I.

Весной 1875 года я пріѣхалъ въ Приволжскъ держать экзаменъ на уѣзднаго учителя и остановился у своего стараго товарища по семинаріи, Леонида Ивановича Марлова. Онъ съ старушкою-матерью жилъ тогда на углу Грузинской улицы и Хлѣбной пристани, въ собственномъ домѣ, окна котораго прямо выходили на Волгу. Въ крошечныхъ комнаткахъ этого стариннаго поповскаго домика царили простота и патріархальность -- совершенно старосвѣтскія. Неуклюжіе диваны, обитые клеенкой, тяжелые огромные столы и кресла подъ красное дерево, пузатые комоды съ мѣдными ручками, портреты архіереевъ на стѣнахъ, поющія двери съ высокими порогами, на которыхъ непривычный человѣкъ безпрестанно спотыкался, герань и плющъ на окнахъ -- отъ всего этого вѣяло милой стариной, привѣтливой, гостепріимной и добродушной. Маленькая фигурка старушки-попадьи въ капотикѣ дикаго цвѣта и стараго покроя, съ вѣчнымъ чулкомъ въ рукахъ, совершенно дополняла эту обстановку и чудесно съ нею гармонировала. Зато самъ Леонидъ, или какъ называли его товарищи -- Лео, представлялъ полнѣйшій контрастъ съ мирною патріархальностью отеческаго жилища. Въ великому неудовольствію старушки -- ее звали Христиной Павловной -- онъ на каждомъ шагу нарушалъ привычный строй ея жизни, и въ старозавѣтный поповскій режимъ вносилъ массу новшествъ, начиная съ скоромнаго въ посту и кончая Миллемъ и Спенсеромъ, валявшимися рядомъ съ псалтыремъ и библіей на угольникахъ, накрытыхъ вязаными салфетками. Этотъ безпорядокъ страшно возмущалъ добрую старушку и служилъ для нея вѣчнымъ поводомъ въ воркотнѣ и препирательствамъ съ сыномъ, котораго въ сущности она до безумія любила.

-- Ишь, опять свои богомерзкія книжонки вездѣ разбросалъ!-- ворчала Христина Павловна, замѣтивъ на столѣ истрепанный томъ Дарвина, забытый Леонидомъ.-- Сколько разъ говорила:-- не клади ты ихъ во мнѣ подъ образа,-- нѣтъ, положитъ да положить. Экій неслухъ-малый, право, неслухъ!

И она чуть не съ ужасомъ брала въ руки "богомерзкую книжонку" и водворяла ее въ комнату сына.

Но истинное наказаніе для нея было, когда къ Леониду собирались товарищи. Тихія комнатки наполнялись шумнымъ говоромъ молодыхъ голосовъ, слышался раскатистый смѣхъ, горячіе споры, пѣсни, звуки гармоники или гитары, табачный дымъ клубами несся изъ комнаты Леонида и насквозь пропитывалъ елейную атмосферу домика -- и старыя лапушистыя герани укоризненно вздрагивали на окнахъ, а архіереи на стѣнахъ мрачно хмурились и, какъ будто покачивая головами, грозно посматривали на старушку.

"Что же это ты, старая грѣховодница, затѣяла?-- казалось, говорили они ей.-- Не взирая на наше присутствіе, этакое ты непотребство у себя въ домѣ допускаешь, а? Бога ты, должно быть, совсѣмъ забыла..."

-- Охъ-хо-хо, прости ты меня, Царица Небесная, Владычица Пресвятая!-- вздыхала Христина Павловна на безмолвныя укоризны архіеревъ, и еще усерднѣе принималась постукивать спицами чулка. Но какъ разъ въ эту минуту изъ комнаты сына вырывались могучіе звуки "Дубинушки", и чулокъ вздрагивалъ въ рукахъ старушки.

-- О, Господи!-- шепчетъ она, избѣгая глядѣть на архіереевъ.-- И пѣсни-то все срамныя поютъ, безстыдники! Бывало, покойникъ въ кои-то вѣки псаломъ споетъ, да и то потихоньку, важно этакъ да степенно. А эти ишь что выдумали -- пѣсни бурлацкія пѣть!.. Прости ты, Господи, согрѣшеніе мое...

Не мало огорчало старушку еще и то обстоятельство, что Леонидъ, вопреки семейнымъ преданіямъ и завѣтамъ, не пошелъ по "духовной части". По мнѣнію Христины Павловны не было ничего выше и благороднѣе служенія церкви, и она частенько принималась упрекать насъ за то, что мы пренебрегли столь высокимъ и святымъ поприщемъ.

-- Эхъ, вольнодумы, вольнодумы!-- говаривала она.-- И чего въ попы не шли? Святое дѣло... Нѣтъ, какъ можно! Пѣсни бурлацкія пѣть лучше! Книжонки богомерзкія читать! Съ бурлаками на пристани разговоры разговаривать!.. А какіе попы-то, какіе бы попы-то вышли!

И она сокрушенно вздыхала, покачивая головой.

Однако, несмотря на видимый семейный разладъ, Христина Павловна души не чаяла въ своемъ Ленюшкѣ. Бывало, ворчитъ, ворчитъ, а потомъ, глядишь, и несетъ своему "непутёвому" ватрушку, или пирогъ его любимый испечетъ, или теплые носочки вывяжетъ. А когда онъ засидится у товарищей или долго на Волгѣ загуляется -- всю ночь она сидитъ, поджидаетъ, въ окно посматриваетъ, къ каждому шороху прислушивается. Придетъ "непутёвый" -- она сама дверь ему отворитъ, сама уложитъ, а заснетъ онъ -- она долго прислушивается къ его дыханію и долго-долго молится предъ образами, гдѣ горитъ неугасимая лампада. Точно также относилась Христина Павловна и въ многочисленнымъ товарищамъ Леонида. Всѣхъ ихъ она считала пропащими людьми, всѣмъ отъ нея доставалось при случаѣ, но въ то же время всѣхъ она одинаково любила и жалѣла. Когда надо, побранитъ или, по ея собственному выраженію, "отчитаетъ", а когда надо -- и накормитъ, и бѣлье починить, и даже денегъ иной разъ дастъ.-- Ходилъ къ Леониду одинъ юноша, за длинную тонкую шею и длинный носъ прозванный гусемъ. Онъ былъ сирота, жилъ кое-гдѣ и кое-какъ, и былъ бѣденъ до того, что зиму и лѣто щеголялъ въ легонькомъ пальтишкѣ и по цѣлымъ мѣсяцамъ не смѣнялъ сорочки, потому что она была у него одна. Когда же съ лица она очень занашивалась, онъ для разнообразія вывертывалъ ее наизнанку, и носилъ такъ. Старушка долго на него косилась, наконецъ не вытерпѣла. Однажды, когда "гусь" пришелъ въ Леониду, она отворила дверь въ комнату сына и строгимъ голосомъ позвала гостя въ себѣ.

Гусь въ недоумѣніи смотрѣлъ на нее и ничего не понималъ.

-- Иди, иди, говорятъ тебѣ!-- еще строже повторила старушка.-- Не съѣмъ вѣдь.-- Гусь нерѣшительно пошелъ за нею -- и пропалъ. Что они тамъ дѣлали -- неизвѣстно, но черезъ часъ гусь возвратился весь красный, переконфуженный и въ новой ситцевой рубашкѣ, прямо съ иголочки. А старушка послѣ еще выговаривала Леониду.

-- Пропащій вы народъ, больше ничего!-- ворчала она.-- Книжки свои дурацкія читаютъ, толкуютъ о томъ, "какъ бы, да кабы, да во рту росли грибы", а что ихній же братъ почитай безъ рубахи ходитъ,-- это имъ наплевать! Эхъ, вы, дурья порода, и съ книжками-то вашими!.. Долго ли человѣку простудиться да помереть этакъ?..

И съ этого времени она взяла Гуся подъ свое особое покровительство. Оставляла его обѣдать, чай пить, давала денегъ на баню, снабжала бѣльемъ и даже собственноручно перешила ему изъ своей старой ватной кацавейки теплую фуфайку, которую совѣтовала носить подъ пальто. "Все-таки тебѣ теплѣе будетъ, долговязому".

За это Христину Павловну всѣ очень любили и нисколько не обижались на нее, когда она бранилась.

Самъ Леонидъ Ивановичъ былъ человѣкъ въ своемъ родѣ замѣчательный, и о немъ стоить сказать нѣсколько словъ. Учились мы въ семинаріи вмѣстѣ, но оба, по обстоятельствамъ отъ насъ независящимъ, курса не кончили. Обоихъ насъ исключили изъ "философіи" за чтеніе книжекъ -- ненадлежащихъ. Послѣ этого я уѣхалъ въ уѣздъ и поступилъ въ земскую управу писцомъ, а Леонидъ сталъ готовиться въ гимназію. Но и въ гимназію его не приняли, какъ "паршивую овцу"; тогда Леонидъ занялся саморазвитіемъ, которое въ то время было въ ходу среди молодежи и предпочиталось даже гимназическому ученью. По крайней мѣрѣ я знавалъ многихъ гимназистовъ, которые бросали гимназію, выходили изъ VII и VIII классовъ и засаживались за книги. Но большинство изъ нихъ не умѣло взяться за дѣло какъ слѣдуетъ, и хотя читало много, но безъ толку, и изъ такихъ современемъ ничего не вышло. Леонидъ представлялъ исключеніе. Онъ читалъ, придерживаясь въ чтеніи извѣстной системы, и каждую книгу штудировалъ какъ учебникъ. Ему мало было сказать о книгѣ: "я прочелъ"; ему нужно было прибавить:-- "я знаю". И онъ дѣйствительно зналъ... Спорить съ нимъ было очень трудно. Благодаря сильно развитымъ въ немъ критическимъ способностямъ, у него выработались на все особые оригинальные взгляды, которые рѣзко выдѣляли его изъ среды прочихъ товарищей по саморазвитію. На всѣхъ нихъ безпорядочное чтеніе наложило особый отпечатокъ верхоглядства, самомнѣнія и легкомыслія; одинъ Леонидъ отличался самостоятельностью сужденій и извѣстною устойчивостью. Складъ ума у него былъ скептическій, насмѣшливый, и съ перваго раза эта насмѣшливость сильно раздражала увлекающуюся, пылкую молодежь. Казалось, что Леонидъ ко всему относится, что называется, "скандачка", что у него нѣтъ никакихъ идеаловъ, что онъ, наконецъ, просто позируетъ и корчитъ изъ себя Мефистофеля; но когда съ нимъ сближались и узнавали его короче -- съ его насмѣшливостью не только примирялись, ее начинали даже любить. Не одна злость и горечь скрывались въ ней; въ ней чуялась горячая любовь къ людямъ и желаніе видѣть ихъ лучшими, чѣмъ они есть. Кромѣ того, она отрезвляла черезъ-чуръ увлекающихся и заставляла ихъ крѣпко призадумываться надъ собою.

Вотъ каковъ былъ мой пріятель, Леонидъ Марловъ.

-----

Май въ этомъ году стоялъ прекраснѣйшій. Яркое небо, солнце, сверкающая Волга, пахучія сирени въ Липкахъ -- такъ назывался общественный садъ въ Приволжсвѣ,-- все это манило меня изъ дому, развлекало и мѣшало заниматься. Нужно было грамматику повторять, а меня тянуло на пристань, покалякать съ бурлаками и крючниками, нагружавшими баржи, или сѣсть въ лодку и уплыть на Зеленый-Островъ -- излюбленное мѣсто для прогулокъ приволжцевъ,-- а то просто хотѣлось взять новую книжку журнала и уйти съ нею подъ тѣнь Липокъ, куда-нибудь въ самую глушь сада, въ рѣшетчатую бесѣдку, всю пронизанную трепетомъ и блескомъ солнечныхъ рефлексовъ. Совсѣмъ я облѣнился... Лѣности моей не мало способствовало также и то обстоятельство, что я послѣ долгаго полусоннаго прозябанія въ уѣздномъ городишкѣ, въ качествѣ земскаго писца, среди картежничества, сплетенъ и оголтѣлаго пьянства,-- теперь сразу попалъ въ молодое общество, окружавшее Леонида и жившее совсѣмъ особенною, своеобразною молодою жизнью. О картахъ и о водкѣ не было и помину; вмѣсто толковъ о жалованьѣ, объ окладахъ, о циркулярахъ, здѣсь говорили о человѣчествѣ, о нравственности, объ общественномъ благѣ; вмѣсто словъ: "подцѣпить", "облопошить", "поддѣть",-- здѣсь слышалось: "умереть за правду", "служить ближнему", "жертвовать своими интересами" и т. д. Жили дружно, общественно, помогая другъ другу, кто чѣмъ могъ; сходились часто, вмѣстѣ читали, мечтали, спорили, а ради удовольствія ѣздили кататься по Волгѣ и пѣли пѣсни. Хорошее было время! Теперь, порядкомъ выкупавшись въ житейской тинѣ и не мало вынеся на своихъ плечахъ толчковъ, несправедливости, преслѣдованія, клеветы и разнаго рода разочарованій, я часто обращаюсь въ прошлому и съ любовью вспоминаю объ этомъ свѣтломъ, какъ заря, прекрасномъ, какъ весеннее утро, времени. Сколько было плановъ и надеждъ, сколько ожиданій, сколько готовности въ самопожертвованію и труду!.. Всѣ были одушевлены одной идеей; каждый готовился къ чему-то въ будущемъ, и съ трепетомъ ждалъ своей очереди на жизненномъ пути. Одинъ Леонидъ оставался неизмѣнно спокойнымъ и насмѣшливымъ, и наши тревожныя ожиданія служили неистощимымъ источникомъ для его шуточекъ.

-- Ну, что?-- спрашивалъ онъ часто кого-нибудь изъ друзей.-- Мы стоимъ "на порогѣ великій событій"?

И его маленькіе сѣрые глазки искрились веселымъ смѣхомъ каждый разъ, когда вопрошаемый угрюмо хмурилъ брови и, обиженный насмѣшкой, уходилъ, хлопнувъ дверью.

Признаюсь, въ такія минуты я, несмотря на все свое благоговѣніе предъ Леонидомъ, начиналъ на него злиться и даже рѣшался дѣлать ему замѣчанія.

-- Какъ тебѣ не стыдно, Лео!-- говорилъ я съ упрекомъ.-- Есть вещи, надъ которыми смѣяться просто грѣшно.

-- Ничего!-- хладнокровно возражалъ Лео.-- Когда манометръ слишкомъ сильно поднимается, необходимо выпустить нѣсколько пара. Иначе котелъ лопнетъ, дѣло -- швахъ.

Въ другой разъ онъ высказался еще яснѣе.

-- Э, батенька! Надо всегда предполагать самое худшее, а не увлекаться розовыми мечтами. Кто-то сказалъ: "иллюзіи разрушаются, а факты остаются". Вотъ я и разрушаю иллюзіи у нашихъ Донъ-Кихотовъ, пока они не успѣли еще истратить своихъ силенокъ въ сраженіи съ мельницами.

-- Но почему же ты думаешь, что это иллюзіи?-- спрашивалъ я.

-- Горе тому, который, не спросясь броду, да вдобавокъ еще не умѣя плавать, сунется въ воду!-- загадочно произносилъ Лео и умолкалъ.

Меня и вообще всѣхъ насъ страшно бѣсила эта манера Леонида говорить притчами и пословицами, а его насмѣшки просто выводили изъ себя. Нѣкоторое время послѣ такихъ разговоровъ мы дулись на него, потомъ мало-по-малу смягчались и опять, какъ ни въ чемъ не бывало, осаждали его комнатку, наполняя ее своими спорами, мечтами и табачнымъ дымомъ. Нужно ли было кому-нибудь достать денегъ, пообѣдать, посовѣтоваться, попросить разъясненій по политической экономіи -- всѣ шли въ знакомому маленькому домику на Грузинской.

