страшно возмущалъ добрую старушку и служилъ для нея вѣчнымъ поводомъ въ воркотнѣ и препирательствамъ съ сыномъ, котораго въ сущности она до безумія любила.

-- Ишь, опять свои богомерзкія книжонки вездѣ разбросалъ!-- ворчала Христина Павловна, замѣтивъ на столѣ истрепанный томъ Дарвина, забытый Леонидомъ.-- Сколько разъ говорила:-- не клади ты ихъ во мнѣ подъ образа,-- нѣтъ, положитъ да положить. Экій неслухъ-малый, право, неслухъ!

И она чуть не съ ужасомъ брала въ руки "богомерзкую книжонку" и водворяла ее въ комнату сына.

Но истинное наказаніе для нея было, когда къ Леониду собирались товарищи. Тихія комнатки наполнялись шумнымъ говоромъ молодыхъ голосовъ, слышался раскатистый смѣхъ, горячіе споры, пѣсни, звуки гармоники или гитары, табачный дымъ клубами несся изъ комнаты Леонида и насквозь пропитывалъ елейную атмосферу домика -- и старыя лапушистыя герани укоризненно вздрагивали на окнахъ, а архіереи на стѣнахъ мрачно хмурились и, какъ будто покачивая головами, грозно посматривали на старушку.

"Что же это ты, старая грѣховодница, затѣяла?-- казалось, говорили они ей.-- Не взирая на наше присутствіе, этакое ты непотребство у себя въ домѣ допускаешь, а? Бога ты, должно быть, совсѣмъ забыла..."

-- Охъ-хо-хо, прости ты меня, Царица Небесная, Владычица Пресвятая!-- вздыхала Христина Павловна на безмолвныя укоризны архіеревъ, и еще усерднѣе принималась постукивать спицами чулка. Но какъ разъ въ эту минуту изъ комнаты сына вырывались могучіе звуки "Дубинушки", и чулокъ вздрагивалъ въ рукахъ старушки.

-- О, Господи!-- шепчетъ она, избѣгая глядѣть на архіереевъ.-- И пѣсни-то все срамныя поютъ, безстыдники! Бывало, покойникъ въ кои-то вѣки псаломъ споетъ, да и то потихоньку, важно этакъ да степенно. А эти ишь что выдумали -- пѣсни бурлацкія пѣть!.. Прости ты, Господи, согрѣшеніе мое...

Не мало огорчало старушку еще и то обстоятельство, что Леонидъ, вопреки семейнымъ преданіямъ и завѣтамъ, не пошелъ по "духовной части". По мнѣнію Христины Павловны не было ничего выше и благороднѣе служенія церкви, и она частенько принималась упрекать насъ за то, что мы пренебрегли столь высокимъ и святымъ поприщемъ.

-- Эхъ, вольнодумы, вольнодумы!-- говаривала она.-- И чего въ попы не шли? Святое дѣло... Нѣтъ, какъ можно! Пѣсни бурлацкія пѣть лучше! Книжонки богомерзкія читать! Съ бурлаками на пристани разговоры разговаривать!.. А какіе попы-то, какіе бы попы-то вышли!

И она сокрушенно вздыхала, покачивая головой.

Однако, несмотря на видимый семейный разладъ, Христина Павловна души не чаяла въ своемъ Ленюшкѣ. Бывало, ворчитъ, ворчитъ, а потомъ, глядишь, и несетъ своему "непутёвому" ватрушку, или пирогъ его любимый испечетъ, или теплые носочки вывяжетъ. А когда онъ засидится у товарищей или долго на Волгѣ загуляется -- всю ночь она сидитъ, поджидаетъ, въ окно посматриваетъ, къ каждому шороху прислушивается. Придетъ "непутёвый" -- она сама дверь ему отворитъ, сама уложитъ, а заснетъ онъ -- она долго прислушивается къ его дыханію и долго-долго молится предъ образами, гдѣ горитъ неугасимая лампада. Точно также относилась Христина Павловна и въ многочисленнымъ товарищамъ Леонида. Всѣхъ ихъ она считала пропащими людьми, всѣмъ отъ нея доставалось при случаѣ, но въ то же время всѣхъ она одинаково любила и жалѣла. Когда надо, побранитъ или, по ея собственному выраженію, "отчитаетъ", а когда надо -- и накормитъ, и бѣлье починить, и даже денегъ иной разъ дастъ.-- Ходилъ къ Леониду одинъ юноша, за длинную тонкую шею и длинный носъ прозванный гусемъ. Онъ былъ сирота, жилъ кое-гдѣ и кое-какъ, и былъ бѣденъ до того, что зиму и лѣто щеголялъ въ легонькомъ пальтишкѣ и по цѣлымъ мѣсяцамъ не смѣнялъ сорочки, потому что она была у него одна. Когда же съ лица она очень занашивалась, онъ для разнообразія вывертывалъ ее наизнанку, и носилъ такъ. Старушка долго на него косилась, наконецъ не вытерпѣла. Однажды, когда "гусь" пришелъ въ Леониду, она отворила дверь въ комнату сына и строгимъ голосомъ позвала гостя въ себѣ.

Гусь въ недоумѣніи смотрѣлъ на нее и ничего не понималъ.

-- Иди, иди, говорятъ тебѣ!-- еще строже повторила старушка.-- Не съѣмъ вѣдь.-- Гусь нерѣшительно пошелъ за нею -- и пропалъ. Что они тамъ дѣлали -- неизвѣстно, но черезъ часъ гусь возвратился весь красный, переконфуженный и въ новой ситцевой рубашкѣ, прямо съ иголочки. А старушка послѣ еще выговаривала Леониду.

-- Пропащій вы народъ, больше ничего!-- ворчала она.-- Книжки свои дурацкія читаютъ, толкуютъ о томъ, "какъ бы, да кабы, да во рту росли грибы", а что ихній же братъ почитай безъ рубахи ходитъ,-- это имъ наплевать! Эхъ, вы, дурья порода, и съ книжками-то вашими!.. Долго ли человѣку простудиться да помереть этакъ?..

И съ этого времени она взяла Гуся подъ свое особое покровительство. Оставляла его обѣдать, чай пить, давала денегъ на баню, снабжала бѣльемъ и даже собственноручно перешила ему изъ своей старой ватной кацавейки теплую фуфайку, которую совѣтовала носить подъ пальто. "Все-таки тебѣ теплѣе будетъ, долговязому".

За это Христину Павловну всѣ очень любили и нисколько не обижались на нее, когда она бранилась.

Самъ Леонидъ Ивановичъ былъ человѣкъ въ своемъ родѣ замѣчательный, и о немъ стоить сказать нѣсколько словъ. Учились мы въ семинаріи вмѣстѣ, но оба, по обстоятельствамъ отъ насъ независящимъ, курса не кончили. Обоихъ насъ исключили изъ "философіи" за чтеніе книжекъ -- ненадлежащихъ. Послѣ этого я уѣхалъ въ уѣздъ и поступилъ въ земскую управу писцомъ, а Леонидъ сталъ готовиться въ гимназію. Но и въ гимназію его не приняли, какъ "паршивую овцу"; тогда Леонидъ занялся саморазвитіемъ, которое въ то время было въ ходу среди молодежи и предпочиталось даже гимназическому ученью. По крайней мѣрѣ я знавалъ многихъ гимназистовъ, которые бросали гимназію, выходили изъ VII и VIII классовъ и засаживались за книги. Но большинство изъ нихъ не умѣло взяться за дѣло какъ слѣдуетъ, и хотя читало много, но безъ толку, и изъ такихъ современемъ ничего не вышло. Леонидъ представлялъ исключеніе. Онъ читалъ, придерживаясь въ чтеніи извѣстной системы, и каждую книгу штудировалъ какъ учебникъ. Ему мало было сказать о книгѣ: "я прочелъ"; ему нужно было прибавить:-- "я знаю". И онъ дѣйствительно зналъ... Спорить съ нимъ было очень трудно. Благодаря сильно развитымъ въ немъ критическимъ способностямъ, у него выработались на все особые оригинальные взгляды, которые рѣзко выдѣляли его изъ среды прочихъ товарищей по саморазвитію. На всѣхъ нихъ безпорядочное чтеніе наложило особый отпечатокъ верхоглядства, самомнѣнія и легкомыслія; одинъ Леонидъ отличался самостоятельностью сужденій и извѣстною устойчивостью. Складъ ума у него былъ скептическій, насмѣшливый, и съ перваго раза эта насмѣшливость сильно раздражала увлекающуюся, пылкую молодежь. Казалось, что Леонидъ ко всему относится, что называется, "скандачка", что у него нѣтъ никакихъ идеаловъ, что онъ, наконецъ, просто позируетъ и корчитъ изъ себя Мефистофеля; но когда съ нимъ сближались и узнавали его короче -- съ его насмѣшливостью не только примирялись, ее начинали даже любить. Не одна злость и горечь скрывались въ ней; въ ней чуялась горячая любовь къ людямъ и желаніе видѣть ихъ лучшими, чѣмъ они есть. Кромѣ того, она отрезвляла черезъ-чуръ увлекающихся и заставляла ихъ крѣпко призадумываться надъ собою.

Вотъ каковъ былъ мой пріятель, Леонидъ Марловъ.

-----

Май въ этомъ году стоялъ прекраснѣйшій. Яркое небо, солнце, сверкающая Волга, пахучія сирени въ Липкахъ -- такъ назывался общественный садъ въ Приволжсвѣ,-- все это манило меня изъ дому, развлекало и мѣшало заниматься. Нужно было грамматику повторять, а меня тянуло на пристань, покалякать съ бурлаками и крючниками, нагружавшими баржи, или сѣсть въ лодку и уплыть на Зеленый-Островъ -- излюбленное мѣсто для прогулокъ приволжцевъ,-- а то просто хотѣлось взять новую книжку журнала и уйти съ нею подъ тѣнь Липокъ, куда-нибудь въ самую глушь сада, въ рѣшетчатую бесѣдку, всю пронизанную трепетомъ и блескомъ солнечныхъ рефлексовъ. Совсѣмъ я облѣнился... Лѣности моей не мало способствовало также и то обстоятельство, что я послѣ долгаго полусоннаго прозябанія въ уѣздномъ городишкѣ, въ качествѣ земскаго писца, среди картежничества, сплетенъ и оголтѣлаго пьянства,-- теперь сразу попалъ въ молодое общество, окружавшее Леонида и жившее совсѣмъ особенною, своеобразною молодою жизнью. О картахъ и о водкѣ не было и помину; вмѣсто толковъ о жалованьѣ, объ окладахъ, о циркулярахъ, здѣсь говорили о человѣчествѣ, о нравственности, объ общественномъ благѣ; вмѣсто словъ: "подцѣпить", "облопошить", "поддѣть",-- здѣсь слышалось: "умереть за правду", "служить ближнему", "жертвовать своими интересами" и т. д. Жили дружно, общественно, помогая другъ другу, кто чѣмъ могъ; сходились часто, вмѣстѣ читали, мечтали, спорили, а ради удовольствія ѣздили кататься по Волгѣ и пѣли пѣсни. Хорошее было время! Теперь, порядкомъ выкупавшись въ житейской тинѣ и не мало вынеся на своихъ плечахъ толчковъ, несправедливости, преслѣдованія, клеветы и разнаго рода разочарованій, я часто обращаюсь въ прошлому и съ любовью вспоминаю объ этомъ свѣтломъ, какъ заря, прекрасномъ, какъ весеннее утро, времени. Сколько было плановъ и надеждъ, сколько ожиданій, сколько готовности въ самопожертвованію и труду!.. Всѣ были одушевлены одной идеей; каждый готовился къ чему-то въ будущемъ, и съ трепетомъ ждалъ своей очереди на жизненномъ пути. Одинъ Леонидъ оставался неизмѣнно спокойнымъ и насмѣшливымъ, и наши тревожныя ожиданія служили неистощимымъ источникомъ для его шуточекъ.

-- Ну, что?-- спрашивалъ онъ часто кого-нибудь изъ друзей.-- Мы стоимъ "на порогѣ великій событій"?

И его маленькіе сѣрые глазки искрились веселымъ смѣхомъ каждый разъ, когда вопрошаемый угрюмо хмурилъ брови и, обиженный насмѣшкой, уходилъ, хлопнувъ дверью.

Признаюсь, въ такія минуты я, несмотря на все свое благоговѣніе предъ Леонидомъ, начиналъ на него злиться и даже рѣшался дѣлать ему замѣчанія.

-- Какъ тебѣ не стыдно, Лео!-- говорилъ я съ упрекомъ.-- Есть вещи, надъ которыми смѣяться просто грѣшно.

-- Ничего!-- хладнокровно возражалъ Лео.-- Когда манометръ слишкомъ сильно поднимается, необходимо выпустить нѣсколько пара. Иначе котелъ лопнетъ, дѣло -- швахъ.

Въ другой разъ онъ высказался еще яснѣе.

-- Э, батенька! Надо всегда предполагать самое худшее, а не увлекаться розовыми мечтами. Кто-то сказалъ: "иллюзіи разрушаются, а факты остаются". Вотъ я и разрушаю иллюзіи у нашихъ Донъ-Кихотовъ, пока они не успѣли еще истратить своихъ силенокъ въ сраженіи съ мельницами.

-- Но почему же ты думаешь, что это иллюзіи?-- спрашивалъ я.

-- Горе тому, который, не спросясь броду, да вдобавокъ еще не умѣя плавать, сунется въ воду!-- загадочно произносилъ Лео и умолкалъ.

Меня и вообще всѣхъ насъ страшно бѣсила эта манера Леонида говорить притчами и пословицами, а его насмѣшки просто выводили изъ себя. Нѣкоторое время послѣ такихъ разговоровъ мы дулись на него, потомъ мало-по-малу смягчались и опять, какъ ни въ чемъ не бывало, осаждали его комнатку, наполняя ее своими спорами, мечтами и табачнымъ дымомъ. Нужно ли было кому-нибудь достать денегъ, пообѣдать, посовѣтоваться, попросить разъясненій по политической экономіи -- всѣ шли въ знакомому маленькому домику на Грузинской.

Общество, собиравшееся у Леонида, было самое разнообразное. Гимназисты старшихъ классовъ, семинаристы, студенты, учителя и учительницы народныхъ школъ, такъ-называемые "некончившіе", наконецъ даже молодые телеграфисты, чиновники и служащіе въ разныхъ учрежденіяхъ. Послѣднихъ, а также учителей и учительницъ Леонидъ въ шутку называлъ "серьезнымъ элементомъ", потому что дѣйствительно это былъ все народъ занятой, что, впрочемъ, нисколько не мѣшало ему жестоко надъ ними подсмѣиваться и дразнить ихъ общественнымъ пирогомъ. Вся остальная компанія -- учащаяся молодежь и "докончившіе", изъ которыхъ каждый непремѣнно куда-то и къ чему-то "готовился" -- называлась "парламентомъ будущаго". Засѣданія этого курьезнаго парламента происходили каждый день, и чаще всего по вечерамъ въ Липкахъ, на такъ-называемой радикально-либерально-соціально-демократической скамеечкѣ, подъ тѣнью развѣсистыхъ пахучихъ липъ. И сколько тутъ, на этой скамеечкѣ, было переговорено, перечувствовано, пережито, сколько смѣху было, шутокъ, пѣсенъ!.. И больше всѣхъ, разумѣется, отличался Леонидъ. Онъ былъ положительно неистощимъ въ своихъ насмѣшкахъ и осмѣивалъ рѣшительно все -- любовь, луну, поэзію, звѣзды, гуляющихъ... Доставалось, конечно, и намъ. Но особенно преслѣдовалъ онъ троихъ изъ нашей компаніи: Александра Антоновича Боха, Володю Аносова и Ивана Хопрова.

Александръ Антоновичъ былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-пяти, низенькаго роста, но съ огромнѣйшей бородой, за которую ему дали прозвище: "мужичокъ съ ноготокъ, борода съ локотокъ". Впрочемъ его называли еще "Александриной", и это послѣднее прозвище, несмотря на его длинную бороду, было гораздо популярнѣе перваго, вѣроятно потому, что Кохъ былъ по характеру своему необычайно добродушенъ, незлобивъ и женственно-мягокъ. Обижался онъ очень рѣдко, и на всѣ насмѣшки, которыми его постоянно осыпали, отвѣчалъ всегда самою свѣтлою улыбкой. Образованіе онъ, повидимому, получилъ самое скудное и въ спорахъ нашихъ почти никогда не принималъ участія, вѣроятно по застѣнчивости, а отчасти, можетъ быть, и изъ боязни сказать что-нибудь невпопадъ,-- это случалось съ нимъ нерѣдко. Во слушалъ онъ внимательно и до наивности восхищался пламенными, но не всегда логичными рѣчами нашихъ юныхъ ораторовъ. "Ахъ, хорошо говоритъ! божественно говоритъ!" -- восклицалъ онъ восторженно и при этомъ съ грустью прибавлялъ: "вотъ я этакъ не умѣю". Никто аккуратнѣе его не посѣщалъ наши собранія, сходки и чтенія, и вообще, повидимому, онъ очень дорожилъ знакомствомъ съ нашимъ кружкомъ и гордился имъ. Леонида онъ чуть ли не обожалъ и немножко его побаивался. И Леонидъ дѣйствительно издѣвался надъ нимъ жестоко, особенно когда бывалъ въ ударѣ. Дѣло въ томъ, что у Коха была одна маленькая слабость -- онъ писалъ стихи и серьезно воображалъ себя поэтомъ. Когда на него находило вдохновеніе, или, какъ у насъ выражались, стихобѣсіе,-- онъ становился мраченъ, раздражителенъ, обидчивъ, избѣгалъ общества, совершалъ уединенныя прогулки и даже переставалъ ходить на службу,-- я забылъ сказать, что онъ служилъ въ банкѣ. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока на свѣтъ Божій не появлялось стихотвореніе; тогда онъ приходилъ въ себя, успокоивался и возвращался на нашу соціально-демократическую лавочку такимъ же робкимъ, застѣнчивымъ и смиреннымъ, какъ и прежде, но съ значительно оттопыреннымъ боковымъ карманомъ. Мы, разумѣется, очень хорошо знали, что въ этомъ карманѣ у него хранятся плоды его вдохновеній, и что "Александрина" жаждетъ прочесть намъ свое новое произведеніе; поэтому мы немедленно приступали къ нему съ просьбами. Поэтъ, какъ водится, сначала жеманился, отнѣкивался, краснѣлъ, потомъ наконецъ сдавался, вынималъ изъ кармана завѣтную тетрадку -- и долго потомъ пустынная аллея Липокъ оглашалась дружнымъ хохотомъ веселыхъ слушателей.

Стихи дѣйствительно были ужасны. Я помню начало одного изъ нихъ, которое пользовалось у насъ особенною популярностью:

Волга, Волга, мать родная,

Нашимъ краемъ протекая,

Ты постигла-ль, намъ скажи ты,

Сколь мы горестью убиты?..

Но, несмотря на такое отношеніе публики къ его музѣ, несмотря на насмѣшки, которыми встрѣчалось каждое новое его произведеніе, Кохъ съ упорствомъ непризнаннаго генія продолжалъ хранить завѣтную тетрадку, періодически впадалъ въ "стихобѣсіе" и послѣ того неизмѣнно появлялся на нашей лавочкѣ съ оттопыреннымъ карманомъ среди взрывовъ хохота и шумныхъ рукоплесканій. Онъ вѣрилъ въ свой талантъ.

Кромѣ несчастной страсти въ стихоплетству, за Кохомъ еще водилась одна странность -- онъ былъ скупъ. Всѣ знали, что онъ получаетъ 75 руб. въ мѣсяцъ, а между тѣмъ одѣвался онъ очень плохо, никогда не угощалъ товарищей пивомъ, избѣгалъ общественныхъ пирушекъ и ни разу не справлялъ "20-го числа", какъ слѣдуетъ порядочному молодому человѣку. За это его называли жидомъ, Гарпагономъ, Скупымъ Рыцаремъ. Кохъ краснѣлъ до слезъ и отмалчивался. И когда пробовали просить у него денегъ взаймы, онъ всегда, заикаясь и волнуясь, отказывалъ. Очень намъ это не нравилось, и мы при каждомъ удобномъ случаѣ попрекали и допекали бѣднаго поэта.

Совсѣмъ въ другомъ родѣ былъ нашъ общій другъ и пріятель Володя Аносовъ, сынъ очень богатаго помѣщика. Онъ отдавъ былъ въ кадетскій корпусъ, но, по его собственному выраженію, "забаловался" и былъ оттуда исключенъ. Потомъ поступилъ въ гимназію, но и здѣсь тоже "забаловался" -- вышелъ и принялся самостоятельно готовиться въ университетъ. Изъ-за этого съ отцомъ у него вышли серьезныя непріятности, и отецъ приказалъ Володѣ не являться къ нему на глаза; впрочемъ каждый мѣсяцъ аккуратно присылалъ ему 25 рублей въ большомъ сѣромъ конвертѣ съ гербомъ.

Наружность Володя имѣлъ непрезентабельную. Онъ былъ очень высокъ, худощавъ, сутуловатъ, съ длинными руками, длиннымъ носомъ и вялою, развинченной походкой. Жесткіе черные волосы стояли щеткой на его большой головѣ. Говорилъ онъ мало, но зато много читалъ, много ѣлъ и много спалъ. Горизонтальное положеніе было самое его излюбленное. Онъ даже на собраніяхъ больше лежалъ, отвернувшись къ стѣнѣ, и поворачивался только для того, чтобы кого-нибудь выругать. Скажетъ, бывало: "ерунда!" и опять повернется въ стѣнѣ. Денегъ у него никогда не было, потому что онъ немедленно по полученіи всѣ ихъ раздавалъ, а самъ жилъ въ долгъ. На улицѣ его вѣчно осаждали нищіе и какіе-то подозрительные субъекты въ цилиндрахъ и безъ сапогъ. Случалось, что ему даже и на улицу не въ чемъ было показаться, потому что, пока онъ спалъ, кто-нибудь приходилъ, надѣвалъ его платье и преспокойно уходилъ. Володю, впрочемъ, это нисколько не удивляло,-- онъ привыкъ. Проснувшись и взглянувъ на пустой стулъ, онъ только произносилъ: "ишь ты!" и затѣмъ, отвернувшись въ стѣнѣ, снова засыпалъ.

Въ характеристикѣ Володи нужно еще прибавить то, что онъ былъ страшно влюбчивъ. Пассіи его насчитывались десятками; при этомъ онъ влюблялся безъ разбору -- въ горничныхъ, бѣлошвеекъ, монахинь, гимназистовъ; однажды даже влюбленъ былъ въ дочь губернатора, которую мелькомъ видѣлъ на улицѣ. Увлеченія свои, которыя, нужно замѣтить, были самаго платоническаго свойства, онъ тщательно скрывалъ отъ товарищей, но хитрецы какъ-то всегда ухитрялись пронюхать о нихъ, и тогда доставалось бѣдному Володѣ! Его безпощадно осмѣивали, и больше всѣхъ, конечно, издѣвался Леонидъ, который и въ любви, и къ влюбленнымъ вообще относился цинически и съ презрѣніемъ. Впрочемъ Володю эти насмѣшки нисколько не смущали. Онъ выносилъ ихъ съ философскимъ равнодушіемъ, и, несмотря на свой дикій видъ, тайно продолжалъ поклоняться женской красотѣ и прелести.

Третій объектъ шуточекъ Леонида былъ, какъ я уже сказалъ, нѣкто Иванъ Хопровъ, въ память одного изъ героевъ парижской коммуны прозванный Раулемъ Риг о. Онъ былъ незаконнорожденный сынъ барина и крестьянки, и самъ съ какою-то затаенною горечью называлъ себя "плодомъ любви". Въ то время ему было лѣтъ 19--20, но смотрѣлъ онъ гораздо старше и мужественнѣе. Высокаго роста, плечистый, съ черными кудрявыми волосами и бородкой, съ тонкимъ энергичнымъ профилемъ, онъ былъ очень красивъ, и не только женщины, но даже и мы всѣ въ душѣ восхищались имъ, въ особенности когда онъ ораторствовалъ на нашихъ собраніяхъ. Учился онъ въ гимназіи, но изъ 6-го класса былъ исключенъ за дерзости директору. Послѣ этого ему удалось какъ-то поступить въ земскую типографію наборщикомъ, а въ свободное отъ работы время онъ усердно занимался дома и готовился въ техническое училище. Натура у него была замѣчательно искренняя, благородная, великодушная; характеръ сильный, смѣлый и страстный. Несмотря на свою молодость, онъ велъ самый аскетическій образъ жизни -- спалъ на доскахъ, не пилъ ни чаю, ни пива, не курилъ, питался сухой воблой и сѣрыми, какъ солдатская шинель, калачами съ пѣшаго базара. Въ жизни у него была только одна цѣль, одна идея; ей одной онъ поклонялся, въ нее одну вѣрилъ, ради нея жилъ и ради нея готовъ былъ умереть. Изъ-за этого у нихъ съ Леонидомъ происходили постоянныя стычки и безконечные споры. Интересны бывали эти словесные турниры, на которыхъ мы всѣ играли роль толпы! Пламенный энтузіазмъ сталкивался здѣсь съ холоднымъ скептицизмомъ; острыя и насмѣшливыя рѣчи Леонида сверкали какъ сталь, а рѣчи "Рауля Риго" звучали и сыпали искры, словно раскаленное желѣзо подъ тяжелымъ молотомъ кузнеца. И несмотря на все уваженіе наше къ Леониду, мы склонялись больше на сторону "Рауля Риго". Насъ увлекало и его огненное краснорѣчіе, и его суровая жизнь, и его беззавѣтная вѣра...

Часто эти споры оканчивались серьезными размолвками. Хопровъ, весь пунцовый отъ гнѣва и волненія, съ дрожащими губами, уходилъ, не прощаясь, а Леонидъ со смѣхомъ кричалъ ему вслѣдъ:

-- Смотри, братъ, не ошибись! Миражи, братъ, штука плохая! Нельзя рубить подъ собою дерево, когда самъ сидишь на верхушкѣ! Разуму больше, логики! Не нужно намъ красивыхъ мыльныхъ пузырей, которые лопнутъ у насъ передъ носомъ и забрызгаютъ глаза! Глазкамъ будетъ больно, ха-ха-ха! Защиплетъ!..

Однако, встрѣчаясь на другой день, они оба, какъ ни въ чемъ не бывало, пожимали другъ другу руки, и Леонидъ, похлопывая Хопрова по плечу, насмѣшливо спрашивалъ:

-- Ну, что? Какъ дѣла? Когда у тебя революція? Завтра или откладывается до Духова дня?

Хопровъ сдержанно улыбался и ничего не отвѣчалъ.

Вообще я замѣтилъ, что эти два столь противоположные по натурѣ человѣка любили другъ друга. Когда Хопровъ исчезалъ дня на два, на три,-- Леонидъ скучалъ, вздыхалъ, и даже посылалъ кого-нибудь къ нему на квартиру справляться о немъ.-- Часто, послѣ особенно ожесточенныхъ споровъ, когда Хопровъ уходилъ взбѣшенный,-- Леонидъ задумывался и, расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ, бормоталъ себѣ подъ носъ:

-- Этакая прелесть этотъ парень! А? Что за прелесть! А вѣдь пропадетъ! Сгинетъ ни за грошъ! Такъ-таки и пропадетъ ни за понюхъ табаку!

Вотъ какого рода было общество, въ которое я попалъ послѣ своего захолустнаго, полусоннаго житья-бытья, прямо изъ-за писарского стола, заваленнаго "входящими" и "исходящими", залитою чернилами и захватаннаго грязными руками моихъ предшественниковъ. Понятно теперь, почему занятія не шли мнѣ на умъ. Какже, помилуйте! Тутъ "міровые вопросы" рѣшаютъ, а я сиди и зубри катехизисъ: "камо отъ лица твоего бѣгу"... Тутъ Милля и Спенсера штудируютъ, а я склоняй: "Роза, Розы, Розѣ"... Мнѣ было совѣстно за свою отсталость, и я, забросивъ учебники, упивался политической экономіей, исторіей культуры, соціологіей, зачитывался любимыми писателями...

Иногда, впрочемъ, во мнѣ пробуждалось благоразуміе, совѣсть начинала меня мучить, и я снова принимался за учебники, мысленно говоря себѣ, что вѣдь нужно же получить дипломъ, что вѣдь такъ нельзя, что не вѣкъ же оставаться писцомъ и.т. д. Но стоило мнѣ взглянуть въ окно, за которымъ тамъ внизу, на хлѣбной пристани, кипѣла такая жизнь, стоило услышать за стѣной голоса товарищей Леонида,-- какъ учебники летѣли въ сторону и благоразуміе куда-то исчезало... Что же дѣлать! Весна была такъ хороша, небо было такъ сине, деревья такъ зелены, а я самъ такъ молодъ!..

-----

Въ половинѣ мая наступили томительно-жаркіе дни. Надъ городомъ стояли облака густой желтой пыли, разъѣдающей глаза и заставлявшей пѣшеходовъ жмуриться и отчаянно чихать. Тротуары накалились: нѣжная зелень садовъ подъ налетомъ ѣдкой пыли поблѣднѣла и поблекла. Тѣнь липокъ не давала прохлады;

Волга лежала неподвижная и сѣрая, и пароходные свистки особенно яростно выли надъ нею. Даже въ полутемныхъ комнаткахъ Марловскаго домика было душно, и все живущее, изнемогая отъ жары, съ нетерпѣньемъ ждало только одного -- вечера... Въ одинъ изъ такихъ знойныхъ дней, промучившись часа надъ десятичными дробями и дождавшись, наконецъ, желаннаго вечера, я отправился на Волгу купаться. Возвратившись, я засталъ у Леонида гостей. Одинъ изъ нихъ былъ уже знакомый мнѣ Кохъ; другого я не зналъ. Это былъ мальчикъ съ виду лѣтъ 17, очень высокаго роста, тоненькій, нѣжный, хрупкій и хорошенькій какъ дѣвочка. Продолговатое личико поражало своей бѣлизной; длинные, бѣлокурые волосы на концахъ завивались крупными локонами, словно у красавицы англійскаго кипсэка; большіе темные глаза глядѣли серьезно и внимательно, съ оттѣнкомъ какой-то непонятной грусти. И самъ онъ держалъ себя въ высшей степени чинно и серьезно, какъ настоящій взрослый.

При моемъ входѣ "Александрина" улыбнулся во весь свой широкій ротъ и по обыкновенію своему чему-то обрадовался.

-- А-га-га!-- привѣтствовалъ онъ меня, потрясая мою руку.-- Здравствуйте! Купаться ходили? А вотъ, рекомендую, мой братъ, Женя...

-- Очень пріятно!-- произнесъ я, покровительственно протягивая Женѣ руку.

Мальчикъ съ достоинствомъ отвѣтилъ на мое рукопожатіе и опять чинно усѣлся въ уголку съ книгой.

-- Давно ужъ онъ пристаетъ во мнѣ, чтобы познакомилъ!-- продолжалъ между тѣмъ Александрина, не переставая радостно улыбаться. Наконецъ, просто надоѣлъ! Ну, думаю, что же, надо побаловать. Доволенъ теперь, Женя?

