Прошло два месяца со времени отъезда Жака, а о возвращении его не было речи. Мадемуазель де-Гаквиль умерла. Маркиз, облачившись в траур, разъезжал по всей Италии, не прерывая ни на один день диктовку своих мемуаров. Жак, переутомленный работой, едва успевал посылать несколько строк из Рима, Неаполя, Пизы, Палермо. Но если штемпеля на его письмах часто менялись, то содержание их оставалось одно и то же. "Работаешь ли ты?.. Как поживают Черные Глаза?.. Появилась ли статья Густава Планша?.. Бываешь ли ты у Ирмы Борель?.."
На все эти вопросы Маленький Человек неизменно отвечал, что он много работает, что продажа книги идет хорошо, что Черные Глаза чувствуют себя превосходно, что он больше не видается с Ирмой Борель и ничего не слышал о Густаве Планше...
Сколько правды было во всем этом?.. Последнее письмо Маленького Человека к Жаку, написанное им в бурную, лихорадочную ночь, выяснит нам это.
"Господину Жаку Эйсет в Пизе.
Воскресенье, 10 часов вечера.
"Жак, я обманул тебя. Вот уже два месяца, как я не перестаю лгать. Я писал тебе, что работаю, а между тем в моей чернильнице давно высохли чернила. Я писал, что продажа книги идет хорошо, а между тем за два месяца продан один экземпляр. Я писал, что не видаюсь с Ирмой Борель, а между тем я уже два месяца не расстаюсь с ней. Что же касается Черных Глаз... О, Жак, Жак, если бы я послушался тебя! Если бы я не пошел тогда к этой женщине!
"Ты был прав, она просто авантюристка. Вначале она показалась мне умной. Но я ошибся, она только повторяет слышанное. У нее нет ни ума, ни души. Она цинична, лжива и зла. Я видел, как она в припадке гнева бьет хлыстом свою негритянку, бросает ее на землю, топчет ее ногами. Она не верит ни в бога, ни в чорта, но слепо верит в предсказанья ясновидящих. Что же касается ее драматического таланта, то она может брать сколько угодно уроков у своего горбатого профессора и проводить целые дни с эластическими шарами во рту, я все-таки уверен в том, что ни один директор театра не примет ее. Зато в частной своей жизни она -- прекрасная актриса...
"Каким образом я попал в когти этой твари, я, любящий все простое и доброе, -- этого я не могу объяснить тебе, мой бедный Жак. Но клянусь тебе в том, что теперь я окончательно освободился от ее чар, что теперь все, все кончено, раз навсегда кончено... Если бы ты знал, как я был низок и что она делала со мной! Я рассказал ей обо всем -- о тебе, о нашей матери, о Черных Глазах... Я умираю от стыда при этой мысли... Я раскрыл перед нею всю свою душу, всю свою жизнь, но она ничего не сказала мне о своей жизни. Я не знаю даже, кто она и откуда она. Однажды я спросил у нее, была ли она замужем; она расхохоталась в ответ. Знаешь ли, этот маленький рубец у ее рта сделан ударом ножа -- на ее родине, на острове Кубе. Я хотел знать, кто нанес этот удар. "Пахеко, испанец" -- спокойно ответила она. И ни слова больше. Ну, не глупый ли ответ? Разве я могу знать, кто этот Пахеко? Не обязана ли она подробно выяснить мне все?.. Удар ножом -- не совсем обыкновенная вещь, чорт побери! Но, видишь ли, окружающие ее артисты прозвали ее необыкновенной женщиной, и она дорожит своей репутацией... О, эти художники! Я ненавижу их... Живя в мире статуй и картин, эти господа воображают, что, кроме этого, ничего нет на свете; они постоянно говорят о формах, о линиях, о красках, о греческом искусстве, о Парфеноне, о выпуклостях и мастоидах. Они, не стесняясь, рассматривают ваш нос, ваши руки, ваш подбородок. Они интересуются только тем, типично ли ваше лицо, и к какому типу оно приближается, но им нет дела до того, что бьется в вашей груди, нет дела до страстей наших, до наших печалей... Что касается меня, то эти господа нашли, что у меня очень типичная, оригинальная голова, но что мои стихи совершенно лишены оригинальности.