Общество, собиравшееся у Леонида, было самое разнообразное. Гимназисты старшихъ классовъ, семинаристы, студенты, учителя и учительницы народныхъ школъ, такъ-называемые "некончившіе", наконецъ даже молодые телеграфисты, чиновники и служащіе въ разныхъ учрежденіяхъ. Послѣднихъ, а также учителей и учительницъ Леонидъ въ шутку называлъ "серьезнымъ элементомъ", потому что дѣйствительно это былъ все народъ занятой, что, впрочемъ, нисколько не мѣшало ему жестоко надъ ними подсмѣиваться и дразнить ихъ общественнымъ пирогомъ. Вся остальная компанія -- учащаяся молодежь и "докончившіе", изъ которыхъ каждый непремѣнно куда-то и къ чему-то "готовился" -- называлась "парламентомъ будущаго". Засѣданія этого курьезнаго парламента происходили каждый день, и чаще всего по вечерамъ въ Липкахъ, на такъ-называемой радикально-либерально-соціально-демократической скамеечкѣ, подъ тѣнью развѣсистыхъ пахучихъ липъ. И сколько тутъ, на этой скамеечкѣ, было переговорено, перечувствовано, пережито, сколько смѣху было, шутокъ, пѣсенъ!.. И больше всѣхъ, разумѣется, отличался Леонидъ. Онъ былъ положительно неистощимъ въ своихъ насмѣшкахъ и осмѣивалъ рѣшительно все -- любовь, луну, поэзію, звѣзды, гуляющихъ... Доставалось, конечно, и намъ. Но особенно преслѣдовалъ онъ троихъ изъ нашей компаніи: Александра Антоновича Боха, Володю Аносова и Ивана Хопрова.

Александръ Антоновичъ былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-пяти, низенькаго роста, но съ огромнѣйшей бородой, за которую ему дали прозвище: "мужичокъ съ ноготокъ, борода съ локотокъ". Впрочемъ его называли еще "Александриной", и это послѣднее прозвище, несмотря на его длинную бороду, было гораздо популярнѣе перваго, вѣроятно потому, что Кохъ былъ по характеру своему необычайно добродушенъ, незлобивъ и женственно-мягокъ. Обижался онъ очень рѣдко, и на всѣ насмѣшки, которыми его постоянно осыпали, отвѣчалъ всегда самою свѣтлою улыбкой. Образованіе онъ, повидимому, получилъ самое скудное и въ спорахъ нашихъ почти никогда не принималъ участія, вѣроятно по застѣнчивости, а отчасти, можетъ быть, и изъ боязни сказать что-нибудь невпопадъ,-- это случалось съ нимъ нерѣдко. Во слушалъ онъ внимательно и до наивности восхищался пламенными, но не всегда логичными рѣчами нашихъ юныхъ ораторовъ. "Ахъ, хорошо говоритъ! божественно говоритъ!" -- восклицалъ онъ восторженно и при этомъ съ грустью прибавлялъ: "вотъ я этакъ не умѣю". Никто аккуратнѣе его не посѣщалъ наши собранія, сходки и чтенія, и вообще, повидимому, онъ очень дорожилъ знакомствомъ съ нашимъ кружкомъ и гордился имъ. Леонида онъ чуть ли не обожалъ и немножко его побаивался. И Леонидъ дѣйствительно издѣвался надъ нимъ жестоко, особенно когда бывалъ въ ударѣ. Дѣло въ томъ, что у Коха была одна маленькая слабость -- онъ писалъ стихи и серьезно воображалъ себя поэтомъ. Когда на него находило вдохновеніе, или, какъ у насъ выражались, стихобѣсіе,-- онъ становился мраченъ, раздражителенъ, обидчивъ, избѣгалъ общества, совершалъ уединенныя прогулки и даже переставалъ ходить на службу,-- я забылъ сказать, что онъ служилъ въ банкѣ. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока на свѣтъ Божій не появлялось стихотвореніе; тогда онъ приходилъ въ себя, успокоивался и возвращался на нашу соціально-демократическую лавочку такимъ же робкимъ, застѣнчивымъ и смиреннымъ, какъ и прежде, но съ значительно оттопыреннымъ боковымъ карманомъ. Мы, разумѣется, очень хорошо знали, что въ этомъ карманѣ у него хранятся плоды его вдохновеній, и что "Александрина" жаждетъ прочесть намъ свое новое произведеніе; поэтому мы немедленно приступали къ нему съ просьбами. Поэтъ, какъ водится, сначала жеманился, отнѣкивался, краснѣлъ, потомъ наконецъ сдавался, вынималъ изъ кармана завѣтную тетрадку -- и долго потомъ пустынная аллея Липокъ оглашалась дружнымъ хохотомъ веселыхъ слушателей.

Стихи дѣйствительно были ужасны. Я помню начало одного изъ нихъ, которое пользовалось у насъ особенною популярностью:

Волга, Волга, мать родная,

Нашимъ краемъ протекая,

Ты постигла-ль, намъ скажи ты,

Сколь мы горестью убиты?..

Но, несмотря на такое отношеніе публики къ его музѣ, несмотря на насмѣшки, которыми встрѣчалось каждое новое его произведеніе, Кохъ съ упорствомъ непризнаннаго генія продолжалъ хранить завѣтную тетрадку, періодически впадалъ въ "стихобѣсіе" и послѣ того неизмѣнно появлялся на нашей лавочкѣ съ оттопыреннымъ карманомъ среди взрывовъ хохота и шумныхъ рукоплесканій. Онъ вѣрилъ въ свой талантъ.

Кромѣ несчастной страсти въ стихоплетству, за Кохомъ еще водилась одна странность -- онъ былъ скупъ. Всѣ знали, что онъ получаетъ 75 руб. въ мѣсяцъ, а между тѣмъ одѣвался онъ очень плохо, никогда не угощалъ товарищей пивомъ, избѣгалъ общественныхъ пирушекъ и ни разу не справлялъ "20-го числа", какъ слѣдуетъ порядочному молодому человѣку. За это его называли жидомъ, Гарпагономъ, Скупымъ Рыцаремъ. Кохъ краснѣлъ до слезъ и отмалчивался. И когда пробовали просить у него денегъ взаймы, онъ всегда, заикаясь и волнуясь, отказывалъ. Очень намъ это не нравилось, и мы при каждомъ удобномъ случаѣ попрекали и допекали бѣднаго поэта.

Совсѣмъ въ другомъ родѣ былъ нашъ общій другъ и пріятель Володя Аносовъ, сынъ очень богатаго помѣщика. Онъ отдавъ былъ въ кадетскій корпусъ, но, по его собственному выраженію, "забаловался" и былъ оттуда исключенъ. Потомъ поступилъ въ гимназію, но и здѣсь тоже "забаловался" -- вышелъ и принялся самостоятельно готовиться въ университетъ. Изъ-за этого съ отцомъ у него вышли серьезныя непріятности, и отецъ приказалъ Володѣ не являться къ нему на глаза; впрочемъ каждый мѣсяцъ аккуратно присылалъ ему 25 рублей въ большомъ сѣромъ конвертѣ съ гербомъ.

Наружность Володя имѣлъ непрезентабельную. Онъ былъ очень высокъ, худощавъ, сутуловатъ, съ длинными руками, длиннымъ носомъ и вялою, развинченной походкой. Жесткіе черные волосы стояли щеткой на его большой головѣ. Говорилъ онъ мало, но зато много читалъ, много ѣлъ и много спалъ. Горизонтальное положеніе было самое его излюбленное. Онъ даже на собраніяхъ больше лежалъ, отвернувшись къ стѣнѣ, и поворачивался только для того, чтобы кого-нибудь выругать. Скажетъ, бывало: "ерунда!" и опять повернется въ стѣнѣ. Денегъ у него никогда не было, потому что онъ немедленно по полученіи всѣ ихъ раздавалъ, а самъ жилъ въ долгъ. На улицѣ его вѣчно осаждали нищіе и какіе-то подозрительные субъекты въ цилиндрахъ и безъ сапогъ. Случалось, что ему даже и на улицу не въ чемъ было показаться, потому что, пока онъ спалъ, кто-нибудь приходилъ, надѣвалъ его платье и преспокойно уходилъ. Володю, впрочемъ, это нисколько не удивляло,-- онъ привыкъ. Проснувшись и взглянувъ на пустой стулъ, онъ только произносилъ: "ишь ты!" и затѣмъ, отвернувшись въ стѣнѣ, снова засыпалъ.

Въ характеристикѣ Володи нужно еще прибавить то, что онъ былъ страшно влюбчивъ. Пассіи его насчитывались десятками; при этомъ онъ влюблялся безъ разбору -- въ горничныхъ, бѣлошвеекъ, монахинь, гимназистовъ; однажды даже влюбленъ былъ въ дочь губернатора, которую мелькомъ видѣлъ на улицѣ. Увлеченія свои, которыя, нужно замѣтить, были самаго платоническаго свойства, онъ тщательно скрывалъ отъ товарищей, но хитрецы какъ-то всегда ухитрялись пронюхать о нихъ, и тогда доставалось бѣдному Володѣ! Его безпощадно осмѣивали, и больше всѣхъ, конечно, издѣвался Леонидъ, который и въ любви, и къ влюбленнымъ вообще относился цинически и съ презрѣніемъ. Впрочемъ Володю эти насмѣшки нисколько не смущали. Онъ выносилъ ихъ съ философскимъ равнодушіемъ, и, несмотря на свой дикій видъ, тайно продолжалъ поклоняться женской красотѣ и прелести.

Третій объектъ шуточекъ Леонида былъ, какъ я уже сказалъ, нѣкто Иванъ Хопровъ, въ память одного изъ героевъ парижской коммуны прозванный Раулемъ Риг о. Онъ былъ незаконнорожденный сынъ барина и крестьянки, и самъ съ какою-то затаенною горечью называлъ себя "плодомъ любви". Въ то время ему было лѣтъ 19--20, но смотрѣлъ онъ гораздо старше и мужественнѣе. Высокаго роста, плечистый, съ черными кудрявыми волосами и бородкой, съ тонкимъ энергичнымъ профилемъ, онъ былъ очень красивъ, и не только женщины, но даже и мы всѣ въ душѣ восхищались имъ, въ особенности когда онъ ораторствовалъ на нашихъ собраніяхъ. Учился онъ въ гимназіи, но изъ 6-го класса былъ исключенъ за дерзости директору. Послѣ этого ему удалось какъ-то поступить въ земскую типографію наборщикомъ, а въ свободное отъ работы время онъ усердно занимался дома и готовился въ техническое училище. Натура у него была замѣчательно искренняя, благородная, великодушная; характеръ сильный, смѣлый и страстный. Несмотря на свою молодость, онъ велъ самый аскетическій образъ жизни -- спалъ на доскахъ, не пилъ ни чаю, ни пива, не курилъ, питался сухой воблой и сѣрыми, какъ солдатская шинель, калачами съ пѣшаго базара. Въ жизни у него была только одна цѣль, одна идея; ей одной онъ поклонялся, въ нее одну вѣрилъ, ради нея жилъ и ради нея готовъ былъ умереть. Изъ-за этого у нихъ съ Леонидомъ происходили постоянныя стычки и безконечные споры. Интересны бывали эти словесные турниры, на которыхъ мы всѣ играли роль толпы! Пламенный энтузіазмъ сталкивался здѣсь съ холоднымъ скептицизмомъ; острыя и насмѣшливыя рѣчи Леонида сверкали какъ сталь, а рѣчи "Рауля Риго" звучали и сыпали искры, словно раскаленное желѣзо подъ тяжелымъ молотомъ кузнеца. И несмотря на все уваженіе наше къ Леониду, мы склонялись больше на сторону "Рауля Риго". Насъ увлекало и его огненное краснорѣчіе, и его суровая жизнь, и его беззавѣтная вѣра...

Часто эти споры оканчивались серьезными размолвками. Хопровъ, весь пунцовый отъ гнѣва и волненія, съ дрожащими губами, уходилъ, не прощаясь, а Леонидъ со смѣхомъ кричалъ ему вслѣдъ:

-- Смотри, братъ, не ошибись! Миражи, братъ, штука плохая! Нельзя рубить подъ собою дерево, когда самъ сидишь на верхушкѣ! Разуму больше, логики! Не нужно намъ красивыхъ мыльныхъ пузырей, которые лопнутъ у насъ передъ носомъ и забрызгаютъ глаза! Глазкамъ будетъ больно, ха-ха-ха! Защиплетъ!..

Однако, встрѣчаясь на другой день, они оба, какъ ни въ чемъ не бывало, пожимали другъ другу руки, и Леонидъ, похлопывая Хопрова по плечу, насмѣшливо спрашивалъ:

-- Ну, что? Какъ дѣла? Когда у тебя революція? Завтра или откладывается до Духова дня?

Хопровъ сдержанно улыбался и ничего не отвѣчалъ.

Вообще я замѣтилъ, что эти два столь противоположные по натурѣ человѣка любили другъ друга. Когда Хопровъ исчезалъ дня на два, на три,-- Леонидъ скучалъ, вздыхалъ, и даже посылалъ кого-нибудь къ нему на квартиру справляться о немъ.-- Часто, послѣ особенно ожесточенныхъ споровъ, когда Хопровъ уходилъ взбѣшенный,-- Леонидъ задумывался и, расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ, бормоталъ себѣ подъ носъ:

-- Этакая прелесть этотъ парень! А? Что за прелесть! А вѣдь пропадетъ! Сгинетъ ни за грошъ! Такъ-таки и пропадетъ ни за понюхъ табаку!

Вотъ какого рода было общество, въ которое я попалъ послѣ своего захолустнаго, полусоннаго житья-бытья, прямо изъ-за писарского стола, заваленнаго "входящими" и "исходящими", залитою чернилами и захватаннаго грязными руками моихъ предшественниковъ. Понятно теперь, почему занятія не шли мнѣ на умъ. Какже, помилуйте! Тутъ "міровые вопросы" рѣшаютъ, а я сиди и зубри катехизисъ: "камо отъ лица твоего бѣгу"... Тутъ Милля и Спенсера штудируютъ, а я склоняй: "Роза, Розы, Розѣ"... Мнѣ было совѣстно за свою отсталость, и я, забросивъ учебники, упивался политической экономіей, исторіей культуры, соціологіей, зачитывался любимыми писателями...

Иногда, впрочемъ, во мнѣ пробуждалось благоразуміе, совѣсть начинала меня мучить, и я снова принимался за учебники, мысленно говоря себѣ, что вѣдь нужно же получить дипломъ, что вѣдь такъ нельзя, что не вѣкъ же оставаться писцомъ и.т. д. Но стоило мнѣ взглянуть въ окно, за которымъ тамъ внизу, на хлѣбной пристани, кипѣла такая жизнь, стоило услышать за стѣной голоса товарищей Леонида,-- какъ учебники летѣли въ сторону и благоразуміе куда-то исчезало... Что же дѣлать! Весна была такъ хороша, небо было такъ сине, деревья такъ зелены, а я самъ такъ молодъ!..

