читанные в торжественном собрании Московской практической академии коммерческих наук 17 декабря 1859 года. Москва, 1859

Как хорош нынешний отчет инспектора Московской коммерческой академии г. Киттары!.. Так хорош, что, кажется, сама академия не сравнится с ним в своих достоинствах!

В прошлом году мы разбирали речь г. Киттары параллельно с рассуждениями г. Пирогова и делали сравнения, невыгодные для почтеннейшего инспектора Практической академии. Это, как нужно полагать, огорчило его, и он, оканчивая нынешнюю речь, говорит, обращаясь как будто бы к публике, но явно кивая на нашу рецензию: {Впрочем, оговоримся: с месяц спустя после нашего разбора такой же точно параллель между г. Киттары и Пироговым появился еще в "С.-Петербургских ведомостях",1 -- так что слова г. Киттары могут быть и к ним отнесены.}

Я буду искренне благодарен за всякое указание, за всякую заметку, за всякий добрый совет, как лучшие знаки вашего ко мне внимания и доверия, но попрошу об одном: не сравните меня с кем-нибудь из знаменитых педагогов-публицистов, врачей общества; сравнение будет парадоксально. Нравственные принципы, ими высказываемые, могут быть совершенно справедливы, разумны, законны, но, несмотря на то, в практике не всегда и не везде удобоприложимы. Это, надеюсь, понимает каждый (стр. 68).

Ну как не понимать! Сам же г. Пирогов дал нам понять это более, нежели кто-нибудь другой...2 И уж мы теперь не станем превозносить его пред г. Киттары; напротив, теперь мы на г. Киттары готовы смотреть как на образец для г. Пирогова. И сейчас представим резоны -- почему.

Г-н Киттары скромен и податлив; в хороших руках и при хорошей обстановке он был бы отличнейшим деятелем в чем хотите. Где нужна долгая борьба, жертвы, самостоятельная и независимая энергия -- там, конечно, на деятельность его нельзя возлагать особенных надежд; но ведь на кого же в этом отношении можно надеяться?.. Г-н Киттары хорош по крайней мере тем, что никого уж не обманывает насчет характера своих действий. Весь тон его нынешнего, например, отчета говорит вам: "Да, я сознаю, что то и то дурно; но я не в силах этого переделать -- по крайней мере теперь, и потому считаю нужным покориться и даже хвалить то, что считаю лишь временным и вовсе бесполезным в сущности". А другие каким высоким тоном говорят о себе! Подумаешь, что и в самом деле они шагу не уступят и уж -- или переделают все на свой лад, или костьми лягут... А посмотришь потом -- точно так же не сладят с обстоятельствами и наделают уступок, иногда вовсе не ничтожных и не забавных... Да хоть бы тут смирялись -- так нет! Всё продолжают свысока, докторальным тоном, и, принимаясь сечь мальчика, точно так же считают долгом выхвалить свое отвращение от розги, как и в прежнее время, когда не дошли до практических применений. Вот, например, как хорошо г. Пирогов рассуждает о гнусности и негодности розог и как величественно, с совершенным сознанием своей философской непогрешимости признает он их необходимость в гимназиях, вследствие трудности придумать вместо них что-нибудь другое! Так и с другими бывает. Послушаешь -- так их наклонности слаще киевского варенья; а заглянешь в самое дело, так того и гляди -- порют кого-нибудь!

Г-н Киттары не таков. В прошлом году например, следуя общей рутине, он написал красивую речь, с реторическими возгласами о том, как в академии воспитанники на крилосе поют, постные дни соблюдают, -- вот, говорит, какова у нас нравственность, -- о том, как он готовит отечеству слуг, достойных преемников капитала и имени предков, -- вот, говорит, какая высокая цель у нас! -- о том, как он сечет детей только в минуты сомнения в непогрешимости своего взгляда на розги -- вот, дескать, как мы гуманны! -- о том, как много хорошего начинается и как прекрасно все продолжается в академии благодаря сочувствию и одобрению таких-то особ, -- вот, дескать, как мы смиренны! и пр. Ему заметили, что можно бы обойтись и без этаких возгласов3 -- он ныне и обошелся, да еще и то все оговаривается: "Вы, говорит, не подумайте, что я фразу говорю, -- о том; что, например, у нас нравственность в академии процветает. Я бы охотно сказал, если бы дурно было; но, ей-богу же, не могу: что же мне делать, если все так хорошо ведут себя!.. Не могу же я врать!" Серьезно так; вот его слова в одном месте отчета (стр. 37):

Примеры серьезных недостатков в академии немногочисленны. Из 254 человек учащихся не более пяти, возраста от 9 до 14 лет, вызывают особенную заботу об их исправлении, а это менее 2 процентов. Процент очень небольшой, может быть действительно блестящий; но я не могу говорить неправду и всякому желающему проверить слова мои могу представить нашу штрафную книгу, черную книгу, как называют ее воспитанники.