Женя вскинулъ на него свои большіе задумчивые глаза и, ничего не отвѣчая, снова уткнулся въ книгу. Я подсѣлъ къ нему.

-- Что это вы читаете?-- спросилъ я.

Легкая краска вспыхнула на щекахъ мальчика.

-- Это Шлоссеръ,-- сказалъ онъ застѣнчиво, и, точно оправдываясь, прибавилъ:-- я очень люблю исторію...

-- Ахъ, да, да!-- вмѣшался Александрина и еще радостнѣе захохоталъ.-- Вѣдь онъ у меня тоже горячая голова,-- ей Богу!

На этотъ разъ уже совсѣмъ густой румянецъ покрылъ щеки Жени. Онъ бросилъ на брата быстрый взглядъ, въ которомъ я прочелъ упрекъ, и низко нагнулся надъ книгой. Очевидно, бѣдный мальчикъ стыдился за своего брата и жестоко страдалъ при каждой его нелѣпой выходкѣ.

Леонидъ, лежа на кровати, улыбался, глядя на эту сцену.

-- Ишь ты!-- сказалъ онъ при послѣднихъ словахъ Коха.-- Что-жъ, это похвально! Ну, а стихи тоже пишетъ?

Эта насмѣшка окончательно доконала мальчика. Глаза налились у него слевами, и онъ, чтобы скрыть ихъ, отвернулся въ окну и сталъ глядѣть на Волгу. Мнѣ стало его жаль, и я съ упрекомъ взглянулъ на Леонида. Но Леонидъ не обратилъ на меня ни малѣйшаго вниманія и продолжалъ издѣваться надъ Александриной, который, ничего не подозрѣвая, распространялся о разныхъ разностяхъ. Въ двѣ минуты онъ разсказалъ о томъ, что прочелъ сегодня въ газетахъ, коснулся политики, выругалъ Биконсфильда и Бисмарка, прибавивъ при этомъ: "хоть я и нѣмецъ, но терпѣть его не могу!"--Наконецъ, перешелъ къ собственной особѣ и подъ глубочайшимъ секретомъ сообщилъ, что задумалъ написать поэму.

-- Ну, ну?-- поощрялъ его Леонидъ, и глазки его искрились отъ внутренняго смѣха.

-- О, это будетъ нѣчто грандіозное!-- произнесъ Кохъ, и его добродушная физіономія приняла вдругъ самое трагическое выраженіе.-- Видишь ли, я задумалъ изобразить конецъ міра. Представь себѣ такую картину... Солнце потухло... океанъ покрылся льдомъ.. Жизнь мало-по-малу замираетъ... всюду снѣговыя глыбы, горы льду -- и мракъ, мракъ...

Тутъ голосъ поэта понизился до зловѣщаго шопота, и онъ продолжалъ, неистово жестикулируя.

-- Но подожди... Не все еще умерло... Видишь ли ты вонъ тамъ грозную скалу, озаряемую холоднымъ блескомъ безстрастныхъ звѣздъ? На скалѣ что-то движется... Что это? Тигрица ли, отогрѣвающая своимъ тѣломъ умирающихъ дѣтенышей? Или левъ, среди мрака и смерти отыскавшій свою добычу?.. Нѣтъ!.. Это человѣкъ грызъ человѣка...

Леонидъ и я дружно покатились со смѣху. Александрина обидѣлся.

-- Что же тутъ смѣшного? Я не понимаю...-- началъ онъ, но тутъ Женя быстро обернулся къ нему и голосомъ, въ которомъ слышались слезы, воскликнулъ:

-- Саша, да перестань же, ради Бога!..

Это восклицаніе всѣхъ насъ привело въ себя. Мы больше не смѣялись; Леонидъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на мальчика, а поэтъ насупился и сталъ прощаться.

-- Подожди,-- сказалъ Леонидъ.-- Мы тоже пойдемъ съ тобою. Прогуляемся!

Александрина моментально просіялъ,-- бѣдняга никогда не сердился долго,-- и съ ухарствомъ заломилъ на бекрень свою широкополую шляпу. Женя тоже надѣлъ матросскую соломенную шляпу и сталъ въ ней еще болѣе похожъ на дѣвочку. Его тонкая, нѣжная шея съ прозрачными синими жилками казалась еще бѣлѣе отъ синяго воротника его матросской куртки. Я глядѣлъ на него -- и заглядѣлся...

Мы вышли на улицу. Леонидъ съ Кохомъ шли впереди; мы съ Женей -- сзади. На воздухѣ дурное настроеніе Александрины окончательно исчезло, и онъ безъ умолку болталъ и острилъ. Мы молчали. Я искоса поглядывалъ на Женю, который задумчиво вертѣлъ въ рукахъ какую-то вѣтку, и онъ мнѣ все больше и больше нравился. Наконецъ я рѣшился заговорить.

-- Вы гдѣ-нибудь учитесь?-- спросилъ я его.

-- Нѣтъ, нигдѣ,-- тихо отвѣчалъ Женя, и въ голосѣ его послышалась грусть.

-- Отчего же?

-- Средствъ нѣтъ,-- еще тише вымолвилъ Женя и, помолчавъ, продолжалъ.-- Вѣдь мы очень бѣдны, а семья у насъ большая. Папа прежде былъ музыкантъ, отлично игралъ на рояли и зарабатывалъ много денегъ, но теперь у него отчего-то ослабѣли руки, и онъ совершенно не можетъ играть. А кромѣ меня и Саши еще три сестры, и одна изъ нихъ больная. Гдѣ же тутъ учиться!-- со вздохомъ прибавилъ онъ.

-- Чѣмъ же больна ваша сестра?-- съ участіемъ спросилъ я.

-- У нея параличъ ногъ. Давно уже, еще съ дѣтства. Теперь ей 18 лѣтъ.

-- А другія сестры тоже уже взрослыя?

-- Да. Старшей, Розаліи,-- 28 лѣтъ; второй, Алинѣ,-- 24. Онѣ тоже кое-что зарабатываютъ. Розалія даетъ уроки музыки; Алина -- шьетъ. Но этого все-таки мало; приходится всѣмъ жить на Сашино жалованье.

-- Вотъ какъ!-- воскликнулъ я -- и смутился. Мнѣ вспомнились всѣ насмѣшки, которыми мы допекали бѣднаго Александрину за его воображаемую скупость. Теперь тайна его скупости была для меня открыта, и мнѣ стало стыдно за себя и за всѣхъ насъ.

Я продолжалъ разспрашивать мальчика о его занятіяхъ. Оказалось, что онъ очень много читаетъ, учится и знаетъ даже больше меня.

-- Со мною немножко занимаются сестры. Я уже прошелъ ариѳметику и грамматику, умѣю читать и говорить по-французски и по-нѣмецки, училъ исторію, немножко теорію словесности и физику, а недавно сталъ учить алгебру и геометрію. Алгебру я уже прошелъ до уравненій 2-й степени,-- съ гордостью прибавилъ онъ.

-- О, да вы много знаете! Право!-- сказалъ я отчасти для того, чтобы утѣшить мальчика, а отчасти дѣйствительно изумленный его знаніями.

Женя весело улыбнулся, но сейчасъ же омрачился снова.

-- О, нѣтъ, это все-таки не то, чего бы я желалъ!-- произнесъ онъ.-- Я не знаю ни латинскаго, ни греческаго, а между тѣмъ мнѣ хотѣлось бы въ гимназію и потомъ въ университетъ...

Онъ вздохнулъ и замолчалъ.

Въ Липкахъ было уже много гуляющихъ. Въ аллеяхъ, подъ темными сводами развѣсистыхъ липъ, вѣяло прохладой; въ воздухѣ чуялся тонкій, нѣжный ароматъ распускающейся сирени. Мы добрались до своей скамеечки, гдѣ насъ уже ожидало нѣсколько человѣкъ "нашихъ", усѣлись и закурили. Разговоръ не клеился; всѣ отдыхали послѣ жаркаго дня и наслаждались прохладой.

-- Господа!-- сказалъ наконецъ Леонидъ, оглядываясь.-- Не знаетъ ли изъ васъ кто, гдѣ Володя? Очень мнѣ его нужно.

-- Дома,-- отозвался угрюмо мрачный, косматый юноша, котораго называли "фантомомъ". Я къ нему заходилъ давеча, звалъ сюда. Сказалъ: "не пойду".

-- Что же онъ дѣлаетъ?

-- Ничего. Лежитъ. Да вонъ онъ!-- неожиданно прибавилъ онъ, указывая на длинную, тощую фигуру, появившуюся въ глубинѣ аллеи.

При видѣ Володи всѣ разомъ оживились.

-- Грядетъ, грядетъ факиръ индійскій!-- закричалъ одинъ.

-- Здравствуй, донъ-Кихотъ Ламанчскій!-- привѣтствовалъ другой. А третій, ставъ въ позу и подражая Володѣ, сталъ замогильнымъ голосомъ скандировать стихи шуточнаго содержанія, сочиненные Леонидомъ на Володинъ счетъ:

Что мясо есть? Коровы тѣло,

И ѣсть его мы можемъ смѣло,

А особливо коль оно

Какъ надо быть посолено.

Что есть млеко? Продуктъ коровы,

И пить его весьма здорово...

Володя, не обращая вниманія на всѣ эти шумныя привѣтствія, относившіяся къ его особѣ, приблизился къ лавочкѣ и невозмутимо со всѣми поздоровался, каждому по очереди сунувъ свою длинную и сухую, какъ палка, руку. Потомъ обвелъ всѣхъ своимъ соннымъ, мутнымъ взоромъ и сказалъ:

-- У кого есть деньги?

Всѣ разомъ притихли.

-- Двадцать-пять рублей нужно. Непремѣнно,-- продолжалъ Володя.

Опять унылое молчаніе въ отвѣтъ. Такой громадной суммы ни у кого никогда не бывало сполна... Обезкураженный этимъ молчаніемъ, Володя вдругъ какъ-то весь осунулся, снялъ фуражку, почесалъ въ затылкѣ, опять надѣлъ ее и сказалъ съ волненіемъ:

-- Вотъ видите, штука-то какая... Натальицу сейчасъ привезли... больна, умираетъ... Отъ мѣста отказали... Не то что лечить -- ѣсть даже нечего...

Натальица была молодая дѣвушка и служила сельской учительницей въ одномъ изъ подгородныхъ селъ. Я не былъ съ ней знакомъ, но очень много о ней слышалъ. Разсказывали, что она предана своему дѣлу до самоотверженія, что всѣ свои силы и средства отдаетъ школѣ, что имѣетъ большое вліяніе на крестьянъ, и что крестьяне, въ свою очередь, очень любятъ ее.

При имени Натальицы всѣ пришли въ волненіе и принялись осыпать Володю вопросами -- когда она пріѣхала, съ кѣмъ, гдѣ остановилась... Одинъ Леонидъ молчалъ и думалъ о чемъ-то, сощуривъ свои и безъ того узенькіе глазки. Потомъ онъ поднялся и, сказавъ: "подождите меня,-- я сейчасъ приду",-- ушелъ.

Послѣ его ухода всѣ замолкли и насупились. Володя сѣлъ на уголъ скамейки въ своей обычной позѣ -- облокотившись на колѣни и спустивъ голову внизъ. Александрина растерянно чертилъ палкой на пескѣ какіе-то круги и по временамъ пугливо озирался -- бѣдняга боялся вѣроятно, что сейчасъ начнется сборъ денегъ, и ему придется раскошелиться. Я тоже задумался. Вдругъ меня кто-то тихонько дернулъ за рукавъ. Я оглянулся -- передо мной стоялъ Женя.

-- Кто это -- Натальица?-- спросилъ онъ въ полголоса.

Я разсказалъ ему все, что зналъ самъ. Онъ отошелъ въ сторону и задумался.

-- Идетъ, идетъ! Лео идетъ!-- послышались голоса. Дѣйствительно, по дорожкѣ торопливо шелъ Леонидъ и, приблизившись прямо въ Володѣ, сунулъ ему въ руку нѣсколько скомканныхъ бумажекъ.

-- На вотъ!-- вымолвилъ онъ отрывисто.-- Только десять рублей. Остальные какъ-нибудь достанемъ.

-- Гдѣ досталъ?-- послышалось нѣсколько голосовъ.

-- У матери...-- неохотно отвѣчалъ Лео.

Володи съ просіявшимъ лицомъ сунулъ засаленный бумажки въ карманъ и отправился къ Натальицѣ, а мы всѣ усѣлись въ кружокъ и стали обдумывать вопросъ, гдѣ бы достать еще денегъ для Натальицы? Вопросъ этотъ положительно ставилъ насъ втупикъ. Въ это время всѣ мы находились въ періодѣ самаго отчаяннаго безденежья, и получекъ рѣшительно ни откуда не предвидѣлось. Оставалось одно -- занять гдѣ-нибудь,-- но гдѣ?

-- А знаешь что, Лео?-- обратился кто-то въ Леониду.-- Ты бы сходилъ въ Лимонадову: авось онъ дастъ, а?

Лимонадовъ былъ уважаемый сотрудникъ одной изъ мѣстныхъ газетъ, и я его раза два встрѣчалъ въ Липкахъ. Это былъ порядочно помятый и сильно растолстѣвшій господинъ лѣтъ подъ сорокъ. Когда-то онъ, говорятъ, былъ отчаяннымъ радикаломъ и въ свое время даже пострадалъ. Онъ былъ замѣшанъ въ одной изъ студенческихъ исторій, попался, былъ исключенъ и потомъ высланъ. Но съ тѣхъ поръ много воды утекло. Лимонадовъ давно угомонился, отростилъ себѣ брюшко -- явный признакъ его благонадежности, и хотя въ высшихъ провинціальныхъ сферахъ его продолжали считать "опаснымъ", но на самомъ дѣлѣ онъ былъ совершенно безвреденъ. Онъ поселился у насъ, пристроился въ редакціи "Ежедневной Газеты" и писалъ довольно бойкіе фельетоны, въ которыхъ не безъ остроумія прохаживался насчетъ самоуправленія города, троттуаровъ, дохлыхъ кошекъ, валяющихся на площадяхъ, и т. д. Фельетоны его были очень любимы въ провинціи, и мнѣ самому не разъ приходилось слышать восторженныя похвалы Лимонадову приблизительно въ такомъ родѣ: "Вотъ-такъ отщелкалъ! Знатно откаталъ! Молодецъ! Ай да нашъ братъ-Филатка!" и пр.

Леонидъ былъ нѣсколько съ нимъ знакомъ, потому что раза два носилъ въ "Ежедневку" кое-какія замѣтки, которыя печатались. Однако, выслушавъ предложеніе сходить въ Лимонадову, онъ сомнительно покачалъ головой.

-- Врядъ ли онъ дастъ,-- сказалъ онъ задумчиво.

-- Надо попробовать! Все-таки онъ либералъ. Непремѣнно дастъ!

-- Посмотримъ!-- иронически сказалъ Леонидъ.

Послѣ этого мы разошлись по домамъ. Намъ что-то не сидѣлось вмѣстѣ, тянуло домой, хотѣлось остаться наединѣ съ самимъ собою. Кстати -- и небо потемнѣло; огромная, уродливой формы туча надвигалась съ Волги. Откуда-то принесся вѣтеръ и со стономъ прошуршалъ въ вѣтвяхъ густолиственныхъ липъ.

-- Гроза будетъ!-- сказалъ Леонидъ, поглядывая на небо.

Вернувшись домой, мы на скорую руку поужинали и немедленно завалились спать съ тѣмъ, чтобы завтра встать пораньше.

На утро меня разбудили чьи-то осторожные, но настойчивые толчки. Вообразивъ, что я проспалъ, я вскочилъ какъ сумасшедшій и, протирая глаза, осмотрѣлся. Но Леонидъ еще крѣпко спалъ на своей постели, а передо мною, къ изумленію моему, стоялъ Женя, залитый горячимъ блескомъ восходящаго солнца.

-- Ахъ, это вы!-- сказалъ я не совсѣмъ дружелюбно и опять натянулъ на себя одѣяло.-- Что вамъ?

-- Вы не вставайте, не вставайте...-- шепнулъ мнѣ Женя, озираясь.-- Я къ вамъ на минутку... я сейчасъ уйду... Я только за однимъ дѣломъ къ вамъ пришелъ...

Я замѣтилъ, что мальчикъ находится въ большомъ смущеніи. Это меня заинтересовало и разсѣяло мой сонъ. Я закурилъ папиросу, улегся поудобнѣе и приготовился слушать.

-- Вотъ видите ли, въ чемъ дѣло...-- зашепталъ Женя, запинаясь и краснѣя. Вчера тамъ говорили, что нужно денегъ собрать, такъ вотъ вамъ четыре рубля... Вы возьмите, это мои. Я копилъ ихъ на книги... а теперь мнѣ не нужно. Вы ихъ возьмите...

И онъ совалъ мнѣ въ руку деньги.

-- Да зачѣмъ же?-- возразилъ я нѣсколько озадаченный и въ тоже время тронутый.-- Мы достанемъ, а вамъ онѣ нужны.

-- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ!-- съ жаромъ перебилъ меня Женя.-- Пожалуйста возьмите... Мнѣ, право, деньги совсѣмъ, совсѣмъ не нужны! Ей Богу же! Ну, возьмите... а то я, право, обижусь...

И мальчикъ чуть не плакалъ... Я нерѣшительно взялъ деньги, и вдругъ почувствовалъ такой приливъ нѣжности въ Женѣ, что приподнялся на постели и поцѣловалъ его куда пришлось -- чуть ли не въ носъ даже.

-- Ну, спасибо. Я отдамъ,-- сказалъ я, пряча деньги подъ подушку.

Мальчикъ просіялъ.

-- Ну, вотъ и отлично! Только вы, пожалуйста, никому объ этомъ не говорите. Ни Сашѣ, ни вотъ ему... (Онъ кивнулъ на Леонида.) Такъ, пожалуйста, никому, я васъ прошу. Не скажете?

-- Не скажу, не скажу!

-- Ну вотъ! А теперь прощайте...

Онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и веселый, какъ птичка, исчезъ изъ комнаты.

Я долго глядѣлъ ему вслѣдъ... Потомъ всталъ, поглядѣлъ на часы. Было еще только шесть часовъ. "Рано!" -- подумалъ я, но спать мнѣ совсѣмъ лжѣ не хотѣлось. Я подбѣгалъ къ окну, отворилъ его и выглянулъ на улицу. Волга лежала вся синяя и тихонько какъ бы вздрагивала отъ утренняго холодка. Небо было безоблачно; о вчерашней тучѣ и помину не было. На пристани уже копошился рабочій людъ. Я радостно глядѣлъ на все это; душа моя была полна непонятнымъ восторгомъ... Мнѣ просто не сидѣлось на мѣстѣ, хотѣлось прыгать, скакать, смѣяться, пѣть... Я не вытерпѣлъ и принялся будить Леонида.

-- Вставай, вставай! Пора! Уже семь часовъ!-- совралъ я, толкая его подъ бокъ.

Леонидъ посмотрѣлъ на меня свирѣпымъ взоромъ, потомъ отвернулся въ стѣнѣ и снова уткнулся въ подушку, давая мнѣ понять, что не желаетъ больше имѣть со мною дѣла. Но я не унялся и опять началъ будить его.

-- Вставай же, тебѣ говорятъ! Восемь часовъ! Слышишь!

-- Что ты врешь!-- проворчалъ Леонидъ, прячась въ одѣяло.-- Сейчасъ самъ говорилъ -- семь.

-- Ну, все равно, пора! А я тебѣ что разскажу, послушай-ка.

И я, совершенно забывъ о данномъ мною Женѣ обѣщаніи, разсказалъ Леониду объ утреннемъ приключеніи. Какъ я и ожидалъ, разсказъ мой сейчасъ же произвелъ желаемое дѣйствіе. Леонидъ сначала мычалъ: "гм... гм...", потомъ повернулся лицомъ ко мнѣ, потомъ попросилъ меня свернуть ему папиросу, наконецъ совсѣмъ проснулся и всталъ.

-- Ну-ка, гдѣ деньги-то?-- спросилъ онъ, точно не вѣря моему разсказу.

Я подалъ ему бумажки, и онъ съ задумчивымъ видомъ принялся ихъ разглаживать на своемъ колѣнѣ.

-- Славный малый!-- наконецъ сказалъ онъ.-- Только любопытно, гдѣ онъ взялъ. Вѣдь они, эти Кохи, говорятъ, съ хлѣба за квасъ перебиваются. Ужъ не укралъ ли у Александрины?

Я пришелъ въ негодованіе и съ жаромъ принялся разсказывать Леониду о нашемъ вчерашнемъ разговорѣ съ Женей. Леонидъ слушалъ внимательно.

-- А вѣдь и вправду, кажись, славный мальчикъ!-- произнесъ онъ.-- Надо съ нимъ заняться. Приготовимъ его въ гимназію. Все равно, мало ли тутъ насъ, шалопаевъ, безъ дѣла болтается. Хотъ одно дѣло сдѣлаемъ. Только чего же этотъ идіотъ, Александрина, молчалъ, что у него такой братъ есть? Вотъ дурень! Ну, да ладно! А ты ему скажи сегодня, мальчугану-то, чтобы онъ каждый день ходилъ ко мнѣ заниматься.

-- Ладно!-- отозвался я и, бросившись въ Леониду, принялся душить его въ своихъ объятіяхъ. Леонидъ, разумѣется, ругался и совершенно не могъ понять моего восторженнаго состоянія.

Между тѣмъ Христина Павловна, заслышавъ говоръ и возню, заглянула къ намъ въ дверь и была очень удивлена, увидѣвъ, что мы одѣваемся.

-- Это что вы ныньче спозоранку?

-- Надо, мамочка, надо!-- пробасилъ ей Леонидъ, плескаясь у умывальника.

-- Опять что-нибудь затѣяли! Это ужъ непремѣнно такъ... Охъ, ужъ эти мнѣ затѣи ваши! Идите, что-ли, чай-то пить, оболтусы этакіе!

Мы вышли, причесанные, приглаженные, и чинно усѣлись за столъ.

-- Куда собрался?-- подозрительно оглядывая сына, спросила старушка.

-- Къ Лимонадову.

-- А не врешь? Охъ, смотри, Ленька! Такъ душа и дрожитъ. Вонъ въ прошломъ году Вороновъ Мишка этакъ же вотъ утречкомъ собрался, да и ушелъ отъ матери-то, а черезъ недѣлю ее, сердечную, въ полицію пригласили. Вотъ вы какія, дѣтки-то! А матери, ты думаешь, сладко?

-- Ей Богу, мамаша, къ Лимонадову.

-- А зачѣмъ?

-- Денегъ просить. Помните, вѣдь говорилъ вамъ вчера?

Старушка смягчилась.

-- А... ну, это дѣло другое, если только не врешь. Это, пожалуй, ступай себѣ съ Богомъ. Бѣдному человѣку помочь не грѣшно, за это Господь взыщетъ. Ну, а ты-то что вскочилъ?-- обратилась она ко мнѣ.-- Тебѣ куда?

-- Я съ нимъ вмѣстѣ пойду.

-- Охъ, и горазды врать!-- произнесла Христина Павловна, недовѣрчиво качая головой.-- А зачѣмъ это въ тебѣ мальчишка-то этотъ бѣлобрысенькій давеча прибѣгалъ, а?

-- По дѣлу,-- принявъ таинственный видъ отвѣчалъ я.

-- По дѣлу! По какому такому дѣлу? Какія у васъ съ нимъ дѣла? Охъ, непутёвый вы народъ! Хоть бы ребятъ-то не путали въ богомерзкія свои дѣла. О, Господи, и что это за молодежь ныньче пошла! Не сидится ей на мѣстѣ, все бы только мутить, бунтить... Доживете вы до грѣха!

Мы поспѣшили допить свои стаканы и ушли въ Леонидову комнату. Здѣсь Лео разсказалъ мнѣ, какъ ему удалось вчера выпросить денегъ у матери, какъ онъ передъ ней стоялъ на колѣняхъ, какъ она заставляла его снимать со стѣны образъ и божиться, что деньги не пойдутъ на "богомерзкія" дѣла, и какъ она, наконецъ, когда узнала, что дѣло идетъ объ умирающей дѣвушкѣ, поспѣшно полѣзла въ сундукъ и вынула послѣдніе десять рублей. Этотъ разсказъ привелъ меня просто въ восхищеніе, и я въ эту минуту простилъ доброй старушкѣ даже ея вѣчную воркотню, которою она насъ порядкомъ допекала. Леонидъ тоже повидимому былъ тронутъ и, окончивъ разсказъ, воскликнулъ съ чувствомъ:

-- Да, братъ, славная она у меня старуха, даромъ что старинныхъ правилъ... Ну, а теперь собирайся и пойдемъ. Пораньше-то лучше, вѣрнѣе застанемъ его дома.

Лимонадовъ жилъ на холостомъ положеніи въ нумерахъ гостинницы Лопухова, лучшей въ городѣ и помѣщавшейся на самой главной улицѣ. Поэтому идти намъ было довольно далеко. Пріятная свѣжесть ранняго утра ласково обняла насъ, когда мы вышли на улицу. Воздухъ былъ совершенно неподвиженъ, и облака пыли за ночь всѣ улеглись на землю. Солнце было еще невысоко, но уже довольно чувствительно пригрѣвало. Горная часть города утопала въ золотистомъ туманѣ; березки и тополи на улицахъ стояли еще сонные, тихо лепеча обрызганными росою листьями. Но, несмотря на раннюю пору, городъ уже давно проснулся и начиналъ свою обычную жизнь. По улицамъ толпами шли крючники и бурлаки, на ходу закусывая огромными кусками базарнаго калача и облупливая жирную воблу; нѣмцы-колонисты съ флегматичнымъ выраженіемъ на бритыхъ физіономіяхъ, съ трубочками во рту, на огромныхъ, до верху нагруженныхъ фурахъ, медленно тащились на пристань, поспѣвая въ отходу буксирнаго парохода, ходившаго на ту сторону Волги, въ степь. Писцы, приказчики и прочій служащій народъ, съ опухшими послѣ вчерашней выпивки лицами, спѣшили къ своимъ конторкамъ и прилавкамъ. Какія-то полупьяныя дамы въ яркихъ шаляхъ пронеслись на извозчикѣ, напѣвая "Стрѣлка". Булочникъ-нѣмецъ, отворяя тяжелыя ставни своей Bäckerei, звонко переругивался съ толстой бабой, только-что чуть не вылившей ему на голову помои съ высоты третьяго этажа, и тутъ же недалеко городовой распекалъ извозчика, спросонья въѣхавшаго оглоблей прямо ему въ физіономію. Все это были знакомыя утреннія картины, и мы не безъ удовольствія любовались ими.

У подъѣзда гостинницы Лопухова насъ встрѣтилъ швейцаръ, въ одномъ бѣльѣ и въ галошахъ на босу ногу подметавшій троттуаръ. Онъ подозрительно взглянулъ на наши косоворотки и широкополыя шляпы и преспокойно продолжалъ мести.

-- Лимонадовъ дома?-- съ достоинствомъ спросилъ Леонидъ.

-- Спятъ,-- лаконически отвѣтилъ швейцаръ, и, не обращая на насъ больше ни малѣйшаго вниманія, углубился въ свое занятіе, пуская пыль прямо намъ въ лицо.

-- Такъ нельзя ли его разбудить?-- рѣшительно сказалъ Лео, не смущаясь невниманіемъ швейцара.

Швейцаръ посмотрѣлъ на него, какъ смотрятъ обыкновенна на сумасшедшихъ.

-- Разбуди-ить?-- протяжно произнесъ онъ.-- Н-нѣтъ-съ, этого никакъ невозможно. Они только въ пять часовъ вернулись.

-- Такъ когда же онъ встанетъ?-- съ нетерпѣніемъ спросилъ Лео.

-- Ну, ужъ этого я не могу знать. Можетъ, въ десять, можетъ, въ двѣнадцать, а можетъ и въ два.

Съ этими словами швейцаръ равнодушно повернулся къ намъ спиной и ушелъ, захлопнувъ дверь у насъ передъ носомъ.

-- Экая досада!-- воскликнулъ Леонидъ.-- И гдѣ онъ пропадаетъ по ночамъ, жирная скотина! Ну, да нечего дѣлать. Пойдемъ теперь къ Володѣ, а сюда зайдемъ часовъ въ десять. Авось встанетъ, а если не встанетъ -- разбудимъ.

Володя жилъ въ горной части города, на Благочинной улицѣ, которая совершенно не оправдывала своего названія, ибо сплошь состояла изъ кабаковъ, трактировъ, портерныхъ и самыхъ грязныхъ притоновъ. Вонь такъ и разила съ каждаго двора. Добравшись до низенькаго, покосившагося на сторону домика мѣщанки Красноглазовой, мы, не взирая на отчаянный лай огромнаго цѣпного пса, проникли въ темныя сѣнцы, а оттуда по трепещущей деревянной лѣсенкѣ въ мезонинчикъ, занимаемый Володей.

-- Навѣрное дрыхнетъ!-- сказалъ Лео и приготовился-было уже забарабанить въ дверь, но къ нашему удивленію дверь отворилась, и самъ Володя появился на порогѣ. Онъ былъ одѣтъ по походному и, очевидно, собирался куда-то идти.

-- А, это вы!-- сказалъ онъ, пропуская насъ въ комнатку.-- Ну, идите, что-ли.

Мы вошли. Комнатка была маленькая, съ покатыми полами и покосившимся потолкомъ; два крошечныя оконца едва пропускали свѣтъ, но зато внизу стоялъ огромный старый вязъ, и его зеленыя вѣтви лѣзли въ самыя окна, наполняя каморку дрожащимъ зеленымъ сумракомъ.

-- Ты куда?-- спросилъ Леонидъ, присаживаясь на продавленный диванъ, замѣнявшій тоже и кровать.

-- За докторомъ.

-- Что, плоха?

-- Кровью харкаетъ.

Леонидъ потупился.

-- Гм... скверно. Гдѣ же вы ее помѣстили?

-- На Кудрявной улицѣ. Хорошая комната и хозяйка славная.

-- Ну, такъ ты иди, да вотъ возьми еще четыре рубля. А мы посидимъ у тебя тутъ.

Володя ушелъ. Леонидъ взялъ съ полки какую-то книгу и прилегъ на постель, а я принялся осматривать обиталище Володи. Читать мнѣ не хотѣлось; я все еще находился въ ажитаціи и жаждалъ движенія. Осмотрѣвъ всѣ уголки, перерывъ книги и вдоволь налюбовавшись зеленымъ вязомъ, я, наконецъ, началъ читать надписи, которыми были испещрены всѣ стѣны Володиной комнаты. Это были по большей части разныя изреченія его любимыхъ писателей, которыя онъ за неимѣніемъ бумаги записывалъ на стѣнахъ. Иногда встрѣчались даже цѣлыя формулы и задачи по алгебрѣ, геометріи и тригонометріи. Попадались также, и собственная разсужденія, нѣчто въ родѣ дневника, плоды его молчаливыхъ, одинокихъ размышленій. На одной стѣнѣ было, напримѣръ, записано: "Видѣлъ сегодня на пѣшемъ базарѣ бабу съ ребенкомъ. Ребенокъ былъ босикомъ, а морозъ градусовъ 15. Баба была пьяна и часто падала. Ребенокъ ревѣлъ, поджимая то одну ногу, то другую, а слезы замерзали у него на щекахъ. Пришелъ домой, не могъ обѣдать. Неужели можно чувствовать себя счастливымъ, если знаешь, что кто-нибудь страдаетъ?" Или: "Сейчасъ познакомился въ трактирѣ съ однимъ Галаховцемъ. Угощалъ его пивомъ. Интересный субъектъ. Онъ сказалъ мнѣ:-- Еслибы вы всѣ знали, что думаетъ нищій, когда ему подаютъ милостыню, вы бы боялись выходить на улицу.-- Совершенно справедливо!"