-----

Въ половинѣ мая наступили томительно-жаркіе дни. Надъ городомъ стояли облака густой желтой пыли, разъѣдающей глаза и заставлявшей пѣшеходовъ жмуриться и отчаянно чихать. Тротуары накалились: нѣжная зелень садовъ подъ налетомъ ѣдкой пыли поблѣднѣла и поблекла. Тѣнь липокъ не давала прохлады;

Волга лежала неподвижная и сѣрая, и пароходные свистки особенно яростно выли надъ нею. Даже въ полутемныхъ комнаткахъ Марловскаго домика было душно, и все живущее, изнемогая отъ жары, съ нетерпѣньемъ ждало только одного -- вечера... Въ одинъ изъ такихъ знойныхъ дней, промучившись часа надъ десятичными дробями и дождавшись, наконецъ, желаннаго вечера, я отправился на Волгу купаться. Возвратившись, я засталъ у Леонида гостей. Одинъ изъ нихъ былъ уже знакомый мнѣ Кохъ; другого я не зналъ. Это былъ мальчикъ съ виду лѣтъ 17, очень высокаго роста, тоненькій, нѣжный, хрупкій и хорошенькій какъ дѣвочка. Продолговатое личико поражало своей бѣлизной; длинные, бѣлокурые волосы на концахъ завивались крупными локонами, словно у красавицы англійскаго кипсэка; большіе темные глаза глядѣли серьезно и внимательно, съ оттѣнкомъ какой-то непонятной грусти. И самъ онъ держалъ себя въ высшей степени чинно и серьезно, какъ настоящій взрослый.

При моемъ входѣ "Александрина" улыбнулся во весь свой широкій ротъ и по обыкновенію своему чему-то обрадовался.

-- А-га-га!-- привѣтствовалъ онъ меня, потрясая мою руку.-- Здравствуйте! Купаться ходили? А вотъ, рекомендую, мой братъ, Женя...

-- Очень пріятно!-- произнесъ я, покровительственно протягивая Женѣ руку.

Мальчикъ съ достоинствомъ отвѣтилъ на мое рукопожатіе и опять чинно усѣлся въ уголку съ книгой.

-- Давно ужъ онъ пристаетъ во мнѣ, чтобы познакомилъ!-- продолжалъ между тѣмъ Александрина, не переставая радостно улыбаться. Наконецъ, просто надоѣлъ! Ну, думаю, что же, надо побаловать. Доволенъ теперь, Женя?

Женя вскинулъ на него свои большіе задумчивые глаза и, ничего не отвѣчая, снова уткнулся въ книгу. Я подсѣлъ къ нему.

-- Что это вы читаете?-- спросилъ я.

Легкая краска вспыхнула на щекахъ мальчика.

-- Это Шлоссеръ,-- сказалъ онъ застѣнчиво, и, точно оправдываясь, прибавилъ:-- я очень люблю исторію...

-- Ахъ, да, да!-- вмѣшался Александрина и еще радостнѣе захохоталъ.-- Вѣдь онъ у меня тоже горячая голова,-- ей Богу!

На этотъ разъ уже совсѣмъ густой румянецъ покрылъ щеки Жени. Онъ бросилъ на брата быстрый взглядъ, въ которомъ я прочелъ упрекъ, и низко нагнулся надъ книгой. Очевидно, бѣдный мальчикъ стыдился за своего брата и жестоко страдалъ при каждой его нелѣпой выходкѣ.

Леонидъ, лежа на кровати, улыбался, глядя на эту сцену.

-- Ишь ты!-- сказалъ онъ при послѣднихъ словахъ Коха.-- Что-жъ, это похвально! Ну, а стихи тоже пишетъ?

Эта насмѣшка окончательно доконала мальчика. Глаза налились у него слевами, и онъ, чтобы скрыть ихъ, отвернулся въ окну и сталъ глядѣть на Волгу. Мнѣ стало его жаль, и я съ упрекомъ взглянулъ на Леонида. Но Леонидъ не обратилъ на меня ни малѣйшаго вниманія и продолжалъ издѣваться надъ Александриной, который, ничего не подозрѣвая, распространялся о разныхъ разностяхъ. Въ двѣ минуты онъ разсказалъ о томъ, что прочелъ сегодня въ газетахъ, коснулся политики, выругалъ Биконсфильда и Бисмарка, прибавивъ при этомъ: "хоть я и нѣмецъ, но терпѣть его не могу!"--Наконецъ, перешелъ къ собственной особѣ и подъ глубочайшимъ секретомъ сообщилъ, что задумалъ написать поэму.

-- Ну, ну?-- поощрялъ его Леонидъ, и глазки его искрились отъ внутренняго смѣха.

-- О, это будетъ нѣчто грандіозное!-- произнесъ Кохъ, и его добродушная физіономія приняла вдругъ самое трагическое выраженіе.-- Видишь ли, я задумалъ изобразить конецъ міра. Представь себѣ такую картину... Солнце потухло... океанъ покрылся льдомъ.. Жизнь мало-по-малу замираетъ... всюду снѣговыя глыбы, горы льду -- и мракъ, мракъ...

Тутъ голосъ поэта понизился до зловѣщаго шопота, и онъ продолжалъ, неистово жестикулируя.

-- Но подожди... Не все еще умерло... Видишь ли ты вонъ тамъ грозную скалу, озаряемую холоднымъ блескомъ безстрастныхъ звѣздъ? На скалѣ что-то движется... Что это? Тигрица ли, отогрѣвающая своимъ тѣломъ умирающихъ дѣтенышей? Или левъ, среди мрака и смерти отыскавшій свою добычу?.. Нѣтъ!.. Это человѣкъ грызъ человѣка...

Леонидъ и я дружно покатились со смѣху. Александрина обидѣлся.

-- Что же тутъ смѣшного? Я не понимаю...-- началъ онъ, но тутъ Женя быстро обернулся къ нему и голосомъ, въ которомъ слышались слезы, воскликнулъ:

-- Саша, да перестань же, ради Бога!..

Это восклицаніе всѣхъ насъ привело въ себя. Мы больше не смѣялись; Леонидъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на мальчика, а поэтъ насупился и сталъ прощаться.

-- Подожди,-- сказалъ Леонидъ.-- Мы тоже пойдемъ съ тобою. Прогуляемся!

Александрина моментально просіялъ,-- бѣдняга никогда не сердился долго,-- и съ ухарствомъ заломилъ на бекрень свою широкополую шляпу. Женя тоже надѣлъ матросскую соломенную шляпу и сталъ въ ней еще болѣе похожъ на дѣвочку. Его тонкая, нѣжная шея съ прозрачными синими жилками казалась еще бѣлѣе отъ синяго воротника его матросской куртки. Я глядѣлъ на него -- и заглядѣлся...

Мы вышли на улицу. Леонидъ съ Кохомъ шли впереди; мы съ Женей -- сзади. На воздухѣ дурное настроеніе Александрины окончательно исчезло, и онъ безъ умолку болталъ и острилъ. Мы молчали. Я искоса поглядывалъ на Женю, который задумчиво вертѣлъ въ рукахъ какую-то вѣтку, и онъ мнѣ все больше и больше нравился. Наконецъ я рѣшился заговорить.

-- Вы гдѣ-нибудь учитесь?-- спросилъ я его.

-- Нѣтъ, нигдѣ,-- тихо отвѣчалъ Женя, и въ голосѣ его послышалась грусть.

-- Отчего же?

-- Средствъ нѣтъ,-- еще тише вымолвилъ Женя и, помолчавъ, продолжалъ.-- Вѣдь мы очень бѣдны, а семья у насъ большая. Папа прежде былъ музыкантъ, отлично игралъ на рояли и зарабатывалъ много денегъ, но теперь у него отчего-то ослабѣли руки, и онъ совершенно не можетъ играть. А кромѣ меня и Саши еще три сестры, и одна изъ нихъ больная. Гдѣ же тутъ учиться!-- со вздохомъ прибавилъ онъ.

-- Чѣмъ же больна ваша сестра?-- съ участіемъ спросилъ я.

-- У нея параличъ ногъ. Давно уже, еще съ дѣтства. Теперь ей 18 лѣтъ.

-- А другія сестры тоже уже взрослыя?

-- Да. Старшей, Розаліи,-- 28 лѣтъ; второй, Алинѣ,-- 24. Онѣ тоже кое-что зарабатываютъ. Розалія даетъ уроки музыки; Алина -- шьетъ. Но этого все-таки мало; приходится всѣмъ жить на Сашино жалованье.

-- Вотъ какъ!-- воскликнулъ я -- и смутился. Мнѣ вспомнились всѣ насмѣшки, которыми мы допекали бѣднаго Александрину за его воображаемую скупость. Теперь тайна его скупости была для меня открыта, и мнѣ стало стыдно за себя и за всѣхъ насъ.

Я продолжалъ разспрашивать мальчика о его занятіяхъ. Оказалось, что онъ очень много читаетъ, учится и знаетъ даже больше меня.

-- Со мною немножко занимаются сестры. Я уже прошелъ ариѳметику и грамматику, умѣю читать и говорить по-французски и по-нѣмецки, училъ исторію, немножко теорію словесности и физику, а недавно сталъ учить алгебру и геометрію. Алгебру я уже прошелъ до уравненій 2-й степени,-- съ гордостью прибавилъ онъ.

-- О, да вы много знаете! Право!-- сказалъ я отчасти для того, чтобы утѣшить мальчика, а отчасти дѣйствительно изумленный его знаніями.

Женя весело улыбнулся, но сейчасъ же омрачился снова.

-- О, нѣтъ, это все-таки не то, чего бы я желалъ!-- произнесъ онъ.-- Я не знаю ни латинскаго, ни греческаго, а между тѣмъ мнѣ хотѣлось бы въ гимназію и потомъ въ университетъ...

Онъ вздохнулъ и замолчалъ.

Въ Липкахъ было уже много гуляющихъ. Въ аллеяхъ, подъ темными сводами развѣсистыхъ липъ, вѣяло прохладой; въ воздухѣ чуялся тонкій, нѣжный ароматъ распускающейся сирени. Мы добрались до своей скамеечки, гдѣ насъ уже ожидало нѣсколько человѣкъ "нашихъ", усѣлись и закурили. Разговоръ не клеился; всѣ отдыхали послѣ жаркаго дня и наслаждались прохладой.

-- Господа!-- сказалъ наконецъ Леонидъ, оглядываясь.-- Не знаетъ ли изъ васъ кто, гдѣ Володя? Очень мнѣ его нужно.

-- Дома,-- отозвался угрюмо мрачный, косматый юноша, котораго называли "фантомомъ". Я къ нему заходилъ давеча, звалъ сюда. Сказалъ: "не пойду".

-- Что же онъ дѣлаетъ?

-- Ничего. Лежитъ. Да вонъ онъ!-- неожиданно прибавилъ онъ, указывая на длинную, тощую фигуру, появившуюся въ глубинѣ аллеи.

При видѣ Володи всѣ разомъ оживились.

-- Грядетъ, грядетъ факиръ индійскій!-- закричалъ одинъ.

-- Здравствуй, донъ-Кихотъ Ламанчскій!-- привѣтствовалъ другой. А третій, ставъ въ позу и подражая Володѣ, сталъ замогильнымъ голосомъ скандировать стихи шуточнаго содержанія, сочиненные Леонидомъ на Володинъ счетъ:

Что мясо есть? Коровы тѣло,

И ѣсть его мы можемъ смѣло,

А особливо коль оно

Какъ надо быть посолено.

Что есть млеко? Продуктъ коровы,

И пить его весьма здорово...

Володя, не обращая вниманія на всѣ эти шумныя привѣтствія, относившіяся къ его особѣ, приблизился къ лавочкѣ и невозмутимо со всѣми поздоровался, каждому по очереди сунувъ свою длинную и сухую, какъ палка, руку. Потомъ обвелъ всѣхъ своимъ соннымъ, мутнымъ взоромъ и сказалъ:

-- У кого есть деньги?

Всѣ разомъ притихли.

-- Двадцать-пять рублей нужно. Непремѣнно,-- продолжалъ Володя.

Опять унылое молчаніе въ отвѣтъ. Такой громадной суммы ни у кого никогда не бывало сполна... Обезкураженный этимъ молчаніемъ, Володя вдругъ какъ-то весь осунулся, снялъ фуражку, почесалъ въ затылкѣ, опять надѣлъ ее и сказалъ съ волненіемъ:

-- Вотъ видите, штука-то какая... Натальицу сейчасъ привезли... больна, умираетъ... Отъ мѣста отказали... Не то что лечить -- ѣсть даже нечего...

Натальица была молодая дѣвушка и служила сельской учительницей въ одномъ изъ подгородныхъ селъ. Я не былъ съ ней знакомъ, но очень много о ней слышалъ. Разсказывали, что она предана своему дѣлу до самоотверженія, что всѣ свои силы и средства отдаетъ школѣ, что имѣетъ большое вліяніе на крестьянъ, и что крестьяне, въ свою очередь, очень любятъ ее.

При имени Натальицы всѣ пришли въ волненіе и принялись осыпать Володю вопросами -- когда она пріѣхала, съ кѣмъ, гдѣ остановилась... Одинъ Леонидъ молчалъ и думалъ о чемъ-то, сощуривъ свои и безъ того узенькіе глазки. Потомъ онъ поднялся и, сказавъ: "подождите меня,-- я сейчасъ приду",-- ушелъ.

Послѣ его ухода всѣ замолкли и насупились. Володя сѣлъ на уголъ скамейки въ своей обычной позѣ -- облокотившись на колѣни и спустивъ голову внизъ. Александрина растерянно чертилъ палкой на пескѣ какіе-то круги и по временамъ пугливо озирался -- бѣдняга боялся вѣроятно, что сейчасъ начнется сборъ денегъ, и ему придется раскошелиться. Я тоже задумался. Вдругъ меня кто-то тихонько дернулъ за рукавъ. Я оглянулся -- передо мной стоялъ Женя.

-- Кто это -- Натальица?-- спросилъ онъ въ полголоса.

Я разсказалъ ему все, что зналъ самъ. Онъ отошелъ въ сторону и задумался.

-- Идетъ, идетъ! Лео идетъ!-- послышались голоса. Дѣйствительно, по дорожкѣ торопливо шелъ Леонидъ и, приблизившись прямо въ Володѣ, сунулъ ему въ руку нѣсколько скомканныхъ бумажекъ.

-- На вотъ!-- вымолвилъ онъ отрывисто.-- Только десять рублей. Остальные какъ-нибудь достанемъ.

-- Гдѣ досталъ?-- послышалось нѣсколько голосовъ.

-- У матери...-- неохотно отвѣчалъ Лео.

Володи съ просіявшимъ лицомъ сунулъ засаленный бумажки въ карманъ и отправился къ Натальицѣ, а мы всѣ усѣлись въ кружокъ и стали обдумывать вопросъ, гдѣ бы достать еще денегъ для Натальицы? Вопросъ этотъ положительно ставилъ насъ втупикъ. Въ это время всѣ мы находились въ періодѣ самаго отчаяннаго безденежья, и получекъ рѣшительно ни откуда не предвидѣлось. Оставалось одно -- занять гдѣ-нибудь,-- но гдѣ?

-- А знаешь что, Лео?-- обратился кто-то въ Леониду.-- Ты бы сходилъ въ Лимонадову: авось онъ дастъ, а?

Лимонадовъ былъ уважаемый сотрудникъ одной изъ мѣстныхъ газетъ, и я его раза два встрѣчалъ въ Липкахъ. Это былъ порядочно помятый и сильно растолстѣвшій господинъ лѣтъ подъ сорокъ. Когда-то онъ, говорятъ, былъ отчаяннымъ радикаломъ и въ свое время даже пострадалъ. Онъ былъ замѣшанъ въ одной изъ студенческихъ исторій, попался, былъ исключенъ и потомъ высланъ. Но съ тѣхъ поръ много воды утекло. Лимонадовъ давно угомонился, отростилъ себѣ брюшко -- явный признакъ его благонадежности, и хотя въ высшихъ провинціальныхъ сферахъ его продолжали считать "опаснымъ", но на самомъ дѣлѣ онъ былъ совершенно безвреденъ. Онъ поселился у насъ, пристроился въ редакціи "Ежедневной Газеты" и писалъ довольно бойкіе фельетоны, въ которыхъ не безъ остроумія прохаживался насчетъ самоуправленія города, троттуаровъ, дохлыхъ кошекъ, валяющихся на площадяхъ, и т. д. Фельетоны его были очень любимы въ провинціи, и мнѣ самому не разъ приходилось слышать восторженныя похвалы Лимонадову приблизительно въ такомъ родѣ: "Вотъ-такъ отщелкалъ! Знатно откаталъ! Молодецъ! Ай да нашъ братъ-Филатка!" и пр.

Леонидъ былъ нѣсколько съ нимъ знакомъ, потому что раза два носилъ въ "Ежедневку" кое-какія замѣтки, которыя печатались. Однако, выслушавъ предложеніе сходить въ Лимонадову, онъ сомнительно покачалъ головой.

-- Врядъ ли онъ дастъ,-- сказалъ онъ задумчиво.

-- Надо попробовать! Все-таки онъ либералъ. Непремѣнно дастъ!

-- Посмотримъ!-- иронически сказалъ Леонидъ.

Послѣ этого мы разошлись по домамъ. Намъ что-то не сидѣлось вмѣстѣ, тянуло домой, хотѣлось остаться наединѣ съ самимъ собою. Кстати -- и небо потемнѣло; огромная, уродливой формы туча надвигалась съ Волги. Откуда-то принесся вѣтеръ и со стономъ прошуршалъ въ вѣтвяхъ густолиственныхъ липъ.

-- Гроза будетъ!-- сказалъ Леонидъ, поглядывая на небо.

Вернувшись домой, мы на скорую руку поужинали и немедленно завалились спать съ тѣмъ, чтобы завтра встать пораньше.

На утро меня разбудили чьи-то осторожные, но настойчивые толчки. Вообразивъ, что я проспалъ, я вскочилъ какъ сумасшедшій и, протирая глаза, осмотрѣлся. Но Леонидъ еще крѣпко спалъ на своей постели, а передо мною, къ изумленію моему, стоялъ Женя, залитый горячимъ блескомъ восходящаго солнца.

-- Ахъ, это вы!-- сказалъ я не совсѣмъ дружелюбно и опять натянулъ на себя одѣяло.-- Что вамъ?

-- Вы не вставайте, не вставайте...-- шепнулъ мнѣ Женя, озираясь.-- Я къ вамъ на минутку... я сейчасъ уйду... Я только за однимъ дѣломъ къ вамъ пришелъ...

Я замѣтилъ, что мальчикъ находится въ большомъ смущеніи. Это меня заинтересовало и разсѣяло мой сонъ. Я закурилъ папиросу, улегся поудобнѣе и приготовился слушать.

-- Вотъ видите ли, въ чемъ дѣло...-- зашепталъ Женя, запинаясь и краснѣя. Вчера тамъ говорили, что нужно денегъ собрать, такъ вотъ вамъ четыре рубля... Вы возьмите, это мои. Я копилъ ихъ на книги... а теперь мнѣ не нужно. Вы ихъ возьмите...

И онъ совалъ мнѣ въ руку деньги.

-- Да зачѣмъ же?-- возразилъ я нѣсколько озадаченный и въ тоже время тронутый.-- Мы достанемъ, а вамъ онѣ нужны.

-- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ!-- съ жаромъ перебилъ меня Женя.-- Пожалуйста возьмите... Мнѣ, право, деньги совсѣмъ, совсѣмъ не нужны! Ей Богу же! Ну, возьмите... а то я, право, обижусь...

И мальчикъ чуть не плакалъ... Я нерѣшительно взялъ деньги, и вдругъ почувствовалъ такой приливъ нѣжности въ Женѣ, что приподнялся на постели и поцѣловалъ его куда пришлось -- чуть ли не въ носъ даже.

-- Ну, спасибо. Я отдамъ,-- сказалъ я, пряча деньги подъ подушку.

Мальчикъ просіялъ.

-- Ну, вотъ и отлично! Только вы, пожалуйста, никому объ этомъ не говорите. Ни Сашѣ, ни вотъ ему... (Онъ кивнулъ на Леонида.) Такъ, пожалуйста, никому, я васъ прошу. Не скажете?

-- Не скажу, не скажу!

-- Ну вотъ! А теперь прощайте...

Онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и веселый, какъ птичка, исчезъ изъ комнаты.

Я долго глядѣлъ ему вслѣдъ... Потомъ всталъ, поглядѣлъ на часы. Было еще только шесть часовъ. "Рано!" -- подумалъ я, но спать мнѣ совсѣмъ лжѣ не хотѣлось. Я подбѣгалъ къ окну, отворилъ его и выглянулъ на улицу. Волга лежала вся синяя и тихонько какъ бы вздрагивала отъ утренняго холодка. Небо было безоблачно; о вчерашней тучѣ и помину не было. На пристани уже копошился рабочій людъ. Я радостно глядѣлъ на все это; душа моя была полна непонятнымъ восторгомъ... Мнѣ просто не сидѣлось на мѣстѣ, хотѣлось прыгать, скакать, смѣяться, пѣть... Я не вытерпѣлъ и принялся будить Леонида.

-- Вставай, вставай! Пора! Уже семь часовъ!-- совралъ я, толкая его подъ бокъ.

Леонидъ посмотрѣлъ на меня свирѣпымъ взоромъ, потомъ отвернулся въ стѣнѣ и снова уткнулся въ подушку, давая мнѣ понять, что не желаетъ больше имѣть со мною дѣла. Но я не унялся и опять началъ будить его.

-- Вставай же, тебѣ говорятъ! Восемь часовъ! Слышишь!

-- Что ты врешь!-- проворчалъ Леонидъ, прячась въ одѣяло.-- Сейчасъ самъ говорилъ -- семь.

-- Ну, все равно, пора! А я тебѣ что разскажу, послушай-ка.

И я, совершенно забывъ о данномъ мною Женѣ обѣщаніи, разсказалъ Леониду объ утреннемъ приключеніи. Какъ я и ожидалъ, разсказъ мой сейчасъ же произвелъ желаемое дѣйствіе. Леонидъ сначала мычалъ: "гм... гм...", потомъ повернулся лицомъ ко мнѣ, потомъ попросилъ меня свернуть ему папиросу, наконецъ совсѣмъ проснулся и всталъ.

-- Ну-ка, гдѣ деньги-то?-- спросилъ онъ, точно не вѣря моему разсказу.

Я подалъ ему бумажки, и онъ съ задумчивымъ видомъ принялся ихъ разглаживать на своемъ колѣнѣ.

-- Славный малый!-- наконецъ сказалъ онъ.-- Только любопытно, гдѣ онъ взялъ. Вѣдь они, эти Кохи, говорятъ, съ хлѣба за квасъ перебиваются. Ужъ не укралъ ли у Александрины?

Я пришелъ въ негодованіе и съ жаромъ принялся разсказывать Леониду о нашемъ вчерашнемъ разговорѣ съ Женей. Леонидъ слушалъ внимательно.

-- А вѣдь и вправду, кажись, славный мальчикъ!-- произнесъ онъ.-- Надо съ нимъ заняться. Приготовимъ его въ гимназію. Все равно, мало ли тутъ насъ, шалопаевъ, безъ дѣла болтается. Хотъ одно дѣло сдѣлаемъ. Только чего же этотъ идіотъ, Александрина, молчалъ, что у него такой братъ есть? Вотъ дурень! Ну, да ладно! А ты ему скажи сегодня, мальчугану-то, чтобы онъ каждый день ходилъ ко мнѣ заниматься.

-- Ладно!-- отозвался я и, бросившись въ Леониду, принялся душить его въ своихъ объятіяхъ. Леонидъ, разумѣется, ругался и совершенно не могъ понять моего восторженнаго состоянія.

Между тѣмъ Христина Павловна, заслышавъ говоръ и возню, заглянула къ намъ въ дверь и была очень удивлена, увидѣвъ, что мы одѣваемся.

-- Это что вы ныньче спозоранку?

-- Надо, мамочка, надо!-- пробасилъ ей Леонидъ, плескаясь у умывальника.

-- Опять что-нибудь затѣяли! Это ужъ непремѣнно такъ... Охъ, ужъ эти мнѣ затѣи ваши! Идите, что-ли, чай-то пить, оболтусы этакіе!

Мы вышли, причесанные, приглаженные, и чинно усѣлись за столъ.

-- Куда собрался?-- подозрительно оглядывая сына, спросила старушка.

-- Къ Лимонадову.

-- А не врешь? Охъ, смотри, Ленька! Такъ душа и дрожитъ. Вонъ въ прошломъ году Вороновъ Мишка этакъ же вотъ утречкомъ собрался, да и ушелъ отъ матери-то, а черезъ недѣлю ее, сердечную, въ полицію пригласили. Вотъ вы какія, дѣтки-то! А матери, ты думаешь, сладко?

-- Ей Богу, мамаша, къ Лимонадову.

-- А зачѣмъ?

-- Денегъ просить. Помните, вѣдь говорилъ вамъ вчера?

Старушка смягчилась.

-- А... ну, это дѣло другое, если только не врешь. Это, пожалуй, ступай себѣ съ Богомъ. Бѣдному человѣку помочь не грѣшно, за это Господь взыщетъ. Ну, а ты-то что вскочилъ?-- обратилась она ко мнѣ.-- Тебѣ куда?

-- Я съ нимъ вмѣстѣ пойду.

-- Охъ, и горазды врать!-- произнесла Христина Павловна, недовѣрчиво качая головой.-- А зачѣмъ это въ тебѣ мальчишка-то этотъ бѣлобрысенькій давеча прибѣгалъ, а?

-- По дѣлу,-- принявъ таинственный видъ отвѣчалъ я.

-- По дѣлу! По какому такому дѣлу? Какія у васъ съ нимъ дѣла? Охъ, непутёвый вы народъ! Хоть бы ребятъ-то не путали въ богомерзкія свои дѣла. О, Господи, и что это за молодежь ныньче пошла! Не сидится ей на мѣстѣ, все бы только мутить, бунтить... Доживете вы до грѣха!

Мы поспѣшили допить свои стаканы и ушли въ Леонидову комнату. Здѣсь Лео разсказалъ мнѣ, какъ ему удалось вчера выпросить денегъ у матери, какъ онъ передъ ней стоялъ на колѣняхъ, какъ она заставляла его снимать со стѣны образъ и божиться, что деньги не пойдутъ на "богомерзкія" дѣла, и какъ она, наконецъ, когда узнала, что дѣло идетъ объ умирающей дѣвушкѣ, поспѣшно полѣзла въ сундукъ и вынула послѣдніе десять рублей. Этотъ разсказъ привелъ меня просто въ восхищеніе, и я въ эту минуту простилъ доброй старушкѣ даже ея вѣчную воркотню, которою она насъ порядкомъ допекала. Леонидъ тоже повидимому былъ тронутъ и, окончивъ разсказъ, воскликнулъ съ чувствомъ:

-- Да, братъ, славная она у меня старуха, даромъ что старинныхъ правилъ... Ну, а теперь собирайся и пойдемъ. Пораньше-то лучше, вѣрнѣе застанемъ его дома.

Лимонадовъ жилъ на холостомъ положеніи въ нумерахъ гостинницы Лопухова, лучшей въ городѣ и помѣщавшейся на самой главной улицѣ. Поэтому идти намъ было довольно далеко. Пріятная свѣжесть ранняго утра ласково обняла насъ, когда мы вышли на улицу. Воздухъ былъ совершенно неподвиженъ, и облака пыли за ночь всѣ улеглись на землю. Солнце было еще невысоко, но уже довольно чувствительно пригрѣвало. Горная часть города утопала въ золотистомъ туманѣ; березки и тополи на улицахъ стояли еще сонные, тихо лепеча обрызганными росою листьями. Но, несмотря на раннюю пору, городъ уже давно проснулся и начиналъ свою обычную жизнь. По улицамъ толпами шли крючники и бурлаки, на ходу закусывая огромными кусками базарнаго калача и облупливая жирную воблу; нѣмцы-колонисты съ флегматичнымъ выраженіемъ на бритыхъ физіономіяхъ, съ трубочками во рту, на огромныхъ, до верху нагруженныхъ фурахъ, медленно тащились на пристань, поспѣвая въ отходу буксирнаго парохода, ходившаго на ту сторону Волги, въ степь. Писцы, приказчики и прочій служащій народъ, съ опухшими послѣ вчерашней выпивки лицами, спѣшили къ своимъ конторкамъ и прилавкамъ. Какія-то полупьяныя дамы въ яркихъ шаляхъ пронеслись на извозчикѣ, напѣвая "Стрѣлка". Булочникъ-нѣмецъ, отворяя тяжелыя ставни своей Bäckerei, звонко переругивался съ толстой бабой, только-что чуть не вылившей ему на голову помои съ высоты третьяго этажа, и тутъ же недалеко городовой распекалъ извозчика, спросонья въѣхавшаго оглоблей прямо ему въ физіономію. Все это были знакомыя утреннія картины, и мы не безъ удовольствія любовались ими.

У подъѣзда гостинницы Лопухова насъ встрѣтилъ швейцаръ, въ одномъ бѣльѣ и въ галошахъ на босу ногу подметавшій троттуаръ. Онъ подозрительно взглянулъ на наши косоворотки и широкополыя шляпы и преспокойно продолжалъ мести.

-- Лимонадовъ дома?-- съ достоинствомъ спросилъ Леонидъ.

-- Спятъ,-- лаконически отвѣтилъ швейцаръ, и, не обращая на насъ больше ни малѣйшаго вниманія, углубился въ свое занятіе, пуская пыль прямо намъ въ лицо.

-- Такъ нельзя ли его разбудить?-- рѣшительно сказалъ Лео, не смущаясь невниманіемъ швейцара.

Швейцаръ посмотрѣлъ на него, какъ смотрятъ обыкновенна на сумасшедшихъ.

-- Разбуди-ить?-- протяжно произнесъ онъ.-- Н-нѣтъ-съ, этого никакъ невозможно. Они только въ пять часовъ вернулись.

-- Такъ когда же онъ встанетъ?-- съ нетерпѣніемъ спросилъ Лео.

-- Ну, ужъ этого я не могу знать. Можетъ, въ десять, можетъ, въ двѣнадцать, а можетъ и въ два.

Съ этими словами швейцаръ равнодушно повернулся къ намъ спиной и ушелъ, захлопнувъ дверь у насъ передъ носомъ.

-- Экая досада!-- воскликнулъ Леонидъ.-- И гдѣ онъ пропадаетъ по ночамъ, жирная скотина! Ну, да нечего дѣлать. Пойдемъ теперь къ Володѣ, а сюда зайдемъ часовъ въ десять. Авось встанетъ, а если не встанетъ -- разбудимъ.

Володя жилъ въ горной части города, на Благочинной улицѣ, которая совершенно не оправдывала своего названія, ибо сплошь состояла изъ кабаковъ, трактировъ, портерныхъ и самыхъ грязныхъ притоновъ. Вонь такъ и разила съ каждаго двора. Добравшись до низенькаго, покосившагося на сторону домика мѣщанки Красноглазовой, мы, не взирая на отчаянный лай огромнаго цѣпного пса, проникли въ темныя сѣнцы, а оттуда по трепещущей деревянной лѣсенкѣ въ мезонинчикъ, занимаемый Володей.

-- Навѣрное дрыхнетъ!-- сказалъ Лео и приготовился-было уже забарабанить въ дверь, но къ нашему удивленію дверь отворилась, и самъ Володя появился на порогѣ. Онъ былъ одѣтъ по походному и, очевидно, собирался куда-то идти.

-- А, это вы!-- сказалъ онъ, пропуская насъ въ комнатку.-- Ну, идите, что-ли.

Мы вошли. Комнатка была маленькая, съ покатыми полами и покосившимся потолкомъ; два крошечныя оконца едва пропускали свѣтъ, но зато внизу стоялъ огромный старый вязъ, и его зеленыя вѣтви лѣзли въ самыя окна, наполняя каморку дрожащимъ зеленымъ сумракомъ.

-- Ты куда?-- спросилъ Леонидъ, присаживаясь на продавленный диванъ, замѣнявшій тоже и кровать.

-- За докторомъ.

-- Что, плоха?

-- Кровью харкаетъ.

Леонидъ потупился.

-- Гм... скверно. Гдѣ же вы ее помѣстили?

-- На Кудрявной улицѣ. Хорошая комната и хозяйка славная.

-- Ну, такъ ты иди, да вотъ возьми еще четыре рубля. А мы посидимъ у тебя тутъ.

Володя ушелъ. Леонидъ взялъ съ полки какую-то книгу и прилегъ на постель, а я принялся осматривать обиталище Володи. Читать мнѣ не хотѣлось; я все еще находился въ ажитаціи и жаждалъ движенія. Осмотрѣвъ всѣ уголки, перерывъ книги и вдоволь налюбовавшись зеленымъ вязомъ, я, наконецъ, началъ читать надписи, которыми были испещрены всѣ стѣны Володиной комнаты. Это были по большей части разныя изреченія его любимыхъ писателей, которыя онъ за неимѣніемъ бумаги записывалъ на стѣнахъ. Иногда встрѣчались даже цѣлыя формулы и задачи по алгебрѣ, геометріи и тригонометріи. Попадались также, и собственная разсужденія, нѣчто въ родѣ дневника, плоды его молчаливыхъ, одинокихъ размышленій. На одной стѣнѣ было, напримѣръ, записано: "Видѣлъ сегодня на пѣшемъ базарѣ бабу съ ребенкомъ. Ребенокъ былъ босикомъ, а морозъ градусовъ 15. Баба была пьяна и часто падала. Ребенокъ ревѣлъ, поджимая то одну ногу, то другую, а слезы замерзали у него на щекахъ. Пришелъ домой, не могъ обѣдать. Неужели можно чувствовать себя счастливымъ, если знаешь, что кто-нибудь страдаетъ?" Или: "Сейчасъ познакомился въ трактирѣ съ однимъ Галаховцемъ. Угощалъ его пивомъ. Интересный субъектъ. Онъ сказалъ мнѣ:-- Еслибы вы всѣ знали, что думаетъ нищій, когда ему подаютъ милостыню, вы бы боялись выходить на улицу.-- Совершенно справедливо!"

Среди этихъ курьезныхъ мемуаровъ встрѣчались и шутливыя надписи товарищей, даже каррикатуры. На одной изъ нихъ былъ изображенъ самъ Володя, и каррикатура эта повторялась вездѣ въ преувеличенномъ видѣ, такъ что, наконецъ, Володино изображеніе превратилось въ одинъ огромный носъ на тоненькой шейкѣ и журавлиныхъ ногахъ. А надъ дверью кто-то крупными буквами написалъ: "Здѣсь живетъ философъ, господинъ Аносовъ, съ носомъ въ полмилю, поклоняется Миллю, Писарева одобряетъ, Лассаля почитаетъ, бунтъ проповѣдуетъ и четыре раза въ день обѣдаетъ!"

Перечитавъ всѣ эти іероглифы, я, наконецъ, соскучился.

-- Слушай, не пора ли намъ однако?-- сказалъ я, оборачиваясь къ Леониду. Но, къ моему изумленію и вмѣстѣ съ тѣмъ негодованію, Леонидъ преспокойно спалъ, накрывъ лицо книгой. Я разбудилъ его.

-- Какъ тебѣ не стыдно!-- упрекалъ я его.-- Вѣдь пора!

-- И то пожалуй пора,-- согласился Леонидъ, протирая глаза.

На улицѣ было уже настоящее п е кло. Поднимался вѣтеръ и недавно еще нѣжно-голубое небо было покрыто тяжелыми, грязно-желтаго цвѣта, облаками пыли. Проходя мимо часовщика, мы увидѣли, что было уже около двѣнадцати.

-- Э-э-э!-- пробормоталъ Леонидъ.-- Опоздали!

-- Ну, вотъ видишь!-- накинулся я на него.-- Кто виноватъ? Зачѣмъ спалъ?

-- А ты зачѣмъ не разбудилъ?-- возражалъ Леонидъ.

Однако мы все-таки рѣшили идти и, обливаясь потомъ, еле тащились по раскаленнымъ плитамъ троттуара. Отъ тополей и березокъ уже не вѣяло холодкомъ; онѣ стояли печальныя, сѣрыя, повѣсивъ свернувшіеся отъ жары листья.

Опять тотъ же подъѣздъ и тотъ же швейцаръ, но уже не въ галошахъ на босу ногу и не съ метлой, а въ ливреѣ и съ "Ежедневкой" въ рукахъ. Увидѣвъ насъ, онъ прищурился и сдѣлалъ видъ, что не узнаетъ насъ.

-- Что вамъ?

-- Лимонадовъ дома?

Швейцаръ помолчалъ, очевидно желая насъ помучить хорошенько и насладиться нашимъ безпокойствомъ. Потомъ перевернулъ "Ежедневку" на другую сторону и сказалъ:

-- Встали...-- и совсѣмъ уже снисходительно добавилъ:-- Чай кушаютъ

На сердцѣ у насъ отлегло, и мы поднялись вверхъ по лѣстницѣ, убранной съ обычною роскошью провинціальныхъ гостинницъ, т.-е. съ пожелтѣвшими, общипанными растеніями въ фаянсовыхъ вазахъ и съ безносыми Венерами и Діанами, державшими въ рукахъ лампы, очень рѣдко зажигавшіяся. На площадкѣ насъ встрѣтилъ лакей съ подносомъ и проводилъ насъ по корридору до 30 No. Мы постучались.

-- Кто тамъ?-- послышался изъ-за двери сиповатый, но пріятный баритонъ.

-- Это я, Леонидъ Марловъ!

За дверью послышалось шлепанье туфель, зазвенѣлъ ключъ, и тотъ же голосъ крикнулъ: "entrez!"

Мы вошли. Комната довольно большая, съ альковомъ. На окнахъ много цвѣтовъ и клѣтокъ съ птицами, наполнявшими комнату веселымъ чириканьемъ и щебетаньемъ. Воздухъ былъ спертый и пропитанъ запахомъ бензина. На диванѣ, за круглымъ столомъ, въ ветхомъ парусиновомъ халатѣ возсѣдалъ самъ знаменитый фельетонистъ "Ежедневки" и съ серьезнымъ видомъ чистилъ бензиномъ черныя брюки.

-- Входите, входите!-- привѣтствовалъ онъ насъ.-- Ужъ извините, что я въ такомъ безпорядкѣ... Ага-га-га! Очень пріятно!-- отнесся онъ ко мнѣ, когда я ему представился.-- Садитесь, пожалуйста! Не хотите ли чаю?

Я было-хотѣлъ сказать: "нѣтъ", но Лео меня предупредилъ и съ развязнымъ видомъ сказалъ: "пожалуй!" Лимонадовъ позвонилъ и приказалъ подать два стакана чаю.

-- Ну, что? жара?-- заговорилъ онъ, продолжая чистить брюки.-- А я сегодня проспалъ и въ редакцію не пошелъ. Вчера ѣздили съ компаніей на пароходѣ за городъ, въ село Угрюмово. Очень весело провели время! Выпили, дамочки... Славно! Только вотъ, чортъ знаетъ какъ, всѣ брюки испортилъ. Шли мимо какого-то забора... Какъ вы думаете, отчистится или нѣтъ?

Онъ говорилъ все это не торопясь, своимъ мягкимъ, пріятнымъ голосомъ, а я пилъ чай и разсматривалъ его полное лицо въ складкахъ, съ толстыми губами и живыми, блестящими глазками, его блестящую лысину, розовую и гладкую, какъ колѣно, всю его жирную, хорошо упитанную фигуру, свидѣтельствовавшую о мирномъ и спокойномъ житія,-- и думалъ: "неужели это бывшій радикалъ?"

-- Ну-съ, а вы что подѣлываете?-- продолжалъ Лимонадовъ, обращаясь къ Леониду.-- Все небось бунты "пущаете"?

-- По немножку!-- смѣясь отвѣчалъ Леонидъ.

-- Тэкъ-съ! А статейки пишете? Принесли что-нибудь?

-- Нѣтъ, я собственно къ вамъ по другому дѣлу.

Лицо фельетониста приняло нѣсколько тревожный и озабоченный видъ.

-- Чѣмъ могу служить?-- спросилъ онъ, переходя въ оффиціальный тонъ.

-- Денегъ нужно. Не можете ли ссудить рублей 15--20?

Лимонадовъ поморщился, и лицо его сразу изъ добродушнолукаваго превратилось въ недовольное и раздраженное.

-- Зачѣмъ вамъ?

-- Да вотъ нужно одну барышню выручать. Она была сельской учительницей, а теперь сильно захворала. Отъ мѣста ей отказали, а между тѣмъ нужны доктора, лекарство, пріютъ...

-- А на что же больницы?

-- Да Богъ ее знаетъ, есть ли мѣсто въ больницѣ. Вы знаете, что у насъ ихъ мало, и всѣ онѣ переполнены. Притомъ...

-- Кто она такая?-- перебилъ его Лимонадовъ и, оглянувшись по сторонамъ, прибавилъ въ полголоса:-- Небось тоже...

-- Ея фамилія Родіонова. Учительницей была въ Садовомъ. Деньги очень нужны!-- настойчиво дѣлая удареніе на "очень", повторилъ Леонидъ.

Лимонадовъ бросилъ свои брюки на столъ, вскочилъ и порывисто зашлепалъ туфлями по комнатѣ.

-- Деньги, деньги!..-- началъ онъ въ волненіи.-- Великая вещь -- деньги! Трудно-съ, очень трудно онѣ достаются... 15 рублей! 15 рублей! Шутка сказать! Вотъ-съ, извольте посмотрѣть... (Онъ порылся на письменномъ столѣ и бросилъ намъ какую-то бумагу.) Вотъ по этому счету я долженъ сегодня уплатить 100 р. 73 копѣйки! А что это такое 100 рублей? 100 рублей, это -- 2.000 строчекъ, по пятачку строчка! А 2.000 строчекъ -- это значитъ сидѣть, не разгибая спины, три дня! Вотъ-съ! Нѣтъ, я не могу дать вамъ сейчасъ 15 рублей.

Лео всталъ. Я замѣтилъ, что онъ начинаетъ злиться.

-- Ну, и отлично. Не можете, такъ и не нужно,-- чего же тутъ кричать. Пойдемъ!

-- Стойте, стойте, не горячитесь!-- остановилъ его Лимонадовъ.-- Сядьте! Вы вотъ навѣрное меня въ душѣ Богъ знаетъ какъ называете! Напрасно! Это все оттого, что вы еще молоды! Я самъ, когда жилъ насчетъ общественной благотворительности, тоже легко относился ко всему этому! Я самъ, бывало, устраивалъ разныя подписки, сборы, лотереи безъ выигрышей и чортъ знаетъ еще что... Теперь не то! Теперь я на каждую копѣйку смотрю какъ на каплю собственной крови, я знаю ей цѣну и дорожу ею!.. Скажите пожалуйста! Голодаютъ!.. Умираютъ!.. И все это чепуха, все это вранье, всѣ они врутъ -- я самъ видѣлъ, знаю... Юноша голодаетъ,-- бѣдненькій! Надо ему помочь! А погляди на него, какъ онъ въ портерной сидитъ,-- рыло красное, лоснится, шапка на-бекрень, самъ горланитъ какую-то дурацкую, задорную пѣсню... А народъ? Да что такое этотъ нашъ народъ? Грубая, глупая, дикая, подлая, нелѣпая, кровожадная толпа! Онъ всякую идею вывернетъ наизнанку, а изъ вашего знамени свободы сошьетъ себѣ портки... Вотъ вашъ возлюбленный народъ!

Всѣ эти слова Лимонадовъ выкрикивалъ, бѣгая по комнатѣ и размахивая руками. Я глядѣлъ на него съ недоумѣніемъ, совершенно растерявшись, а Леонидъ покатывался со смѣху. Между тѣмъ Лимонадовъ продолжалъ:

-- И чего вы хотите? Что вамъ нужно? Вѣдь вы только другъ другу дѣломъ мѣшаете заниматься! И всѣ ваши затѣи кончатся только тѣмъ, что подъ надзоръ попадете! А знаете ли вы. что такое надзоръ? Это значить околѣвать съ голоду, потому что вамъ никто не дастъ работы! Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ! Покорно васъ благодарю...

Онъ на минутку остановился, передохнулъ, поглядѣлъ на Леонида и продолжалъ:

-- Смѣйтесь, смѣйтесь! Я знаю, вамъ все это смѣшно, потому что вы меня въ душѣ презираете! Дескать, ренегатъ! Ну, и отлично! И очень радъ! Только оставьте меня съ вашими идеями въ покоѣ! Не трогайте меня! Я на ваше презрѣніе плюю! Я травленый, а вы еще мальчишки! Посмотримъ еще, что изъ васъ выйдетъ, если только васъ до того времени не уберутъ! Очень буду радъ! Перекрещусь даже обѣими руками!..

Тутъ онъ окончательно задохнулся и весь багровый, пыхтя, повалился на диванъ.

-- Уфъ, уфъ!-- заговорилъ онъ, спустя нѣсколько времени и отирая лысину платкомъ.-- Уморили, чортъ васъ возьми совсѣмъ! Этакъ вы меня когда-нибудь до апоплексіи доведете,-- ей Богу!

-- Охота же вамъ горячиться изъ-за пустяковъ!-- смѣясь, сказалъ Леонидъ.

-- Вы до всего доведете своими глупостями!-- проворчалъ Лимонадовъ и позвонилъ. Вошелъ лакей.-- Принеси-ка, братецъ, зельтерской воды!

Лакей исчезъ, и черезъ минуту явился снова съ бутылкой зельтерской въ салфеткѣ.

-- Ну, что, Михайло, не слыхать ли у васъ чего-нибудь новенькаго?-- обратился къ нему Лимонадовъ, пока тотъ откупоривалъ бутылку и наливалъ пѣнистую жидкость въ стаканъ.

-- Да, кажись, ничего-съ,-- отвѣчалъ лакей, останавливаясь у двери и перекладывая салфетку изъ одной руки въ другую.-- Вотъ, нешто, въ прачешной у насъ исторія вышла-съ!

-- Какая?

-- Прачки подрались.

-- Ну? И здорово?

-- Страсть! Такъ другъ дружку вальками отчехвостили -- бѣда! Кранъ сломали, всю прачешную чуть не затопили,-- дворникъ сунулся,-- онѣ и дворнику закатили по сіе время! Такая потѣха была-съ!

Лимонадовъ заливался жирнымъ раскатистымъ хохотомъ, причемъ брюшко его тряслось; лакей тоже сдержанно хихикалъ въ ладонь.

-- У Зимогорова на чердакѣ загорѣлось,-- продолжалъ онъ.-- Приказчики водой залили.

-- Это отчего же?

-- Полагаютъ, что своячена подожгла со зла. Самъ-то браслетку, что-ли, ей подарилъ, а жена увидала, да и отняла-съ. Ну, она и обозлилась.

-- Что же, въ полицію заявили?

-- Нѣтъ, помирились. Потому вѣдь она совсѣмъ полоумная. Намедни у окна сидитъ въ одной, позвольте сказать, сорочкѣ-съ, да въ подзорную трубу на улицу и смотритъ. Умора!

-- Это любопытно! Если она опять этакъ устроитъ,-- ты мнѣ скажи.

-- Слушаю-съ...

Отпустивъ лакея и все еще продолжая смѣяться, Лимонадовъ обернулся къ намъ.

-- Вотъ вамъ картинки-то! Это гораздо любопытнѣе, чѣмъ всѣ ваши эти утопіи. Жизнь! Жизнь сама, да-съ! Вотъ прачки подрались -- ну, чего тутъ, кажется? А разберите,-- цѣлый романъ навѣрное! Какой-нибудь тамъ рябой Гришка или Степка ухаживалъ за Акулькой, дарилъ ей перстеньки, платочки, жамки; Акулька его пивомъ по праздникамъ угощала, оба были счастливы,-- и вдругъ на сцену является Стешка... Все пошло прахомъ! Гришка ходитъ въ гости въ Стешкѣ, Стешка Гришку угощаетъ пивомъ, а Акулина сидитъ и плачетъ. Злость, ревность, попреки... "Не ставь свое поганое корыто рядомъ съ моимъ"! "Не лѣзь къ крану прежде меня"... А тамъ драка, ругань, а тамъ, глядишь, мышьячку разлучницѣ подсыплютъ... Вотъ вамъ жизнь! Изучайте ее, наблюдайте, вмѣсто того, чтобы гнить въ своихъ теоріяхъ. А эта свояченица? Да это цѣлый типъ! У окошка сидитъ въ одной рубахѣ да въ подзорную трубу смотритъ! "Дескать, думайте про меня что хотите, а мнѣ плевать! Говорятъ, что я съ зятемъ живу, а я вотъ молъ что,-- никого не боюсь, что хочу, то и дѣлаю"... Ха-ха-ха!

Но вдругъ, словно вспомнивъ что-то, Лимонадовъ пересталъ смѣяться и круто оборвалъ свою рѣчь.

-- Ахъ, да! Я и забылъ. Вамъ денегъ нужно? Ну, такъ вотъ вамъ пять рублей. Больше не могу, и не просите! Только ради Бога, чтобы нигдѣ, ни въ какихъ этихъ вашихъ отчетахъ обо мнѣ ни гу-гу. Съ этимъ условіемъ и даю.

-- Нѣтъ ужъ, спасибо,-- сказалъ Леонидъ, вставая.-- Мы какъ-нибудь обойдемся.

-- Что же такъ? Берите!

-- Нѣтъ, не надо. До свиданья.

-- Ну не хотите, какъ хотите. До свиданія. Да приносите статейки-то,-- напечатаемъ! Статейки, батенька, ваши недурныя! Дмитріевъ одобряетъ. Особенно тамъ одна, какъ бишь ее?.. О рыбномъ промыслѣ, что-ли...

-- Ну что? Хорошъ?-- смѣясь, спросилъ меня Леонидъ, когда мы были уже на улицѣ.

-- Мм-да!-- неопредѣленно промычалъ я въ отвѣтъ.

-- Что дѣлать! За шкурку свою боится. Это для вашего брата, увлекающихся юнцовъ, нѣчто въ родѣ memento mori. Можетъ, и ты также лѣтъ черезъ десятокъ такой же будешь! А вѣдь въ сущности онъ предобрѣйшій парень и въ свое время не мало хорохорился... Однако, денегъ, чортъ возьми, достать все-таки нужно.

Тутъ вдругъ онъ остановился и ударилъ себя кулакомъ по лбу.

-- Ба-ба-ба! Вотъ исторія-то! Совсѣмъ было-забылъ... Вѣдь намедни мнѣ успенскій батюшка предлагалъ съ его сыномъ заниматься. Шалопай ужаснѣйшій, этотъ самый сынъ, и я тогда отказался. Пойду-ка я къ нему теперь да закабалюсь, а ужъ денегъ онъ навѣрное впередъ дастъ...

Черезъ часъ, съ двадцатью рублями въ карманѣ, мы стояли передъ запертою дверью Володи, на которой висѣлъ огромный листъ бумаги съ слѣдующею надписью: "кому нужно меня видѣть, пусть идетъ на Кудряеву улицу, домъ Назаровой,-- я тамъ". Признаюсь, перспектива путешествовать опять по горячимъ плитамъ, въ палящій зной, не представляла для меня ничего утѣшительнаго. Я просто изнемогалъ отъ жары, усталости и отъ голода,-- съ самаго утра мы ничего не ѣли,-- но такъ какъ мнѣ очень хотѣлось увидѣть Натальицу, о которой я много слышалъ, то я все-таки пошелъ. Ноги мои ныли, голова горѣла, весь я обливался потомъ и еле тащился за Леонидомъ. Напротивъ, Леонидъ шелъ бодро и на ходу даже подпрыгивалъ, распѣвая модный въ то время сербскій маршъ: "мы дружно на враговъ, на бой, друзья, спѣшимъ"!.. Кое-какъ добрались до дома Назаровой. Хозяйка, молодая дама, въ бѣлой кофтѣ и въ туфляхъ на босу ногу, провела насъ до комнаты учительницы. Здѣсь дверь безшумно отворилась, и мы очутились въ прохладной полутьмѣ. На порогѣ насъ встрѣтилъ Володя.

-- Пришли?-- прошепталъ онъ и, обернувшись куда-то въ уголъ, сказалъ, стараясь сдѣлать свой голосъ какъ можно болѣе нѣжнымъ и пріятнымъ:-- Натальица! Это вотъ товарищи мои пришли.

-- Очень рада, господа!-- прошелестилъ изъ угла нѣжный дѣтскій голосокъ.-- Садитесь, пожалуйста... Спасибо...

Мы сѣли. Мало-по-малу глаза мои освоились съ сумракомъ, наполнявшимъ комнату, и я оглядѣлся. Комнатка была очень чистенькая и уютная; на окнахъ висѣли соломенные шторы. Въ углу на диванѣ, на подушкахъ, полулежала молоденькая дѣвушка, почти ребенокъ. Крошечное личико, совершенно прозрачное, было окаймлено густыми русыми волосами. Огромные сѣрые глаза лихорадочно горѣли; на щекахъ алѣли яркія пятна. Ноги ея были укутаны теплымъ плэдомъ -- бѣдняжка въ этотъ знойный день зябла!

Нѣсколько минутъ царило молчаніе. Я чувствовалъ себя неловко. Леонидъ очевидно былъ пораженъ происшедшей въ Натальицѣ перемѣной и не могъ скрыть своего смущенія. Натальица съ чуткостью безнадежно-больного человѣка это замѣтила.

-- Что?..-- начала она тихо, останавливаясь на каждомъ словѣ.-- Не узнаёте?.. Очень я измѣнилась... правда?

-- Немножко!-- совралъ Леонидъ и, придвинувъ къ ней стулъ, продолжалъ развязнымъ тономъ.-- Впрочемъ, вѣдь мы съ вами давно не видались,-- никакъ съ самой масляницы. Вы тогда совсѣмъ молодцомъ были. Помните, еще кадриль танцовали? (Натальица слабо улыбнулась.) Да какъ это вы расхворались, а? Не стыдно это вамъ?

-- Что же... дѣлать... Давно уже.. нездоровилось,-- все думала, пройдетъ. А вотъ... вышло... плохо...

-- Ну, ничего, мы васъ живо вылечимъ,-- ободрилъ ее Леонидъ.-- Докторъ былъ?-- обратился онъ къ Володѣ.

-- Былъ!-- мрачно прогудѣлъ Володя изъ угла.

-- Ну, вотъ и отлично! Ахъ, Натальица, Натальица! Казнить васъ нужно -- вотъ что! Чего вы не береглись? Бросили бы на время свою школу, отдохнули бы,-- отлично... Ну, что у васъ въ деревнѣ?

Глава дѣвушки заблистали еще ярче. Она оживилась.

-- Ахъ, тамъ хорошо!-- прошептала она и даже приподнялась на подушкахъ. Все цвѣтетъ... ландыши... черемуха! Не хотѣлось уѣзжать... Зимой... больно плохо было.. Топили... мало; вода мерзла... Мальчики принесутъ... кизяковъ... натопимъ -- дымъ, угарно... дышать нечѣмъ... Просила... отказали... Земство... не обязано... а на обществѣ... двадцать-семь тысячъ недоимки... не на что...

Она закашлялась. Володя, все время скрывавшійся гдѣ-то въ тѣни, появился замедленно и поднесъ къ губамъ Натальицы синюю кружечку съ какимъ-то питьемъ.

Напившись и успокоившись, Натальица продолжала. Она очевидно была полна воспоминаній о прошломъ и продолжала еще жить интересами деревни.

-- Ахъ, а у меня теперь... долженъ былъ быть экзаменъ!.. Ужасно досадно... Безъ меня тамъ... все не такъ... Зачѣмъ меня увезли оттуда? Говорятъ... здѣсь лучше... доктора... Ахъ, какъ не хотѣлось уѣзжать! Господа, неужели я умру?-- сказала она вдругъ и серьезно обвела насъ своими большими глазами.

-- Э, глупости! Всѣ хвораютъ, да не умираютъ!-- съ напускною веселостью отвѣчалъ Леонидъ.

-- Жаль мальчиковъ...-- вымолвила Натальица, и на глазахъ ея заблистали слезы.-- Ахъ, не нужно было уѣзжать... Лучше бы я тамъ... умерла...

Она застонала и откинулась на подушки, закрывъ лицо руками. Намъ всѣмъ было невыносимо тяжело. Мы съ Леонидомъ переглянулись, встали и тихонько вышли. Володя послѣдовалъ за нами.

-- Ну, что докторъ сказалъ?-- спросилъ Леонидъ.

-- Да что?-- свирѣпо прорычалъ Володя.-- Умретъ, вотъ и все.

Онъ отвернулся и замолчалъ.

-- Что же, чахотка, что-ли?-- продолжалъ Леонидъ, стараясь разыгрывать изъ себя невозмутимаго человѣка, хотя голосъ его дрожалъ.

-- Ну, конечно... Какъ это?.. Phtisis florida... скоротечная...

Лео вынулъ деньги. Володя поглядѣлъ на нихъ со злостью.

-- На кой онѣ теперь чортъ? На похороны развѣ? Докторъ отказался брать за визиты и даже лекарство обѣщалъ даромъ доставать... Да на что все это? Э-эхъ!

Онъ махнулъ рукой и опять отвернулся.

Въ это время на лѣстницѣ послышались торопливые шаги, я мы увидѣли двухъ барынь, взволнованныхъ, раскраснѣвшихся, запыхавшихся, нагруженныхъ какими-то огромными свертками и банками съ вареньемъ Это были учительницы изъ городскихъ народныхъ школъ.

-- Ну, что Натальица? Плоха?-- въ одинъ голосъ спросили онѣ у аасъ.

-- А вотъ подите, посмотрите,-- съ нѣкоторымъ раздраженіемъ сказалъ Леонидъ.-- Для вашего брата очень поучительно! И вамъ тоже будетъ... Дѣятельницы!

-- Чего вы злитесь?-- оборвали онѣ его.-- Аносовъ, пойдемте! Надо около нея дежурство назначить... Бѣдная Натальица! Ужасно жаль... Ужасно!..

Онѣ исчезли, а мы съ Леонидомъ вышли на улицу. Признаюсь, я почувствовалъ большое облегченіе, очутившись на свѣжемъ воздухѣ. Я никогда не видалъ смерти, и эта сцена въ комнатѣ умирающей дѣвушки меня глубоко потрясла.

Леонидъ между тѣмъ ворчалъ себѣ подъ носъ:

-- Уходила себя Натальица, уходила! Ужъ это бабьё проклятое -- всегда такъ. Ни въ чемъ мѣры не знаетъ! Вотъ и эти тоже поскакали... годика черезъ два, глядишь, также ноги протянутъ. Впрочемъ, что бабы! Это ужъ русская натура такая подлая! Все крайности! Либо ужъ лѣнь безпросыпная, либо ужъ всѣ жилы надорвемъ... А вѣдь какая здоровячка-то была! Кровь съ молокомъ... Запряглась въ учительницы и пошла таять... Какже, помилуйте! Съ 8 часовъ до 4-хъ въ школѣ -- это ей мало! Давай вечерніе классы устрою... Все свое жалованьишко на грифеля да на книжки транжирила... А мы-то восхищались! Поощряли! Прекрасно! Благородно! Возвышенно! Вотъ и довели до чахотки... Идеалисты-черти!

Мнѣ никогда не приходилось видѣть Леонида въ такомъ возбужденномъ состояніи, и я не безъ удивленія слушалъ его безсвязныя, полныя горечи, рѣчи. На душѣ у меня было очень тяжело... такъ что, по приходѣ домой, я даже и ѣсть ничего не могъ, къ великому неудовольствію Христины Павловны, а сейчасъ же завалился на постель и заснулъ какъ убитый. И мерещился мнѣ во снѣ самый пестрый калейдоскопъ, въ которомъ фантазія чудно перемѣшивалась со всѣмъ пережитымъ и перечувствованнымъ за этотъ день. То стоялъ предо мною бѣлокурый мальчикъ съ длинными локонами и, указывая рукою куда-то вдаль, говорилъ: "пойдемъ!.. пойдемъ"!.. Я хотѣлъ его взять за руку, но вдругъ за плечами у него взвились бѣлыя крылья, и онъ предъ глазами моими тихо поплылъ по воздуху... Лимонадовъ весь красный выкрикивалъ: "вотъ онъ, вашъ народъ!" Потомъ жирная, улыбающаяся физіономія Лимонадова расплывалась предо мною все шире и шире и превращалась въ огромнаго паука, на которомъ было написано: Memento mori, а Натальица указывала на него и говорила: "вотъ это моя смерть".

Я проснулся, весь отуманенный этими безпорядочными грезами, съ тяжелой головой, съ тупой болью во всемъ тѣлѣ, и долго не могъ придти въ себя и сообразить, что теперь такое, день или ночь, и гдѣ я нахожусь. Наконецъ я нѣсколько опомнился и, шатаясь, всталъ съ постели. Въ комнатѣ было уже темно, только на противоположной стѣнѣ смутно алѣлъ догорающій отблескъ заката. Вокругъ все было тихо, только за стѣной слышалось однообразное тиканье часовъ да мѣрное шлепанье туфель Христины Павловны.

-- Всталъ?-- спросила она, заглядывая ко мнѣ въ комнату.-- Ну, иди, что-ли, чайку испей. Вѣтрогоны! День-деньской рыщутъ, рыщутъ и не поѣдятъ путемъ. Выспался, что-ли? Ишь глазища-то, индо опухли! Небось ѣсть хочешь?

-- Нѣтъ, не хочу, Христина Павловна. Леонидъ гдѣ?

-- Ну, вотъ, ужъ и Леонидъ понадобился! Другъ безъ дружки жить не могутъ. Ужъ извѣстно гдѣ -- въ Липки убѣжалъ. И что вы тамъ въ Липкахъ этихъ дѣлаете -- въ толкъ я не возьму! Небось все съ такими же лоботрясами слоны-слоняете? Нѣтъ чтобы дома сидѣть да дѣло дѣлать. Вотъ къ экзамену-то не приготовишься!

Я сдѣлалъ презрительную гримасу. Какіе тутъ экзамены,-- до нихъ ли! И я принялся разсказывать старушкѣ о Натальицѣ. Разсказъ мой произвелъ впечатлѣніе: старушка перестала ворчать и пригорюнилась.

-- Экая жалость! Экая жалость! Какая дѣвочка-то была... Я вѣдь ее еще вотъ какую знала; ейная мать-то портниха была, вотъ тутъ недалечко отъ насъ и жила, на Кривой улицѣ. Бойкая дѣвочка была, бѣдовая! А теперь, поди ты, помираетъ... Жалко, жалко!

Я наскоро проглотилъ стаканъ чаю и побѣжалъ въ Липки.