Такая восхитительная совестливость выражается на многих страницах нынешнего отчета г. Киттары. Но, не довольствуясь частными оговорками вроде приведенной нами, он при конце своей речи сделал следующее объяснение, которое хотя и не совсем складно, но тем не менее пленительно в своей натуральной неуклюжести (стр. 68):

Закончу же мою речь совершенно стороннею мыслью: чему больше веры -- слову ли похвалы или слову осуждения? Думаю, что вы не затруднитесь в ответе, отдадите скорее вашу веру последнему; таково уже общее наше современное направление, конечно, вытекшее из опыта жизни. Я не держусь буквально этого направления и прошу вас, мм. гг., не прилагать его ко всему мною сказанному, как в нынешней речи, так и в прошлой. Оградив (?) мою деятельность как инспектора академии стенами этого заведения и соприкасаясь чрез него с известным слоем общества, я предпочитаю говорить более о хорошем, благотворном для самой академии, предпочитаю умалчивать о недостатках, которые вообще сродны человечеству. Не считаю этого ни уступкой обществу, ни лестью; умалчиваю же просто потому, что слово осуждения не принесло бы пользы, а вверенному мне делу могло бы принести еще вред.

Мы не говорим, чтоб очень легко было выразуметь течение и связь мыслей г. Киттары в этой тираде. Но все-таки нельзя не согласиться -- в ней есть что-то пленительное, невольно располагающее вас в пользу изобретателя этих мыслей и заставляющее предполагать в нем прекраснейшего, мягкосердечнейшего человека.

Как, например, он современным прогрессом восхищается! "1859-й год, говорит, непохож на своих предшественников; жизнь русская сделала в нем шаг кру п нее прежних; посмотрите кругом, какая энергия, какая свобода мысли и слова -- везде и во всем; мы много выросли" (стр. 30). И тотчас же, с тем же невозмутимым простодушием, он говорит, что при столкновениях с многими родителями и посторонними лицами ""Недоросль" Фонвизина живо рисовался в его памяти; каждый раз глубоко чувствовалось, что сатира этого писателя недостаточно еще была остра и жгуча, что нельзя не пожелать нового Фонвизина и для нашего времени" (стр. 31). Вот тебе и энергия и свобода мысли -- везде и во всем!.. Ну, не прелестное ли это добродушие?..

Тем же самым характером отличается, например, замечание почтеннейшего профессора о галунах. С прошлого года он ввел, видите, в академии как наказание -- лишение галунов. С некоторой робостью говорит он об этом своем изобретении; но в то же время никак не может скрыть внутреннего довольства этой мерой, "приносящей самые положительные результаты" (стр. 38). А впрочем, он "принадлежит к числу тех, которые понимают, как излишня мундирность не только в академии, но и во всех наших учебных заведениях". Так зачем же он сам способствует тому, чтобы усиливалось в академии значение мундирности?.. Да это уж так: ведь все равно -- есть уж она, эта мундирность; так отчего же не обратить внимание и на ее развитие? Притом же в свое оправдание г. Киттары приводит еще следующее обстоятельство: "Нужно, говорит, прибавить, что мера эта употребляется у нас в самых крайних случаях и считается взысканием самым сильным..." Конечно, это не только изменяет вид дела, но, кроме того, служит еще разительным свидетельством того, до какой высоты развития дошел дух воспитанников академии, вверенной попечениям почтеннейшего г. Киттары.

Но особенно хорошо рисует г. Киттары любезное признание его о том, как он в прошлом году изменил мотив сечения детей и сек их -- уже не по причине с о мнения, а вследствие отчаяния. По его словам, это были "минуты тяжелые, может быть непонятные стороннему наблюдателю". Легко может быть; но зато тем, кого сек г. Киттары в эти минуты, они были, вероятно, очень понятны... по крайней мере -- чувствительны...

Теперь, однако же, г. Киттары подает надежду, что больше сечь уж не будет. Мы, разумеется, не предаемся преждевременной радости: мало ли что говорят и обещают современные публицисты и педагоги!.. Очень может случиться, что г. Киттары найдет новые -- столько же, как и прежде, уважительные -- причины сечь воспитанников. В третьем годе они платились за то, что воспитатель их сомневался, в прошлом за то, что он отчаивался, в нынешнем их спина может пострадать оттого, что на воспитателя найдут, например, минуты меланхолии...5 Мы узнаем это не раньше, как через год, из следующего отчета, а теперь можем заявить пред читателями только признания и обещания г. Киттары. Для большей важности приводим и подлинные его слова (стр. 39):

Заговорив о мерах исправления, с грустью должен сознаться, что, несмотря на все отвращение мое к розгам увы! у меня недостало ни уменья, ни терпенья избежать их; и если в прошлом году на меня не находили, как я выразился в первой речи моей, минуты сомнения в непогрешимости моего взгляда, то приходили зато минуты отчаяния, минуты тяжелые, которые, может быть, непонятны, ст о роннему наблюдателю. Слава богу, что их было немного -- всего 4 (четыре минуты?) и относились они только к трем личностям, на закоренелом упрямстве которых оказывались недействительными все другие меры. Но принесли ли пользу розги, может быть, спросят меня, исправили ли они, снимали ли сразу порок? По совести должен сказать -- нет.

Порок возобновлялся; сначала робко, а потом сильнее, и если я не теряю надежды в борьбе с ним, то, конечно, не в расчете на новое повторение розог; нет, я пользуюсь интервалом затишья той или другой наклонности и в сознании моей минутной слабости ищу новых сил, новых мер. Время, то есть увеличивающийся возраст воспитанника, в этом случае главная помога усилию. Замечу еще, что наказанные розгами личности были одни из тех, о которых говорилось и в прошлом отчете, а что надежды мои сбыточны -- лучшим доказательством служит, что в нынешнем году некоторые уже встали на путь радикального исправления и не доводили меня до отчаяния.

Читая такие объяснения, несмотря на их нестройное, неуклюжее красноречие, вы чувствуете, что тут есть что-то милое... Перед вами человек, который хлопочет, суетится, делает там уступку, здесь промах, говорит, что взгляд его не выработался, понятия смутны -- и они действительно смутны, -- но все это так просто и добросовестно, а в результате выходит доброе дело и всеобщее удовольствие!.. Почтеннейший воспитатель доволен, совет академии к нему благосклонен, родители благодарны, сослуживцы сочувствуют, воспитанники ужасно его любят -- по крайней мере так сам он думает... Да и отчего же не думать? Его наивная хлопотливость с беспрестанными прибавками, "что, может быть, он не понимает того дела, за которое взялся", может, конечно, казаться забавною; но она не лишена своей прелести и привлекательности: так и тянет познакомиться с почтеннейшим педагогом, собственно за его милый отчет...

В отчете своем г. Киттары много раз обращается с просьбою, чтобы мыслители и педагоги русские сделали свои замечания на его действия. Будем ждать от них полезных замечаний -- их обсуждению представляются важные вопросы: сечение детей в минуты отчаяния, лишение галунов за тяжкие преступления, пожалование нашивками за успехи в науках, система надзора старших воспитанников за младшими, вводимая г. Киттары, "но, к сожалению, до сих пор еще не столь развившаяся, как бы ему желалось" (стр. 40), и пр. Кроме того, им предстоит рассмотреть подробные программы академии и определить их значение и достоинство. В прошлом году, разбирая отчет г. Киттары, мы заметили, что он возвышает курс Практической академии пред гимназическим. Ныне он отрекается от подобной мысли и говорит -- что хотел только указать разницу гимназий с академией. Чтобы эта разница ясней была, к нынешнему отчету он приложил целую книгу программ Практической академии, с следующим предостережением (стр. 53):

В прошлом отчете моем я позволил себе сравнить эти классы с гимназиями и указал на ту разницу, какую находил в этом сравнении. Сознаюсь, что слова мои могли быть неясны, потому что не были полны; с этой целью к настоящему отчету приложены программы наук, принятые в заведении; они укажут каждому, насколько, ради специальной дели, мы грешим противу общего образования. Искренно порадуюсь, если будут высказаны эти указания, и от имени педагогической конференции академии смело заявляю, зная состав ее, что ни одно из них не останется без обсуждения и принятия, если это окажется возможным и полезным.