"В начале нашей связи эта женщина думала, что нашла во мне маленького гения, великого поэта мансард. (И надоела же она мне с этой мансардой!) Затем, когда ее кружок доказал ей, что я глуп, она оставила меня при себе -- ради типичности моей головы. Но тип мой, заметь, изменялся, смотря по обстоятельствам. Один из ее художников, находивший, что у меня итальянский тип, рисовал с меня молодого пиффераро, другой -- алжирского продавца фиалок, третий... я сам не знаю что! Большею частью я позировал для нее, чтобы угодить ей, и оставался весь день в ее гостиной, наряженный в пестрые тряпки, рядом с ее какаду. Мы провели таким образом много часов, я в костюме турка с длинной трубкой во рту, в углу ее кушетки, она -- в другом углу кушетки, декламируя с эластическими шарами во рту и восклицая время от времени: "Какое у вас типичное лицо, милый Дани-Дан!". Когда я был турком, она называла меня Дани-Даном, когда был итальянцем -- Даниело, и никогда -- просто Даниелем... Впрочем, я скоро буду фигурировать на ближайшей выставке картин, и в каталоге будет значиться: "Молодой пиффераро г-жи Ирмы Борель", или: "Молодой феллах г-жи Ирмы Борель". И это буду я... Какой позор!
"Я должен прервать свое письмо, Жак. Я хочу открыть окно и подышать свежим воздухом. Я просто задыхаюсь... Я точно в тумане.
"11 часов.
"Свежий воздух благотворно подействовал на меня. Я буду продолжать письмо при открытом окне. Темно, идет дождь, колокола звонят. Как тоскливо в этой комнате!.. Милая комнатка, которую я так любил!.. Теперь я тоскую в ней. "Она" испортила мне ее, она слишком часто бывала в ней. Ты понимаешь, я был тут же, под рукой, это было очень удобно. О, это совсем не моя прежняя рабочая комнатка!
"Был ли я дома или не был, она бесцеремонно входила ко мне во всякое время, рылась во всех углах. Однажды вечером я застал ее у себя обыскивающей ящик, в котором я храню все, что у меня есть дорогого, -- письма матери, твои, Черных Глаз... последние в ящичке с позолотой, который ты хорошо знаешь. Когда я вошел, Ирма Борель держала этот ящичек в руках и старалась открыть его. Я бросился к ней и едва успел вырвать его из ее рук.
"-- Что вы тут делаете? -- воскликнул я, возмущенный.
"Она приняла торжественный вид.
"-- Я не тронула писем вашей матери, но эти письма принадлежат мне, я требую их... Отдайте мне ящик!
"-- Что вы будете делать с ним?
"-- Я хочу прочитать письма, находящиеся в нем.
"-- Никогда!-- воскликнул я. -- Я ничего не знаю о вашей жизни, между тем как вы знаете мою до малейших подробностей.
"-- О, Дани-Дан! (в этот день я изображал турка), о, Дани-Дан! Можете ли вы упрекать меня в этом? Разве вы не входите ко мне во всякое время? Разве вы не знаете всех, кто бывает у меня?..
"Говоря это самым мягким, вкрадчивым голосом , она старалась взять у меня из рук шкатулку.
"-- Хорошо, -- сказал я, -- я дам вам ящик, но с условием...
"-- С каким?
"-- Вы скажете мне, где вы бываете каждое утро между восемью и десятью часами?
"Она побледнела и пристально взглянула на меня... Я никогда не заговаривал с ней об этом. Но эти ежедневные утренние выезды смущали и беспокоили меня так же, как и рубец на ее лице, как испанец Пахеко, как вся ее странная жизнь. Мне хотелось узнать все, и вместе с тем я боялся узнать... Я чувствовал, что под этим кроется какая-то постыдная тайна, которая заставит меня бежать... В этот день, однако, у меня хватило мужества заговорить об этом. Пораженная моим требованием, она с минуту колебалась, потом проговорила глухим голосом, точно с усилием:
"-- Дайте мне ящик. Вы узнаете все.
"Жак, я отдал ей ящичек! Это низко, не правда ли? Она открыла его дрожащими от радости руками и принялась читать письма -- их было около двадцати -- медленно, тихим голосом, не пропуская ни одной строчки. Эта история чистой, целомудренной любви, повидимому, заинтересовала ее. Я уже раньше рассказывал ей об этой любви, выдавая Черные Глаза за молодую девушку из аристократической семьи, родители которой не хотели выдать ее замуж за ничтожного плебея, Даниеля Эйсета. Ты узнаешь в этом мое глупое тщеславие!..