Среди этихъ курьезныхъ мемуаровъ встрѣчались и шутливыя надписи товарищей, даже каррикатуры. На одной изъ нихъ былъ изображенъ самъ Володя, и каррикатура эта повторялась вездѣ въ преувеличенномъ видѣ, такъ что, наконецъ, Володино изображеніе превратилось въ одинъ огромный носъ на тоненькой шейкѣ и журавлиныхъ ногахъ. А надъ дверью кто-то крупными буквами написалъ: "Здѣсь живетъ философъ, господинъ Аносовъ, съ носомъ въ полмилю, поклоняется Миллю, Писарева одобряетъ, Лассаля почитаетъ, бунтъ проповѣдуетъ и четыре раза въ день обѣдаетъ!"

Перечитавъ всѣ эти іероглифы, я, наконецъ, соскучился.

-- Слушай, не пора ли намъ однако?-- сказалъ я, оборачиваясь къ Леониду. Но, къ моему изумленію и вмѣстѣ съ тѣмъ негодованію, Леонидъ преспокойно спалъ, накрывъ лицо книгой. Я разбудилъ его.

-- Какъ тебѣ не стыдно!-- упрекалъ я его.-- Вѣдь пора!

-- И то пожалуй пора,-- согласился Леонидъ, протирая глаза.

На улицѣ было уже настоящее п е кло. Поднимался вѣтеръ и недавно еще нѣжно-голубое небо было покрыто тяжелыми, грязно-желтаго цвѣта, облаками пыли. Проходя мимо часовщика, мы увидѣли, что было уже около двѣнадцати.

-- Э-э-э!-- пробормоталъ Леонидъ.-- Опоздали!

-- Ну, вотъ видишь!-- накинулся я на него.-- Кто виноватъ? Зачѣмъ спалъ?

-- А ты зачѣмъ не разбудилъ?-- возражалъ Леонидъ.

Однако мы все-таки рѣшили идти и, обливаясь потомъ, еле тащились по раскаленнымъ плитамъ троттуара. Отъ тополей и березокъ уже не вѣяло холодкомъ; онѣ стояли печальныя, сѣрыя, повѣсивъ свернувшіеся отъ жары листья.

Опять тотъ же подъѣздъ и тотъ же швейцаръ, но уже не въ галошахъ на босу ногу и не съ метлой, а въ ливреѣ и съ "Ежедневкой" въ рукахъ. Увидѣвъ насъ, онъ прищурился и сдѣлалъ видъ, что не узнаетъ насъ.

-- Что вамъ?

-- Лимонадовъ дома?

Швейцаръ помолчалъ, очевидно желая насъ помучить хорошенько и насладиться нашимъ безпокойствомъ. Потомъ перевернулъ "Ежедневку" на другую сторону и сказалъ:

-- Встали...-- и совсѣмъ уже снисходительно добавилъ:-- Чай кушаютъ

На сердцѣ у насъ отлегло, и мы поднялись вверхъ по лѣстницѣ, убранной съ обычною роскошью провинціальныхъ гостинницъ, т.-е. съ пожелтѣвшими, общипанными растеніями въ фаянсовыхъ вазахъ и съ безносыми Венерами и Діанами, державшими въ рукахъ лампы, очень рѣдко зажигавшіяся. На площадкѣ насъ встрѣтилъ лакей съ подносомъ и проводилъ насъ по корридору до 30 No. Мы постучались.

-- Кто тамъ?-- послышался изъ-за двери сиповатый, но пріятный баритонъ.

-- Это я, Леонидъ Марловъ!

За дверью послышалось шлепанье туфель, зазвенѣлъ ключъ, и тотъ же голосъ крикнулъ: "entrez!"

Мы вошли. Комната довольно большая, съ альковомъ. На окнахъ много цвѣтовъ и клѣтокъ съ птицами, наполнявшими комнату веселымъ чириканьемъ и щебетаньемъ. Воздухъ былъ спертый и пропитанъ запахомъ бензина. На диванѣ, за круглымъ столомъ, въ ветхомъ парусиновомъ халатѣ возсѣдалъ самъ знаменитый фельетонистъ "Ежедневки" и съ серьезнымъ видомъ чистилъ бензиномъ черныя брюки.

-- Входите, входите!-- привѣтствовалъ онъ насъ.-- Ужъ извините, что я въ такомъ безпорядкѣ... Ага-га-га! Очень пріятно!-- отнесся онъ ко мнѣ, когда я ему представился.-- Садитесь, пожалуйста! Не хотите ли чаю?

Я было-хотѣлъ сказать: "нѣтъ", но Лео меня предупредилъ и съ развязнымъ видомъ сказалъ: "пожалуй!" Лимонадовъ позвонилъ и приказалъ подать два стакана чаю.

-- Ну, что? жара?-- заговорилъ онъ, продолжая чистить брюки.-- А я сегодня проспалъ и въ редакцію не пошелъ. Вчера ѣздили съ компаніей на пароходѣ за городъ, въ село Угрюмово. Очень весело провели время! Выпили, дамочки... Славно! Только вотъ, чортъ знаетъ какъ, всѣ брюки испортилъ. Шли мимо какого-то забора... Какъ вы думаете, отчистится или нѣтъ?

Онъ говорилъ все это не торопясь, своимъ мягкимъ, пріятнымъ голосомъ, а я пилъ чай и разсматривалъ его полное лицо въ складкахъ, съ толстыми губами и живыми, блестящими глазками, его блестящую лысину, розовую и гладкую, какъ колѣно, всю его жирную, хорошо упитанную фигуру, свидѣтельствовавшую о мирномъ и спокойномъ житія,-- и думалъ: "неужели это бывшій радикалъ?"

-- Ну-съ, а вы что подѣлываете?-- продолжалъ Лимонадовъ, обращаясь къ Леониду.-- Все небось бунты "пущаете"?

-- По немножку!-- смѣясь отвѣчалъ Леонидъ.

-- Тэкъ-съ! А статейки пишете? Принесли что-нибудь?

-- Нѣтъ, я собственно къ вамъ по другому дѣлу.

Лицо фельетониста приняло нѣсколько тревожный и озабоченный видъ.

-- Чѣмъ могу служить?-- спросилъ онъ, переходя въ оффиціальный тонъ.

-- Денегъ нужно. Не можете ли ссудить рублей 15--20?

Лимонадовъ поморщился, и лицо его сразу изъ добродушнолукаваго превратилось въ недовольное и раздраженное.

-- Зачѣмъ вамъ?

-- Да вотъ нужно одну барышню выручать. Она была сельской учительницей, а теперь сильно захворала. Отъ мѣста ей отказали, а между тѣмъ нужны доктора, лекарство, пріютъ...

-- А на что же больницы?

-- Да Богъ ее знаетъ, есть ли мѣсто въ больницѣ. Вы знаете, что у насъ ихъ мало, и всѣ онѣ переполнены. Притомъ...

-- Кто она такая?-- перебилъ его Лимонадовъ и, оглянувшись по сторонамъ, прибавилъ въ полголоса:-- Небось тоже...

-- Ея фамилія Родіонова. Учительницей была въ Садовомъ. Деньги очень нужны!-- настойчиво дѣлая удареніе на "очень", повторилъ Леонидъ.

Лимонадовъ бросилъ свои брюки на столъ, вскочилъ и порывисто зашлепалъ туфлями по комнатѣ.

-- Деньги, деньги!..-- началъ онъ въ волненіи.-- Великая вещь -- деньги! Трудно-съ, очень трудно онѣ достаются... 15 рублей! 15 рублей! Шутка сказать! Вотъ-съ, извольте посмотрѣть... (Онъ порылся на письменномъ столѣ и бросилъ намъ какую-то бумагу.) Вотъ по этому счету я долженъ сегодня уплатить 100 р. 73 копѣйки! А что это такое 100 рублей? 100 рублей, это -- 2.000 строчекъ, по пятачку строчка! А 2.000 строчекъ -- это значитъ сидѣть, не разгибая спины, три дня! Вотъ-съ! Нѣтъ, я не могу дать вамъ сейчасъ 15 рублей.

Лео всталъ. Я замѣтилъ, что онъ начинаетъ злиться.

-- Ну, и отлично. Не можете, такъ и не нужно,-- чего же тутъ кричать. Пойдемъ!

-- Стойте, стойте, не горячитесь!-- остановилъ его Лимонадовъ.-- Сядьте! Вы вотъ навѣрное меня въ душѣ Богъ знаетъ какъ называете! Напрасно! Это все оттого, что вы еще молоды! Я самъ, когда жилъ насчетъ общественной благотворительности, тоже легко относился ко всему этому! Я самъ, бывало, устраивалъ разныя подписки, сборы, лотереи безъ выигрышей и чортъ знаетъ еще что... Теперь не то! Теперь я на каждую копѣйку смотрю какъ на каплю собственной крови, я знаю ей цѣну и дорожу ею!.. Скажите пожалуйста! Голодаютъ!.. Умираютъ!.. И все это чепуха, все это вранье, всѣ они врутъ -- я самъ видѣлъ, знаю... Юноша голодаетъ,-- бѣдненькій! Надо ему помочь! А погляди на него, какъ онъ въ портерной сидитъ,-- рыло красное, лоснится, шапка на-бекрень, самъ горланитъ какую-то дурацкую, задорную пѣсню... А народъ? Да что такое этотъ нашъ народъ? Грубая, глупая, дикая, подлая, нелѣпая, кровожадная толпа! Онъ всякую идею вывернетъ наизнанку, а изъ вашего знамени свободы сошьетъ себѣ портки... Вотъ вашъ возлюбленный народъ!

Всѣ эти слова Лимонадовъ выкрикивалъ, бѣгая по комнатѣ и размахивая руками. Я глядѣлъ на него съ недоумѣніемъ, совершенно растерявшись, а Леонидъ покатывался со смѣху. Между тѣмъ Лимонадовъ продолжалъ:

-- И чего вы хотите? Что вамъ нужно? Вѣдь вы только другъ другу дѣломъ мѣшаете заниматься! И всѣ ваши затѣи кончатся только тѣмъ, что подъ надзоръ попадете! А знаете ли вы. что такое надзоръ? Это значить околѣвать съ голоду, потому что вамъ никто не дастъ работы! Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ! Покорно васъ благодарю...

Онъ на минутку остановился, передохнулъ, поглядѣлъ на Леонида и продолжалъ:

-- Смѣйтесь, смѣйтесь! Я знаю, вамъ все это смѣшно, потому что вы меня въ душѣ презираете! Дескать, ренегатъ! Ну, и отлично! И очень радъ! Только оставьте меня съ вашими идеями въ покоѣ! Не трогайте меня! Я на ваше презрѣніе плюю! Я травленый, а вы еще мальчишки! Посмотримъ еще, что изъ васъ выйдетъ, если только васъ до того времени не уберутъ! Очень буду радъ! Перекрещусь даже обѣими руками!..

Тутъ онъ окончательно задохнулся и весь багровый, пыхтя, повалился на диванъ.

-- Уфъ, уфъ!-- заговорилъ онъ, спустя нѣсколько времени и отирая лысину платкомъ.-- Уморили, чортъ васъ возьми совсѣмъ! Этакъ вы меня когда-нибудь до апоплексіи доведете,-- ей Богу!

-- Охота же вамъ горячиться изъ-за пустяковъ!-- смѣясь, сказалъ Леонидъ.

-- Вы до всего доведете своими глупостями!-- проворчалъ Лимонадовъ и позвонилъ. Вошелъ лакей.-- Принеси-ка, братецъ, зельтерской воды!

Лакей исчезъ, и черезъ минуту явился снова съ бутылкой зельтерской въ салфеткѣ.

-- Ну, что, Михайло, не слыхать ли у васъ чего-нибудь новенькаго?-- обратился къ нему Лимонадовъ, пока тотъ откупоривалъ бутылку и наливалъ пѣнистую жидкость въ стаканъ.

-- Да, кажись, ничего-съ,-- отвѣчалъ лакей, останавливаясь у двери и перекладывая салфетку изъ одной руки въ другую.-- Вотъ, нешто, въ прачешной у насъ исторія вышла-съ!

-- Какая?

-- Прачки подрались.

-- Ну? И здорово?

-- Страсть! Такъ другъ дружку вальками отчехвостили -- бѣда! Кранъ сломали, всю прачешную чуть не затопили,-- дворникъ сунулся,-- онѣ и дворнику закатили по сіе время! Такая потѣха была-съ!

Лимонадовъ заливался жирнымъ раскатистымъ хохотомъ, причемъ брюшко его тряслось; лакей тоже сдержанно хихикалъ въ ладонь.

-- У Зимогорова на чердакѣ загорѣлось,-- продолжалъ онъ.-- Приказчики водой залили.

-- Это отчего же?

-- Полагаютъ, что своячена подожгла со зла. Самъ-то браслетку, что-ли, ей подарилъ, а жена увидала, да и отняла-съ. Ну, она и обозлилась.

-- Что же, въ полицію заявили?

-- Нѣтъ, помирились. Потому вѣдь она совсѣмъ полоумная. Намедни у окна сидитъ въ одной, позвольте сказать, сорочкѣ-съ, да въ подзорную трубу на улицу и смотритъ. Умора!

-- Это любопытно! Если она опять этакъ устроитъ,-- ты мнѣ скажи.

-- Слушаю-съ...

Отпустивъ лакея и все еще продолжая смѣяться, Лимонадовъ обернулся къ намъ.

-- Вотъ вамъ картинки-то! Это гораздо любопытнѣе, чѣмъ всѣ ваши эти утопіи. Жизнь! Жизнь сама, да-съ! Вотъ прачки подрались -- ну, чего тутъ, кажется? А разберите,-- цѣлый романъ навѣрное! Какой-нибудь тамъ рябой Гришка или Степка ухаживалъ за Акулькой, дарилъ ей перстеньки, платочки, жамки; Акулька его пивомъ по праздникамъ угощала, оба были счастливы,-- и вдругъ на сцену является Стешка... Все пошло прахомъ! Гришка ходитъ въ гости въ Стешкѣ, Стешка Гришку угощаетъ пивомъ, а Акулина сидитъ и плачетъ. Злость, ревность, попреки... "Не ставь свое поганое корыто рядомъ съ моимъ"! "Не лѣзь къ крану прежде меня"... А тамъ драка, ругань, а тамъ, глядишь, мышьячку разлучницѣ подсыплютъ... Вотъ вамъ жизнь! Изучайте ее, наблюдайте, вмѣсто того, чтобы гнить въ своихъ теоріяхъ. А эта свояченица? Да это цѣлый типъ! У окошка сидитъ въ одной рубахѣ да въ подзорную трубу смотритъ! "Дескать, думайте про меня что хотите, а мнѣ плевать! Говорятъ, что я съ зятемъ живу, а я вотъ молъ что,-- никого не боюсь, что хочу, то и дѣлаю"... Ха-ха-ха!

Но вдругъ, словно вспомнивъ что-то, Лимонадовъ пересталъ смѣяться и круто оборвалъ свою рѣчь.

-- Ахъ, да! Я и забылъ. Вамъ денегъ нужно? Ну, такъ вотъ вамъ пять рублей. Больше не могу, и не просите! Только ради Бога, чтобы нигдѣ, ни въ какихъ этихъ вашихъ отчетахъ обо мнѣ ни гу-гу. Съ этимъ условіемъ и даю.

-- Нѣтъ ужъ, спасибо,-- сказалъ Леонидъ, вставая.-- Мы какъ-нибудь обойдемся.

-- Что же такъ? Берите!

-- Нѣтъ, не надо. До свиданья.

-- Ну не хотите, какъ хотите. До свиданія. Да приносите статейки-то,-- напечатаемъ! Статейки, батенька, ваши недурныя! Дмитріевъ одобряетъ. Особенно тамъ одна, какъ бишь ее?.. О рыбномъ промыслѣ, что-ли...

-- Ну что? Хорошъ?-- смѣясь, спросилъ меня Леонидъ, когда мы были уже на улицѣ.

-- Мм-да!-- неопредѣленно промычалъ я въ отвѣтъ.

-- Что дѣлать! За шкурку свою боится. Это для вашего брата, увлекающихся юнцовъ, нѣчто въ родѣ memento mori. Можетъ, и ты также лѣтъ черезъ десятокъ такой же будешь! А вѣдь въ сущности онъ предобрѣйшій парень и въ свое время не мало хорохорился... Однако, денегъ, чортъ возьми, достать все-таки нужно.

Тутъ вдругъ онъ остановился и ударилъ себя кулакомъ по лбу.

-- Ба-ба-ба! Вотъ исторія-то! Совсѣмъ было-забылъ... Вѣдь намедни мнѣ успенскій батюшка предлагалъ съ его сыномъ заниматься. Шалопай ужаснѣйшій, этотъ самый сынъ, и я тогда отказался. Пойду-ка я къ нему теперь да закабалюсь, а ужъ денегъ онъ навѣрное впередъ дастъ...

Черезъ часъ, съ двадцатью рублями въ карманѣ, мы стояли передъ запертою дверью Володи, на которой висѣлъ огромный листъ бумаги съ слѣдующею надписью: "кому нужно меня видѣть, пусть идетъ на Кудряеву улицу, домъ Назаровой,-- я тамъ". Признаюсь, перспектива путешествовать опять по горячимъ плитамъ, въ палящій зной, не представляла для меня ничего утѣшительнаго. Я просто изнемогалъ отъ жары, усталости и отъ голода,-- съ самаго утра мы ничего не ѣли,-- но такъ какъ мнѣ очень хотѣлось увидѣть Натальицу, о которой я много слышалъ, то я все-таки пошелъ. Ноги мои ныли, голова горѣла, весь я обливался потомъ и еле тащился за Леонидомъ. Напротивъ, Леонидъ шелъ бодро и на ходу даже подпрыгивалъ, распѣвая модный въ то время сербскій маршъ: "мы дружно на враговъ, на бой, друзья, спѣшимъ"!.. Кое-какъ добрались до дома Назаровой. Хозяйка, молодая дама, въ бѣлой кофтѣ и въ туфляхъ на босу ногу, провела насъ до комнаты учительницы. Здѣсь дверь безшумно отворилась, и мы очутились въ прохладной полутьмѣ. На порогѣ насъ встрѣтилъ Володя.

-- Пришли?-- прошепталъ онъ и, обернувшись куда-то въ уголъ, сказалъ, стараясь сдѣлать свой голосъ какъ можно болѣе нѣжнымъ и пріятнымъ:-- Натальица! Это вотъ товарищи мои пришли.

-- Очень рада, господа!-- прошелестилъ изъ угла нѣжный дѣтскій голосокъ.-- Садитесь, пожалуйста... Спасибо...

Мы сѣли. Мало-по-малу глаза мои освоились съ сумракомъ, наполнявшимъ комнату, и я оглядѣлся. Комнатка была очень чистенькая и уютная; на окнахъ висѣли соломенные шторы. Въ углу на диванѣ, на подушкахъ, полулежала молоденькая дѣвушка, почти ребенокъ. Крошечное личико, совершенно прозрачное, было окаймлено густыми русыми волосами. Огромные сѣрые глаза лихорадочно горѣли; на щекахъ алѣли яркія пятна. Ноги ея были укутаны теплымъ плэдомъ -- бѣдняжка въ этотъ знойный день зябла!

Нѣсколько минутъ царило молчаніе. Я чувствовалъ себя неловко. Леонидъ очевидно былъ пораженъ происшедшей въ Натальицѣ перемѣной и не могъ скрыть своего смущенія. Натальица съ чуткостью безнадежно-больного человѣка это замѣтила.

-- Что?..-- начала она тихо, останавливаясь на каждомъ словѣ.-- Не узнаёте?.. Очень я измѣнилась... правда?

-- Немножко!-- совралъ Леонидъ и, придвинувъ къ ней стулъ, продолжалъ развязнымъ тономъ.-- Впрочемъ, вѣдь мы съ вами давно не видались,-- никакъ съ самой масляницы. Вы тогда совсѣмъ молодцомъ были. Помните, еще кадриль танцовали? (Натальица слабо улыбнулась.) Да какъ это вы расхворались, а? Не стыдно это вамъ?

-- Что же... дѣлать... Давно уже.. нездоровилось,-- все думала, пройдетъ. А вотъ... вышло... плохо...

-- Ну, ничего, мы васъ живо вылечимъ,-- ободрилъ ее Леонидъ.-- Докторъ былъ?-- обратился онъ къ Володѣ.

-- Былъ!-- мрачно прогудѣлъ Володя изъ угла.

-- Ну, вотъ и отлично! Ахъ, Натальица, Натальица! Казнить васъ нужно -- вотъ что! Чего вы не береглись? Бросили бы на время свою школу, отдохнули бы,-- отлично... Ну, что у васъ въ деревнѣ?

Глава дѣвушки заблистали еще ярче. Она оживилась.

-- Ахъ, тамъ хорошо!-- прошептала она и даже приподнялась на подушкахъ. Все цвѣтетъ... ландыши... черемуха! Не хотѣлось уѣзжать... Зимой... больно плохо было.. Топили... мало; вода мерзла... Мальчики принесутъ... кизяковъ... натопимъ -- дымъ, угарно... дышать нечѣмъ... Просила... отказали... Земство... не обязано... а на обществѣ... двадцать-семь тысячъ недоимки... не на что...

Она закашлялась. Володя, все время скрывавшійся гдѣ-то въ тѣни, появился замедленно и поднесъ къ губамъ Натальицы синюю кружечку съ какимъ-то питьемъ.

Напившись и успокоившись, Натальица продолжала. Она очевидно была полна воспоминаній о прошломъ и продолжала еще жить интересами деревни.

-- Ахъ, а у меня теперь... долженъ былъ быть экзаменъ!.. Ужасно досадно... Безъ меня тамъ... все не такъ... Зачѣмъ меня увезли оттуда? Говорятъ... здѣсь лучше... доктора... Ахъ, какъ не хотѣлось уѣзжать! Господа, неужели я умру?-- сказала она вдругъ и серьезно обвела насъ своими большими глазами.

-- Э, глупости! Всѣ хвораютъ, да не умираютъ!-- съ напускною веселостью отвѣчалъ Леонидъ.

-- Жаль мальчиковъ...-- вымолвила Натальица, и на глазахъ ея заблистали слезы.-- Ахъ, не нужно было уѣзжать... Лучше бы я тамъ... умерла...

Она застонала и откинулась на подушки, закрывъ лицо руками. Намъ всѣмъ было невыносимо тяжело. Мы съ Леонидомъ переглянулись, встали и тихонько вышли. Володя послѣдовалъ за нами.

-- Ну, что докторъ сказалъ?-- спросилъ Леонидъ.

-- Да что?-- свирѣпо прорычалъ Володя.-- Умретъ, вотъ и все.

Онъ отвернулся и замолчалъ.

-- Что же, чахотка, что-ли?-- продолжалъ Леонидъ, стараясь разыгрывать изъ себя невозмутимаго человѣка, хотя голосъ его дрожалъ.

-- Ну, конечно... Какъ это?.. Phtisis florida... скоротечная...

Лео вынулъ деньги. Володя поглядѣлъ на нихъ со злостью.

-- На кой онѣ теперь чортъ? На похороны развѣ? Докторъ отказался брать за визиты и даже лекарство обѣщалъ даромъ доставать... Да на что все это? Э-эхъ!

Онъ махнулъ рукой и опять отвернулся.

Въ это время на лѣстницѣ послышались торопливые шаги, я мы увидѣли двухъ барынь, взволнованныхъ, раскраснѣвшихся, запыхавшихся, нагруженныхъ какими-то огромными свертками и банками съ вареньемъ Это были учительницы изъ городскихъ народныхъ школъ.

-- Ну, что Натальица? Плоха?-- въ одинъ голосъ спросили онѣ у аасъ.

-- А вотъ подите, посмотрите,-- съ нѣкоторымъ раздраженіемъ сказалъ Леонидъ.-- Для вашего брата очень поучительно! И вамъ тоже будетъ... Дѣятельницы!

-- Чего вы злитесь?-- оборвали онѣ его.-- Аносовъ, пойдемте! Надо около нея дежурство назначить... Бѣдная Натальица! Ужасно жаль... Ужасно!..

Онѣ исчезли, а мы съ Леонидомъ вышли на улицу. Признаюсь, я почувствовалъ большое облегченіе, очутившись на свѣжемъ воздухѣ. Я никогда не видалъ смерти, и эта сцена въ комнатѣ умирающей дѣвушки меня глубоко потрясла.

Леонидъ между тѣмъ ворчалъ себѣ подъ носъ:

-- Уходила себя Натальица, уходила! Ужъ это бабьё проклятое -- всегда такъ. Ни въ чемъ мѣры не знаетъ! Вотъ и эти тоже поскакали... годика черезъ два, глядишь, также ноги протянутъ. Впрочемъ, что бабы! Это ужъ русская натура такая подлая! Все крайности! Либо ужъ лѣнь безпросыпная, либо ужъ всѣ жилы надорвемъ... А вѣдь какая здоровячка-то была! Кровь съ молокомъ... Запряглась въ учительницы и пошла таять... Какже, помилуйте! Съ 8 часовъ до 4-хъ въ школѣ -- это ей мало! Давай вечерніе классы устрою... Все свое жалованьишко на грифеля да на книжки транжирила... А мы-то восхищались! Поощряли! Прекрасно! Благородно! Возвышенно! Вотъ и довели до чахотки... Идеалисты-черти!

Мнѣ никогда не приходилось видѣть Леонида въ такомъ возбужденномъ состояніи, и я не безъ удивленія слушалъ его безсвязныя, полныя горечи, рѣчи. На душѣ у меня было очень тяжело... такъ что, по приходѣ домой, я даже и ѣсть ничего не могъ, къ великому неудовольствію Христины Павловны, а сейчасъ же завалился на постель и заснулъ какъ убитый. И мерещился мнѣ во снѣ самый пестрый калейдоскопъ, въ которомъ фантазія чудно перемѣшивалась со всѣмъ пережитымъ и перечувствованнымъ за этотъ день. То стоялъ предо мною бѣлокурый мальчикъ съ длинными локонами и, указывая рукою куда-то вдаль, говорилъ: "пойдемъ!.. пойдемъ"!.. Я хотѣлъ его взять за руку, но вдругъ за плечами у него взвились бѣлыя крылья, и онъ предъ глазами моими тихо поплылъ по воздуху... Лимонадовъ весь красный выкрикивалъ: "вотъ онъ, вашъ народъ!" Потомъ жирная, улыбающаяся физіономія Лимонадова расплывалась предо мною все шире и шире и превращалась въ огромнаго паука, на которомъ было написано: Memento mori, а Натальица указывала на него и говорила: "вотъ это моя смерть".

Я проснулся, весь отуманенный этими безпорядочными грезами, съ тяжелой головой, съ тупой болью во всемъ тѣлѣ, и долго не могъ придти въ себя и сообразить, что теперь такое, день или ночь, и гдѣ я нахожусь. Наконецъ я нѣсколько опомнился и, шатаясь, всталъ съ постели. Въ комнатѣ было уже темно, только на противоположной стѣнѣ смутно алѣлъ догорающій отблескъ заката. Вокругъ все было тихо, только за стѣной слышалось однообразное тиканье часовъ да мѣрное шлепанье туфель Христины Павловны.

-- Всталъ?-- спросила она, заглядывая ко мнѣ въ комнату.-- Ну, иди, что-ли, чайку испей. Вѣтрогоны! День-деньской рыщутъ, рыщутъ и не поѣдятъ путемъ. Выспался, что-ли? Ишь глазища-то, индо опухли! Небось ѣсть хочешь?

-- Нѣтъ, не хочу, Христина Павловна. Леонидъ гдѣ?

-- Ну, вотъ, ужъ и Леонидъ понадобился! Другъ безъ дружки жить не могутъ. Ужъ извѣстно гдѣ -- въ Липки убѣжалъ. И что вы тамъ въ Липкахъ этихъ дѣлаете -- въ толкъ я не возьму! Небось все съ такими же лоботрясами слоны-слоняете? Нѣтъ чтобы дома сидѣть да дѣло дѣлать. Вотъ къ экзамену-то не приготовишься!

Я сдѣлалъ презрительную гримасу. Какіе тутъ экзамены,-- до нихъ ли! И я принялся разсказывать старушкѣ о Натальицѣ. Разсказъ мой произвелъ впечатлѣніе: старушка перестала ворчать и пригорюнилась.

-- Экая жалость! Экая жалость! Какая дѣвочка-то была... Я вѣдь ее еще вотъ какую знала; ейная мать-то портниха была, вотъ тутъ недалечко отъ насъ и жила, на Кривой улицѣ. Бойкая дѣвочка была, бѣдовая! А теперь, поди ты, помираетъ... Жалко, жалко!

Я наскоро проглотилъ стаканъ чаю и побѣжалъ въ Липки.

Тамъ всѣ уже были въ сборѣ, исключая Володи. И всѣ были задумчивы, сосредоточены; всѣхъ печалила участь Натальицы, которую многіе знали и любили. Не слышно было обычныхъ шумныхъ разговоровъ, остротъ, шутокъ, пѣсенъ. Только Леонидъ съ "Раулемъ Риго", уединившись это всѣхъ, расхаживали взадъ и впередъ по дорожкѣ и вели оживленный разговоръ. Повидимому Леонидъ старался въ чемъ-то разубѣдить Рауля, но тотъ очевидно не соглашался, судя по его энергическому потряхиванью головою и крѣпко сжатымъ губамъ. Изрѣдка до меня долетали отдѣльныя какія-то слова и фразы...

Женя Кохъ былъ тоже тутъ. Увидѣвъ меня, онъ весь вспыхнулъ и крѣпко-крѣпко пожалъ мнѣ руку. Я немедленно поспѣшилъ сообщить ему о предложеніи Леонида, и нужно было видѣть, какой восторгъ озарилъ лицо мальчика!

-- Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ!-- прошепталъ онъ, сжимая мою руку.-- Еслибы вы знали, какое это счастье для меня! Какъ отецъ обрадуется... сестры!.. Какой добрый и милый вашъ другъ!

И онъ полными слезъ глазами взглянулъ на Леонида, по прежнему увлеченнаго разговоромъ.