На программы, разумеется, ничего нельзя сказать, не зная, как они исполняются: особенных нелепостей в них не так много, чтобы сейчас же их и вытянуть при беглом взгляде. Разумеется, не очень отрадно, что до сих пор в академии употребляется хрестоматия Пенинского; не очень весело в программе истории русской литературы читать такие, например, параграфы: "Лермонтов: подр а жание Жуковскому и Пушкину, достоинство подражаний; переводы из Байрона, Гете и Гейне, влияние Варбы (в "Опечатках" поправлено Барбес; отчеты Практической академии отличаются тем, что в них почти на каждой строке опечатка и к орфографии полнейшее презрение!..). Отличительный характер поэзии Лермонтова" (стр. 95). Можно, конечно, накинуться на это и сказать, что учитель не понимает, вероятно, своего дела; а между тем это очень может оказаться несправедливым. Может быть, он отлично знает свой предмет и умеет излагать его, а так только в программе нелепо выразился... То же самое нужно сказать и о других программах. Например, для истории представлена, собственно, коротенькая программа для IV класса; а в последующих все то же самое, только подробнее. Как же тут разберешь удобство и достоинство преподавания? Можно рассуждать только о достоинстве самой системы, принятой в академии, -- чтобы сначала читать ученикам общий обзор, а потом уж вводить подробности. Но и "то опять дело условное. Известно, что дети чем моложе, тем более наклонны к подробным рассказам и отвращаются от общих обзоров. Следовательно, если преподаватель действительно только обзор дает, так это очень дурно. Но если он рассказывает им во всей подробности важнейшие события и вовсе пропускает мелкие и неважные -- в этом смысле преподавание не будет бесполезно!.. Как именно это делается в академии, нам неизвестно, и потому решительное суждение произнести трудно. А впрочем, немцы очень много написали об эпизодическом преподавании в первое время ученья, и поэтому легко может быть, что кто-нибудь из наших знаменитых педагогов или ученых напишет блестящую статью по этой части...

Что касается до нас, то мы в подробные суждения входить не будем, а сделаем лишь несколько общих заметок. Нас удивляет то, что в Практической академии география начинается только с 3-го класса, а естественная история -- с 4-го, первые же два класса заняты большею частию только языками. В "Отчете" и помину нет о наглядном обучении; есть только в программе русского языка указание на вещественный разбор, то есть на объяснение самого значения вещей при грамматическом разборе слов. Но ведь этого очень недостаточно; общее понятие о телах природы, о разных естественных явлениях на земном шаре, о разных предметах житейских нужд и т. п. -- весьма много помогло бы развитию и воображения учеников, и точности их понятий, и даже расширению их круга зрения. Во всяком случае, определение нескольких классов для подобных занятий было бы гораздо полезнее, нежели совокупное и одновременное изучение двух и трех языков. По "Отчету" видно, что в академию поступают мальчики лет восьми; и вдруг их начинают занимать -- в первом классе 7 уроков французских и 10 немецких; во втором -- 6 французских, 7 немецких и 3 английских. И при этом г. Киттары еще жалуется, что изучение языков, несмотря на все его старания, идет плохо! (стр. 57). Еще бы оно шло хорошо при таких стараниях! Известное дело, что языки новые изучаются только тогда, когда об этом начальственных стараний бывает как можно меньше. Мудрость-то ведь не бог знает какая. А между тем как с самого-то начала засадят мальчика за вокабулы двух языков, да насядут на него с тремя уроками в день из этих милых предметов -- ну, он и отупеет, да, кроме того, такое отвращение к языкам почувствует, что никакие нашивки не помогут...

Впрочем, о нашивках мы не смеем судить: г. Киттары говорит, что они очень поддерживают энергию к изучению французского и немецкого языков. Как видно, почтеннейший профессор верует в симпатические средства. Не мудрено, впрочем: он сам-то такой симпатический!..

ПРИМЕЧАНИЯ

В данный том вошли статьи и рецензии Добролюбова, первоначально опубликованные в критическом отделе "Современника" с января по декабрь 1860 года. К ним присоединена статья "Два графа", впервые помещенная в No 6 "Свистка" в этом же году. Важнейшие из статей и рецензий тома органически связаны и развивают направление, принятое в основных статьях 1859 года -- таких, как "Литературные мелочи прошлого года", "Что такое обломовщина?", "Темное царство".

В 1860 году, несмотря на обострение тяжелой болезни и вынужденный отъезд на лечение за границу, деятельность Добролюбова получила особый размах, силу и энергию, а его идеи приобрели особую завершенность и четкость. За этот год, второй год революционной ситуации, Добролюбовым были написаны программные статьи, богатые мыслями и обобщениями, оказавшие сильнейшее воздействие на современников и прочно вошедшие в основной фонд произведений революционно-демократической мысли 1860-х годов. Таковы статьи о романе Тургенева "Накануне" и о "Грозе" Островского, о рассказах Марка Вовчка, о повестях и рассказах Славутинского, о "Кобзаре" Шевченко и стихотворениях Никитина, о повестях Плещеева, статья, посвященная Пирогову, две большие статьи на итальянские темы. Разоблачение всяческих иллюзий относительно "бумажного прогресса", безусловное осуждение всяческих сделок и соглашений либералов с крепостниками, твердая уверенность в том, что только всеобщее народное восстание может принести решительное преобразование общества на истинно человеческих основаниях, безусловная решимость всеми силами содействовать этому единственно верному выходу и "торопить, торопить" его, по словам Чернышевского, -- вот что лежит в основе деятельности Добролюбова в это время.

В статьях и рецензиях 1860 года продолжалось обоснование принципов "реальной критики" Добролюбова с ее политическими и эстетическими требованиями к литературе. В этом отношении особенно важны такие статьи, как "Луч света в темном царстве", "Черты для характеристики русского простонародья", рецензии на повести и рассказы С. Т. Славутинского и стихотворения И. С. Никитина. Мысли Добролюбова о народности и идейности литературы, о критериях художественности и о реализме в литературе, о значении прогрессивной тенденции в процессе художественного воспроизведения действительности, о воспитательной роли литературы, об ее общественном назначении имели исключительное воздействие на дальнейший ход развития передовой эстетической мысли в России и не утратили своего значения и в настоящее время.

Особый цикл составляют итальянские статьи Добролюбова, написанные под живым впечатлением непосредственно наблюдавшегося критиком подъема национально-освободительного движения в этой стране. Две из них -- "Непостижимая странность" и "Два графа" -- были опубликованы в "Современнике" за 1860 год (см. об этом цикле во вступительных замечаниях к статье "Непостижимая странность").

Произведения Добролюбова 1860 года писались в очень тяжелых условиях. Цензурные преследования при публикации их в "Современнике" были особенно свирепыми, многие острые, ясные и точные выражения критика беспощадно вымарывались, должны были подвергаться переделке целые большие эпизоды статей. Лишь в издании 1862 года многие из таких цензурных пропусков и искажений были восстановлены и исправлены Чернышевским. Ценный материал для истории текста добролюбовских статей дают и сохранившиеся в отдельных случаях рукописные автографы и типографские гранки. В примечаниях к этому тому большое место занимает поэтому указание разночтений между основными текстовыми источниками, имеющих существенное значение и иллюстрирующих те поистине неимоверные усилия и находчивость, которые пришлось проявить Добролюбову и позднее Чернышевскому, чтобы довести до читателя основные идеи статей, несмотря на цензурные рогатки.

Реальные и историко-литературные примечания к двум статьям "итальянского цикла" написаны В. А. Алексеевым, ко всем остальным статьям и рецензиям -- Ю. С. Сорокиным, текстологические примечания и справки по истории публикации текста ко всему тому -- В. Э. Боградом.

РЕЧИ И ОТЧЕТ,

читанные в торжественном собрании Московской практической академии коммерческих наук 17 декабря 1859 года

Впервые -- "Совр.", 1860, No 1, отд. III, стр. 97--104, без подписи. Вошло в изд. 1862 г., т. I, стр. 245--252.

Эта рецензия тематически связана с рецензией Добролюбова на "Собрание литературных статей Н. И. Пирогова" и "Речи и отчет, читанные в торжественном собрании Академии коммерческих наук 17 декабря 1858 года", опубликованной годом ранее в "Современнике" (см. т. 4 наст. изд.). См. также его рецензию на "Речи и отчет" 1858 года в "Журнале для воспитания", 1859, No 4 (т. 4 наст. изд.).

1. Параллель между отчетом Киттары и "Собранием статей" Пирогова проводилась в газете "С.-Петербургские ведомости" (1859, No 80, 11 апреля, фельетон "Русская литература"). Там, между прочим, говорилось: "Идеалом всякого домашнего и общественного воспитания, идеалом, к которому, очевидно, стремится и г. Киттары, хотя и бессилен оказался его достигнуть, этим идеалом служат высокие нравственные принципы, так блистательно развитые г. Пироговым".

2. Речь идет о "Правилах о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского учебного округа" -- см. прим. к статье "Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами".

3. См. в рецензии Добролюбова 1859 года (т. 4 наст. изд., стр. 300-301).

4. См. иронически цитируемые в рецензии Добролюбова 1859 года слова из "Речей и отчета" за 1858 год (т. 4 наст. изд., стр. 306).

5. Далее в "Современнике" следует фраза: "Все это покамест ведь богу одному известно..."