"Чтение писем изредка прерывалось восклицанием: "Как это мило!" или: "Ого!" По прочтении письма, она подносила его к пламени свечи и с злорадством смотрела, как оно превращалось в пепел. Я не останавливал ее: мне во что бы то ни стало хотелось знать, куда она отправляется ежедневно между восемью и десятью часами утра.
"Среди всех этих писем было одно, написанное на бланке торгового дома Пьерота с изображением трех зеленых тарелок и надписью: "Фарфор и хрусталь. Пьерот, бывший Лалуэт". Бедные Черные Глаза! Вероятно, у них в один прекрасный день явилось желание написать мне письмо, и они воспользовались первыми подвернувшимися листами бумаги... Можешь себе представить, как обрадовалась актриса этому открытию! До сих пор она верила моему рассказу об аристократке, влюбленной в меня, но, когда она увидела это письмо, она поняла все и громко расхохоталась.
"-- Так вот кто она, эта аристократка, этот перл аристократического квартала! Ее зовут Пьерота, и она продает посуду в Сомонском пассаже... О, теперь я понимаю, почему вы не хотели дать мне этот ящик! -- И она заливалась громким смехом.
"Не знаю, что сделалось со мною! Жак -- стыд, злоба, бешенство овладели мной... Я совершенно обезумел. Я бросился к ней, чтобы вырвать у нее письма. Она отступила к дверям, но, запутавшись в шлейфе, с страшным криком упала на пол. Услышав ее крик, ужасная негритянка прибежала из своей конуры -- полунагая, черная, растрепанная, отвратительная... Я хотел вытолкать ее, но она прижала меня к стене и стала между мной и своей госпожой.
"Последняя между тем встала, продолжая плакать и рыться в ящике.
"-- Знаешь ли ты, -- обратилась она к негритянке,-- за что он хотел побить меня? Я открыла, что его аристократка продает тарелки в Сомонском пассаже... Вот, посмотри, какие доказательства любви преподносила ему эта лавочница... Черные волосы из ее шиньона и букет фиалок в одно су... Подай сюда свою лампу, Белая Кукушка.
"Негритянка подошла с лампой... Волосы вспыхнули с легким треском... Я не двигался с места. Я был совершенно ошеломлен.
"-- Ах, а это что? -- воскликнула актриса, развертывая шелковистую бумагу: -- Зуб?.. Нет, это похоже на сахар... А-а, вот как! Сахарная аллегория... сахарное сердце!
"Это было маленькое сахарное сердце, купленное однажды Черными Глазами в Сен-Жермен де-Пре для меня.
"-- Я даю вам свое сердце, -- сказали Черные Глаза.
"Негритянка жадно смотрела на него.
"-- Тебе хочется, Куку? -- спросила ее госпожа. -- Лови!..
"И она бросила ей сердечко в рот, точно собаке...
"Может быть это покажется тебе странным, Жак, но когда я услышал, как захрустел сахар в зубах негритянки, дрожь пробежала по моему телу. Мне казалось, что это черное чудовище пожирает сердце Черных Глаз.
"Ты, конечно, думаешь, Жак, что после этого все было порвано между нами? Но если бы ты заглянул на следующий день в гостиную Ирмы Борель, ты застал бы ее разучивающей под руководством горбатого профессора роль Гермионы, а в углу, на ковре, рядом с ее какаду, ты увидел бы молодого турка, который сидел, поджавши ноги, с чубуком во рту... Да, у вас весьма характерная голова, Дани-Дан!
"Но, спросишь ты, узнал ли ты, по крайней мере, ценою своей низости то, что тебе хотелось знать, узнал ли ты, где она бывает ежедневно от восьми до десяти часов утра? Да, Жак, я узнал это, но только сегодня утром, после страшной сцены, -- последней, клянусь тебе! -- сцены, которую я собираюсь рассказать тебе... Но, тсс!.. Кто-то взбирается по лестнице... О, если это она! Если она опять овладеет мною!.. Да, она способна на это, несмотря на все, что произошло между нами. Погоди!.. я запру дверь на ключ... Теперь она не войдет, не бойся...
"Она не должна войти...
"Полночь.
"Это была не она, а ее негритянка... