Наступила зима, сухая, суровая, мрачная зима, какая бывает только в гористых местах. Дворы коллежа с их большими оголенными деревьями и окаменевшей от морозов землей имели печальный вид. Приходилось вставать рано, при огне. Подчас бывало страшно холодно, в умывальниках вода замерзала... Ученики долго возились в дортуарах, колокол несколько раз сзывал их. "Торопитесь, господа, торопитесь!",-- кричали учителя, расхаживая по комнате, чтобы согреться... Ученики молча строились в ряды, спускались по широкой лестнице и пробирались по длинным коридорам, в которых свободно разгуливал холодный зимний ветер.
Тяжелая это была зима для Маленького Человека.
Я совсем перестал работать. В классе расслабляющая теплота печи клонила меня ко сну. Во время рекреаций я бежал из своей холодной мансарды в кафе Барбет, откуда выходил только перед началом урока. Там же я брал уроки фехтования у Роже. Суровая температура выжила нас из фехтовального зала, и мы упражнялись в зале кафе Барбет, вооруженные киями и согреваясь пуншем. Офицеры -- посетители кафе -- следили за ударами; все эти благородные люди сделались моими друзьями и показывали мне каждый день новый удар, которым я, несомненно, мог бы убить маркиза Букуарана. Они научили меня также подслащивать абсент, а когда они играли на биллиарде, я был их маркером.
Да, это была тяжелая зима для Маленького Человека!
Однажды утром, когда я входил в кафе Барбет,-- я слышу еще стук биллиарда и треск огня в большой печке, -- Роже быстро подошел ко мне и со словами: "На пару слов, господин Даниель!" увел меня в глубину зала с каким-то таинственным выражением лица.
Он поверил мне тайну своей любви... Можете себе представить, как я гордился тем, что удостоился доверия человека такого громадного роста. Мне казалось, что я сам вырос.
Дело в том, что этот повеса встретил в городе,-- где именно, он не хотел сказать,-- особу, в которую безумно влюбился. Эта особа занимала очень высокое положение в Сарланде -- гм, гм! понимаете? -- совершенно исключительное положение, и учитель фехтования сам не понимал, как он осмелился поднять так высоко свои глаза. И однако же, несмотря на высокое положение этой особы -- настолько высокое, настолько исключительное и т. д., -- он надеялся добиться ее любви и даже полагал, что наступила удобная минута для письменного объяснения. К несчастью, учителя фехтования вообще не мастера в письменных упражнениях. Конечно, если бы речь шла о какой-нибудь гризетке, то церемониться нечего. Но особа, занимающая положение столь высокое и т. д., -- здесь нужен был слог недюжинного поэта.
-- Я вижу, в чем дело, -- сказал Маленький Человек, -- вам надо состряпать для этой особы любовное послание, и вы хотите, чтобы я помог вам.
-- Совершенно верно, -- ответил учитель фехтования.
-- Вы можете рассчитывать на меня; мы приступим к этому, когда вы пожелаете. Но, чтобы наши письма не походили на образцовые письма из "Образцового письмовника", вы должны дать мне некоторые сведения об этой особе...
Учитель фехтования с некоторым недоверием посмотрел вокруг себя, затем, наклонившись ко мне и задевая своими усами мое ухо, сказал мне вполголоса:
-- Она -- парижская блондинка... благоухает, как цветок. Имя ее -- Цецилия.
Он не мог дать мне других сведений в виду исключительного положения особы, настолько высокого и т. д. Но и этого было достаточно, и в тот же вечер, в классе, за уроком, я написал первое письмо к белокурой Цецилии.
Эта оригинальная корреспонденция между Маленьким Человеком и таинственной незнакомкой продолжалась около месяца. В течение этого месяца я средним числом писал по два любовных письма в день. Некоторые ив этих писем были нежны и туманны, другие были полны огня и страсти, как письма Мирабо к его Софи. Иногда даже раздавался голос Музы:
Уста твои пылкие
Хочу лобызать!
Теперь я со смехом вспоминаю об этом. Но в то время Маленький Человек не смеялся, уверяю вас; он относился очень серьезно к этому. Окончив письмо, я передавал его Роже, который должен был переписать его своим красивым почерком; со своей стороны, он, по получении ответа (она отвечала ему, несчастная!), тотчас приносил мне его, и я, сообразуясь с этим ответом, продолжал свои излияния.
Признаюсь, эта игра увлекала меня, может быть даже увлекала более, чем следовало. Эта невидимая блондинка, душистая, как ветка белой сирени, не выходила у меня из головы. Иногда мне казалось, что я пишу ей от себя. Я наполнял письмо личными излияниями, проклинал судьбу и тех подлых и злых людей, среди которых мне приходилось жить. "О, Цецилия, если бы ты могла знать, как сильно я нуждаюсь в твоей любви!"
По временам, когда Роже, покручивая свои длинные усы, говорил: "Клюет! клюет!", в душе моей поднималась злоба. "Неужели,-- спрашивал я себя, -- она может верить тому, что эти письма, полные грусти и страсти, написаны этим толстым балбесом?"
Да, она верила этому, так твердо верила, что однажды Роже с торжествующим видом принес мне полученный ответ: "Сегодня вечером, в девять часов, за зданием префектуры".
Был ли успех Роже результатом моего красноречия или он был обусловлен обаянием его длинных усов? Предоставляю вам, милостивые государыни, решить этот вопрос. Несомненно лишь одно: Маленький Человек провел в своей мансарде очень тревожную ночь. Ему снилось, что он высокого роста, что у него длинные усы, и что парижские дамы, занимающие совершенно исключительное положение, назначают ему свидания за зданием префектуры.
Комичнее всего то, что на следующий день мне пришлось писать письмо к Цецилии и благодарить "ангела, согласившегося провести ночь на земле... за то блаженство, которое она дала мне..."
Признаюсь, Маленький Человек писал это письмо с бешенством в душе. К счастью, переписка остановилась на этом, и долгое время я ничего не слыхал ни о Цецилии, ни о высоком положении, занимаемом ею.