Тамъ всѣ уже были въ сборѣ, исключая Володи. И всѣ были задумчивы, сосредоточены; всѣхъ печалила участь Натальицы, которую многіе знали и любили. Не слышно было обычныхъ шумныхъ разговоровъ, остротъ, шутокъ, пѣсенъ. Только Леонидъ съ "Раулемъ Риго", уединившись это всѣхъ, расхаживали взадъ и впередъ по дорожкѣ и вели оживленный разговоръ. Повидимому Леонидъ старался въ чемъ-то разубѣдить Рауля, но тотъ очевидно не соглашался, судя по его энергическому потряхиванью головою и крѣпко сжатымъ губамъ. Изрѣдка до меня долетали отдѣльныя какія-то слова и фразы...

Женя Кохъ былъ тоже тутъ. Увидѣвъ меня, онъ весь вспыхнулъ и крѣпко-крѣпко пожалъ мнѣ руку. Я немедленно поспѣшилъ сообщить ему о предложеніи Леонида, и нужно было видѣть, какой восторгъ озарилъ лицо мальчика!

-- Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ!-- прошепталъ онъ, сжимая мою руку.-- Еслибы вы знали, какое это счастье для меня! Какъ отецъ обрадуется... сестры!.. Какой добрый и милый вашъ другъ!

И онъ полными слезъ глазами взглянулъ на Леонида, по прежнему увлеченнаго разговоромъ.

-----

Съ этого дня Женя сталъ заниматься съ Леонидомъ. Онъ приходилъ къ намъ каждый день, съ ранняго утра, и всегда смирно дожидался, когда мы встанемъ. Христина Павловна очень скоро съ нимъ сблизилась, даже подружилась и щедро угощала чаемъ съ булками собственнаго печенья, найдя въ мальчикѣ молчаливаго и внимательнаго слушателя своей вѣчной воркотни. Потомъ, когда мы просыпались, онъ переселялся въ нашу комнату и занимался часа два греческимъ и латинскимъ языками. Способности у него оказались чудесныя, и дѣло шло чрезвычайно успѣшно. Послѣ урока онъ часто оставался, и мы съ нимъ много говорили. Тутъ обнаружилось, что мальчикъ очень много читалъ и о прочитанномъ составилъ себѣ опредѣленныя, иногда въ высшей степени оригинальныя мнѣнія. Особенно онъ увлекался исторіей и съ нетерпѣніемъ ожидалъ того времени, когда онъ будетъ въ состояніи читать въ подлинникѣ Тацита, Саллюстія, Тита Ливія и пр. Не мало также интересовался онъ и современной политикой, и такъ какъ дома у нихъ газеты не было, то онъ обязательно каждый день бѣгалъ въ публичную библіотеку и просматривалъ всѣ газеты отъ доски до доски.

-- Скажите, отчего теперь совершенно нѣтъ героевъ?-- спрашивалъ онъ иногда меня.-- Вѣдь и теперь вездѣ сильный давить слабаго, а между тѣмъ героевъ нѣтъ...

-- Да что вы называете героями?

-- А вотъ видите ли... Герой -- это такой человѣкъ, который отказался бы отъ всего, что ему близко и дорого, и вступился бы за всѣхъ несчастныхъ, обиженныхъ, который не побоялся бы ничего,-- ни смерти, ни тюрьмы, ни бѣдности -- ничего! и пошелъ бы сражаться... и все бы бросилъ... понимаете?

Говоря это, мальчикъ начиналъ волноваться, глаза его блестѣли, грудь неровно поднималась, голосъ прерывался. А я, принявъ менторскій видъ, возражалъ ему, что и теперь идетъ борьба противъ насилія и произвола, только другимъ порядкомъ, не съ мечомъ въ рукахъ, а съ перомъ и книгой, что и теперь есть герои, не тѣ герои, которые противъ насилія употребляютъ насиліе же, но герои мысли и слова,-- орудія еще болѣе могущественнаго, чѣмъ мечъ. При этомъ я приводилъ ему примѣры, называлъ имена, и въ заключеніе указывалъ ему, что и въ наше время возможны вооруженныя возстанія противъ насилія, напримѣръ Герцеговина...

-- Ну, да какой же это героизмъ!-- восклицалъ Женя съ видомъ разочарованія.-- Вѣдь это все равно, что на васъ бы гдѣ-нибудь, въ лѣсу, напали разбойники, и вы стали бы защищаться. Тутъ вы себя спасаете, а не другихъ; вамъ по-неволѣ приходится отбиваться, иначе вамъ горло перерѣжутъ. Вотъ, напримѣръ,-- продолжалъ онъ, одушевляясь все болѣе и болѣе, и по обыкновенію своему немножко заикаясь (это всегда съ нимъ случалось, когда онъ волновался):-- напримѣръ, какъ по вашему? Спартакъ былъ герой?

-- Герой.

-- Ну, нѣтъ, я съ вами не соглашусь. Спартакъ былъ гладіаторъ. рабъ, онъ самъ за себя страдалъ, его мучили и унижали также, какъ и другихъ, и когда онъ произвелъ возстаніе, онъ не только за права другихъ вступился, но и за свои. Притомъ онъ развѣ многимъ рисковалъ, когда возсталъ? Ему нечего было терять и бояться смерти. Развѣ ему не все равно было какъ умирать,-- на аренѣ ли цирка или гдѣ-нибудь на дорогѣ, на крестѣ. Вотъ Гракхъ -- это былъ герой! Онъ былъ патрицій, у него было все -- и знатность, и власть, и богатство,-- онъ все это бросилъ и погибъ за другихъ... Ему лично ничего не нужно было, онъ хотѣлъ только сдѣлать счастливымъ народъ. Вотъ что такое по моему герой!

Признаюсь, такія разсужденія ставили меня иногда въ тупикъ, и я очень часто не могъ даже ничего возразить Женѣ. Моя двадцати-лѣтняя разсудительность совершенно пасовала предъ его шестнадцатилѣтнимъ энтузіазмомъ, и къ стыду своему я долженъ былъ сознаться въ душѣ, что этотъ мальчуганъ далеко опережалъ меня во всемъ.

-- А знаете ли?-- говорилъ онъ мнѣ въ другой разъ, когда мы съ нимъ вдвоемъ блуждали по пустыннымъ аллеямъ Липокъ, вдыхая насыщенный запахомъ сирени воздухъ.-- Бываетъ ли съ вами такъ, что вдругъ вамъ сдѣлается скучно, непріятно и чего-то будто недостаетъ? Я не знаю, какъ это вамъ объяснить, но все въ это время,-- и жизнь, и люди,-- и самъ себѣ покажешься такимъ жалкимъ, ничтожнымъ, мелкимъ. Вся земля точно на ладонкѣ передъ тобой, и такъ это печально, гадко, скучно, что думаешь: "зачѣмъ это я родился? зачѣмъ жить?" И такъ жаль становится себя, и въ то же время думаешь о чемъ-то другомъ, тоскуешь, желаешь чего-то, и мелькаетъ передъ тобой что-то таинственное, прекрасное и какъ будто бы даже знакомое,-- а что? Даже и назвать не умѣешь... Даже духъ захватываетъ... Бываетъ ли съ вами такъ?

-- Нѣтъ, не бываетъ.

-- А со мной часто. Вотъ и съ сестрою тоже. Такъ что мы иной разъ говоримъ, говоримъ съ нею объ этомъ, да вдругъ и зарыдаемъ оба.

-- Это съ какою сестрой?-- спросилъ я.

-- Съ Эмми. Это про которую я вамъ говорилъ,-- больная.

-- Вы съ нею дружны?

-- Еще бы! Я ее больше всѣхъ люблю, и она меня тоже. Она вѣдь такая несчастная, я вамъ говорилъ?

-- Давно она больна?

-- О, давно! Съ самаго дѣтства. Ее лечилъ одинъ докторъ, и послѣ этого ей стало еще хуже. Теперь она слышать о немъ не можетъ. Вообще она очень раздражительна. Иногда отъ нея никому житья нѣтъ,-- кричитъ, плачетъ, злится! Одинъ разъ бросила въ Алину костылемъ и разсѣкла ей лобъ до крови. Только меня она никогда не бранитъ, говорить со мною, любитъ больше всѣхъ. Мы съ ней иногда цѣлыя ночи напролетъ сидимъ, разговариваемъ.

-- О чемъ же?

-- Мало ли о чемъ! Мечтаемъ, сочиняемъ стихи, разсказываемъ другъ другу, что мы думаемъ, чувствуемъ. Я ей много говорилъ о васъ, о вашихъ товарищахъ. Только ей это бываетъ очень тяжело. Вотъ на дняхъ она говоритъ мнѣ: "Какой ты счастливый!" Потомъ вдругъ отвернулась въ стѣнѣ и заплакала. А то разъ я принесъ ей цѣлую кучу ландышей. Она сначала обрадовалась, разсмѣялась, убрала себѣ голову, потомъ вдругъ нахмурилась, собрала всѣ эти цвѣты и въ окошко. "На что, говоритъ, они мнѣ?" Потомъ вздохнетъ и скажетъ: "ахъ, лучше бы мнѣ умереть"...

Женя вздыхалъ и задумывался. Глядя на него, и я тоже. Семья его все болѣе и болѣе меня интересовала, и я уже подумывалъ попросить Женю познакомить меня съ нею. Женя предупредилъ меня самъ.

Однажды въ Липкахъ я замѣтилъ, что онъ все какъ будто собирается что-то сказать мнѣ и не рѣшается. Наконецъ, когда мы уже собрались уходить и прощались, онъ отвелъ меня въ сторону и довольно робко сказалъ:

-- Знаете что? Папа и сестры очень желаютъ съ вами познакомиться... съ вами и съ Леонидомъ Ивановичемъ тоже. Что, еслибы вы когда-нибудь пришли къ намъ? Какъ бы я быть радъ... ужасно!

И онъ умоляющимъ взоромъ смотрѣлъ на меня. Я пообѣщался, и Женя распростился со мною совершенно довольный.

Я сообщилъ о приглашеніи Леониду.

-- Ну, ужъ пошло!-- отвѣчалъ Леонидъ, выслушавъ.-- Не люблю я эти миндальности! Навѣрное благодарить будутъ, заискивать; эти сестры, старыя нѣмецкія дѣвы, поднесутъ, чего добраго, какой-нибудь подарокъ въ видѣ вышитыхъ туфель или полдюжины носковъ. Терпѣть не могу! Притомъ и съ Александриной какъ-то встрѣчаться не хочется. Онъ навѣрное стѣсняется своей обстановкой, растеряется, когда мы придемъ, будетъ жалокъ... Нѣтъ, я не пойду!

Я обидѣлся за Женю, надулся и замолчалъ. "Ишь ты, важная птица!-- думалъ я.-- Да не ходи, чортъ тебя дери! Не нуждаются!"

Однако Леонидъ передумалъ и черезъ нѣсколько дней сказалъ Александринѣ:

-- А знаешь, мы къ вамъ въ гости придти собираемся?

Онъ, очевидно, ожидалъ, что Александрина сконфузится, но вышло наоборотъ. Бѣднякъ пришелъ въ неописанный восторгъ, принялся благодарить и крѣпко жалъ намъ обоимъ руки, приговаривая, что онъ давно хотѣлъ насъ пригласить, да не смѣлъ, и т. д.

И вотъ, въ слѣдующее воскресенье мы съ Леонидомъ, принарядившись какъ слѣдуетъ, отправились послѣ обѣда къ Кохамъ, причемъ я предварительно взялъ съ Леонида честное слово не глумиться надъ Александриной въ присутствіи его домашнихъ. Но чѣмъ ближе мы подвигались въ Кохамъ, тѣмъ я все болѣе и болѣе начиналъ сомнѣваться въ твердости этого честнаго слова. Идти было далеко, все въ гору, притомъ насъ одолѣвала пыль и жара, и Леонидъ всю дорогу невыносимо брюзжалъ.

-- Чортъ меня понесъ!-- ворчалъ онъ.-- Навѣрное тамъ у нихъ грязь, тѣснота. Этотъ идіотъ начнетъ допекать своими дурацкими стихами; тутъ еще эти сантиментальныя нѣмки... Лучше бы лежалъ себѣ дома да читалъ!..

"Ну, достанется теперь бѣдному Александринѣ!" -- думать я и, въ свою очередь, страшно свирѣпствовалъ въ душѣ и злился на своего пріятеля.

Однако настроеніе наше моментально измѣнилось, когда мы подошли къ дому, гдѣ жили Кохи. Домикъ былъ уютный, маленькій и напоминалъ скорѣе дачу, чѣмъ обыкновенные городскіе дома. Вездѣ узорчатые балкончики съ колоннами, которыя были густо обвиты дивимъ виноградомъ и вьюнками. Передъ домомъ былъ разбитъ палисадникъ, обсаженный цвѣтущими акаціями и сиренью; въ серединѣ были разбиты клумбы, на которыхъ пестрѣло много цвѣтовъ. Мы были пріятно изумлены, и даже на губахъ Леонида появилась благосклонная улыбка.

-- Ишь ты, у нихъ славно!-- проговорилъ онъ, оглядываясь.

-- Сюда, сюда!-- послышался съ балкончика веселый голосъ Жени, и онъ самъ выбѣжалъ къ намъ на встрѣчу. За нимъ, улыбаясь, показался Александрина.

-- Хорошо у васъ тутъ!-- сказалъ ему Леонидъ.-- Поэтическое мѣстечко... Не даромъ...

Я почуялъ, что Леонидъ готовится отпустить какое-нибудь bon mot по адресу Александрины, и поспѣшилъ толкнуть его въ бокъ. Леонидъ прикусилъ язычокъ.

-- Въ самомъ дѣлѣ? Вамъ нравится?-- радостно воскликнулъ Женя.-- Ну, пойдемте же, пойдемте.

Съ этими словами онъ потащилъ насъ въ домъ. Мы очутились въ небольшой прохладной комнатѣ, гдѣ уже по срединѣ былъ накрытъ чайный столъ и сильно пахло цвѣтами. За самоваромъ сидѣла невысокаго роста, худощавая дѣвушка съ блѣднымъ болѣзненнымъ лицомъ и большими грустными глазами,-- ее Женя отрекомендовалъ намъ прежде всѣхъ, назвавъ Розаліей. Рядомъ съ ней сидѣла, съ какимъ-то вязаньемъ въ рукахъ, другая дѣвушка. Это была вторая сестра Жени, Алина. Ей было уже за 20 лѣтъ, но она, съ своимъ нѣжнымъ продолговатымъ личикомъ и свѣтлыми подстриженными кудрями, казалась 17-лѣтнею дѣвочкой. Наконецъ, поодаль, у окна, заставленнаго цвѣтами, въ большомъ передвижномъ креслѣ сидѣла третья сестра -- Эмми. Она просто меня поразила: такой красавицы я никогда не видалъ ни прежде, ни послѣ. Необыкновенно правильное, точно выточенное и блѣдное, какъ мраморъ, лицо, огромные яркіе сѣрые глаза, великолѣпныя бѣлокурыя косы, заложенныя вѣнцомъ вокругъ классической головки. Раскланявшись, я долго стоялъ передъ нею, какъ очарованный, и, только вспомнивъ, что она "убогая" и что я ее стѣсняю своимъ взглядомъ,-- я опомнился и отошелъ, сконфуженный.

Представивъ насъ сестрамъ, Женя перешелъ къ отцу. Антонъ Юліевичъ Кохъ былъ худощавый, маленькій, но крайне живой старичокъ съ сѣдыми кудрявыми волосами, большимъ нѣмецкимъ носомъ и морщинистымъ добродушнымъ лицомъ. Онъ привѣтствовалъ насъ чрезвычайно радушно, долго и крѣпко жалъ намъ руки и, поблагодаривъ за посѣщеніе, пригласилъ садиться. Леонидъ немедленно вступилъ съ нимъ въ разговоръ, а я принялся осматриваться по сторонамъ.

Обстановка была небогатая, но въ высшей степени уютная и изящная. Мебель хотя дешевая, неуклюжая, но чистенькая; вездѣ много цвѣтовъ,-- огромные кактусы, фикусы, рододендроны, олеандры въ цвѣту, душистые гіацинты,-- все это, очевидно, вырощено и взлелѣяно руками самихъ хозяекъ. Стѣны были увѣшены акварелями и пастелями, рисованными, какъ я узналъ послѣ, Алиной. Въ углу стоялъ мольбертъ, прикрытый полотномъ, и около него табуретъ, на которомъ лежали кисти и палитра. У окна -- пяльцы съ наброшенною на нихъ прозрачною кисеею, сквозь которую просвѣчивалъ пестрый узоръ какого-то вышиванья. На этажеркахъ -- масса книгъ и нотъ; въ углу, въ футлярѣ, флейта. Вообще все показывало, что здѣсь живетъ семья не только образованная, но даже артистическая. Тутъ я вспомнилъ давешнюю воркотню Леонида, и мнѣ стало смѣшно.

Оглядѣвшись, я не вытерпѣлъ и украдкой снова бросилъ взглядъ на Эмми. Какъ разъ въ это время солнечный лучъ прокрался въ окно сквозь густую зелень цвѣтовъ и, скользнувъ по ея волосамъ, словно ореоломъ освѣтилъ чудную головку. Она тоже глядѣла на меня своими бездонными глазами. Сердце мое больно сжалось, и я поспѣшилъ отвернуться.

-- Да,-- говорилъ между тѣмъ старикъ Кохъ, выколачивая свою трубочку надъ пепельницей.-- Я всегда говорилъ и говорю, что образованіе -- это первая необходимость и всеобщее достояніе. Каждое государство должно прежде всего образовывать свой народъ; каждый отецъ долженъ давать образованіе своимъ дѣтямъ... Ахъ, я самъ когда-то мечталъ объ этомъ, но, къ сожалѣнію, судьба лишила меня возможности дать своимъ дѣтямъ это единственное богатство... О! Я жизнь свою готовъ отдать, чтобы вернуть прежнее! Какъ я раскаиваюсь иногда, какъ меня это мучаетъ...

Голосъ старика прервался отъ волненія.

-- Папа!-- перебила его Розалія.-- Зачѣмъ ты волнуешься? Развѣ мы не довольны? Развѣ вы для васъ мало сдѣлали? Вѣдь мы не жалуемся. Видишь, мы всѣ работаемъ, зарабатываемъ деньги, совсѣмъ намъ не плохо живется. Зачѣмъ же такъ говорить?

-- Ну, не буду, не буду!-- улыбаясь сквозь слезы, сказахъ Антонъ Юліевичъ.-- Что дѣлать,-- это моя слабая струна. Слишкомъ мало я для васъ сдѣлалъ, слишкомъ мало! И не могу не чувствовать себя виновнымъ передъ вами. Ахъ, еслибы мнѣ мое прежнее здоровье!..

-- Опять!-- съ упрекомъ сказала дочь.

-- Ну, ну... не буду, моя маленькая ворчунья... Налей-ка мнѣ еще чаю.

Разговоръ перемѣнился. Заговорили о политикѣ, о всеобщемъ недовольствѣ и тревожномъ настроеніи, о грозныхъ вспышкахъ, какъ предвѣстникѣ близкаго землетрясенія, потрясавшихъ тамъ и сямъ смирную почву континента.

-- Я внимательно слѣжу за всѣмъ этимъ,-- говорилъ старикъ.-- Всѣ эти проявленія протеста -- признакъ хорошій. Они показываютъ жизнь, броженіе. Въ самомъ дѣлѣ, что такое жизнь безъ борьбы? Спячка! Медленное разложеніе за-живо! Нѣтъ, пора, пора встряхнуться! Я вѣрю въ зарю будущаго. Когда-нибудь должны осуществиться на землѣ всеобщая любовь, всеобщее братство. Не стоило бы жить на свѣтѣ, еслибы не было въ душѣ этой вѣры...

-- Да, это вотъ вамъ хорошо говорить здѣсь, сидя въ покойномъ креслѣ,-- возразилъ ему Леонидъ съ своей коробящей насмѣшкой.-- А вотъ еслибы шкуру свою понадобилось отдать за это самое братство, такъ небось и стопъ-машина!

Я былъ готовъ побить Леонида за эти слова. Старикъ вдругъ весь вздрогнулъ, выпрямился и глаза его засверкали.

-- Шкуру? Вы говорите, шкуру?-- закричалъ онъ, воспламеняясь.-- Да что вы говорите! Вы меня совсѣмъ не знаете! Да я не только самъ готовъ умереть за идею,-- я своихъ дѣтей... слышите?-- дѣтей своихъ вотъ этими самыми руками благословлю... и отпущу... и самъ пойду -- на костыляхъ, а пойду... и лягу...

И, приподнявшись со стула, съ сверкающими глазами, съ разметанными по плечамъ длинными волосами, Кохъ потрясалъ надъ столомъ своими распростертыми руками. Онъ былъ великолѣпенъ въ эту минуту, и мы всѣ имъ любовались. Женя, такъ тотъ просто дрожалъ отъ восторга и глазенки его горѣли. Даже Леонида проняло.

-- Экой вы славный старичина!-- воскликнулъ онъ искренно и протянулъ Антону Юліевичу руку.

Послѣ этого рукопожатія бесѣда приняла миролюбивый характеръ, но, увы, ненадолго!.. Зашла рѣчь о современной литературѣ, потомъ незамѣтнымъ образомъ перешли къ поэзіи, къ Гёте, Шиллеру, Гейне и заспорили. Леонидъ отрицалъ Шиллера и превозносилъ Гейне. Кохъ, напротивъ, горой стоялъ за Шиллера и отрицалъ Гейне. Леонидъ называлъ Шиллера нѣмецкой кислятиной, а его поэзію -- бредомъ чахоточнаго. Кохъ утверждалъ, что поэзія Гейне -- продуктъ больной печени, а ѣдкость его сатиры сравнивалъ съ ѣдкостью чеснока. По мнѣнію Леонида, Гейне оказалъ огромныя услуги человѣчеству, разрушивъ старую гниль и открывъ новые пути, въ то время какъ Шиллеръ только утопалъ въ безплодномъ романтизмѣ; а старикъ съ пѣною у рта доказывалъ, что, напротивъ, новые-то пути открылъ Шидлеръ: онъ звалъ впередъ, къ добру и свѣту, онъ создалъ идеалъ, онъ былъ проповѣдникъ гуманности и любви въ человѣчеству, между тѣмъ какъ Гейне только осмѣивалъ все и плевался. Что же касается романтизма, то и "вашъ Гейне" тоже страдалъ этимъ грѣшкомъ, въ доказательство чего Антонъ Юліевичъ привелъ извѣстное стихотвореніе Гейне, въ которомъ поэтъ намѣревается вырвать съ корнемъ дубъ, обмакнуть его въ кратеръ и написать на небѣ имя своей возлюбленной... Оба кричали, выходили изъ себя, особенно Антонъ Юліевичъ, и готовы были броситься другъ на друга.

-- Ну, что такое вашъ Шиллеръ? Ну, что онъ создалъ?..

-- А "Разбойники"? А "Вильгельмъ Телль"? А "Орлеанская Дѣва*?

-- Ну, что такое "Орлеанская Дѣва"?..

-- А Маркизъ Поза? А Валленштейнъ?..

Дѣло приняло такой оборотъ, что мы, наконецъ, рѣшили вступиться.

-- Папа! Будетъ вамъ! Папа!-- взывали дочери.

-- Леонидъ, довольно! Замолчи!-- взывалъ я.

Наконецъ кое-какъ намъ удалось ихъ разнять, и разговоръ опять принялъ мирное теченіе. Тѣмъ временемъ кончили чай. Я всталъ изъ-за стола и началъ разсматривать картины на стѣнахъ. Женя подошелъ ко мнѣ; лицо его сіяло.

-- Ужасно люблю, когда папа говоритъ!-- шепнулъ онъ мнѣ.-- Онъ въ послѣднее время такъ рѣдко оживляется, бѣдный... А еслибы вы слышали, какъ онъ играетъ!

Мы съ нимъ обошли весь домикъ. Женя показалъ мнѣ свою комнату, всю заваленную книгами и увѣшенную портретами великихъ людей. На первомъ планѣ висѣла копія съ гравюры: "Ессе homo", Гвидо Рени. Все было рисовано тушью.

-- Это все Алина рисовала,-- съ гордостью сказалъ Жени.

-- Славно она рисуетъ!-- похвалилъ я.

-- О, это еще что! -- воскликнулъ мальчикъ.-- Она начала масляными красками... Вы не видѣли тамъ, на мольбертѣ? Пойдемте, я покажу.

Мы подошли въ мольберту. Женя сдернулъ полотно, и глазамъ моимъ, какъ живая, представилась головка Эмми. Сходство было замѣчательное. Тѣ же бездонные глаза, тѣ же крѣпко сомкнутыя губки,-- только художница придала болѣе мягкое выраженіе ея суровымъ мраморнымъ чертамъ, отчего Эмми получила большое сходство съ Женей. Я залюбовался и не могъ оторвать глазъ отъ портрета. Просто не хотѣлось думать, чтобы эта головка богини принадлежала безногой калѣкѣ. "Какъ она должна быть несчастна, сознавая свою красоту!" подумалъ я, и въ душѣ моей поднялось злобное чувство. Противъ чего?..

-- Пойдемте на балконъ!-- сказалъ Женя и вывелъ меня изъ моего созерцанія.

Мы вышли и усѣлись на ступеньки балкона, подъ душистой прохладной тѣнью плюща и вьюнковъ.

-- Скажите, а вы любите Шиллера?-- спросилъ меня Женя.

-- Да, люблю,-- отвѣчалъ я разсѣянно, думая совсѣмъ о другомъ.

-- Я тоже. Ахъ, какъ у него хороши стихотворенія! Особенно я почему-то люблю "Прощаніе Гектора съ Андромахой". Помните?

Will sich Hektor ewig von mir wenden,

Wo Achill mit den unnahbarn Händen

Dem Patroklus schreklich Opfer bringt?

-- А какъ онъ ей отвѣчаетъ?

Hämpfend für den heil'gen Herd der Götter

Fall' ich, und des Faterlandes Retter

Steig ich nieder zu dem styg'schen Fluss...

-- Знаете, мы съ Эмми часто это читаемъ наизусть. Она за Андромаху, а я за Гектора. Только ей не нравится, что говоритъ Андромаха. Она говорить: "еслибы я была на ея мѣстѣ,-- я бы не то сказала Гектору!"

-- О! Вотъ она какая!

-- Еще бы! Она героиня! Ахъ, кабы только она здорова была...

Мальчикъ о чемъ-то задумался. Потомъ неожиданно замѣтилъ:

-- А все-таки и Гейне хорошъ, какъ вы думаете? Ахъ, у него тоже есть!.. Вотъ напримѣръ...

Съ толпой безумною не стану

Я пляску дикую плясать...

Очевидно, мальчикъ все еще думалъ о спорѣ отца съ Леонидомъ.

Нѣжные звуки флейты вызвали насъ съ балкона опять въ комнату. Старикъ хотѣлъ угостить насъ на славу и сыгралъ намъ кое-что изъ своего обширнаго репертуара, сожалѣя, что нѣтъ рояля, и что онъ не можетъ показать намъ, какъ онъ понимаетъ Бетховена. Мы тоже вмѣстѣ съ нимъ пожалѣли объ этомъ, но это нисколько не помѣшало намъ наслаждаться его по истинѣ артистической игрой на флейтѣ. И долго мы сидѣли, какъ очарованные, уносясь мыслью Богъ вѣсть куда... Пахло олеандрами и гіацинтами, гдѣ-то тихо тикали часы, а флейта нѣжно стонала, и плакала, и жаловалась...

-- Будетъ!-- сказалъ вдругъ Антонъ Юліевичъ громко, и вывелъ насъ изъ сладкаго забытья. Вслѣдъ затѣмъ онъ сильно раскашлялся и, задыхаясь, упалъ въ кресло. Розалія бросилась къ нему съ стаканомъ воды.

-- Вотъ...-- проговорилъ старый музыкантъ, выпивъ воды и передохнувъ.-- Вотъ ужъ и на флейтѣ не могу играть... Кончено! Устарѣлъ... никуда не гожусь... умирать пора...

-- Папа!..-- прошептала Розалія, взглядывая на отца своими печальными глазами.

Старикъ откинулся на спинку кресла, закрылъ глаза и замолкъ. О чемъ онъ думалъ? Сожалѣлъ ли о прошломъ, объ отцвѣвшей молодости, о своихъ несбывшихся мечтахъ, или въ памяти его всплывали какія-нибудь величавыя мелодіи, которыя нѣкогда лились изъ-подъ его могучихъ пальцевъ, потрясая стѣны концертной залы?..

Мы встали и начали прощаться. Старикъ очнулся и радушно проводилъ насъ до дверей.

-- Заходите, заходите, господа!-- говорилъ онъ, пожимая намъ руки.-- Я люблю молодежь... самъ какъ-то съ нею оживаешь и молодѣешь. Заходите!

-- А на меня не сердитесь? За Шиллера?-- спросилъ Леонидъ.

-- Ну, вотъ! Мы этакъ еще съ вами разъ двадцать поссоримся и помиримся. До свиданія!

-- Приходите же!-- крикнули намъ сестры съ балкона, когда мы были уже на улицѣ.

Ночь была тихая, звѣздная. Шумъ экипажей въ городѣ затихалъ; на сосѣдней колокольнѣ пробило двѣнадцать часовъ. Александрина и Женя проводили насъ до угла,-- и здѣсь мы распростились.

-- Однако, засидѣлись!-- съ озабоченнымъ видомъ сказалъ Леонидъ, прибавляя шагу.

-- Ну, что?-- спросилъ я его.

-- Славно! Славный старикъ, ей-Богу! И сестры славныя,-- особенно эта, какъ ее?.. Очень симпатичный народъ!

-- Не правда ли, какъ у нихъ грязно, и скучно, и нѣмецкой кислятиной пахнетъ?-- подъязвилъ я Леонида.

-- Ну, вотъ еще!-- съ неудовольствіемъ возразилъ Леонидъ.-- Съ чего ты взялъ?

-- Да вѣдь ты же самъ говорилъ, когда мы шли туда?

-- Вотъ глупости... Никогда не говорилъ...-- И, помолчавъ, прибавилъ.-- Удивительно, какъ въ этакой семьѣ такой идіотъ родился!

Возвратившись домой и улегшись спать, мы оба долго ворочались на своихъ постеляхъ. Наконецъ, уже къ утру я заснулъ и видѣлъ Эмми. Я старался ее поймать, а она улетала отъ меня и, смѣясь, говорила мнѣ: "Я ходить не могу,-- я только летать умѣю! Вотъ, попробуй, поймай!.." И я гнался за ней какъ сумасшедшій, но поймать все-таки не могъ.

Вечеръ, проведенный у Коховъ, произвелъ на меня глубокое впечатлѣніе. Много лѣтъ уже прошло съ тѣхъ поръ, а точно вчера это было. Маленькая комнатка... въ отворенныя окна вѣетъ вечернею прохладой... пахнетъ олеандрами и плачетъ флейта... А вокругъ большого, круглаго стола, освѣщеннаго висячею лампой, сидятъ они... Кудрявый старикъ съ блестящими глазами; двѣ дѣвушки, низко нагнувшіяся надъ работой; бѣлокурый мальчикъ; мраморная красавица съ бездонными очами; Леонидъ съ своимъ насмѣшливымъ лицомъ и узенькими глазками... Гдѣ они? Что съ ними теперь? Однихъ ужъ нѣтъ, и --

Тамъ подъ землей лежатъ они въ гробахъ,

Раскрывъ глаза, скрестивши руки... Бѣлы

Ихъ саваны и бѣлы лица ихъ...

Другіе... Но впрочемъ объ этомъ послѣ.