-----

Съ этого дня Женя сталъ заниматься съ Леонидомъ. Онъ приходилъ къ намъ каждый день, съ ранняго утра, и всегда смирно дожидался, когда мы встанемъ. Христина Павловна очень скоро съ нимъ сблизилась, даже подружилась и щедро угощала чаемъ съ булками собственнаго печенья, найдя въ мальчикѣ молчаливаго и внимательнаго слушателя своей вѣчной воркотни. Потомъ, когда мы просыпались, онъ переселялся въ нашу комнату и занимался часа два греческимъ и латинскимъ языками. Способности у него оказались чудесныя, и дѣло шло чрезвычайно успѣшно. Послѣ урока онъ часто оставался, и мы съ нимъ много говорили. Тутъ обнаружилось, что мальчикъ очень много читалъ и о прочитанномъ составилъ себѣ опредѣленныя, иногда въ высшей степени оригинальныя мнѣнія. Особенно онъ увлекался исторіей и съ нетерпѣніемъ ожидалъ того времени, когда онъ будетъ въ состояніи читать въ подлинникѣ Тацита, Саллюстія, Тита Ливія и пр. Не мало также интересовался онъ и современной политикой, и такъ какъ дома у нихъ газеты не было, то онъ обязательно каждый день бѣгалъ въ публичную библіотеку и просматривалъ всѣ газеты отъ доски до доски.

-- Скажите, отчего теперь совершенно нѣтъ героевъ?-- спрашивалъ онъ иногда меня.-- Вѣдь и теперь вездѣ сильный давить слабаго, а между тѣмъ героевъ нѣтъ...

-- Да что вы называете героями?

-- А вотъ видите ли... Герой -- это такой человѣкъ, который отказался бы отъ всего, что ему близко и дорого, и вступился бы за всѣхъ несчастныхъ, обиженныхъ, который не побоялся бы ничего,-- ни смерти, ни тюрьмы, ни бѣдности -- ничего! и пошелъ бы сражаться... и все бы бросилъ... понимаете?

Говоря это, мальчикъ начиналъ волноваться, глаза его блестѣли, грудь неровно поднималась, голосъ прерывался. А я, принявъ менторскій видъ, возражалъ ему, что и теперь идетъ борьба противъ насилія и произвола, только другимъ порядкомъ, не съ мечомъ въ рукахъ, а съ перомъ и книгой, что и теперь есть герои, не тѣ герои, которые противъ насилія употребляютъ насиліе же, но герои мысли и слова,-- орудія еще болѣе могущественнаго, чѣмъ мечъ. При этомъ я приводилъ ему примѣры, называлъ имена, и въ заключеніе указывалъ ему, что и въ наше время возможны вооруженныя возстанія противъ насилія, напримѣръ Герцеговина...

-- Ну, да какой же это героизмъ!-- восклицалъ Женя съ видомъ разочарованія.-- Вѣдь это все равно, что на васъ бы гдѣ-нибудь, въ лѣсу, напали разбойники, и вы стали бы защищаться. Тутъ вы себя спасаете, а не другихъ; вамъ по-неволѣ приходится отбиваться, иначе вамъ горло перерѣжутъ. Вотъ, напримѣръ,-- продолжалъ онъ, одушевляясь все болѣе и болѣе, и по обыкновенію своему немножко заикаясь (это всегда съ нимъ случалось, когда онъ волновался):-- напримѣръ, какъ по вашему? Спартакъ былъ герой?

-- Герой.

-- Ну, нѣтъ, я съ вами не соглашусь. Спартакъ былъ гладіаторъ. рабъ, онъ самъ за себя страдалъ, его мучили и унижали также, какъ и другихъ, и когда онъ произвелъ возстаніе, онъ не только за права другихъ вступился, но и за свои. Притомъ онъ развѣ многимъ рисковалъ, когда возсталъ? Ему нечего было терять и бояться смерти. Развѣ ему не все равно было какъ умирать,-- на аренѣ ли цирка или гдѣ-нибудь на дорогѣ, на крестѣ. Вотъ Гракхъ -- это былъ герой! Онъ былъ патрицій, у него было все -- и знатность, и власть, и богатство,-- онъ все это бросилъ и погибъ за другихъ... Ему лично ничего не нужно было, онъ хотѣлъ только сдѣлать счастливымъ народъ. Вотъ что такое по моему герой!

Признаюсь, такія разсужденія ставили меня иногда въ тупикъ, и я очень часто не могъ даже ничего возразить Женѣ. Моя двадцати-лѣтняя разсудительность совершенно пасовала предъ его шестнадцатилѣтнимъ энтузіазмомъ, и къ стыду своему я долженъ былъ сознаться въ душѣ, что этотъ мальчуганъ далеко опережалъ меня во всемъ.

-- А знаете ли?-- говорилъ онъ мнѣ въ другой разъ, когда мы съ нимъ вдвоемъ блуждали по пустыннымъ аллеямъ Липокъ, вдыхая насыщенный запахомъ сирени воздухъ.-- Бываетъ ли съ вами такъ, что вдругъ вамъ сдѣлается скучно, непріятно и чего-то будто недостаетъ? Я не знаю, какъ это вамъ объяснить, но все въ это время,-- и жизнь, и люди,-- и самъ себѣ покажешься такимъ жалкимъ, ничтожнымъ, мелкимъ. Вся земля точно на ладонкѣ передъ тобой, и такъ это печально, гадко, скучно, что думаешь: "зачѣмъ это я родился? зачѣмъ жить?" И такъ жаль становится себя, и въ то же время думаешь о чемъ-то другомъ, тоскуешь, желаешь чего-то, и мелькаетъ передъ тобой что-то таинственное, прекрасное и какъ будто бы даже знакомое,-- а что? Даже и назвать не умѣешь... Даже духъ захватываетъ... Бываетъ ли съ вами такъ?

-- Нѣтъ, не бываетъ.

-- А со мной часто. Вотъ и съ сестрою тоже. Такъ что мы иной разъ говоримъ, говоримъ съ нею объ этомъ, да вдругъ и зарыдаемъ оба.

-- Это съ какою сестрой?-- спросилъ я.

-- Съ Эмми. Это про которую я вамъ говорилъ,-- больная.

-- Вы съ нею дружны?

-- Еще бы! Я ее больше всѣхъ люблю, и она меня тоже. Она вѣдь такая несчастная, я вамъ говорилъ?

-- Давно она больна?

-- О, давно! Съ самаго дѣтства. Ее лечилъ одинъ докторъ, и послѣ этого ей стало еще хуже. Теперь она слышать о немъ не можетъ. Вообще она очень раздражительна. Иногда отъ нея никому житья нѣтъ,-- кричитъ, плачетъ, злится! Одинъ разъ бросила въ Алину костылемъ и разсѣкла ей лобъ до крови. Только меня она никогда не бранитъ, говорить со мною, любитъ больше всѣхъ. Мы съ ней иногда цѣлыя ночи напролетъ сидимъ, разговариваемъ.

-- О чемъ же?

-- Мало ли о чемъ! Мечтаемъ, сочиняемъ стихи, разсказываемъ другъ другу, что мы думаемъ, чувствуемъ. Я ей много говорилъ о васъ, о вашихъ товарищахъ. Только ей это бываетъ очень тяжело. Вотъ на дняхъ она говоритъ мнѣ: "Какой ты счастливый!" Потомъ вдругъ отвернулась въ стѣнѣ и заплакала. А то разъ я принесъ ей цѣлую кучу ландышей. Она сначала обрадовалась, разсмѣялась, убрала себѣ голову, потомъ вдругъ нахмурилась, собрала всѣ эти цвѣты и въ окошко. "На что, говоритъ, они мнѣ?" Потомъ вздохнетъ и скажетъ: "ахъ, лучше бы мнѣ умереть"...

Женя вздыхалъ и задумывался. Глядя на него, и я тоже. Семья его все болѣе и болѣе меня интересовала, и я уже подумывалъ попросить Женю познакомить меня съ нею. Женя предупредилъ меня самъ.

Однажды въ Липкахъ я замѣтилъ, что онъ все какъ будто собирается что-то сказать мнѣ и не рѣшается. Наконецъ, когда мы уже собрались уходить и прощались, онъ отвелъ меня въ сторону и довольно робко сказалъ:

-- Знаете что? Папа и сестры очень желаютъ съ вами познакомиться... съ вами и съ Леонидомъ Ивановичемъ тоже. Что, еслибы вы когда-нибудь пришли къ намъ? Какъ бы я быть радъ... ужасно!

И онъ умоляющимъ взоромъ смотрѣлъ на меня. Я пообѣщался, и Женя распростился со мною совершенно довольный.

Я сообщилъ о приглашеніи Леониду.

-- Ну, ужъ пошло!-- отвѣчалъ Леонидъ, выслушавъ.-- Не люблю я эти миндальности! Навѣрное благодарить будутъ, заискивать; эти сестры, старыя нѣмецкія дѣвы, поднесутъ, чего добраго, какой-нибудь подарокъ въ видѣ вышитыхъ туфель или полдюжины носковъ. Терпѣть не могу! Притомъ и съ Александриной какъ-то встрѣчаться не хочется. Онъ навѣрное стѣсняется своей обстановкой, растеряется, когда мы придемъ, будетъ жалокъ... Нѣтъ, я не пойду!

Я обидѣлся за Женю, надулся и замолчалъ. "Ишь ты, важная птица!-- думалъ я.-- Да не ходи, чортъ тебя дери! Не нуждаются!"

Однако Леонидъ передумалъ и черезъ нѣсколько дней сказалъ Александринѣ:

-- А знаешь, мы къ вамъ въ гости придти собираемся?

Онъ, очевидно, ожидалъ, что Александрина сконфузится, но вышло наоборотъ. Бѣднякъ пришелъ въ неописанный восторгъ, принялся благодарить и крѣпко жалъ намъ обоимъ руки, приговаривая, что онъ давно хотѣлъ насъ пригласить, да не смѣлъ, и т. д.

И вотъ, въ слѣдующее воскресенье мы съ Леонидомъ, принарядившись какъ слѣдуетъ, отправились послѣ обѣда къ Кохамъ, причемъ я предварительно взялъ съ Леонида честное слово не глумиться надъ Александриной въ присутствіи его домашнихъ. Но чѣмъ ближе мы подвигались въ Кохамъ, тѣмъ я все болѣе и болѣе начиналъ сомнѣваться въ твердости этого честнаго слова. Идти было далеко, все въ гору, притомъ насъ одолѣвала пыль и жара, и Леонидъ всю дорогу невыносимо брюзжалъ.

-- Чортъ меня понесъ!-- ворчалъ онъ.-- Навѣрное тамъ у нихъ грязь, тѣснота. Этотъ идіотъ начнетъ допекать своими дурацкими стихами; тутъ еще эти сантиментальныя нѣмки... Лучше бы лежалъ себѣ дома да читалъ!..

"Ну, достанется теперь бѣдному Александринѣ!" -- думать я и, въ свою очередь, страшно свирѣпствовалъ въ душѣ и злился на своего пріятеля.

Однако настроеніе наше моментально измѣнилось, когда мы подошли къ дому, гдѣ жили Кохи. Домикъ былъ уютный, маленькій и напоминалъ скорѣе дачу, чѣмъ обыкновенные городскіе дома. Вездѣ узорчатые балкончики съ колоннами, которыя были густо обвиты дивимъ виноградомъ и вьюнками. Передъ домомъ былъ разбитъ палисадникъ, обсаженный цвѣтущими акаціями и сиренью; въ серединѣ были разбиты клумбы, на которыхъ пестрѣло много цвѣтовъ. Мы были пріятно изумлены, и даже на губахъ Леонида появилась благосклонная улыбка.

-- Ишь ты, у нихъ славно!-- проговорилъ онъ, оглядываясь.

-- Сюда, сюда!-- послышался съ балкончика веселый голосъ Жени, и онъ самъ выбѣжалъ къ намъ на встрѣчу. За нимъ, улыбаясь, показался Александрина.

-- Хорошо у васъ тутъ!-- сказалъ ему Леонидъ.-- Поэтическое мѣстечко... Не даромъ...

Я почуялъ, что Леонидъ готовится отпустить какое-нибудь bon mot по адресу Александрины, и поспѣшилъ толкнуть его въ бокъ. Леонидъ прикусилъ язычокъ.

-- Въ самомъ дѣлѣ? Вамъ нравится?-- радостно воскликнулъ Женя.-- Ну, пойдемте же, пойдемте.

Съ этими словами онъ потащилъ насъ въ домъ. Мы очутились въ небольшой прохладной комнатѣ, гдѣ уже по срединѣ былъ накрытъ чайный столъ и сильно пахло цвѣтами. За самоваромъ сидѣла невысокаго роста, худощавая дѣвушка съ блѣднымъ болѣзненнымъ лицомъ и большими грустными глазами,-- ее Женя отрекомендовалъ намъ прежде всѣхъ, назвавъ Розаліей. Рядомъ съ ней сидѣла, съ какимъ-то вязаньемъ въ рукахъ, другая дѣвушка. Это была вторая сестра Жени, Алина. Ей было уже за 20 лѣтъ, но она, съ своимъ нѣжнымъ продолговатымъ личикомъ и свѣтлыми подстриженными кудрями, казалась 17-лѣтнею дѣвочкой. Наконецъ, поодаль, у окна, заставленнаго цвѣтами, въ большомъ передвижномъ креслѣ сидѣла третья сестра -- Эмми. Она просто меня поразила: такой красавицы я никогда не видалъ ни прежде, ни послѣ. Необыкновенно правильное, точно выточенное и блѣдное, какъ мраморъ, лицо, огромные яркіе сѣрые глаза, великолѣпныя бѣлокурыя косы, заложенныя вѣнцомъ вокругъ классической головки. Раскланявшись, я долго стоялъ передъ нею, какъ очарованный, и, только вспомнивъ, что она "убогая" и что я ее стѣсняю своимъ взглядомъ,-- я опомнился и отошелъ, сконфуженный.

Представивъ насъ сестрамъ, Женя перешелъ къ отцу. Антонъ Юліевичъ Кохъ былъ худощавый, маленькій, но крайне живой старичокъ съ сѣдыми кудрявыми волосами, большимъ нѣмецкимъ носомъ и морщинистымъ добродушнымъ лицомъ. Онъ привѣтствовалъ насъ чрезвычайно радушно, долго и крѣпко жалъ намъ руки и, поблагодаривъ за посѣщеніе, пригласилъ садиться. Леонидъ немедленно вступилъ съ нимъ въ разговоръ, а я принялся осматриваться по сторонамъ.

Обстановка была небогатая, но въ высшей степени уютная и изящная. Мебель хотя дешевая, неуклюжая, но чистенькая; вездѣ много цвѣтовъ,-- огромные кактусы, фикусы, рододендроны, олеандры въ цвѣту, душистые гіацинты,-- все это, очевидно, вырощено и взлелѣяно руками самихъ хозяекъ. Стѣны были увѣшены акварелями и пастелями, рисованными, какъ я узналъ послѣ, Алиной. Въ углу стоялъ мольбертъ, прикрытый полотномъ, и около него табуретъ, на которомъ лежали кисти и палитра. У окна -- пяльцы съ наброшенною на нихъ прозрачною кисеею, сквозь которую просвѣчивалъ пестрый узоръ какого-то вышиванья. На этажеркахъ -- масса книгъ и нотъ; въ углу, въ футлярѣ, флейта. Вообще все показывало, что здѣсь живетъ семья не только образованная, но даже артистическая. Тутъ я вспомнилъ давешнюю воркотню Леонида, и мнѣ стало смѣшно.

Оглядѣвшись, я не вытерпѣлъ и украдкой снова бросилъ взглядъ на Эмми. Какъ разъ въ это время солнечный лучъ прокрался въ окно сквозь густую зелень цвѣтовъ и, скользнувъ по ея волосамъ, словно ореоломъ освѣтилъ чудную головку. Она тоже глядѣла на меня своими бездонными глазами. Сердце мое больно сжалось, и я поспѣшилъ отвернуться.

-- Да,-- говорилъ между тѣмъ старикъ Кохъ, выколачивая свою трубочку надъ пепельницей.-- Я всегда говорилъ и говорю, что образованіе -- это первая необходимость и всеобщее достояніе. Каждое государство должно прежде всего образовывать свой народъ; каждый отецъ долженъ давать образованіе своимъ дѣтямъ... Ахъ, я самъ когда-то мечталъ объ этомъ, но, къ сожалѣнію, судьба лишила меня возможности дать своимъ дѣтямъ это единственное богатство... О! Я жизнь свою готовъ отдать, чтобы вернуть прежнее! Какъ я раскаиваюсь иногда, какъ меня это мучаетъ...

Голосъ старика прервался отъ волненія.

-- Папа!-- перебила его Розалія.-- Зачѣмъ ты волнуешься? Развѣ мы не довольны? Развѣ вы для васъ мало сдѣлали? Вѣдь мы не жалуемся. Видишь, мы всѣ работаемъ, зарабатываемъ деньги, совсѣмъ намъ не плохо живется. Зачѣмъ же такъ говорить?

-- Ну, не буду, не буду!-- улыбаясь сквозь слезы, сказахъ Антонъ Юліевичъ.-- Что дѣлать,-- это моя слабая струна. Слишкомъ мало я для васъ сдѣлалъ, слишкомъ мало! И не могу не чувствовать себя виновнымъ передъ вами. Ахъ, еслибы мнѣ мое прежнее здоровье!..

-- Опять!-- съ упрекомъ сказала дочь.

-- Ну, ну... не буду, моя маленькая ворчунья... Налей-ка мнѣ еще чаю.

Разговоръ перемѣнился. Заговорили о политикѣ, о всеобщемъ недовольствѣ и тревожномъ настроеніи, о грозныхъ вспышкахъ, какъ предвѣстникѣ близкаго землетрясенія, потрясавшихъ тамъ и сямъ смирную почву континента.

-- Я внимательно слѣжу за всѣмъ этимъ,-- говорилъ старикъ.-- Всѣ эти проявленія протеста -- признакъ хорошій. Они показываютъ жизнь, броженіе. Въ самомъ дѣлѣ, что такое жизнь безъ борьбы? Спячка! Медленное разложеніе за-живо! Нѣтъ, пора, пора встряхнуться! Я вѣрю въ зарю будущаго. Когда-нибудь должны осуществиться на землѣ всеобщая любовь, всеобщее братство. Не стоило бы жить на свѣтѣ, еслибы не было въ душѣ этой вѣры...

-- Да, это вотъ вамъ хорошо говорить здѣсь, сидя въ покойномъ креслѣ,-- возразилъ ему Леонидъ съ своей коробящей насмѣшкой.-- А вотъ еслибы шкуру свою понадобилось отдать за это самое братство, такъ небось и стопъ-машина!

Я былъ готовъ побить Леонида за эти слова. Старикъ вдругъ весь вздрогнулъ, выпрямился и глаза его засверкали.

-- Шкуру? Вы говорите, шкуру?-- закричалъ онъ, воспламеняясь.-- Да что вы говорите! Вы меня совсѣмъ не знаете! Да я не только самъ готовъ умереть за идею,-- я своихъ дѣтей... слышите?-- дѣтей своихъ вотъ этими самыми руками благословлю... и отпущу... и самъ пойду -- на костыляхъ, а пойду... и лягу...

И, приподнявшись со стула, съ сверкающими глазами, съ разметанными по плечамъ длинными волосами, Кохъ потрясалъ надъ столомъ своими распростертыми руками. Онъ былъ великолѣпенъ въ эту минуту, и мы всѣ имъ любовались. Женя, такъ тотъ просто дрожалъ отъ восторга и глазенки его горѣли. Даже Леонида проняло.

-- Экой вы славный старичина!-- воскликнулъ онъ искренно и протянулъ Антону Юліевичу руку.

Послѣ этого рукопожатія бесѣда приняла миролюбивый характеръ, но, увы, ненадолго!.. Зашла рѣчь о современной литературѣ, потомъ незамѣтнымъ образомъ перешли къ поэзіи, къ Гёте, Шиллеру, Гейне и заспорили. Леонидъ отрицалъ Шиллера и превозносилъ Гейне. Кохъ, напротивъ, горой стоялъ за Шиллера и отрицалъ Гейне. Леонидъ называлъ Шиллера нѣмецкой кислятиной, а его поэзію -- бредомъ чахоточнаго. Кохъ утверждалъ, что поэзія Гейне -- продуктъ больной печени, а ѣдкость его сатиры сравнивалъ съ ѣдкостью чеснока. По мнѣнію Леонида, Гейне оказалъ огромныя услуги человѣчеству, разрушивъ старую гниль и открывъ новые пути, въ то время какъ Шиллеръ только утопалъ въ безплодномъ романтизмѣ; а старикъ съ пѣною у рта доказывалъ, что, напротивъ, новые-то пути открылъ Шидлеръ: онъ звалъ впередъ, къ добру и свѣту, онъ создалъ идеалъ, онъ былъ проповѣдникъ гуманности и любви въ человѣчеству, между тѣмъ какъ Гейне только осмѣивалъ все и плевался. Что же касается романтизма, то и "вашъ Гейне" тоже страдалъ этимъ грѣшкомъ, въ доказательство чего Антонъ Юліевичъ привелъ извѣстное стихотвореніе Гейне, въ которомъ поэтъ намѣревается вырвать съ корнемъ дубъ, обмакнуть его въ кратеръ и написать на небѣ имя своей возлюбленной... Оба кричали, выходили изъ себя, особенно Антонъ Юліевичъ, и готовы были броситься другъ на друга.

-- Ну, что такое вашъ Шиллеръ? Ну, что онъ создалъ?..

-- А "Разбойники"? А "Вильгельмъ Телль"? А "Орлеанская Дѣва*?

-- Ну, что такое "Орлеанская Дѣва"?..

-- А Маркизъ Поза? А Валленштейнъ?..

Дѣло приняло такой оборотъ, что мы, наконецъ, рѣшили вступиться.

-- Папа! Будетъ вамъ! Папа!-- взывали дочери.

-- Леонидъ, довольно! Замолчи!-- взывалъ я.

Наконецъ кое-какъ намъ удалось ихъ разнять, и разговоръ опять принялъ мирное теченіе. Тѣмъ временемъ кончили чай. Я всталъ изъ-за стола и началъ разсматривать картины на стѣнахъ. Женя подошелъ ко мнѣ; лицо его сіяло.

-- Ужасно люблю, когда папа говоритъ!-- шепнулъ онъ мнѣ.-- Онъ въ послѣднее время такъ рѣдко оживляется, бѣдный... А еслибы вы слышали, какъ онъ играетъ!

Мы съ нимъ обошли весь домикъ. Женя показалъ мнѣ свою комнату, всю заваленную книгами и увѣшенную портретами великихъ людей. На первомъ планѣ висѣла копія съ гравюры: "Ессе homo", Гвидо Рени. Все было рисовано тушью.

-- Это все Алина рисовала,-- съ гордостью сказалъ Жени.

-- Славно она рисуетъ!-- похвалилъ я.

-- О, это еще что! -- воскликнулъ мальчикъ.-- Она начала масляными красками... Вы не видѣли тамъ, на мольбертѣ? Пойдемте, я покажу.

Мы подошли въ мольберту. Женя сдернулъ полотно, и глазамъ моимъ, какъ живая, представилась головка Эмми. Сходство было замѣчательное. Тѣ же бездонные глаза, тѣ же крѣпко сомкнутыя губки,-- только художница придала болѣе мягкое выраженіе ея суровымъ мраморнымъ чертамъ, отчего Эмми получила большое сходство съ Женей. Я залюбовался и не могъ оторвать глазъ отъ портрета. Просто не хотѣлось думать, чтобы эта головка богини принадлежала безногой калѣкѣ. "Какъ она должна быть несчастна, сознавая свою красоту!" подумалъ я, и въ душѣ моей поднялось злобное чувство. Противъ чего?..

-- Пойдемте на балконъ!-- сказалъ Женя и вывелъ меня изъ моего созерцанія.

Мы вышли и усѣлись на ступеньки балкона, подъ душистой прохладной тѣнью плюща и вьюнковъ.

-- Скажите, а вы любите Шиллера?-- спросилъ меня Женя.

-- Да, люблю,-- отвѣчалъ я разсѣянно, думая совсѣмъ о другомъ.

-- Я тоже. Ахъ, какъ у него хороши стихотворенія! Особенно я почему-то люблю "Прощаніе Гектора съ Андромахой". Помните?

Will sich Hektor ewig von mir wenden,

Wo Achill mit den unnahbarn Händen

Dem Patroklus schreklich Opfer bringt?

-- А какъ онъ ей отвѣчаетъ?

Hämpfend für den heil'gen Herd der Götter

Fall' ich, und des Faterlandes Retter

Steig ich nieder zu dem styg'schen Fluss...

-- Знаете, мы съ Эмми часто это читаемъ наизусть. Она за Андромаху, а я за Гектора. Только ей не нравится, что говоритъ Андромаха. Она говорить: "еслибы я была на ея мѣстѣ,-- я бы не то сказала Гектору!"

-- О! Вотъ она какая!

-- Еще бы! Она героиня! Ахъ, кабы только она здорова была...

Мальчикъ о чемъ-то задумался. Потомъ неожиданно замѣтилъ:

-- А все-таки и Гейне хорошъ, какъ вы думаете? Ахъ, у него тоже есть!.. Вотъ напримѣръ...

Съ толпой безумною не стану

Я пляску дикую плясать...

Очевидно, мальчикъ все еще думалъ о спорѣ отца съ Леонидомъ.

Нѣжные звуки флейты вызвали насъ съ балкона опять въ комнату. Старикъ хотѣлъ угостить насъ на славу и сыгралъ намъ кое-что изъ своего обширнаго репертуара, сожалѣя, что нѣтъ рояля, и что онъ не можетъ показать намъ, какъ онъ понимаетъ Бетховена. Мы тоже вмѣстѣ съ нимъ пожалѣли объ этомъ, но это нисколько не помѣшало намъ наслаждаться его по истинѣ артистической игрой на флейтѣ. И долго мы сидѣли, какъ очарованные, уносясь мыслью Богъ вѣсть куда... Пахло олеандрами и гіацинтами, гдѣ-то тихо тикали часы, а флейта нѣжно стонала, и плакала, и жаловалась...

-- Будетъ!-- сказалъ вдругъ Антонъ Юліевичъ громко, и вывелъ насъ изъ сладкаго забытья. Вслѣдъ затѣмъ онъ сильно раскашлялся и, задыхаясь, упалъ въ кресло. Розалія бросилась къ нему съ стаканомъ воды.

-- Вотъ...-- проговорилъ старый музыкантъ, выпивъ воды и передохнувъ.-- Вотъ ужъ и на флейтѣ не могу играть... Кончено! Устарѣлъ... никуда не гожусь... умирать пора...

-- Папа!..-- прошептала Розалія, взглядывая на отца своими печальными глазами.

Старикъ откинулся на спинку кресла, закрылъ глаза и замолкъ. О чемъ онъ думалъ? Сожалѣлъ ли о прошломъ, объ отцвѣвшей молодости, о своихъ несбывшихся мечтахъ, или въ памяти его всплывали какія-нибудь величавыя мелодіи, которыя нѣкогда лились изъ-подъ его могучихъ пальцевъ, потрясая стѣны концертной залы?..

Мы встали и начали прощаться. Старикъ очнулся и радушно проводилъ насъ до дверей.

-- Заходите, заходите, господа!-- говорилъ онъ, пожимая намъ руки.-- Я люблю молодежь... самъ какъ-то съ нею оживаешь и молодѣешь. Заходите!

-- А на меня не сердитесь? За Шиллера?-- спросилъ Леонидъ.

-- Ну, вотъ! Мы этакъ еще съ вами разъ двадцать поссоримся и помиримся. До свиданія!

-- Приходите же!-- крикнули намъ сестры съ балкона, когда мы были уже на улицѣ.

Ночь была тихая, звѣздная. Шумъ экипажей въ городѣ затихалъ; на сосѣдней колокольнѣ пробило двѣнадцать часовъ. Александрина и Женя проводили насъ до угла,-- и здѣсь мы распростились.

-- Однако, засидѣлись!-- съ озабоченнымъ видомъ сказалъ Леонидъ, прибавляя шагу.

-- Ну, что?-- спросилъ я его.

-- Славно! Славный старикъ, ей-Богу! И сестры славныя,-- особенно эта, какъ ее?.. Очень симпатичный народъ!

-- Не правда ли, какъ у нихъ грязно, и скучно, и нѣмецкой кислятиной пахнетъ?-- подъязвилъ я Леонида.

-- Ну, вотъ еще!-- съ неудовольствіемъ возразилъ Леонидъ.-- Съ чего ты взялъ?

-- Да вѣдь ты же самъ говорилъ, когда мы шли туда?

-- Вотъ глупости... Никогда не говорилъ...-- И, помолчавъ, прибавилъ.-- Удивительно, какъ въ этакой семьѣ такой идіотъ родился!

Возвратившись домой и улегшись спать, мы оба долго ворочались на своихъ постеляхъ. Наконецъ, уже къ утру я заснулъ и видѣлъ Эмми. Я старался ее поймать, а она улетала отъ меня и, смѣясь, говорила мнѣ: "Я ходить не могу,-- я только летать умѣю! Вотъ, попробуй, поймай!.." И я гнался за ней какъ сумасшедшій, но поймать все-таки не могъ.

Вечеръ, проведенный у Коховъ, произвелъ на меня глубокое впечатлѣніе. Много лѣтъ уже прошло съ тѣхъ поръ, а точно вчера это было. Маленькая комнатка... въ отворенныя окна вѣетъ вечернею прохладой... пахнетъ олеандрами и плачетъ флейта... А вокругъ большого, круглаго стола, освѣщеннаго висячею лампой, сидятъ они... Кудрявый старикъ съ блестящими глазами; двѣ дѣвушки, низко нагнувшіяся надъ работой; бѣлокурый мальчикъ; мраморная красавица съ бездонными очами; Леонидъ съ своимъ насмѣшливымъ лицомъ и узенькими глазками... Гдѣ они? Что съ ними теперь? Однихъ ужъ нѣтъ, и --

Тамъ подъ землей лежатъ они въ гробахъ,

Раскрывъ глаза, скрестивши руки... Бѣлы

Ихъ саваны и бѣлы лица ихъ...

Другіе... Но впрочемъ объ этомъ послѣ.

II.

Этотъ первый вечеръ былъ и не послѣдній. Мы стали частенько навѣщать заросшій дикимъ виноградомъ домикъ стараго музыканта и каждый разъ уходили оттуда еще болѣе очарованные семействомъ Коховъ. Сначала мы ходили туда вмѣстѣ, потомъ стали ходить и въ одиночку, наконецъ даже тайкомъ другъ отъ друга, и разъ я, къ величайшему своему удивленію, нечаянно открывъ столъ Леонида, увидѣлъ тамъ портретъ Алины, нарисованный тушью. "Ага!-- подумалъ я не безъ злорадства.-- Вотъ тебѣ и старыя нѣмецкія дѣвы!" Однако я промолчалъ объ этомъ, хотя, признаюсь, и чесался иногда языкъ, въ особенности, когда Леонидъ начиналъ надъ кѣмъ-нибудь изъ насъ подсмѣиваться. "Ладно, братъ, смѣйся!-- думалъ я.-- И за тобой водятся грѣшки!"

Въ концѣ мая въ нашемъ маленькомъ кружкѣ совершилось печальное событіе -- умерла Натальица. Это было утромъ; мы съ Леонидомъ еще лежали въ постеляхъ, когда въ комнату къ намъ вошелъ Володя Аносовъ и, остановившись у окна, сталъ молча свертывать папиросу. Но я замѣтилъ, что руки у него дрожатъ и табакъ сыплется на полъ, такъ что папироса никакъ не выходила. "Вѣрно, съ Натальицей хуже!" подумалъ я и только-что хотѣлъ разспросить Володю о причинѣ его волненія, какъ Леонидъ меня предупредилъ.

-- Ну, что Натальица?-- спросилъ онъ, потягиваясь и позѣвывая.

-- Умерла!..-- не оборачиваясь, отвѣчалъ Володя и опять просыпалъ табакъ на полъ.

Мы оба разомъ встали съ постелей и въ одинъ голосъ спросили:

-- Когда?

-- Сейчасъ.

Послѣ этого извѣстія мы уже не могли больше лежать. Леонидъ сталъ поспѣшно одѣваться, а я всталъ и, не одѣваясь, принялся безцѣльно ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Мнѣ стало вдругъ какъ-то жутко и непріятно; мысль о смерти никакъ не вязалась у меня съ этимъ сіяющимъ утромъ, съ лучами солнца, весело игравшими на стѣнахъ, съ уличнымъ шумомъ, врывавшимся въ отворенныя окна. Я подошелъ къ окну и сталъ безсмысленно смотрѣть на пристань. Волга, вся розовая, трепетала въ своихъ берегахъ; далеко-далеко виднѣлся бѣлый парусъ рыбачьей лодки, сверкая на солнцѣ. "Она уже никогда больше не увидитъ этого!" -- подумалъ я.-- "А когда-нибудь и я"... Сердце во мнѣ мучительно сжалось и заныло.

-- Что же теперь?-- спрашивалъ между тѣмъ Леонидъ, одѣваясь какъ на пожаръ.

-- Извѣстно что -- похороны.

-- А деньги-то есть?

-- Нѣ...-- началъ Володя, но вдругъ словно захлебнулся, всхлипнулъ и вышелъ.

-- Вотъ тебѣ и Натальица!-- задумчиво произнесъ Леонидъ.

Мы нѣскоро напились чаю и отправились искать денегъ.

Цѣлое утро пробѣгали, наконецъ удалось собрать 30 руб. Потомъ ходили смотрѣть Натальицу. Она лежала въ той же комнаткѣ, только теперь тамъ было какъ-то просторнѣе и свѣтлѣе. Сторы были подняты и солнечный свѣтъ безпрепятственно наполнялъ всю комнату. Теперь ужъ онъ никому не мѣшалъ,-- Натальицѣ было все равно. Она лежала на кровати, глубоко утонувъ головою въ подушкахъ. Ея хорошенькое, но страшно похудѣвшее личико было серьезно; длинныя рѣсницы бросали тѣнь на щеки. Казалось, вотъ-вотъ она подниметъ ихъ, взглянетъ на васъ своимъ лихорадочно-безпокойнымъ взоромъ и спросить: "вѣдь я умру, господа? неужели я умру?" Становилось странно... Еще недавно говорила, глядѣла, пила... вотъ и ея синенькая кружечка на столѣ... и вдругъ все остановилось.. Точно машина... Шла, шла -- и вдругъ стопъ! Все кончено. И поправить уже нельзя... Какъ все это глупо и безсмысленно!.. И зачѣмъ?

Всѣ эти безсвязныя мысли толпились у меня въ головѣ, когда я смотрѣлъ въ безмолвное личико Натальицы. Я точно хотѣлъ понять, уяснить себѣ что-то, и никакъ не могъ. И отъ этого сердце мое болѣзненно сжималось и ныло, а къ горлу подступала тошнота. Мнѣ было противно смотрѣть на солнце, слышать человѣческіе голоса; все это вдругъ стало для меня чуждымъ и непріятнымъ...

Между тѣмъ народъ толпился около покойницы. Одни приходили, другіе уходили. Молча и съ растеряннымъ видомъ глядѣли въ лицо умершей, безъ всякой нужды оправляли на ней какую-нибудь складочку и также молча отходили прочь. Барыни натащили цвѣтовъ и усыпали всю постель; въ комнатѣ стало, наконецъ, душно... Только Володи не было здѣсь; онъ куда-то исчезъ и не появлялся больше, такъ что всѣ хлопоты насчетъ похоронъ взяла на себя хозяйка, та самая расторопная дама въ бѣлой кофтѣ, которая провела насъ когда-то въ комнату Натальицы.

Хоронили на другой день. Въ десятомъ часу утра небольшая процессія вышла изъ дома Назаровой и направилась по Кудряевой улицѣ на Монастырское кладбище. Маленькій гробикъ, обитый бѣлымъ глазетомъ и усыпанный цвѣтами, колыхался въ серединѣ. Его несли всю дорогу на рукахъ. Среди женщинъ слышались рыданія. Особенно надрывалась одна, высокая молоденькая блондинка съ длинной косой. Ее утѣшали, уговаривали, поили водой,-- ничто не помогало. Она, не переставая, рыдала, безсвязно повторяя: "Вотъ!.. Вотъ она наша жизнь!.. Работай... какъ кляча... выбивайся изъ силъ... и вотъ... Проклятая наша жизнь!"

Эти рыданія раздирали душу. Видно было, что дѣвушка не столько о Натальицѣ сокрушалась, сколько болѣла въ ней и рыдала ея собственная измученная душа. Послѣ я узналъ, что это была тоже сельская учительница, которой недавно отказали отъ мѣста "за неблагонадежность".

Мужчины были сосредоточенны и сдержанны. Только одинъ какъ-то болѣзненно морщился и трясъ головой, словно его кусала назойливая муха.

По дорогѣ процессія увеличилась. Когда проходили мимо семинаріи, нѣсколько человѣкъ семинаристовъ, узнавъ, кого хоронятъ, присоединились къ намъ. Потомъ появились какія-то, совершенно неизвѣстныя намъ, старушонки, которымъ, вѣроятно, нечего было дѣлать дома. Онѣ старались протискаться поближе къ гробу и ко всѣмъ приставали съ вопросомъ:

-- Кого это хоронятъ? Ась?

-- Учительницу,-- отвѣчалъ имъ кто-то.

-- Не изъ духовныхъ ли? Не отца ли Ивана дочка?-- допытывались любопытныя старушки.

Одной изъ нихъ удалось-таки пробраться къ гробу и взглянуть на покойницу.

-- Родименькіе, какая молоденькая-то да хорошенькая!-- запричитала она въ голосъ, и это еще болѣе увеличило тяжелое настроеніе толпы.

Пришли на кладбище. Могилка была уже готова. Когда гробъ опустили въ землю и засыпали землей, одинъ изъ нашихъ вскочилъ-было на бугоръ, очевидно желая произнести рѣчь. Но на него зашикали и замахали руками.

-- Не нужно!.. Не надо!-- послышались голоса.-- Что говорить-то? Нечего... Все свои... и такъ знаемъ!.. Не надо!

Ораторъ ретировался. Но мы долго еще не расходились и въ глубокомъ молчаніи толпились у бугра. Иные же разбрелись по кладбищу, читая надписи на памятникахъ, присаживаясь на позеленѣвшія отъ старости каменныя плиты или въ разсѣянности собирая цвѣты, въ изобиліи росшіе между могильными камнями. Кладбище было расположено на горѣ, и отсюда открывался великолѣпный видъ на Приволжскъ. Горы золотымъ вѣнцомъ окружали городъ; у подножія его сверкала Волга со всѣми своими островками, песчаными отмелями, широкими заливами. А за Волгой стлалась зеленая волнистая степь, туманная и таинственная, какъ наше будущее. И у каждаго изъ насъ, глядя на эту степь, щемило сердце, а душу охватывалъ холодный ужасъ предъ невѣдомымъ грядущимъ...

-- И пусть у гробового входа...

-- Началъ-было кто-то среди всеобщаго молчанія. Но и на него, также какъ и на давишняго оратора, зашикали, и онъ въ смущеніи умолкъ. Все, что звучало фальшью и отзывалось фразой, по безмолвному соглашенію всѣхъ присутствующихъ изгонялось и не допускалось. На могилкѣ этой маленькой труженицы, всю свою жизнь отдавшей дѣлу, фразы были неумѣстны.

Разошлись мы также въ глубокомъ молчаніи.

Я возвращался домой одинъ. Леонидъ куда-то исчезъ. Впрочемъ, я до того былъ погруженъ въ задумчивость, что даже совершенно не замѣтилъ его исчезновенія. Мнѣ было рѣшительно все равно, идетъ ли кто-нибудь со мною или нѣтъ,-- да, пожалуй, послѣднее было лучше. Я все еще находился подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ смерти и похоронъ Натальицы; въ ушахъ моихъ еще отдавались мрачные похоронные напѣвы и сухой стукъ земли о гробовую крышку; въ глазахъ стояло блѣдное личико съ странной неподвижностью въ чертахъ, а душу наполняли холодная тоска и какое-то недоумѣніе. Что-то такое меня томило, мнѣ нужно было разрѣшить какой-то вопросъ, но я никакъ не могъ понять, что это было и что собственно меня мучило... И такъ я брелъ по улицамъ, безучастный ко всему окружающему, толкая прохожихъ, не замѣчая ни солнца, ни деревьевъ, ни оживленной уличной суматохи, кипѣвшей вокругъ меня.

Вдругъ меня окликнули. Я поднялъ голову и увидѣлъ передъ собою Женю. Несмотря на свое удрученное состояніе, я все-таки замѣтилъ, что мальчикъ сильно возбужденъ и взволнованъ. Шляпа его съѣхала на затылокъ, глаза сверкали, щеки пылали.

-- Въ Болгаріи возстаніе...-- заговорилъ онъ прерывистымъ голосомъ.-- Въ Босніи турки разбиты... Черняевъ уѣхалъ въ Сербію, скоро войну объявятъ!

-- А-а!-- промычалъ я равнодушно.

Мальчикъ внимательно взглянулъ на меня.

-- Что это съ вами?-- спросилъ онъ сейчасъ же совершенно другимъ тономъ.-- Вы откуда?

-- Съ кладбища. Мы Натальицу хоронили.

Женя вдругъ притихъ, потомъ торопливо простился со мною и пошелъ въ другую сторону, а я побрелъ домой.

-- Что, схоронили?-- спросила меня Христина Павловна.

Я махнулъ рукой. Старушка заплакала.

-- Панихидку надо отслужить...-- вымолвила она сквозь слезы.-- И матери-то ея, покойницѣ, легче будетъ. Помолится за насъ грѣшныхъ предъ Господомъ, что сиротку ея не забыли...

Я прошелъ въ свою комнату и сталъ раздѣваться. Изъ кармана пальто выпала какая-то бумажка. Я поднялъ ее и прочелъ: "Глазету -- 5 р. 64 к. Кисти серебряныя -- 6 р. Обойщикамъ -- 2 р. 50 к."... Это былъ счетъ отъ гробовщика, который, вѣроятно, сунула мнѣ хозяйка Натальицы, распоряжавшаяся похоронами.

"И вотъ все, что отъ нея осталось", подумалъ я и вдругъ тоже разрыдался тяжелыми болѣзненными рыданіями.

Весь день я въ забытьѣ пролежалъ на постели. Ничего не ѣлъ, читать не могъ, а вечеромъ даже не пошелъ въ Липки.

На другое утро, проснувшись, я съ изумленіемъ увидѣлъ, что постель Леонида пуста и не смята, а около окна, позванивая спицами чулка, сидѣла Христина Павловна. По всему было замѣтно, что она не ложилась спать всю ночь.

-- Каковъ Ленька-то?-- сказала она, увидѣвъ, что я открылъ глаза.-- Дома не ночевалъ... Никогда съ нимъ этого не случалось. И Богъ его знаетъ, гдѣ это онъ.

-- А когда онъ ушелъ?-- спросилъ я.

-- Да совсѣмъ не приходилъ, разбойникъ! Какъ ушелъ вчера на похороны, такъ и не приходилъ. Наказанье мнѣ съ нимъ!

-- Вернется!-- утѣшилъ я старушку.-- Вѣрно, съ кѣмъ-нибудь на Волгу уѣхали кататься.

-- Хорошо, кабы на Волгу! А то знаешь, какія ныньче времена-то... За вами не углядишь! Пойдете какъ будто на Волгу, а потомъ, глядь! въ острогѣ очутитесь. Просто, не знаю, что я дѣлать! Вставай-ка, голубчикъ, поскорѣе, испей чайку, да сбѣгай, поищи его... Ахъ, головушка ты моя горькая!

Въ голосѣ старушки, несмотря на ея наружное спокойствіе, звучала тревога, и я поспѣшно сталъ одѣваться. Мало-по-малу эта тревога стала сообщаться и мнѣ,-- я почувствовалъ лихорадочное возбужденіе и сильный приливъ жизненной энергіи. Вчерашней моей меланхоліи какъ не бывало.

Напившись чаю и кое-какъ успокоивъ старушку, я отправился разыскивать Леонида. Зашелъ сначала къ Володѣ, но его не засталъ дома,-- онъ тоже не ночевалъ,-- затѣмъ по очереди обошелъ всѣхъ знакомыхъ Леонида и нигдѣ ничего не узналъ о немъ. Никто его не видалъ со вчерашняго дня; говорили только, что онъ ушелъ съ кладбища вмѣстѣ съ Раулемъ Риго и съ тѣхъ поръ его больше не встрѣчали. Получивъ всѣ эти свѣденія, я задумался. Идти къ Христинѣ Павловнѣ ни съ чѣмъ мнѣ не хотѣлось, соврать что-нибудь ей для успокоенія -- было совѣстно, и я совершенно не зналъ, что предпринять.

"Не знаютъ ли чего у Коховъ?-- подумалъ я.-- Кстати давно у нихъ не былъ. Пойду-ка, въ самомъ дѣлѣ, къ нимъ!"

Отправился и какъ разъ попалъ въ общество женщинъ. Ни Александрины, ни Жени, ни самого старика Коха не было дома. Сестры были всѣ въ садикѣ. Розалія на площадкѣ передъ балкончикомъ варила варенье, Алина за столикомъ чистила ягоды, а Эмми, по обыкновенію, сидѣла въ своемъ передвижномъ креслѣ въ густой тѣни плюща и читала какую-то книгу.

Очутившись такъ неожиданно въ женскомъ обществѣ, я сконфузился, растерялся и хотѣлъ-было бѣжать, но меня удержали, усадили за столикъ, наложили полную тарелку душистаго варенья и заставили чистить ягоды. Я ничего не имѣлъ противъ этого: варенье было очень вкусное, ягоды чистились легко, а хозяйки были такъ милы и любезны, что я совершенно оправился и почувствовалъ себя какъ рыба въ водѣ.

-- Отчего вы такъ давно не были?-- спросила Розалія, потряхивая надъ огнемъ тазикъ, покрытый розовою пѣной.

Я сослался на занятія и тутъ же, между прочимъ, принявъ мрачный видъ -- каюсь, немножко рисовался!-- разсказалъ о похоронахъ Натальицы. Сестры были растроганы и осыпали меня вопросами, а я, придравшись къ случаю, началъ распространяться о своемъ вчерашнемъ душевномъ настроеніи и высказывалъ самые мрачные взгляды на жизнь, хотя, въ сущности, въ эту минуту былъ очень доволенъ ею. Въ садикѣ было такъ славно: на клумбахъ пестрѣли цвѣты, распространяя опьяняющее благоуханіе, деревья сонно лепетали надъ головой, подъ крышей домика нѣжно чирикали ласточки, и все это жило, порхало, трепетало подъ яркими лучами солнца... О смерти не хотѣлось даже и думать.

-- А что, она была очень молода?-- раздался вдругъ изъ-подъ тѣни плюща жесткій, металлическій голосъ.

Я вздрогнулъ и оглянулся. Это спрашивала Эмми,-- раньше я никогда не слыхалъ ея голоса. Я понялъ, что она говоритъ о Натальицѣ.

-- Да, очень молода. Ей было лѣтъ 18--19.

Эмми замолчала, но въ мрачномъ взглядѣ ея глазъ я прочелъ тайную мысль. "Отчего не я? Мнѣ бы тоже надо умереть"...

Этотъ вопросъ и взглядъ, которымъ онъ сопровождался, произвели на меня непріятное впечатлѣніе. Я прекратилъ свои пессимистическія разглагольствованія и поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.

-- А гдѣ же ваши мужчины?-- спросилъ я.

-- Папа ушелъ прогуляться, Саша -- на службѣ, а Женя... Ахъ, что дѣлается съ нашимъ Женей!-- воскликнула Розалія, и чуть не опрокинула тазикъ съ вареньемъ на землю.

-- Что такое?-- спросилъ я, вспоминая нашу вчерашнюю встрѣчу съ нимъ и его разстроенный видъ.

-- Просто ужасно!-- продолжала Розалія въ волненіи.-- Вообразите, на дняхъ объявляетъ намъ, что уйдетъ въ Сербію, въ волонтеры, сражаться за свободу славянъ. Учиться совсѣмъ бросилъ, ничего не читаетъ, кромѣ газетъ, а на языкѣ только генералъ Черняевъ, да Боснія, да Герцеговина... По ночамъ не спитъ, вскрикиваетъ, мечется... а какъ встанетъ, такъ бѣжитъ въ библіотеку читать газеты. Вотъ и теперь, навѣрное, онъ тамъ. Въ это время какъ разъ приходитъ почта. Ужасно онъ насъ безпокоить; боимся, какъ бы въ самомъ дѣлѣ не ушелъ въ водонтеры.

-- Не можетъ быть!-- возразилъ я.-- Развѣ Антонъ Юльевичъ отпуститъ?

-- Папа?-- въ одинъ голосъ воскликнули обѣ сестры.-- Да вы слышали, что онъ какъ-то при васъ сказалъ: "своими руками благословлю"... Нѣтъ, папа непремѣнно его отпуститъ. Онъ никогда ни въ чемъ насъ не стѣсняетъ.... Его это убьетъ, конечно, а все-таки онъ отпуститъ Женю...

У Розаліи на глазахъ навернулись слезы, а Алина вздохнула и потупилась.

-- Не понимаю, чего вы волнуетесь!-- послышался опять съ балкона металлическій голосъ, и опять я вздрогнулъ.-- А я такъ завидую Женѣ...

Я взглянулъ на Эмми; ея блѣдныя щеки слабо алѣли; зрачки расширились.

-- Ну, да, я знаю!-- обратилась къ ней Розалія, и въ голосѣ ея послышалось нескрываемое раздраженіе.-- Я знаю, что ты готова одобрять каждый его необдуманный поступокъ и подстрекать его на всякія безумства. У васъ съ нимъ однѣ мечты, одни планы, вы вѣчно шушукаетесь. Но ты забываешь, что онъ еще совсѣмъ ребенокъ... и тебѣ стыдно, Эмми, поддерживать въ немъ дѣтскія фантазіи. Ты, напротивъ, какъ старшая, должна бы его удерживать...

-- Какія же это дѣтскія фантазіи?-- возразила Эмми, и глаза ея сверкнули.-- По вашему только то хорошо и разумно, что человѣкъ дѣлаетъ для себя, а что онъ для другихъ дѣлаетъ -- это фантазіи? Вы эгоисты...

-- Пусть эгоисты!-- горячо перебила ее Розалія,-- Это правда! Я вовсе не героиня и никакихъ подвиговъ не желаю совершать. Я больше всего на свѣтѣ люблю папу, Женю, Сашу, васъ всѣхъ, и Богъ знаетъ что готова сдѣлать для того, чтобы вы всѣ были здоровы, веселы, довольны... И вдругъ идти сражаться съ турками, изъ-за какихъ-то сербовъ, которые насъ не знаютъ и мы ихъ не знаемъ!.. И развѣ безъ Жени тамъ не обойдется? Развѣ хочется тебѣ, чтобы его убили на войнѣ?.. Чтобы папа умеръ отъ горя, если это случится?

-- Вовсе я этого не хочу,-- вымолвила Эмми спокойно.-- Если я и желаю смерти, то только для себя. Только для себя!..-- повторила она, повысивъ голосъ, и замолчала, опустивъ голову надъ книгой.

Сестры переглянулись между собою и пожали плечами. Мнѣ стало тяжело.

-- А какъ мы было-радовались за Женю, когда онъ началъ учиться у Леонида Иваныча!-- послѣ нѣкотораго молчанія заговорила опять Розалія.-- Мы думали, что онъ приготовится въ гимназію... кончитъ курсъ, поступитъ въ университетъ. Мы бы уже изо всѣхъ силъ стали работать, чтобы дать ему возможность учиться... И вотъ эта несчастная фантазія... Знаете что?-- обратилась она ко мнѣ.-- Женя васъ очень любитъ, поговорите вы съ нимъ объ этомъ? Убѣдите его, посовѣтуйте, можетъ быть, онъ васъ послушаетъ... Ради Бога!

Я обѣщался. Вскорѣ послѣ этого разговоръ какъ-то оборвался. Сестры задумались и поблѣднѣли; Эмми казалась углубленною въ чтеніе и не поднимала головы отъ книги; я тоже молчалъ, сосредоточенно разсматривая сѣрую съ бѣлыми крапинками букашку, осторожно пробиравшуюся по краю стола. Свѣтлое настроеніе мое исчезло, и на душѣ было опять холодно и жутко.

Посидѣвъ еще съ полчаса, я собрался уходить. Сестры дружелюбно со мною простились.

-- Пожалуйста, поговорите съ Женей!-- повторяла Розалія, провожая меня до калитки.

-- Да скажите Леониду Иванычу, чтобы онъ досталъ мнѣ книгу, которую обѣщалъ!-- прибавила Алина, густо покраснѣвъ.

Я обѣщалъ и то, и другое.

Выйдя на улицу, я долго стоялъ въ недоумѣніи, не зная, куда мнѣ теперь отправиться. Домой не хотѣлось, и я пошелъ въ библіотеку въ надеждѣ застать тамъ Женю. Но въ библіотекѣ мнѣ объявили, что мальчикъ только-что ушелъ, и я побрелъ на пароходную пристань, купивъ на дорогѣ булку и колбасы, такъ какъ было уже около 4 часовъ, и я порядочно проголодался.

На пристани кипѣла жизнь. Съ верху только-что прибылъ большой пароходъ, и шумная толпа пассажировъ валила на берегъ. Надъ берегомъ стонъ стоялъ отъ перекрестнаго говора, ругани, лязганья якорныхъ цѣпей, пыхтѣнья машины и адскаго грохота тачекъ съ грузомъ, катившихся по сходнямъ. Я усѣлся на конторкѣ, въ сторонѣ отъ общей суматохи, и принялся наблюдать. Неподалеку отъ меня расположилась группа казанскихъ татаръ, ѣхавшихъ въ степь на косовицу. Всѣ они были въ засаленныхъ тюбетейкахъ на бритыхъ головахъ, съ худыми, загорѣлыми лицами, въ грязныхъ полосатыхъ халатахъ, которые безпрестанно распахивались и обнажали ихъ черныя, костлявыя груди съ торчащими наружу ключицами. Тутъ же рядомъ съ унылымъ видомъ толклись костромскіе мужички въ лаптяхъ, въ длинныхъ бѣлыхъ рубахахъ, съ топорами за поясомъ и берестяными котомками за плечами. Два ярославскихъ купчика совѣщались о томъ, что хорошо бы съѣздить въ городъ и посмотрѣть "здѣшнихъ арфистокъ". Монашенка покупала на берегу апельсины и тоненькимъ голоскомъ бранила торговца, не желавшаго сдѣлать ей уступку "для Бога"... Все это движеніе, шумъ, говоръ развлекли меня и разсѣяли. Я съ аппетитомъ съѣлъ свою булку и колбасу и совершенно позабылъ о тревогахъ и заботахъ нынѣшняго дня.

Между тѣмъ солнце зашло, Волга потемнѣла и на небѣ кое-гдѣ зажглись блѣдныя звѣзды. Пристань опустѣла и затихла, народъ разбрелся, только у конторки глухо пыхтѣлъ паровикъ отдыхавшаго парохода. Проплыло мимо нѣсколько лодокъ, наполненныхъ гимназистами, семинаристами, разряженными барышнями. Слышались мѣрные всплески веселъ, серебристый женскій смѣхъ, стройное хоровое пѣніе...

Укажи мнѣ такую обитель,

Я такого угла не видалъ...

-- Слу-ша-а-а-й!-- пронесся откуда-то сторожевой окликъ и, гулко прокатившись надъ Волгой, замеръ вдали.

Я отправился домой.

-- Хорошъ, хорошъ!-- встрѣтила меня Христина Павловна.-- Тебя только за смертью посылать-стать. Ужъ я ждала-ждала...

-- Развѣ еще не вернулся Леонидъ?

-- Вернулся, вернулся. Говоритъ, въ Пригородѣ ночевалъ, у товарища. Да вретъ-поди, не вѣрю я ему что-то! Про тебя спрашивалъ, велѣлъ тебѣ въ Липки идти, непремѣнно. Нужно, говоритъ. И какія-такія дѣла у васъ, въ толкъ я не возьму!..

Не доходя Липокъ, я встрѣтилъ Леонида.

-- А!-- привѣтствовалъ онъ меня.-- Гдѣ это ты шляешься? мнѣ тебя нужно. Вотъ что: ступай сейчасъ на Самолетскую пристань, найми лодку и поѣзжай вверхъ, до Бабина взвоза. Здѣсь ты причаль и подожди меня; если черезъ полчаса меня не будетъ,-- вернись назадъ и ступай домой.

Съ этими словами онъ повернулъ назадъ, къ Липкамъ, а я побѣжалъ на пристань. Голова моя горѣла, въ виски стучало,-- я догадывался, что принимаю участіе въ какомъ-то важномъ дѣлѣ, и сгоралъ желаніемъ выполнить возложенное на меня порученіе какъ можно усерднѣе.-- Черезъ двѣ минуты я былъ уже на Волгѣ и неслышно скользилъ по ея неподвижной и гладкой поверхности. Ночь наступала тихая, безлунная, таинственная. Небо, усѣянное звѣздами, казалось, дрожало; внизу, на рѣкѣ, тоже вздрагивали тамъ и сямъ разбросанные сторожевые огоньки. Смутныя очертанія нагорнаго берега терялись въ полумракѣ, и блѣдное зарево городскихъ огней мало-по-малу сливалось съ призрачнымъ сіяніемъ звѣздъ.

Я уже довольно далеко отплылъ и отъ Самолетской пристани, и отъ берега, когда на встрѣчу мнѣ послышался мѣрный шумъ, набѣжали кровавые огоньки, и вслѣдъ затѣмъ прямо передо мною въ полумракѣ обрисовался чудовищный силуэтъ пыхтѣвшаго и сыпавшаго искры парохода. Я едва успѣлъ свернуть въ сторону, и пропустилъ мимо себя паровое чудовище. Тяжело дыша, вздрагивая и изрыгая изъ себя цѣлыя тучи чернаго густого дыма, оно проползло мимо меня, взволновавъ вокругъ себя неподвижную гладь рѣки, и исчезло вдали. Это былъ давишній пароходъ, который мнѣ совершенно неожиданно пришлось и встрѣтить, и проводить. Когда огни парохода потухли и мѣрные удары колесъ замолкли, я, вдоволь покачавшись на волнахъ взбудораженной Волги, отправился дальше.

Берегъ Бабина взвоза былъ совершенно пустыненъ. Прежде здѣсь была пристань; но когда Волга начала мелѣть, ее бросили, и теперь на берегу, кромѣ кучи досокъ, опрокинутыхъ кверху дномъ старыхъ лодокъ, баркасовъ и всякаго гнилья, ничего не было. Только у самаго берега тихонько вздрагивалъ и покачивался пловучій огонекъ, указывая на опасную мель. Я поплылъ на этотъ огонекъ и причалилъ лодку къ длинной песчаной косѣ, слабо бѣлѣвшейся въ полумракѣ.

На косѣ при моемъ приближеніи задвигались двѣ тѣни. Я узналъ ихъ. Это были Леонидъ и Рауль Риго; оба съ толстыми палками въ рукахъ.

-- Ты?-- послышался голосъ Леонида.-- Ну-ка, выдь на минутку...

Я вышелъ и помогъ имъ втащить въ лодку два большихъ ящика, довольно тяжеловѣсныхъ. Они были хорошо закупорены и отъ нихъ попахивало типографской краской. Уложивъ ящики на дно лодки, мы всѣ усѣлись по мѣстамъ и отчалили. Леонидъ сѣлъ къ рулю; Рауль Риго взялся за весла, а мнѣ было предоставлено отдыхать. И дѣйствительно, я порядкомъ-таки усталъ; блуза на мнѣ была вся мокрая.

Рауль Риго взмахнулъ веслами, и мы понеслись. Скоро Бабинъ взвозъ остался позади; мы плыли мимо угрюмыхъ и пустынныхъ береговъ, холмистыхъ, изрытыхъ глубокими оврагами, заросшихъ лѣсомъ. Городъ былъ уже далеко и блѣдное зарево его огней потухло за крутымъ поворотомъ рѣки. Тишина кругомъ царила невозмутимая; только слышались слабые всплески веселъ, да откуда-то издалека доносились пронзительные сигнальные свистки буксирнаго парохода, повстрѣчавшагося съ бѣляной.

-- Что это такое?-- спросилъ я Леонида, указывая на ящики.

-- Это?-- отвѣчалъ Леонидъ, поглядывая на Рауля Риго.-- Этимъ мы хотимъ разбудить сонное царство... Только врядъ ли оно отъ этого проснется... врядъ ли!-- добавилъ онъ, и въ голосѣ его прозвучала грустная иронія.

Послѣднія слова, очевидно, предназначались для Рауля Риго, но онъ ничего не отвѣчалъ. Да врядъ ли онъ и слышалъ ихъ... Въ эту минуту онъ пересталъ грести, поднялъ весла и, скрестивъ рукоятки ихъ на колѣняхъ, задумался, глядя впередъ передъ собою. Его блѣдное лицо, озаренное сіяніемъ звѣздъ, приняло смѣлое, рѣшительное выраженіе; брови были нахмурены, губы крѣпко сжаты. О чемъ онъ думалъ? Вызывалъ ли онъ мысленно кого-нибудь на бой? Торжествовалъ ли заранѣе побѣду? Или, предчувствуя свою гибель, давалъ себѣ клятву не отступать ни передъ чѣмъ и пожертвовать жизнью за торжество своихъ идеаловъ?..

Но вотъ онъ встряхнулся и снова взмахнулъ веслами. Лодка вздрогнула и закачалась, серебристыя нити посыпались изъ-подъ веселъ и мы поплыли.

Обогнувъ длинную полосу песчаной мели, протянувшейся по самой серединѣ рѣки и миновавъ группу островковъ, еще затопленныхъ разливомъ, мы причалили къ одному изъ нихъ. Это былъ довольно пустынный островъ, густо поросшій камышомъ и кустарникомъ. Его почему-то называли Рыбьимъ островомъ, хотя рыбаки его рѣдко посѣщали. Мы причалили къ самому высокому его берегу и здѣсь остановились. Выйдя на берегъ, Леонидъ и Рауль Риго вынули изъ-подъ блузъ желѣзные заступы, насадили ихъ на свои палки и молча принялись рыть землю. Въ этомъ таинственномъ полумракѣ, при трепетномъ мерцаніи звѣздъ, среди густыхъ кустовъ тальника, они были похожи на какихъ-то мрачныхъ могильщиковъ, роющихъ могилу для невѣдомаго мертвеца. Вокругъ нихъ шептались камыши; внизу тихонько плескалась Волга. Когда была вырыта порядочная яма, мы осторожно спустили туда ящики и снова засыпали яму землей.

-- Готово!-- произнесъ Леонидъ, пряча заступъ подъ блуву, и посмотрѣлъ на Рауля Ряго.-- Когда же ты теперь намѣренъ отправиться?

-- Еще не знаю,-- отвѣчалъ Рауль Риго, тщательно утрамбовывая землю.-- Это зависитъ отъ "той стороны"...

-- И ты все-таки надѣешься? Вѣришь?

-- Вѣрю.

-- Гм... А можетъ быть еще подождешь?.. Одумаешься?..

-- Нѣтъ!

Голосъ Рауля Риго звучалъ рѣшимостью. Леонидъ вздохнулъ.

-- Ну... дай тебѣ Богъ!-- вымолвилъ онъ, и голосъ его слегка дрогнулъ.

Онъ протянулъ Раулю руку и долго не выпускалъ его руки изъ своей. Потомъ, словно раскаиваясь въ своей нѣжности, грубо оттолкнулъ ее и, пробормотавъ: "ну, чортъ тебя дери!" -- зашагалъ въ лодкѣ.

На обратномъ пути мы всѣ опять молчали. Только Рауль Риго какъ будто повеселѣлъ, и то принимался насвистывать что-то, затягивалъ пѣсни, то кричалъ во всю мочь: "слу-ша-ай!" И его очень забавляло, когда съ какой-нибудь баржи ему отвѣчали.

По теченію плыть было легче, и мы скоро достигли города. Замелькали огоньки, повѣяло тепломъ; съ Самолетовой пристани до насъ донеслись веселые звуки музыки. Тутъ былъ устроенъ вокзалъ съ буфетомъ и съ площадкой для танцевъ. Когда мы подъѣхали въ берегу, балъ былъ въ полномъ разгарѣ. Наверху по периламъ площадки, висящей надъ самою Волгой, сверкали гирлянды разноцвѣтныхъ фонарей; оркестръ отчаянно наяривалъ Оффенбаховскую кадриль; на площадкѣ мелькали взадъ и впередъ танцующія пары. А внизу кто-то адскимъ голосомъ горланилъ: "караулъ!" и слышались тревожные полицейскіе свистки. Запахло пивомъ, дымомъ, керосиномъ...

Мы приковали лодку къ причалу, бросили ключъ на окно сторожки лодочника и, всѣ обвѣянные ароматной свѣжестью Волги, стали взбираться по крутому мощеному взвозу. Наверху мы разстались. Рауль Риго, посвистывая, пошелъ направо, а мы прямо домой. Леонидъ былъ угрюмъ.

Христина Павловна еще не ложилась и ждала насъ съ ужиномъ. Въ комнатѣ было свѣтло, тепло и уютно; у образа теплилась лампада; на столѣ, накрытомъ чистой скатертью, дымилась горячая яичница. Послѣ нашего романическаго путешествія на Рыбій островъ, послѣ пронизывающаго холодка Волги и ночи, все это было очень пріятно.

-- Гдѣ это до сихъ поръ шлялись?-- встрѣтила насъ старушка.-- Неужто все въ Липкахъ? Уже давно 12 пробило, небось и ворота-то вездѣ заперли. А тутъ нѣмчикъ этотъ, Женя, прибѣгалъ раза два. Васъ обоихъ спрашивалъ.

Я разсказалъ все слышанное мною сегодня у Коховъ. Христина Павловна всплеснула руками.

-- Господи-Батюшка!-- воскликнула она.-- И что это такое творится на бѣломъ свѣтѣ! Этакой ребенокъ на войну собирается! А?

-- Вотъ еще дурень!-- пробормоталъ Леонидъ сквозь зубы.-- На кой чортъ ему понадобилось въ Сербію отправляться? Свои собаки дерутся, а чужая не приставай. Очень мы нужны сербамъ съ нашими благодѣяніями!.. Лѣзутъ словно бабочки на огонь...

Съ этими словами онъ всталъ изъ-за стола и ушелъ въ свою комнату.

Рано утромъ меня разбудилъ громкій говоръ въ сосѣдней комнатѣ. Я прислушался. Говорила Христина Павловна и Женя; очевидно, между ними шелъ горячій споръ. Старушка въ чемъ-то убѣждала мальчика; Женя ей возражалъ. Я слышалъ его взволнованный тоненькій голосовъ, звенѣвшій какъ колокольчикъ. "Вѣрно, о Сербіи!" подумалъ я и сталъ одѣваться. Леонидъ еще спалъ.

Выйдя изъ своей комнаты, я засталъ споръ въ самомъ разгарѣ. Христина Павловна сидѣла вся красная, съ шумомъ перемывая посуду, а Женя, возбужденный, взволнованный, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, горячо жестикулируя. Я его никогда не видѣлъ такимъ. Увидѣвъ меня, онъ просіялъ и подошелъ ко мнѣ.

-- Я иду въ добровольцы!-- сказалъ онъ вмѣсто привѣтствія.-- А вотъ Христина Павловна меня отговариваетъ.

-- Господи, да какъ же не отговаривать?-- закричала старушка, роняя на полъ чайную ложечку.-- Вѣдь молоко еще путемъ на губахъ не обсохло, а онъ въ какую-то Сербію собирается! Это что такое? Да ты, батюшка, умѣешь ли ружье-то въ рукахъ держать? Вѣдь ишь ты что обдумалъ, несмысль этакой!

-- Постойте, постойте!-- перебилъ ее Женя, размахивая руками.-- Вѣдь еслибы вы знали, что тамъ дѣлается... Вѣдь вы не знаете... Этотъ несчастный народъ ужасно страдаетъ... Ужасно! Ихъ рѣжутъ, вѣшаютъ, убиваютъ безъ суда; ихъ грабятъ, продаютъ, мучаютъ... Развѣ это не возмутительно? И вотъ, наконецъ, они возстали... но у нихъ нѣтъ ни денегъ, ни оружія, ни людей... и никто не хочетъ имъ помочь... И мы будемъ спокойно смотрѣть, какъ ихъ всѣхъ разстрѣляютъ...

-- Ну, а ты-то что тамъ сдѣлаешь? Поможешь что-ли?-- возразила старушка.

-- Если я буду одинъ -- конечно, ничего не сдѣлаю... Но вѣдь туда идутъ и другіе.. И если всѣ такъ будутъ разсуждать, какъ вы, такъ никому не нужно идти... Пусть себѣ погибаютъ! Вѣдь не насъ убиваютъ... не насъ лишаютъ свободы...

Мальчикъ весь дрожалъ отъ волненія и, обратившись ко мнѣ, сказалъ:

-- А вы... Вы что скажете? Не правда ли, вы со мной согласны?

-- Нѣтъ, не согласенъ,-- возразилъ я.-- Конечно, я не говорю, что за сербовъ не нужно сражаться, но только вамъ бы я не совѣтовалъ.

Женя поблѣднѣлъ и смотрѣлъ на меня широко открытыми глазами. Очевидно, онъ ожидалъ, что я буду за него, и ошибся.

-- Почему?-- едва слышно спросилъ онъ.

-- Мнѣ кажется, что и на родинѣ у насъ довольно дѣла,-- началъ я дидактическимъ тономъ.-- Вы могли бы сдѣлать многое, кончивъ курсъ въ университетѣ. А теперь что же?... Вы еще молоды, не подготовлены въ жизни и хотите все свое будущее поставить на карту ради временнаго увлеченія. Притомъ вы забываете, что у васъ отецъ, который васъ любитъ до безумія, и сестры. Они всѣ на васъ надѣются, многаго отъ васъ ждутъ. И вы вдругъ все разрушаете...

Я поглядѣлъ на мальчика и замолчалъ. Мнѣ стало его ужасно жаль... Онъ вдругъ весь какъ-то съежился, притихъ и потемнѣлъ. Глаза его наполнились слезами, губы нервно дрожали.

-- А развѣ у нихъ... нѣтъ отцовъ и сестеръ?-- прошепталъ онъ, заикаясь.-- И развѣ я одинъ...-- Онъ не договорилъ. Слезы градомъ покатились по его поблѣднѣвшему личику, и онъ, пошатываясь, вышелъ изъ комнаты, ни съ кѣмъ не простившись. Я растерянно проводилъ его глазами, а Христина Павловна развела руками и сама заплакала.

Вскорѣ послѣ этого разговора съ Женей у меня начались экзамены, и я volens-nolens долженъ былъ засѣсть за зубряжку. Все у меня было страшно запущено, многое не подготовлено, и я въ лихорадочномъ жару принялся наверстывать потерянное время. Меня обуяла такъ-называемая febris examinalis, и въ ея постоянномъ трепетѣ мнѣ уже некогда было заниматься посторонними дѣлами. Я пересталъ ходить въ Липки, ни съ кѣмъ не видался и съ утра до вечера просиживалъ дома за учебниками. Христина Павловна меня поощряла и очень интересовалась моими успѣхами. Она меня сама будила, поила чаемъ, спрашивала:

-- Ну, что? Рѣшилъ что-ли задачу-то? Помилуй Богъ, на экзаменѣ попадется!

Первый экзаменъ по Закону Божію прошелъ благополучно. Хотя я и не зналъ молитву передъ причащеніемъ, но батюшка, по добротѣ сердечной, простилъ мнѣ это, взявъ съ меня только честное слово выучить ее "послѣ". Такъ же благополучно прошли письменный и устный по математикѣ, исторія и устный экзаменъ по русскому языку. Я было уже воспрянулъ духомъ, предвкушая полученіе диплома, но увы! меня доканало "сочиненіе". Что я тамъ сочинилъ, до сихъ поръ не знаю хорошенько, но, вѣроятно, нѣчто ужасное, судя по недоумѣвающему взгляду учителя русскаго языка, которымъ онъ меня встрѣтилъ, когда я пришелъ узнать о судьбѣ моего "сочиненія". Затѣмъ воцарилось зловѣщее молчаніе... и холодный голосъ словно откуда-то издалека изрекъ окончательный приговоръ: "неудовлетворительно-съ... до слѣдующихъ испытаній допустить не можемъ... пріѣзжайте осенью"...

Выйдя изъ гимназіи, я въ первую минуту совершенно не зналъ, что съ собой дѣлать. Прежде всего я рѣшилъ идти прямо на вокзалъ, взять билетъ и уѣхать. Но со мною не было денегъ, притомъ меня пугала страшная мысль явиться къ своимъ родителямъ безъ диплома. Потомъ у меня мелькнула дикая мысль пойти на Волгу, взять лодку и уплыть куда глаза глядятъ. Или отправиться на Рыбій островъ и тамъ повѣситься... Или вмѣстѣ съ Женей поступить въ добровольцы, уйти въ Сербію и тамъ умереть отъ турецкой пули... Но въ концѣ концовъ мнѣ захотѣлось просто спать, и я преспокойно отправился домой. Христина Павловна ждала меня чуть не на порогѣ и, увидѣвъ мое убитое лицо, ахнула и всплеснула руками.

-- Провалился?

Я сдѣлалъ какой-то неопредѣленный жестъ, прослѣдовалъ въ свою комнату, легъ и заснулъ какъ убитый. Но, проснувшись и вспомнивъ о своемъ несчастіи, я предался самому необузданному отчаянію. Перспектива сидѣть опять въ канцеляріи земской управы, переписывать бумаги, чинить перья -- показалась мнѣ просто отвратительной. А что скажетъ отецъ? А мать? А всѣ знакомые?

И я въ неистовствѣ бѣгалъ взадъ и впередъ по комнатѣ, ругая себя и до боли ероша волосы. Мнѣ даже комната эта опротивѣла и совсѣмъ не тянуло взглянуть на Волгу.

Христина Павловна, услышавъ мою бѣготню, вошла въ комнату.

-- Пойдемъ чайку попьемъ,-- ласково сказала она.-- Нечего убиваться-то. Посовѣтуемся!

Участіе доброй старушки тронуло меня до глубины души, и хотя мнѣ совсѣмъ не хотѣлось чаю, но я покорно послѣдовалъ за нею.

-- Ну, садись, садись, разсказывай, давича и не успѣлъ, какъ угорѣлый прибѣгалъ! Кто тебя подкузьмилъ-то? Рыжовъ? Знаю, знаю... песъ этакій! Ужъ нельзя было ему, злодѣю, какъ-нибудь тамъ хоть троечку поставить. Парень пріѣхалъ бо-знать откуда, и надо же такому грѣху случиться. Да и ты, батюшка, хорошъ!-- принялась она за меня.-- Вѣдь говорила тебѣ: учись, учись! Нѣтъ! Все Липки да Липки! вотъ тебѣ и Липки! Проморгалъ экзаменъ-то!

Мнѣ вдругъ вспомнилась фраза Лимонадова: "вы только другъ другу дѣломъ заниматься мѣшаете!" и я покраснѣлъ отъ досады. "А вѣдь правъ оказался, лысый чортъ!" подумалъ я. Старушка замѣтила непріятное впечатлѣніе, произведенное на меня ея словами, и поспѣшила меня утѣшить.

-- Ну, да ничего! Осенью пріѣдешь. Что же, отецъ съ матерью-то злодѣи что-ль какіе своему дитю? А ежели денегъ не дадутъ, ну, напиши. Леня пришлетъ. Да подъучись хорошенько, не лоботрясничай. Вотъ сдашь экзаменъ, тогда хоть на стѣну лѣзь, а пока-что потерпи, пѣсни-то свои бурлацкія оставь...

Долго ворчала старушка, но на этотъ разъ воркотня ея нисколько не раздражала меня, а, напротивъ, забавляла и успокойнала. Въ ней слышалось столько сердечной доброты, столько искренняго сочувствія, что на душѣ становилось какъ-то тепло и спокойно.

Пришелъ Леонидъ, посмѣялся надъ моей неудачей, и я, совершенно успокоенный, отправился укладываться. Я рѣшилъ ѣхать завтра съ двухъ-часовымъ поѣздомъ, ни съ кѣмъ не прощаясь, отчасти потому, чтобы не терять времени, а главное потому, что было совѣстно показываться на глаза своимъ знакомымъ послѣ постыднаго провала на экзаменѣ.

Одинъ Женя, узнавъ о моемъ отъѣздѣ, пришелъ меня провожать на вокзалъ. Во все время экзаменовъ я рѣдко видѣлся съ нимъ, и теперь меня очень поразила перемѣна, происшедшая въ немъ. Онъ сильно похудѣлъ и осунулся; его личико вытянулось, глаза впали, губы были крѣпко сжаты. Теперь онъ былъ поразительно похожъ на свою сестру, Эмми. По свойственной ему деликатности, онъ въ разговорѣ ни разу не упомянулъ о претерпѣнной мной неудачѣ; я, въ свою очередь, избѣгалъ говорить о его намѣреніи поступить въ волонтеры. Такимъ образомъ, разговоръ нашъ преимущественно вертѣлся около разныхъ мелочей и воспоминаній о прошломъ.

-- Жаль, что вы не пришли къ намъ проститься. Отецъ будетъ жалѣть и сестры тоже,-- сказалъ онъ, когда мы въ ожиданіи третьяго звонка прохаживались по платформѣ.

-- Что же дѣлать! Некогда. Кланяйтесь имъ отъ меня. Скажите, что еслибы даже я никогда сюда не вернулся, я все-таки ихъ не забуду...

Женя крѣпко пожать мнѣ руку, на глазахъ его блеснули слезы. Раздался третій звонокъ.

-- Въ вагоны, господа, въ вагоны!-- крикнулъ кондукторъ, торопливо проходя по платформѣ.

Мы обнялись. Женя долго не выпускалъ моей руки изъ своей.

-- Можетъ, никогда больше не увидимся,-- прошепталъ онъ.

Послышался свистокъ, поѣздъ медленно тронулся. Женя торопливо пошелъ рядомъ съ нимъ, улыбаясь мнѣ сквозь слезы и махая своей шляпой. Но вотъ, платформа уплыла, поѣздъ помчался шибче, а я долго стоялъ на площадкѣ, глядя въ ту сторону, гдѣ осталась тоненькая фигурка мальчика въ синей матроскѣ. Онъ все еще стоялъ на платформѣ и махалъ мнѣ шляпой. Наконецъ, и его не стало видно; огромный клубъ бѣлаго пара съ шипѣньемъ вырвался изъ паровоза и все закрылъ предо мною. Сердце мое вдругъ мучительно сжалось и заныло...

-----

Былъ сентябрь, когда я снова въѣзжалъ въ Приволжскъ. Погода стояла пасмурная; небо хмурилось; изрѣдка начиналъ моросить дождь; городъ встрѣчалъ меня непривѣтливо. По мокрымъ отъ дождя тротуарамъ, подъ огромными дождевыми зонтами, блуждали сумрачныя фигуры пѣшеходовъ. Деревья стояли полуобнаженныя, жалобно шурша поблекшими листьями. Однако, несмотря на это, я чувствовалъ себя прекрасно и, нанявъ извозчика, немедленно помчался на Грузинскую улицу. Мнѣ страстно хотѣлось узнать обо всѣхъ, повидаться съ знакомыми, и я, горя нетерпѣніемъ, торопилъ своего извозчика. Какъ-то поживаетъ Леонидъ? Что подѣлываетъ Христина Павловна? Вѣдь четыре мѣсяца почти я ихъ не видалъ и ничего не слышалъ о нихъ... И я мысленно опережалъ извозчичью клячу, не спѣша подпрыгивавшую по мокрой мостовой.

-- Поторапливай, поторапливай, любезный!-- внушительно покрикивалъ я на извовчика.

Наконецъ, вотъ и Грузинская улица. Я поспѣшно расплатился съ извозчикомъ, схватилъ свой чемоданчикъ и бѣгомъ помчался въ домъ. Въ комнатахъ было пусто; отъ печекъ вѣяло тепломъ; окна были уже вставлены и слезились. Христина Павловна возилась въ кухнѣ, но, услышавъ шаги, выглянула и ахнула -- Это ты, батюшка? ишь ты, какъ незамѣтно подкрался!.. Ну, здравствуй, здравствуй...

Мы расцѣловались. Старушка прослезилась отъ радости.

-- Ну, слава Богу, что пріѣхалъ! А мы уже тебя ждали-ждали; думали, что и не пріѣдешь! Ну, садись, садись, сейчасъ чайку.

-- А Леонидъ гдѣ же?

-- Должно быть, у Коховъ. Теперь тамъ и днюетъ, и ночуетъ; нѣмецкимъ языкомъ вздумалъ заниматься.

-- Ну, а Кохи какъ?

-- Подожди, подожди! Вотъ сейчасъ велю самоварчикъ наставить, а потомъ и начну разсказывать.

Старушка принялась суетиться, а я въ промежутокъ между ея путешествіями изъ кухни къ шкафу и отъ шкафа къ столу, не переставая, осаждалъ ее вопросами.

-- Да подожди ты, торопыга!-- прикрикивала она на меня.-- Дай срокъ, все узнаешь! Все разскажу. Ты вотъ лучше скажи, приготовился ли въ экзамену-то?

-- Еще бы!-- весело отвѣчалъ я.-- Теперь ужъ не провалюсь, все знаю.

-- Охъ, знаешь ли? Весной тоже говорилъ -- "все знаю"! Молитву-то выучилъ ли?

-- Выучилъ, Христина Павловна!

-- Ну, то-то, смотри!

Наконецъ, самоваръ былъ готовъ, и мы усѣлись за столъ.

-- А у насъ тутъ дѣла,-- начала старуха вполголоса и оглядываясь по сторонамъ.-- Такой разгромъ былъ -- бѣда! Чисто Мамаево побоище! Помнишь, къ Ленѣ черненькій-то ходилъ, высокій, вы еще его никакъ Рауль Риго называли? Да какъ, чай, не помнить! Ну, такъ вотъ... Какъ ты уѣхалъ, пошли у нихъ съ Ленькой шушуканья да секреты. Какъ, бывало, смеркнется, такъ онъ шасть въ Ленькѣ -- и на ключъ. Занавѣски спустятъ, табачищемъ надымятъ, шепчутся, и цѣлую ночь этакъ! Ну, я ужъ вижу -- что-то затѣваютъ; стала примѣчать. Болитъ у меня сердце; думаю: быть бѣдѣ! Ленька тоже пасмурный ходитъ. Стала-было я ему говорить,-- какое! Фыркнулъ на меня и ушелъ. А тутъ и черненькій-то этотъ пересталъ ходить. Только разъ подъ вечеръ, сижу я у окна, вдругъ вижу, Ленька бѣжитъ и лица на немъ нѣтъ. Прибѣжалъ прямо къ себѣ въ комнату, дверь на ключъ и ну бумагами шуршать. Я къ щелкѣ. Смотрю, цѣлую кучу бумагъ какихъ-то собралъ, да въ печку, и ну палить. Я промолчала, а душа все-таки болитъ, такъ и разрывается. Что я тутъ пережила -- страсть Господня! И не перескажешь. А тутъ слышу-послышу, вашего Риго-то гдѣ-то за Волгой сцапали, съ книжонками!.. Такъ а и взвыла! Ну, думаю, пропащее дѣло, непремѣнно и Ленькѣ достанется. Вмѣстѣ вѣдь они эти дѣла-то обдѣлывали. И стала я, батюшка мой, потихоньку отъ него въ путь готовиться. Что же, думаю, ужъ ежели его куда ушлютъ, вѣдь и я съ нимъ...

Старушка въ волненіи перевела духъ и продолжала.

-- Только черезъ недѣльку этакъ, глядь, и къ намъ гости припожаловали. Все перерыли, пересмотрѣли -- ничего нѣтъ. Потомъ прокуроръ, славный этакій, вѣжливый, спрашивать началъ. Кто бывалъ? Что говорили? Что дѣлали?-- Батюшка,-- говорю, а сама зубъ на зубъ не попаду, еле жива отъ страха,-- знать ничего не знаю, вѣдать не вѣдаю; развѣ они съ нами, старухами, разговариваютъ? Ну, онъ ничего, воды мнѣ предлагаетъ, успокоиваетъ. Написали бумагу какую-то, подписку взяли съ Лени никуда не уѣзжать и ушли. Господи, сколько я страху натерпѣлась! Никогда вѣдь съ полиціей дѣловъ не приходилось имѣть, а тутъ Богъ привелъ за наказаніе. Мы, бывало, съ попомъ, покойникомъ, будочника издали увидимъ, такъ и обомремъ -- не къ намъ ли? А ужъ судейскихъ и вовсе какъ огня боялись.

-- Ну, а что же Рауль Риго?

-- Сослали, только куда, ужъ я тебѣ не могу сказать. Леню спроси. Зла я тутъ на него была до страсти, ну, а какъ узнала, что ссылаютъ, жалко стало. Бѣльишка ему собрала, послала, деньжонокъ! А ужъ Леньку своего грызла-грызла... Не смутьянь... Неужто начальство-то меньше васъ, молокососовъ, понимаетъ? Вѣдь ишь ты что выдумали -- народъ бунтовать!.. А?

Видя, что старушка начинаетъ опять волноваться, я поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.

-- Ну, а разскажите, Христина Павловна, про Женю. Что онъ?

-- Вѣдь въ Сербію уѣхалъ!-- воскликнула старушка, оживляясь.-- Часто онъ тутъ ко мнѣ бѣгалъ. Прибѣжитъ и начнетъ про турецкія звѣрства разсказывать, а самъ весь дрожитъ, плачетъ, въ грудь себя кулакомъ бьетъ. "Христина Павловна!-- говоритъ,-- послушайте, что тамъ дѣлается! Можно ли равнодушнымъ оставаться! Никакъ нельзя... Я не могу! Уйду"... Ну, я поворчу-поворчу на него, а потомъ вмѣстѣ съ нимъ и сама заплачу. Жалко мнѣ его было, извелся весь, лицо точно восковое... Потомъ, слышу, въ церкви про сербовъ читаютъ... Деньги стали собирать, одежу, корпію. Тугъ ужъ и я задумалась. Что-жъ, думаю, знать и вправду дѣло нешуточное. Сама засѣла корпію дергать. Ленька смѣется. "Что, говоритъ, мамаша, и вы въ Сербію собираетесь?" Что же, говорю, это лучше, чѣмъ народъ бунтовать.

-- А давно Женя-то уѣхалъ?

-- Давно! Еще до Ильина дня. Тутъ ихъ много собралось, человѣкъ пятнадцать. Денегъ имъ собрали, обѣдомъ угощали и на вокзалъ съ музыкой провожали. Лимонадовъ, говорятъ, рѣчь говорилъ имъ: дескать, такъ и такъ, надо потрудиться за братьевъ, которые проливаютъ кровь на Дунаѣ. Много что-то говорилъ, да я забыла. Вотъ Ленька придетъ, разскажетъ. Да вонъ онъ никакъ и лѣзетъ!

Дѣйствительно, въ прихожей послышался стукъ снимаемыхъ калошъ и вслѣдъ за тѣмъ въ комнату вошелъ Леонидъ. Мы съ нимъ расцѣловались и оглядѣли другъ друга.

-- Ну, братъ, ты-таки растолстѣлъ!-- воскликнулъ Леонидъ.

-- А ты похорошѣлъ!-- отвѣчалъ я.

Въ самомъ дѣлѣ въ Леонидѣ произошла большая перемѣна. Во-первыхъ, онъ подстригся и отпустилъ бородку, которая къ нему очень шла. Во-вторыхъ, онъ, очевидно, сталъ заниматься своимъ костюмомъ. Вмѣсто обычной ситцевой косоворотки на немъ была бѣлоснѣжная крахмальная сорочка, а засаленный пиджакъ смѣнился чернымъ сюртукомъ. Въ выраженіи лица тоже явилось что-то новое. "Э, голубчикъ, да ты не влюбленъ ли!" подумалъ я, всматриваясь въ Леонида.

-- Ну, что, мамаша небось все тебѣ разсказала?-- спросилъ Леонидъ, когда Христина Павловна ушла въ кухню хлопотать по хозяйству.

-- Да, почти. Гдѣ же теперь Риго?

Лицо Леонида потемнѣло.

-- Въ Архангельской... на два года,-- отвѣчалъ онъ.

-- Какъ же это все вышло?

-- Долго разсказывать, да и вспоминать тяжело. Помнишь, тогда на Волгѣ я сказалъ тебѣ про сонное царство? Пошелъ Риго будить спящую царевну, только ничего изъ этого не вышло. Крѣпко спитъ она за дубовой дверью съ семью печатями и стерегутъ ее стоглавые драконы. Ну, и попался нашъ рыцарь.

Леонидъ всталъ и въ волненіи зашагалъ по комнатѣ. Потомъ остановился у окна и, нервно барабаня пальцами по стеклу, продолжалъ:

-- Впрочемъ, не онъ одинъ. Идутъ по этой дорожкѣ многіе, лѣзутъ на проломъ съ завязанными глазами и, конечно, расшибаютъ лбы. Хуже всего то, что во всей этой исторіи виноватымъ окажется опять-таки нашъ народъ. Сегодня наши Донъ-Кихоты копья за него ломаютъ, а потомъ на манеръ Лимонадова начнутъ выкрикивать, что народъ глупъ, тупъ, дикъ и т. д. Вотъ что скверно!

-- Такъ, значитъ, ты не вѣришь въ успѣхъ этого движенія?

-- Не вѣрю!-- жестко отвѣчалъ Леонидъ.

-- Почему же?

-- А потому-съ, что мы совсѣмъ не знаемъ и не понимаемъ народа, и народъ насъ тоже не понимаетъ...

-- Во что же ты вѣришь?

-- Въ науку!-- И Леонидъ снова забарабанилъ пальцами по стеклу.

Мы долго молчали. Самоваръ тихо шипѣлъ на столѣ; часы однообразно постукивали; архіереи пасмурно смотрѣли со стѣнъ.

-- Ну, а что Володя?-- спросилъ я.

-- А?-- отозвался Леонидъ, пробуждаясь отъ своей задумчивости и подходя къ столу.-- Съ Володей, братъ, тоже тутъ исторія, только въ другомъ родѣ. Тоже донкихотствуетъ на свой ладъ. Послѣ похоронъ Натальицы онъ запилъ и зд о рово запилъ. День и ночь въ Теремкѣ просиживалъ,-- знаешь, кабачокъ на пѣшемъ базарѣ? Ну, и встрѣтилъ онъ тамъ арфистку какую-то, Груню или Дуню, чортъ ее знаетъ, красоты, говорятъ, неописанной. Ну, разумѣется, немедленно влюбился: "надо, говоритъ, ее спасти, вытащить изъ грязи, поднять до себя"... Деньги собиралъ въ ея пользу; теперь, говорятъ, женился на ней. Что изъ этого выйдетъ, не знаю; думаю, что ничего! Оберетъ она его и броситъ, а онъ сопьется, вотъ и все!

-- Ну, однако, ты ужъ черезъ-чуръ мрачно смотришь на вещи. А можетъ быть они будутъ счастливы!

-- Ну, и дай Богъ!-- съ усмѣшкой сказалъ Леонидъ.-- Я ничего противъ этого не имѣю!

-- Ну, а Кохи?

Легкая краска вспыхнула на щекахъ Леонида и сейчасъ же погасла.

-- Кохи? Что же... живутъ по прежнему. Про Женю ты слышалъ?..

-- Да, Христина Павловна говорила. Ну, что онъ? Пишетъ?

-- Прежде довольно часто писалъ, но вотъ теперь что-то замолкъ. Все жаловался, что дѣла нѣтъ, по цѣлымъ недѣлямъ приходилось сидѣть гдѣ-то въ траншеяхъ; стрѣлять, говоритъ, не велятъ, патроновъ мало; грязь, дожди, скука... Наконецъ, удалось ему повидаться съ Черняевымъ,-- въ восторгѣ отъ него,-- попросилъ, чтобы его въ дѣло пустили. Командировали его вылазку какую-то сдѣлать, или рекогносцировку, чортъ ее знаетъ! ну, и тутъ его ранили въ ногу. Опять недоволенъ: двѣ недѣли пришлось въ госпиталѣ лежать. Здѣсь, между прочимъ, съ нимъ курьезъ вышелъ: вообрази, его за дѣвушку считали! Онъ и прежде писалъ, что товарищи черезъ-чуръ деликатно съ нимъ обходятся, ухаживаютъ, уступаютъ лучшую постель, отдаютъ лучшій кусокъ. Это, конечно, ему не нравилось, ужасно возмущался! И вотъ, наконецъ, все обнаруживается! Принесли его на перевязочный пунктъ, докторъ подходитъ съ извиненіями. "Позвольте васъ осмотрѣть".-- "Извольте".-- "Но, можетъ быть, это васъ стѣсняетъ... тогда я позову сестру милосердія"...-- "Зачѣмъ?" -- "Помилуйте, все-таки женщина... гораздо удобнѣе"... Нашъ герой, наконецъ, понялъ въ чемъ дѣло, вспылилъ, навѣрное расплакался отъ обиды, ну, и разъяснилось дѣло. Много смѣху, говоритъ, было потомъ среди товарищей.

-- Ну, а теперь выздоровѣлъ онъ?

-- Да, въ послѣднемъ письмѣ сообщалъ, что выписался, хотя навѣрное не совсѣмъ здоровый. Пишетъ: "слышу грохотъ пальбы,-- наши сражаются за Алексинацъ, а я лежу, прикованный къ постели, въ бинтахъ и комирессахъ, и всей душой рвусь въ бой"... Это онъ писалъ въ половинѣ августа, когда шла битва подъ Алексинцемъ; послѣ того онъ писалъ еще разъ, изъ Дьюниша, и съ тѣхъ поръ ни строчки.

-- А старикъ Кохъ?

-- Хандритъ! Вотъ еще старый романтикъ! Ни чорта онъ въ дѣйствительной жизни не смыслитъ! Живетъ какими-то иллюзіями, платонически мечтаетъ о "зарѣ будущаго", вѣрить въ сліяніе народовъ, а чуть дѣйствительность противъ шерстки погладитъ -- сейчасъ въ уныніе ударяется. Впрочемъ славный онъ все-таки, я его очень люблю. Идеализмъ его заѣлъ, а натура богатая, чистая...

-- А Лимонадовъ-то, слышалъ?-- продолжалъ Леонидъ послѣ нѣкотораго молчанія.-- Совсѣмъ "славянистомъ" сдѣлался. Какую онъ тутъ рѣчь добровольцамъ говорилъ -- бѣда! "Онъ плачетъ, а мы всѣ рыдаемъ". И чего-чего только не насказалъ! И "всеславянская идея", и "историческая миссія Россіи", и "исконное стремленіе къ братскому сліянію", и "кровавое знамя протеста", и "гордый вызовъ вѣковому деспотизму гнилого Запада". Просто, я тебѣ скажу, осатанѣлъ совсѣмъ. Такія кровожадныя статьи въ "Ежедневкѣ" печатаетъ -- морозъ по кожѣ подираетъ. Европѣ достается на орѣхи, а Биконсфидьда просто въ пухъ и прахъ разнесъ. Былъ я у него на дняхъ по дѣлу, такъ просто ошеломилъ онъ меня. "Что, говоритъ, вы съ своими утопіями! Вотъ наша исконная задача,-- всеславянское государство... Вотъ она, великая славянская революція! Берите въ руки стяги и оружіе и идите на Балканы!" И вѣдь какъ говоритъ! "Глаза въ крови, лицо горитъ"... настоящій древній бардъ. По всѣмъ угламъ у него навалены горы тряпья,-- носки какіе-то, чулки, рубахи,-- это все для "балканскихъ братьевъ". Въ двери безпрестанно стучатъ: "можно войти?" Какія то барыни, барышни, съ пакетами, съ узлами, глаза заплаканы, вздыхаютъ, пожимаютъ другъ другу руки. А вотъ посмотри, что этотъ же самый Лимонадовъ черезъ годикъ-другой станетъ говорить. Навѣрное сербы будутъ и дураки, и подлецы, и трусы, и неблагодарныя свиньи.

-- Ну, Леонидъ,-- перебилъ я.-- Ей Богу, ты возмутителенъ. Твой скептицизмъ доходитъ до Геркулесовыхъ столбовъ.

-- А вотъ увидишь! Ужъ и теперь сербы что-то на насъ коситься начинаютъ. Опасаются наплыва русской молодежи. Это ужъ теперь, когда еще мы имъ нужны, а что будетъ потомъ? Когда придетъ время подводить итоги... Непремѣнно наступитъ разочарованіе, и вчерашніе друзья сдѣлаются врагами. Тоже самое выйдетъ, что и съ народничествомъ. Сегодня жизнь свою готовъ отдать, а завтра: "пошелъ вонъ, свинья!" Чортъ ее знаетъ, что это такое! А все оттого, что мы привыкли смотрѣть на все сквозь какую-то призму. Эхъ ты, Русь, Русь матушка! Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и безсильная,-- а все-таки люблю я тебя, право!

Въ эту минуту въ комнату вошла Христина Павловна.

-- Ну, что? Наговорились?-- сказала она, принимаясь убирать посуду.-- Опять небось про эти идеи свои толковали? А потомъ за Волгу, съ книжечками...

-- А вы сами-то?-- возразилъ Леонидъ, улыбаясь.-- Вы тоже, мамаша, помалкивайте, а то я ему все разскажу. Это вотъ что?

И Леонидъ взялъ со стола цѣлую гору шерстяныхъ чулокъ и показалъ мнѣ. Старушка покраснѣла и вырвала ихъ у него изъ рукъ.

-- Ну, такъ что-жъ изъ этого?-- съ досадой сказала она.

-- А то! Вы тоже бунтовщица! Какъ же! Сербы тамъ революцію устроили, а вы имъ чулочки вяжете да посылаете. Это по вашему хорошо?

-- Нашелъ, съ чѣмъ сравнивать! Это дѣло Божье. Про это въ церкви читано, самъ отецъ Анѳимъ читалъ.

-- Ну, что же, и отецъ Анѳимъ вашъ тоже бунтовщикъ.

-- Отстань ты отъ меня, грѣховодникъ! Бо-знать что говорить... Спасибо, прокуроръ-то хорошій человѣкъ попался, а то бы тоже теперь въ острогѣ сидѣлъ не хуже Рауля Риго. Эхъ вы. дурья порода!

Водворившись по прежнему въ комнатѣ Леонида, я засѣлъ за занятія, твердо рѣшивъ не отвлекаться на этотъ разъ посторонними дѣлами и не ходить къ знакомымъ до тѣхъ поръ, пока не кончатся экзамены. Впрочемъ и ходить было теперь некуда. Липки пожелтѣли и опустѣли, нашъ "парламентъ будущаго! распался, учителя и учительницы были заняты, всѣ разбрелись и пристроились, кто куда могъ. Володя съ Благочинной улицы переѣхалъ куда-то на берегъ Собачьяго оврага и жилъ тамъ съ своей арфисткой; Рауля Риго не было; даже безпріютный Гусь нашелъ себѣ мѣсто на желѣзной дорогѣ и теперь, говорятъ, щеголялъ въ перчаткахъ и съ тросточкой. У Леонида, по случаю его "поднадзорнаго" положенія, почти никто не бывалъ, да и самъ онъ никогда не сидѣлъ дома. Съ ранняго утра онъ уходилъ въ библіотеку и просиживалъ тамъ до обѣда, а послѣ обѣда отправлялся въ Кохамъ и пропадалъ у нихъ до поздней ночи. Такимъ образомъ, мнѣ рѣшительно никто не мѣшалъ и я свободно могъ предаваться своему зубренью. Въ тому же и погода стояла все время ненастная, перепадали дожди, на улицахъ слякоть, небо мутное и отъ Волги вѣяло холодомъ. Что касается Христины Павловны, то она слѣдила за мной какъ аргусъ, и стоило мнѣ только высунуть носъ изъ своей комнаты, она разражалась воркотней и гнала меня вонъ.

-- Учись, учись, батюшка, нечего лодырничать-то! Иди, учись!

Наконецъ, наступили и экзамены. На этотъ разъ дѣла мои пошли удачнѣе. Батюшка спросилъ у меня молитву передъ причащеніемъ и похвалилъ за усердіе, когда я безъ запинки ее отвѣтилъ; по всѣмъ остальнымъ предметамъ я получилъ пятерки, и даже "злодѣй" Рыжовъ, отдавая мнѣ сочиненіе, благосклонно замѣтилъ: "недурно-съ! недурно-съ, молодой человѣкъ!" Все шло какъ по маслу, и черезъ двѣ недѣли я не безъ трепета свертывалъ въ трубочку желтый пергаментъ, дававшій мнѣ права на званіе уѣзднаго учителя. Прощай, земская управа и продавленный стулъ у канцелярскаго стола, заваленнаго входящими и исходящими!..

Христина Павловна ликовала и на радостяхъ устроила цѣлое пиршество. Испекла огромный пирогъ съ вязигой, наварила ухи изъ стерлядей и выставила даже завѣтную бутылочку наливки, хранившуюся гдѣ-то въ таинственныхъ нѣдрахъ кладовой.

-- Ну, учитель, ѣшь!-- потчивала она меня.-- Молодецъ,-- дошелъ до дѣла. Хвалю! Не то, что ты, лоботрясъ!-- обращалась она въ Леониду.

Отпраздновавъ этотъ торжественный день, я рѣшилъ нанести визиты знакомымъ. Прежде всего я отправился къ Володѣ. Не безъ труда переправившись черезъ Собачій оврагъ, на днѣ котораго гнили дохлыя кошки и бродили какія-то подозрительныя личности, я добрался, наконецъ, до маленькаго двухъ-этажнаго домика, одиноко торчавшаго на обрывѣ. Мрачный субъектъ, съ трубкою въ зубахъ стоявшій у воротъ, на мой вопросъ, гдѣ здѣсь живетъ Аносовъ, молча ткнулъ пальцемъ наверхъ. Въ эту минуту одно изъ оконъ верхняго этажа отворилось, и изъ окна высунулась растрепанная женская голова.

-- Савельичъ, кого это спрашиваютъ?

-- А вотъ...-- Савельичъ вынулъ трубку изо рта и сплюнулъ -- Вашего...

-- На что вамъ его?-- спросила меня довольно сурово женщина.

-- Повидаться. Я его знакомый.

-- Дома его нѣтъ!-- крикнула женщина и захлопнула-было окно. Но сейчасъ же снова открыла и прибавила: -- впрочемъ подождите, пожалуй; онъ должно быть скоро...

Я ввобрался по лѣстницѣ и вошелъ въ небольшую комнатку съ перегородкой. Въ комнаткѣ никого не было, но за перегородкой слышалось шуршанье юбокъ.

-- Подождите... я сейчасъ!-- послышалось оттуда при моемъ входѣ.

Я сѣлъ и оглядѣлся. Обстановка этой комнаты совсѣмъ не напоминала прежняго жилища Володи. Все здѣсь выглядѣло помѣщански и чуялось присутствіе женщины. На окнахъ висѣли дрянныя кисейныя занавѣски и стояли засохшіе цвѣты; у стѣны стоялъ диванъ съ круглымъ столомъ, накрытымъ вязаной салфеткой. На одной изъ стѣнъ висѣло зеркало; около него рядомъ красовались вышитыя подушечки для булавокъ, картонные башмачки для часовъ, бумажные цвѣты... На другой стѣнѣ портретъ сильно декольтированной женщины съ цвѣткомъ въ шиньонѣ.

Изъ-за перегородки виднѣлся край двухспальной кровати, накрытой пестрымъ ситцевымъ одѣяломъ. Володины книги валялись въ углу, покрытыя пылью... Я вспомнилъ прежнюю комнатку Володи съ вязомъ подъ окномъ и вздохнулъ.

-- Здрассте!..-- послышалось около меня.

Я всталъ и раскланялся. Предо мною стояла дѣвушка лѣтъ 18--20, сильная брюнетка съ большими черными глазами на выкатѣ и крупными чувственными губами. Низкій лобъ былъ совершенно закрытъ густыми черными кудряшками, завитыми по послѣдней модѣ. На полныхъ крупныхъ щекахъ явственно были замѣтны слѣды пудры. Она была, пожалуй, хороша, но отъ всего ея лица и стройной фигуры, затянутой въ лиловое платье "съ отдѣлками", вѣяло невыносимой пошлостью и вызывающей дерзостью, свойственной женщинамъ, привыкшимъ къ трактирной жизни и всякаго рода приключеніямъ.

Мы сѣли. Я вообще стѣснялся женщинъ, а въ этой ужъ и совсѣмъ не зналъ какъ приступить. Разговоръ не клеился. Она то взглядывала на меня своими смѣлыми, огненными глазами, то принималась глядѣть въ окно.

-- Вы давно знакомы съ Володей?-- спросилъ я, чтобы завязать разговоръ.

-- Второй мѣсяцъ.

-- Вы прежде гдѣ жили?-- продолжалъ я и покраснѣлъ, чувствуя, что задаю не совсѣмъ ловкій вопросъ.

Но она нисколько не сконфузилась и словоохотливо отвѣчала:

-- Я прежде въ арфисткахъ состояла... въ трактирѣ "Крымъ".

-- Хорошее жалованье получали?

-- 15 рублей въ мѣсяцъ на всемъ готовомъ. Окромѣ того, иные богатые господа "на ноты" по четвертной и больше клали. Намъ житье было хорошее...

Тутъ глаза ея засверкали, щеки заалѣлись, и она оживленно, съ наивной откровенностью, принялась разсказывать о своей прошлой жизни. Разсказала, что она изъ "торговаго сословія", что "тятенька" торговалъ на пристани калачами, а онѣ съ маменькой занимались шитьемъ. Потомъ "тятенька" утонулъ пьяный на Волгѣ; маменька съ горя тоже скоро "рѣшилась", а ее сманилъ богатый купчикъ изъ посада Дубовки и бросилъ. Побывала она въ Нижнемъ, въ Саратовѣ, въ Казани, а теперь вотъ "пѣла" въ Приволжскѣ, пока не познакомилась съ Володей.

Разсказывала она очень бойко; видно было, что ей приходится повторять это уже не разъ. Дойдя до знакомства съ Володей, она вдругъ нахмурилась и вздохнула.

-- Что же, вы довольны своей теперешней жизнью?-- спросилъ я.

-- Какое ужъ довольна!-- раздраженно воскликнула она.-- Развѣ съ прежнимъ сравнить? Сижу словно въ монастырѣ; подружки не ходятъ, смѣются. "Ты, говорятъ, теперь дворянка, за барина замужъ выходишь! Мы тебѣ не пара!" А на кой чортъ мнѣ это дворянство? Что за честь, коли нечего ѣсть! Володька зря болтается, хоть бы мѣста какого искалъ, а то такъ себѣ, съ б о сыми якшается. Такъ себѣ живемъ, съ хлѣба на квасъ перебиваемся. А вѣдь сулилъ бо-знать что! "Что, говоритъ, тебѣ тутъ въ трактирѣ сидѣть да пьяныхъ ублажать? Пойдемъ со мной жить, я изъ тебя человѣка сдѣлаю!" Оно, правда, тяжело было подчасъ, ну, да и теперь-то не легче. Прежде по крайности весело было...

-- Но вѣдь вы все-таки его любите?

-- Кабы не любила, не пошла бы жить съ нимъ,-- съ сердцемъ отвѣчала дѣвушка и разразилась жалобами на свою глупость, на свое житье, на Володю. Мнѣ было страшно неловко и непріятно.

-- Это вашь портретъ?-- спросилъ я, чтобы перемѣнить разговоръ.

-- Да, это я въ Нижнемъ снималась,-- отвѣчала она и опять оживилась.-- Я тогда хорошенькая была, не то что теперь. Эхъ, хорошее было времячко!

Въ это время на улицѣ послышался шумъ. Дѣвушка отворила окно и выглянула.

-- Опить нажрался?-- закричала она.

-- Д-дуня! М-молчи, гол-лубчикъ!-- отозвался съ улицы пьяный голосъ.

-- Чего мнѣ молчать-то? Пьяница! Иди что-ль,-- чего ты на улицѣ-то срамишься...

-- Сейчасъ... сейчасъ ид-ду...

И вслѣдъ затѣмъ тотъ же голосъ дико запѣлъ:

Allons, enfants de la patrie!..

Дуня бросилась отворять дверь.

-- Вотъ и я!-- провозгласилъ Володя, появляясь на порогѣ я сильно пошатываясь.-- Д-дуня!.. голубушка моя... прости... Б-боже мой!-- воскликнулъ онъ, замѣтивъ меня.-- Кого я вижу? Откуда ты?..-- и онъ бросился меня обнимать.-- Д-давно, давно мы съ тобой не видались... съ тѣхъ поръ, какъ Натальица умерла.. Помнишь Натальицу?

-- Скидай пальто-то!-- грубо крикнула Дуня, перебивая его безсвязную рѣчь.

-- Ты... не женщина, а чортъ!-- произнесъ Володя, покорно снимая пальто.

Дуня сейчасъ же выхватила его у него изъ рукъ и проворно принялась шарить по карманамъ.

-- Гдѣ же деньги-то?-- обратилась она къ Володѣ, вывернувъ и вытряся всѣ карманы.

-- Какія деньги?-- пролепеталъ Володя.

-- Какія деньги? Что ты дурака-то изъ себя строишь! Извѣстно какія, которыя на почту ходилъ получать! Либо пропилъ?

Володя безсмысленно смотрѣлъ на нее и молчалъ. Глаза Дуни засверкали.

-- Ну, такъ и есть, пропилъ опять!-- закричала она, бросая пальто на полъ.-- Что же мы жрать-то будемъ, безмозглая твоя голова? Не понесу же я послѣднее платьишко закладывать! И такъ все продала да заложила, чортъ, дьяволъ ты этакой...

-- Дуня, Дуня, Дуня!..-- лепеталъ Володя, все болѣе и болѣе слабѣя.

-- У... сволочь!-- отвѣчала она и толкнула его въ грудь. Володя пошатнулся, зацѣпилъ за столъ и упалъ на диванъ. Черезъ минуту оттуда послышалось мирное храпѣніе. Дуня сидѣла у окна и плакала. Мнѣ стало невыносимо тяжело, и я тихонько вышелъ изъ комнаты.

На другой день утромъ я отправился въ Кохамъ. Палисадничекъ ихъ опустѣлъ, дикій виноградъ пожелтѣлъ и завялъ, на клумбахъ печально доцвѣтали астры и георгины, но въ комнатахъ по прежнему было тепло и уютно. Всѣ были въ сборѣ, исключая Жени да Александрины, который былъ на службѣ. Меня они встрѣтили такъ же радушно и привѣтливо, но я сразу замѣтилъ перемѣну. Сестры были грустны; старикъ Кохъ задумчивъ и угрюмъ. Онъ сильно постарѣлъ и осунулся за это время.

Первый мой вопросъ былъ о Женѣ. Едва я произнесъ его имя, сестры быстро переглянулись, а Антонъ Юльевичъ ожесточенно запыхтѣлъ своей трубочкой.

-- Давно уже не пишетъ!-- отвѣчала, наконецъ, Розалія и вздохнула.

Помолчали; потомъ старикъ какъ-то особенно энергично выбилъ свою трубочку и съ явнымъ раздраженіемъ произнесъ, обращаясь въ дочери:

-- Ну, не пишетъ, ну, что же изъ этого? Чего же вздыхать? Понятно, человѣкъ занятъ, въ дѣлѣ, ему некогда равныя бабьи эпистолы сочинять. Эхъ!-- воскликнулъ онъ, махнувъ рукой.-- Кабы не старость да не одышка эта проклятая, ушелъ бы и я туда вмѣстѣ съ Евгеніемъ! Чего здѣсь сидѣть? Слушать бабьи вздохи, да стоны? Удивительно пріятно!

Сестры опять переглянулись. У Розаліи навернулись слезы.

-- Папа, не волнуйся, ради Бога!-- прошептала она сдавленнымъ голосомъ.-- Ты знаешь, тебѣ вредно...

-- Вредно, вредно... Нисколько невредно! А если и вредно,-- ну, что же изъ этого? И не все ли равно? Вотъ только и слышишь одно и тоже,-- обратился онъ ко мнѣ.

Я поспѣшилъ перемѣнить разговоръ. Но и тутъ какъ-то все не клеилось. Старикъ безпрестанно раздражался, выходилъ изъ себя, говорилъ всѣмъ непріятности. Зашла рѣчь о литературѣ -- онъ обругалъ всѣхъ современныхъ писателей, обозвавъ ихъ сосульками и ходячими мертвецами.

-- Что это за писатели? Водой пишутъ, а не кровью своего сердца и сокомъ нервовъ! Жару нѣтъ, огня нѣтъ! За сердце совсѣмъ не трогаетъ!

Я заговорилъ объ общественной жизни -- тутъ опять тоже.

-- Какая у насъ общественная жизнь? Спячка, прозябаніе! Единодушія совсѣмъ нѣтъ! всякій самъ по себѣ! всеобщее равнодушіе! Вездѣ фальшь, ложь!..

-- Однако, вотъ славянское движеніе...-- началъ я.

-- Ну, что-жъ славянское движеніе? Понадобились отрѣзанные носы, отрубленныя головы, распоротые животы, рѣки крови, чтобы мы встрепенулись! Это все временное, напускное, неискреннее! Просто мода, больше ничего. Была мода на кринолины -- теперь мода на славянъ.

Я замолчалъ. Очевидно, старика, кромѣ тоски по сынѣ, одолѣвали еще старческіе недуги... Наступило тягостное молчаніе.

Вдругъ въ передней кто-то стукнулъ. Старикъ весь встрепенулся, поблѣднѣлъ и привсталъ на креслѣ.

-- Роза... пойди, посмотри, кто это...-- произнесъ онъ быстро.

Розалія пошла и черезъ минуту вернулась.

-- Это отъ сосѣдей. Газеты принесли,-- сказала она, кладя на столъ пачку газетъ.

-- А!..-- произнесъ Антонъ Юльевичъ упавшимъ голосомъ и снова опустился въ кресло. Потомъ собралъ газеты и съ блѣдной улыбкой обратился во мнѣ.

-- Ну, mein Freund... Вы посидите тутъ съ моими дамами, а я пойду газеты прочту...

Онъ всталъ и разслабленною походной вышелъ изъ комнаты.

-- Каковъ сталъ папа?-- произнесла Розалія, обращаясь во мнѣ, и слезы опять затуманили ея печальные глаза.-- Вы думаете, отчего? О Женѣ тоскуетъ. Цѣлые дни у окна сидитъ, смотритъ,-- почтальона ждетъ. Идетъ почтальонъ -- онъ такъ и задрожитъ весь... Мимо -- поблѣднѣетъ, осунется... Вотъ и сейчасъ -- видѣли? непремѣнно думалъ, что письмо отъ Жени. По ночамъ не спитъ, ходитъ, вздыхаетъ, его письма перечитываетъ,-- конечно, потихоньку отъ насъ. И Боже сохрани ему сказать что-нибудь о Женѣ! Сейчасъ забранитъ, заворчитъ... Съ Сашей почти и не разговариваетъ никогда; бѣдный Саша просто на глаза ему боится показываться. Злой сталъ, грубый. "Ты,-- говоритъ Сашѣ,-- трусъ!" А самъ совершенно забываетъ, что еслибы и Саша ушелъ на войну, мы бы съ голоду умерли.

Дѣвушка не могла сдержать слезъ и выбѣжала изъ комнаты.

-- Не правда ли, какъ у насъ грустно стало?-- сказала Алина, вздохнувъ.

-- Ужъ надоѣло это!-- отозвалась Эмми изъ своего уголка.-- Только и знаютъ, что хнычутъ.

Алина кротко посмотрѣла на сестру и ничего не отвѣчала.

-- Леонидъ у васъ бываетъ?-- спросилъ я, чтобы поддержать разговоръ.

-- Да, бываетъ,-- отвѣчала Алина и покраснѣла -- Мы съ нимъ занимаемся; я на домашнюю учительницу хочу экзаменъ держать.

Разговоръ оборвался. Вошла Розалія съ заплаканными глазами; вслѣдъ за нею вскорѣ вернулся изъ своей комнаты Антонъ Юльевичъ и молча бросилъ газеты на столъ.

-- Ну, что новаго?-- спросилъ я.

-- Да ничего,-- съ напускнымъ спокойствіемъ сказалъ старикъ.-- Перемиріе кончилось, и сербы перешли снова въ наступленіе. 14-го сентября былъ бой при Бобовиште. Сербы взорвали турецкіе мосты на Моравѣ.. Теперь идетъ сраженіе.

-- Опять?-- вырвалось у Розаліи.

-- Ну, что-жъ "опять"?-- жестко сказалъ старикъ.-- Разумѣется, на войнѣ дерутся, а не на прялкѣ прядутъ.

Всѣ замолчали, и у всѣхъ на умѣ, вѣроятно, былъ одинъ вопросъ: "гдѣ-то теперь Женя?" Можетъ быть, онъ тоже тамъ, гдѣ кипитъ бой... Среди грохота пушекъ, въ пороховомъ дыму, спотыкаясь о трупы убитыхъ, сражается за свободу чужого ему народа. Какъ бьется теперь его маленькое благородное сердечко! какой отвагой горятъ его глаза!

А здѣсь, въ его родной семьѣ, такъ тихо и печально. Отецъ сидитъ, задумавшись; сестры молчатъ, уносясь мыслью на далекую невѣдомую Мораву, гдѣ "кипитъ бой". За окномъ глухо шуршатъ оголенныя деревья и бьются вѣтвями въ стекла. Грустно!..

Я, наконецъ, собрался уходить.

-- Что же вы такъ рано?-- вымолвилъ старикъ.-- Скучно съ нами? Правда, правда... Я совсѣмъ что-то расклеился. Старость проклятая... да и погода дѣйствуетъ,-- солгалъ онъ.-- А вы все-таки заходите, навѣщайте насъ. Не забывайте старика.

Въ послѣднихъ словахъ Антона Юльевича прозвучала такая скорбная нотка, что меня чуть слезы не прошибли.

Было еще рано и на обратномъ пути я зашелъ въ Липки. Деревья глухо шумѣли надъ головой, роняя поблекшіе листья на землю; вся дорожка была усыпана ими, какъ ковромъ. На полуобнаженныхъ вѣтвяхъ, словно слезы, дрожали капли недавняго дождя. Всюду было запустѣніе, уныніе, безмолвіе,-- только вороны съ карканьемъ носились надъ липами. На небѣ сгущались тучи. Я нашелъ нашу соціально-демократическую скамеечку, на которой, бывало, собирались шумныя засѣданія "парламента будущаго". Я присѣлъ на нее и задумался. Мнѣ вспомнились лучезарные майскіе дни, тихіе, ароматные вечера, яркая зелень, блескъ и шелестъ вѣтвей, горячіе, шумные споры, веселыя, молодыя лица. Давно ли это было, а между тѣмъ представлялось какимъ-то фантастическимъ сномъ...

Надъ садомъ пронесся вѣтеръ; листья съ жалобнымъ шелестомъ закрутились по дорожкамъ. Вороны продолжали тревожно каркать. Заморосилъ дождь, и я поспѣшилъ домой.

На главной улицѣ мнѣ встрѣтился Александрина. Согнувшись, съ портфелемъ подъ мышкой и шлепая огромными калошами по лужамъ, онъ брелъ по тротуару и имѣлъ весьма жалкій видъ. Однако, увидѣвъ меня, онъ улыбнулся, но и улыбка вышла тоже жалкая.

-- У насъ были?-- спросилъ онъ, останавливаясь.

-- Да, только сейчасъ оттуда.

-- Ну, что, какъ вы нашли отца?

-- Очень измѣнился!

-- Да, да! Ужасно скучаетъ. А Женя-то!

Онъ потупился и замолчалъ.

-- Ну, а какъ ваши стихотворныя дѣла? Пишете что-нибудь?-- спросилъ я.

-- Ну, какое тамъ пишу!-- Александрина махнулъ рукой.-- Не до стиховъ теперь.

Мы разстались, и онъ снова зашлепалъ своими огромными калошами -- этотъ несчастный маленькій труженикъ... Вотъ ужъ его никто никогда не назоветъ героемъ,-- а между тѣмъ онъ одинъ, на своихъ плечахъ, содержалъ цѣлую семью, отказывая себѣ лично во всемъ и въ награду получая однѣ насмѣшки и снисходительныя улыбки. Удивительныя вещи бываютъ на свѣтѣ!

Я пробылъ въ Приволжскѣ еще двѣ недѣли. Ходилъ въ театръ, бывалъ у знакомыхъ, нерѣдко навѣщалъ Коховъ. Отъ Жени все не было писемъ, и старикъ таялъ не по днямъ, а по часамъ. Съ утра до вечера онъ неподвижно сидѣлъ на своемъ креслѣ, посматривая въ окно и поджидая почтальона. Но почтальонъ каждый разъ проходилъ мимо,-- и старикъ темнѣлъ какъ ночь. Оживлялся онъ только когда приносили газеты. Читая ихъ, онъ мысленно переносился туда, гдѣ былъ его Женя... Это доставляло ему нѣкоторую отраду. Онъ развертывалъ передъ собою карту военныхъ дѣйствій и отыскивалъ тѣ мѣста, гдѣ сражались. "Можетъ быть, онъ теперь здѣсь... или здѣсь", шептали его запекшіяся губы.

-- Ну что, какъ поживаете, Антонъ Юльевичъ?-- спрашивалъ я его.

-- Ахъ, не говорите!-- отвѣчалъ онъ, нетерпѣливо махая рукой.-- Какъ я живу? Ѣмъ, сплю, веду растительную жизнь. Въ будущемъ мнѣ предстоитъ только одна Нирвана... не ст о итъ говорить обо мнѣ. Давайте лучше о другомъ.

И онъ неизмѣнно переходилъ на балканскія дѣла.

А писемъ все не было. Уныніе и тревога все болѣе и болѣе овладѣвали семействомъ Коховъ. Даже въ глазахъ Эмми я часто подмѣчалъ недоумѣніе и тоску.

-- Скучаете вы о Женѣ?-- спросилъ я ее однажды.

-- Нѣтъ!-- по своему обыкновенію рѣзко отвѣчала она.

-- Ей все равно!-- съ упрекомъ воскликнула Розалія.

Эмми быстро взглянула на нее и промолчала. Она вообще мало говорила, и теперь никто не зналъ, что она думаетъ, что чувствуетъ. Никогда она не жаловалась и не вздыхала и повидимому совершенно спокойно занималась своими дѣлами.

Наконецъ, я собрался уѣзжать. Наканунѣ своего отъѣзда я весь вечеръ просидѣлъ съ Христиной Павловной. Мнѣ было тяжело съ ней разставаться,-- я полюбилъ ее какъ родную, а между тѣмъ надежды на скорое свиданіе не было. Богъ знаетъ, гдѣ придется жить и скоро ли еще удастся побывать въ Приволжскѣ! И мы сидѣли и толковали. Леонида не было дома,-- онъ всегда проводилъ вечера у Коховъ. Христина Павловна была тоже грустно настроена и, позванивая спицами чулка, давала мнѣ разные житейскіе совѣты.

-- Пуще всего ты водку не пей! А то попадешь въ компанію, рюмочка за рюмочкой,-- и начнешь кувыркать! Вонъ какъ долговязый вашъ этотъ, Володя-то! Долго ли человѣку сгорѣть? Потомъ веди ты себя скромнѣе съ женскимъ поломъ. Вѣдь изъ нашей сестры такія поганки есть,-- бѣда! Живо голову свертятъ, а потомъ и плачься,-- вонъ какъ у нашего соборнаго протодьякона. Какой человѣкъ-то! Умнѣйшій, благороднѣйшій, красавецъ, а черезъ жену пропалъ. Совсѣмъ пропалъ!..

Въ 12 часовъ вернулся Леонидъ и, раздѣвшись, быстро прошелъ въ свою комнату. Тамъ онъ принялся шагать изъ угла въ уголъ, повидимому, въ сильномъ волненіи.

-- Ну-ка, пойду я ужинать соберу!-- сказала Христина Павловна, зѣвая и почесывая спицей у себя за ухомъ.-- Пораньше лечь надо.

Когда она вышла, Леонидъ быстро вошелъ въ комнату и сказалъ отрывисто:

-- Женя убитъ!..

Я вскочилъ, какъ громомъ пораженный.

-- Какъ? Когда? Гдѣ?-- едва могъ выговорить я.

-- Сегодня пришло письмо изъ Бѣлграда... 16-го сентября, въ дѣлѣ у Кормана... Съ старикомъ ударъ... Тише, не говори мамашѣ...-- прибавилъ онъ, услышавъ шаги матери.

-- Идите, что-ли, ужинать-то!-- пригласила насъ старушка, разливая супъ.

-- Я не хочу,-- сказалъ Леонидъ и ушелъ опять въ свою комнату.

Я сѣлъ за столъ и взялся за ложку. По супъ не шелъ мнѣ въ горло. Я давился, захлебывался, въ головѣ у меня мутилось. А Христина Павловна какъ нарочно угощала и удивлялась, что я отказываюсь.

-- Ѣшь, ѣшь на дорожку-то! Спать крѣпче будешь!

Наконецъ, я не выдержалъ, отказался отъ ужина и, несмотря на воркотню старушки, ушелъ въ свою комнату. Здѣсь я бросился на кровать, уткнулся въ подушки и заплакалъ. Женя умеръ... Когда знакомый человѣкъ умираетъ далеко отъ васъ -- никакъ не можешь представить себѣ его мертваго. Зато онъ съ особенною ясностью представляется вамъ такимъ, какимъ вы его видѣли въ живыхъ. Вы вспоминаете его свѣтлый взглядъ, его улыбки, румянецъ на щекахъ, голосъ, движенія... и невыносимой тоской сжимается сердце при мысли, что вы больше уже никогда, никогда не увидите его.

Такъ было и со мной. Я думалъ: "Женя умеръ!" -- и каждый разъ при этой мысли мнѣ приходилъ на память какой-нибудь эпизодъ изъ нашего кратковременнаго знакомства. То вспоминалось мнѣ горячее майское утро, когда Женя разбудилъ меня и стоялъ передо мною, весь облитый золотыми лучами солнца; то я представлялъ себѣ его сидящимъ на ступенькахъ балкона, въ сумеркахъ, подъ тѣнью дикаго винограда. На щекахъ его игралъ румянецъ, губы улыбались, глаза сіяли. Наконецъ, онъ являлся предо мною блѣднымъ, грустнымъ, заплаканнымъ, какъ въ послѣдніе дни передъ отъѣздомъ... Иногда я силился представить себѣ его мертваго, неподвижнаго, съ закрытыми глазами, съ искаженнымъ лицомъ, распростертаго на землѣ, въ лужѣ крови, но каждый разъ этотъ блѣдный образъ исчезалъ и стушевывался, заслоняясь другимъ, такъ хорошо мнѣ знакомымъ... Я долго плакалъ, а Леонидъ все шагалъ взадъ и впередъ, и его шаги гулко отдавались среди ночной сонной тишины.

Утромъ, когда я проснулся, Леонида уже не было дома, а Христинѣ Павловнѣ все уже было извѣстно. Она вошла ко мнѣ въ комнату съ заплаканными глазами, въ своемъ парадномъ атласномъ салопѣ и въ капорѣ. Въ рукахъ у нея была бумажка.

-- Ну-ка, на, напиши,-- за упокой души раба божія Евгенія, во брани убіенна... Пойду сейчасъ панихидку отслужу. Да не рюмь!-- добавила она, увидѣвъ, что у меня слезы капали на бумагу.-- Не воротишь! Только меня раздразнилъ...-- Она всхлипнула и утерлась платкомъ.-- Ну, я пойду, а ты чай тутъ пей.

Но я чай пить не сталъ, а отправился бродить по городу. Погода разгулялась,-- свѣтило холодное октябрьское солнце. Съ желѣзной дороги послышался продолжительный свистокъ уходящаго поѣзда. Но я не думалъ о томъ, что мнѣ сегодня нужно было ѣхать. Мнѣ было все равно. Меня грызло отчаяніе: по временамъ боль утихала; я впадалъ въ какое-то отупѣніе и безсмысленно глядѣлъ по сторонамъ, считая воронъ на заборахъ или вслухъ читая вывѣски. Но черезъ минуту сознаніе дѣйствительности возвращалось,-- я вспоминалъ Женю,-- и сердце отчаянно начинало болѣть. Женя умеръ... Какъ это случилось? Куда онъ былъ убитъ? Долго ли страдалъ?.. Иногда я останавливался и начиналъ произносить безсмысленныя слова, которыхъ потомъ самъ не могъ вспомнить. Вѣроятно, я проклиналъ смерть.

Не помню, какъ я очутился у Коховъ. Войдя въ знакомую комнату, я остановился и опомнился. Меня поразила необычайная тишина. У окна сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ и въ обычной позѣ Эмми. Я подошелъ къ ней. Она была блѣдна и спокойна, какъ всегда, только ея неподвижное лицо еще болѣе напоминало мраморное изваяніе. На глазахъ ея не было ни слезинки.

-- Что папа?-- спросилъ я ее.

-- Все тоже,-- отвѣчала она и указала на дверь.-- Онъ тамъ, у него теперь докторъ. И Леонидъ Иванычъ тамъ.

Я пошелъ въ спальню. На встрѣчу мнѣ оттуда выходили Розалія, Алина и докторъ. Сестры были заплаканы и разспрашивали о чемъ-то доктора, а докторъ, не глядя на нихъ, увѣрялъ ихъ въ чемъ-то и искалъ глазами свою шляпу.

Антонъ Юльевичъ лежалъ, вытянувшись на кровати. Его кудлатая голова и орлиный профиль рѣзко выдѣлялись на подушкѣ. Лицо было синее и неподвижное; нижняя челюсть отвалилась, одинъ глазъ былъ полуоткрытъ. Еслибы не слабое хрипѣніе, вылетавшее изъ груди,-- его можно было бы принять за мертвеца. Около него стоялъ Леонидъ.

-- Ну, что?-- спросилъ я, заглядывая больному въ лицо.

-- Плохо. Все время безъ сознанія и движенія.

-- Что докторъ сказалъ? Умретъ?

-- По всей вѣроятности. А если и живъ останется, то въ младенческомъ состояніи. Ты только имъ не говори,-- кивнулъ онъ на дверь.

Я постоялъ, поглядѣлъ на стараго музыканта -- и вышелъ. "И тутъ смерть!" подумалъ я, и чувство полнѣйшей безнадежности охватило меня.

Мраморная красавица продолжала неподвижно сидѣть у окна, вытянувъ руки на колѣняхъ и устремивъ въ пространство свои огромные глаза.

-- До свиданія, Эмма Антоновна!-- сказалъ я.

Она протянула мнѣ свою холодную ручку.

-- Прощайте. Больше не увидимся,-- произнесла она.

Я взглянулъ на нее,-- отъ нея вѣяло холодомъ.

-- Отчего?-- машинально спросилъ я.

-- Не увидимся!-- повторила она настойчиво и потрясла головой.

-----

Прошло семь лѣтъ. Много событій пронеслось надъ Россіей... На Балканахъ прогремѣла и затихла "гроза военной непогоды", и въ долинахъ Казанлыка теперь мирно расцвѣтали пышныя розы. Многіе -- и великіе, и малые міра сего -- умерли, и могилы ихъ зарастали травою... На Руси царила тишина.

Во все это время мнѣ ни разу не пришлось побывать въ Приволжскѣ, и я потерялъ изъ виду всѣхъ своихъ прежнихъ знакомыхъ. Жилъ я далеко, въ глухомъ углу, переписки у меня ни съ кѣмъ не было, и я рѣшительно ничего не зналъ о Приволжскѣ.

Лѣтомъ 1884 года мнѣ совершенно неожиданно случилось попасть въ Нижній, а оттуда я во что бы то ни стало рѣшился пробраться въ Приволжскъ, повидать знакомыя мѣста, разъискать старыхъ друзей и вспомнить вмѣстѣ съ ними старину. И вотъ въ одинъ прекрасный лѣтній день я взялъ мѣсто на огромномъ пароходѣ Зевеке, "Колорадо", и двинулся въ путь.

Было раннее утро, когда мы подходили къ Приволжску. Волга еще спала, облитая мягкимъ блескомъ восходящаго солнца. Тамъ и сямъ по ней тянулись длинныя песчаныя мели, которыхъ прежде не было,-- красавица-рѣка даже за это время измѣнилась и постарѣла. Пароходу безпрестанно приходилось лавировать между этими мелями и безчисленнымъ множествомъ неизвѣстно откуда выросшихъ островковъ. Я едва узналъ между ними знакомый Рыбій островъ. Но вотъ, наконецъ, вдали показались желтыя горы, по которымъ, словно серебряное кружево, раскидывался городъ. Завылъ свистокъ... Я стоялъ на трапѣ и жадно вглядывался въ берегъ, стараясь узнавать знакомыя мѣста. Передо мною мелькали церкви, сады, крутые взвозы. Вонъ зеленою лентой тянутся Липки... золотая шапка собора ярко горитъ среди зелени. Вонъ бѣлѣетъ зданіе гимназіи, куда я съ трепещущимъ сердцемъ ходилъ на экзамены. Вонъ такъ, кажется, копошится хлѣбная пристань, на которую я часто выглядывалъ изъ оконъ маленькаго поповскаго домика. А вонъ -- вонъ тамъ, еще дальше, гдѣ горы замыкаютъ горизонтъ,-- тамъ чуть-чуть блеститъ золотая точка. Это крестъ кладбищенской церкви, гдѣ отпѣвали Натальицу.

Блѣдныя тѣни прошлаго вставали въ моей памяти. Сердце мое крѣпко билось отъ ожиданія. Я съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда огромное чудовище подойдетъ, наконецъ, къ пристани, и въ то же время чего-то боялся. Читатель, я думаю, вамъ тоже знакомо это особое чувство тревоги и ожиданія, когда вы подъѣзжали къ своему родному городу, гдѣ давно не были... Вы также волновались и вздрагивали; картины прошлаго толпой осаждали васъ,-- сердце ваше трепетало и замирало отъ нетерпѣнія и какой-то тихой грусти. Что-то вы найдете тамъ, живы ли они, какъ-то васъ встрѣтятъ?..

Между тѣмъ "Колорадо" описалъ огромный кругъ, потомъ далъ задній ходъ и, шипя и пѣня воду, медленно сталъ подходить къ пристани. Пассажиры высыпали на палубу; на пристани тоже толпился народъ и весело развѣвадись цвѣтные флаги. Слышались нетерпѣливыя восклицанія, смѣхъ, привѣтствія, шло прощаніе случайныхъ пароходныхъ знакомыхъ, выкрикивались фамиліи, адреса... Капитанъ крикнулъ въ рупоръ: "отдай чалки!" загремѣли цѣпи, и вотъ мы на берегу.

Я нанялъ перваго попавшагося извозчика и помчался на Грузинскую улицу. Но здѣсь меня ожидало первое равочарованіе: на воротахъ была прибита совсѣмъ другая дощечка, на которой вмѣсто "вдовы іерея, Христины Павловны Марловой" было написано: "коллежскаго ассесора Недотыкина".

Я стоялъ передъ воротами въ недоумѣніи, не зная, что мнѣ предпринять. Часъ былъ ранній, разспросить было некого. Къ счастью въ эту минуту изъ окна выглянула какая-то растрепанная молодая особа и довольно непривѣтливо спросила, чего мнѣ надо.

-- Скажите пожалуйста,-- началъ я, какъ можно вѣжливѣе снимая шляпу и подходя ближе въ окну.-- Не можете ли вы мнѣ сказать, гдѣ прежняя владѣлица этого дома, вдова священника Марлова?

Особа моментально скрылась, причемъ я успѣлъ замѣтить, что она въ одной рубашкѣ. Я подождалъ; въ домикѣ, очевидно, происходила суматоха, вызванная моимъ появленіемъ. Слышались тревожные возгласы, шопотъ. "Кто?" -- "Я почемъ знаю, господинъ какой-то!" -- "Поди, спроси!" -- "Да вы сами спросите, я не одѣта!" "У, дурища!" Вслѣдъ затѣмъ изъ окна высунулась другая особа, постарше и въ капотѣ. Начался допросъ.

-- Вы кто такіе будете?

-- Проѣзжій.

-- Вамъ кого?

Я повторилъ все сначала.

-- Да вамъ на что же Христина Павловна-то?

-- Повидаться пріѣхалъ,-- знакомые.

-- Такъ!-- медленно протянула особа и зѣвнула.-- Ну, это вы даромъ. Ихъ здѣсь нѣтъ. Они уже давно отсюда выѣхали.

-- Не можете ли сказать, куда?

-- Ну, ужъ этого вамъ не скажу. Вотъ, можетъ, мужъ знаетъ. Саша!-- крикнула она въ глубину комнаты.-- Поди, отца позови!

-- Да онъ гдѣ?

-- Да ужъ извѣстно гдѣ, на дворѣ голубей гоняетъ! Иди скорѣй!

Мнѣ опять пришлось ждать. Наконецъ, въ домѣ послышалось шлепанье туфель, и у окна появился почтенный господинъ съ бритой физіономіей. Я принужденъ былъ снова повторить все сначала до конца.

-- Гм, гм...-- произнесла бритая физіономія, выслушавъ.-- Такъ вамъ Марловыхъ? Очень хорошо ихъ зналъ, это вѣрно. Вотъ даже домъ у нихъ по знакомству пріобрѣли. Единственно по знакомству, потому что, доложу я вамъ, домъ никуда не годится. Гнилье!

-- Но не можете ли вы мнѣ сказать, гдѣ они сами?

-- А они на Кавказъ уѣхали.

-- Давно?

-- Уже давно. Года четыре будетъ.

-- Пять ужъ никакъ?-- отозвались изъ глубины комнаты.

-- Что вы, мамаша, шесть!..

-- Ну, вотъ видите, шесть лѣтъ! Давненько будетъ! Какъ Леонидъ Иванычъ женился, такъ они въ скорости и уѣхали.

-- Онъ женился? На комъ?

-- А тутъ не изволили ли знать нѣмца, музыканта? Ну, такъ вотъ на дочери его...

-- Благодарю васъ!

Я раскланялся и машинально побрелъ по улицѣ. Эта первая неудача совсѣмъ меня обезкуражила, и я теперь совершенно не зналъ, куда мнѣ направиться. Всѣхъ другихъ моихъ знакомыхъ еще труднѣе было разыскать, потому что они жили по квартирамъ, меблированнымъ комнатамъ, и съ тѣхъ поръ тысячу разъ могли переѣхать и даже совсѣмъ уѣхать изъ города, какъ Марловы. Семь лѣтъ не шутка! Всѣ успѣли разсѣяться и разбрестись въ разныя стороны. Даже городъ какъ будто не тотъ: всюду новые дома, асфальтовые троттуары, огромные магазины съ зеркальными стеклами, золоченыя вывѣски съ аршинными буквами, на манеръ столичныхъ... Городъ разросся и обстроился, да и Волга была уже не та...

Я отправился блуждать по улицамъ, отыскивая знакомыя мѣста. Сначала я отправился туда, гдѣ жили Кохи. Домикъ все тотъ же, съ балкончикомъ и палисадникомъ, который разросся еще пуще, но на дворѣ хрипло лаялъ и метался огромный цѣпной песъ, а изъ окна, откуда, бывало, улыбалось задумчивое личико Жени, теперь выглядывала чья-то заспанная усатая рожа.

Я было-попробовалъ обратиться въ ней съ разспросами, но, ничего не добившись и получивъ вдобавокъ названіе "прохвоста", удалился. Затѣмъ я прошелъ по Благочинной улицѣ въ смутной надеждѣ, не мелькнетъ ли гдѣ-нибудь знакомая долговязая фигура Володи, но тоже никого не встрѣтилъ и направился на Кудряеву улицу. Но тщетно я искалъ домика мѣщанки Красноглазовой, гдѣ жила и умерла Натальица -- его не было, и на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ прежде стоялъ, теперь возвышалось красное двухъэтажное зданіе съ надписью: "трактиръ Утѣха".

А Липки? Какъ измѣнились наши Липки... Рѣшетчатой бесѣдки, гдѣ я зачитывался, бывало, "Отечественными Записками", не было; сирени и жимолость, окружавшія ее, вырублены, а вмѣсто нихъ на площадкѣ былъ устроенъ фонтанъ и пестрѣлъ цвѣтникъ, вокругъ котораго рѣзвились дѣти. Наша соціально-демократическая скамеечка исчезла, да и "парламентъ будущаго", засѣдавшій на ней, разсѣялся по лицу земли русской. А съ нимъ вмѣстѣ разсѣялись и всѣ наши молодыя, горячія мечты... Только старыя липы остались тѣ же, и по прежнему мечтательно шумѣли ихъ густолиственныя вершины. Я присѣлъ подъ одной изъ нихъ и, прислушиваясь къ тихому плеску фонтана и звонкому смѣху игравшихъ дѣтей, глубоко задумался.

Между тѣмъ солнце уже поднялось высоко. Зной разливался надъ городомъ; даже въ Липкахъ становилось душно. Троттуары накалялись, пыль душила, забиваясь въ глаза, въ горло, въ носъ. Меня страшно разморило. Платье и бѣлье были мокры отъ поту; во рту пересохло. Меня начала томить жажда. Я отправился разыскивать какой-нибудь ресторанъ и, шагая по раскаленнымъ троттуарамъ, вспоминалъ то знаменитое утро, когда мы съ Леонидомъ ходили къ Лимонадову просить денегъ. А кстати, что-то теперь Лимонадовъ? Какъ на немъ отразилось это время?

Недалеко отъ Липокъ, на Главной улицѣ, я увидѣлъ вывѣску "Общій столъ" и зашелъ туда. Меня встрѣтилъ приличный лакей съ бѣлоснѣжной салфеткой на рукѣ и провелъ въ чистенькій прохладный залъ съ акваріумомъ по срединѣ и со столиками подъ мраморъ, симметрично разставленными по стѣнамъ. Все лоснилось, блестѣло и сіяло безукоризненной чистотой; очевидно, ресторанъ тоже былъ новый. Я сѣлъ за одинъ изъ столиковъ и попросилъ себѣ пива и "Ежедневку". Не безъ внутренняго трепета я развернулъ "нашу" газету; но и она измѣнилась. Во-первыхъ, она стала больше; во-вторыхъ, на мѣстѣ подписи редактора-издателя вмѣсто фамиліи Дмитріева красовалась фамилія Лимонадова. "Вотъ какъ!" подумалъ я и углубился въ чтеніе.

Прежде всего я обратилъ вниманіе на внутренній отдѣлъ (какъ-то процвѣтаетъ наша "губернія"?). Но повидимому съ этой стороны ничего не измѣнилось. Въ безчисленныхъ корреспонденціяхъ изъ Бурдюковки, изъ Таракановки, изъ Подгорнаго и т. д. сообщалось о пожарахъ и градобитіяхъ, о жучкѣ-кузькѣ, о недоимкахъ и т. д. и т. д. Изъ Антоновской волости сообщалось, что на дняхъ цѣлая деревня, Пустой Кустъ, снялась съ мѣста и отправилась искать "гдѣ лучше". Изъ Чернаго Яра писали, что тамошній священникъ открылъ кабакъ... Изъ Родіоновки жаловались на волостного писаря Хлудова, который нещадно бьетъ и поретъ мужиковъ во время самой обѣдни... "Ну, тутъ все то же!" подумалъ я со видохомъ. "Тѣ же бѣдныя селенья", дремлющія подъ знойнымъ небомъ, тѣ же скудныя нивы, притихшія въ ожиданіи надвигающейся на нихъ грозовой тучи, тѣ же "кузьки", кулаки, кабаки и то же вѣчное роковое стремленіе туда, гдѣ лучше... Предо мною смутно мелькнулъ образъ Рауля Риго...

Мнѣ стало тяжело, и я поспѣшилъ перейти въ внѣшней политикѣ. Тутъ картина нѣсколько измѣнялась. Въ передовой статьѣ яростно разносили Баттенберга. Говорилось о славѣ русскаго оружія, о потокахъ русской крови на Балканахъ, и посылались горькіе упреки въ неблагодарности. По адресу "братьевъ-славянъ" сыпались не особенно лестные комплименты.

"А вѣдь Леонидъ-то тогда правъ былъ!" подумалъ я и перевернулъ газету на другую сторону. Тутъ подъ рубрикой "театръ и музыка" красовалась подпись Лимонадова, и я, разумѣется, заинтересовался. Отъ этого отдѣла такъ и вѣяло жизнерадостностью и веселостью. Рѣчь шла объ оперной труппѣ, гостившей въ Приволжскѣ. Восхвалялся великолѣпный "фальцетъ" (sic!) тенора Экивокова и восхитительный бюстъ драматическаго сопрано... Указывалось на верхнее fa контральто и на выпуклую игру баритона... Не забыты были и режиссеръ, и декораторъ, и оркестръ, и даже статисты, которые, по выраженію автора, "вели себя на сценѣ, какъ дома". Однимъ словомъ всѣмъ сестрамъ по серьгамъ. Въ заключеніе авторъ сожалѣлъ объ упадкѣ эстетическаго вкуса у приволжской публики и приглашалъ ее посмотрѣть "Фауста" въ исполненіи "нашихъ дорогихъ гостей", чтобы отдохнуть отъ скучныхъ дрязгъ провинціальной будничной жизни...

Просмотрѣвъ фельетонъ и отдѣлъ "курьёзовъ" ("Гуттаперчевые турнюры"...), я принялся за объявленія. Здѣсь среди рекламъ о велосипедахъ, о плугахъ и сѣнокосилкахъ Рансомъ и К°, о шляпахъ Ninon, Nanon и Niniche, о вальцовой мукѣ издѣлія мельница Фаренбрухъ, я наткнулся на слѣдующее объявленіе: "Нужна бонна-нѣмка для четырехлѣтней дѣвочки. Главная улица, кв. Лимонадова". Ниже было помѣщено другое: "Пропала собачка, болонка, кличка Зизи. Доставить въ квартиру Лимонадова за Главной улицѣ; вознагражденія 25 руб. ("250 строчекъ и 2500 капель собственной крови!" вспомнилось мнѣ).

"Такъ вотъ какъ!" подумалъ я. "Наконецъ-то Лимонадовъ у пристани... Онъ женатъ, имѣетъ свою газету, квартиру, дочку, болонку и навѣрное счастливъ и доволенъ. Теперь ужъ ему не приходится пробираться подъ заборомъ, чтобы выпить рюмку водки; теперь онъ "уважаемый представитель мѣстной прессы" и безбоязненно призываетъ общество забыться и отдохнуть отъ житейскихъ дрязгъ... Что же, и отлично"...

Расплатившись за пиво и закуску, отдохнувъ и повеселѣвъ, я вышелъ изъ ресторанами вдругъ меня осѣнила счастливая мысль пойти въ банкъ, гдѣ служилъ Александрина. Можетъ быть, я тамъ что-нибудь узнаю; кстати я вспомнилъ, что у Александрины тамъ былъ одинъ пріятель, съ которымъ онъ иногда гулялъ въ Липкахъ и однажды рекомендовалъ его намъ, какъ очень хорошаго "парня". Если этотъ "парень" еще тамъ, онъ навѣрное мнѣ сообщитъ кое-какія свѣденія о нашихъ общихъ знакомыхъ.

Представительный и утонченно-вѣжливый швейцаръ банка широко распахнулъ предо мною тяжелыя рѣзныя двери подъѣзда и спросилъ, что мнѣ угодно. Сунувъ ему въ руку рубль, я попросилъ его вызвать ко мнѣ господина N.

-- Изъ "текущаго счета"? Сію минуту-съ... Извольте подождать.

Онъ побѣжалъ на верхъ, а я усѣлся на креслѣ съ высокой рѣзной спинкой и сталъ ждать.

Черезъ минуту съ лѣстницы сбѣжалъ N. и въ изумленіи посмотрѣлъ на меня, очевидно, не узнавая. Это, впрочемъ, было не мудрено,-- я возмужалъ и обросъ бородой, да и онъ самъ порядкомъ измѣнился, изъ худенькаго юноши съ усиками превратившись въ солиднаго бородатаго дѣльца.

-- Не узнаете?-- спросилъ я, и назвалъ свою фамилію.

N. еще разъ взглянулъ на меня и сталъ припоминать.

-- А! а! да... что-то помню... Такъ что же вамъ угодно?

-- Вотъ видите ли, я желалъ бы угнать отъ васъ кое-что о старыхъ знакомыхъ.

-- Ахъ, сдѣлайте одолженіе...-- Онъ посмотрѣлъ на часы.-- Только извините... я очень занятъ... въ моемъ распоряженіи четверть часа.

Мы отошли въ сторону, и я принялся осыпать его вопросами. Безпрестанно взглядывая на часы, N. разсказалъ мнѣ, что старикъ Кохъ умеръ, что вскорѣ послѣ этого Леонидъ женился на Алинѣ и уѣхалъ на Кавказъ, что Розалія уѣхала вмѣстѣ съ ними, а Александръ Кохъ послѣ ихъ отъѣзда долго скучалъ, началъ пить и заговариваться, наконецъ бросилъ мѣсто и тоже уѣхалъ на югъ. Теперь онъ, говорятъ, выздоровѣлъ и служитъ гдѣ-то въ Одессѣ или въ Таганрогѣ, а можетъ быть и въ Маріуполѣ,-- онъ, N., хорошенько не знаетъ. Но впрочемъ получаетъ, кажется, хорошее жалованье...

-- Ну, а помните, у Коховъ была еще третья дочь... Эмми, безногая она была, больная. Она что?

-- Эмми? Позвольте... Ахъ, да! Съ ней цѣлая исторія... Она тоже умерла, но, кажется, что-то очень странно. Говорятъ, она отравилась,-- не помню хорошенько, но тутъ что-то вышло. Вмѣшалась полиція... ее вскрывали, кажется... но во всякомъ случаѣ дѣло замяли...

Онъ посмотрѣлъ на часы и сдѣлалъ движеніе уйти.

-- Позвольте... не помните ли вы еще Володю Аносова? Черный такой, худой,-- мы еще его Донъ-Кихотомъ звали.

-- Аносовъ? Помню, помню... Онъ еще на арфисткѣ женился. Право, не знаю, что съ нимъ теперь. Говорили тогда, что онъ окончательно разошелся съ родными, что и жена его потомъ бросила; онъ сильно пилъ, ходилъ оборванный по кабакамъ, видали его на пѣшемъ базарѣ... Теперь не знаю, какъ онъ... Извините, мнѣ некогда...

-- Позвольте, виноватъ! Еще одинъ вопросъ. А Рауль Риго? Не можете ли вы о немъ что-нибудь сообщить?

При имени Рауля Риго физіономія N. вытянулась, онъ замѣтно вздрогнулъ и оглянулся по сторонамъ. Но, видя, что швейцаръ углубленъ въ чтеніе газеты и что больше никого по близости нѣтъ, онъ перевелъ духъ и, бросивъ мнѣ: "до свиданія... извините, но я, право, ужасно занятъ"... торопливо побѣжалъ по лѣстницѣ. Я даже не успѣлъ его поблагодарить.

Швейцаръ снова отворилъ передо мною двери, и я очутился на улицѣ въ тяжеломъ раздумьѣ. Идти было некуда... Всѣ связи съ прошлымъ были порваны; юность исчезла, какъ мечта, и унесла съ собой въ непроглядную тьму много свѣтлыхъ минутъ, которыя никогда не повторятся, много милыхъ, знакомыхъ образовъ съ которыми никогда не придется встрѣтиться въ этомъ мірѣ. А сколько было тамъ радости, любви, дружбы, порывовъ, мечтаній!.. Что же осталось теперь?

Я машинально побрелъ впередъ, на углу ближайшей улицы нанялъ извозчика и поѣхалъ на Монастырское кладбище.

Здѣсь меня сразу охватила благоговѣйная тишина. Отъ многовѣтвистыхъ липъ и старыхъ вязовъ вѣяло сладкою прохладой. Безмолвно толпились кресты, утопая въ густой, пахучей травѣ; тамъ и сямъ бѣлѣли мраморные памятники, обвитые цвѣтущей павиликой. Ихъ холодные, строгіе профили рѣзко обрисовывались среди трепещущей, шепчущейся, живой зелени. Она нѣжно льнула къ нимъ, шептала надъ ними свои непонятныя рѣчи, разсыпала по мрамору плитъ тысячи радужныхъ сверкающихъ бликовъ -- они стояли неподвижные и угрюмые... Вѣдь ихъ поставила здѣсь на стражѣ смерть, и какое имъ было дѣло до окружающей ихъ радостной и смѣющейся жизни?!

Я миновалъ аллею роскошныхъ памятниковъ и разыскалъ то глухое мѣстечко кладбища, гдѣ хоронили бѣдныхъ и гдѣ должна была находиться могилка Натальицы. Но съ тѣхъ поръ здѣсь прибавилось много новыхъ могилъ, и среди массы зеленыхъ бугровъ трудно было разыскать тотъ, который былъ мнѣ нуженъ. Здѣсь не было ни мраморныхъ памятниковъ, ни крестовъ, увѣшенныхъ раскрашенными вѣнками изъ иммортелей и жести, ни массивныхъ плитъ, покрытыхъ надписями, зато здѣсь густо разрослись кусты жимолости и цвѣлъ душистый дикій шиповникъ. Натальица и послѣ смерти своей находилась въ смиренномъ обществѣ простого народа, которому она при жизни себя посвятила.

Я долго блуждалъ между могилами, наконецъ усталъ и присѣлъ на одну изъ нихъ, поросшую густою, высокою травой. Кузнечики наперерывъ чирикали вокругъ меня; бѣлая бабочка, словно танцуя, граціозно кружилась надъ кустомъ шиповника, усыпаннымъ цвѣтами. Цвѣты только-что распустились и сами были похожи на большихъ розовыхъ бабочекъ, готовыхъ улетѣть въ пространство. Они нѣжно вздрагивали своими тонкими лепестками и распространяли опьяняющее благоуханіе, которое смѣшивалось съ рѣзкимъ ароматомъ богородской травки. А тамъ далеко, внизу, глухо грохоталъ огромный пестрый городъ съ своими кабаками, трактирами, ресторанами, конторами, пристанями, со всей своей шумной, хлопотливой, торопливой жизнью, съ купцами, чиновниками, нищими, дѣльцами, сытыми и голодными... Надъ нимъ стояло тяжелое грязное облако пыли, пара и дыма...

Я глубоко задумался. И чудилось мнѣ, что среди этихъ невѣдомыхъ забытыхъ могилъ съ меня медленно спадаетъ холодная тяжесть одиноко и безплодно прожитыхъ годовъ... Чудилось мнѣ, что я не одинъ... Предо мною тихо вставали свѣтлые, чистые, самоотверженные образы Натальицы и Жени... эти никому невѣдомые герои... Они умерли,-- но то, ради чего они жили, развѣ умерло? Нѣтъ... и вотъ они изъ своихъ могилъ улыбаются мнѣ, ободряютъ и благословляютъ меня... "Иди!"

Душа моя просвѣтлѣла; сердце расширилось и наполнилось бодростью и надеждой. Я поднялся съ могилки и оглядѣлся. Кладбище дремало, утопая въ ароматѣ цвѣтовъ; городъ стоналъ внизу... Я смѣло поднялъ голову. Надо идти... и жить.

В. Дмитріева.

"Вѣстникъ Европы", NoNo 8--9, 1889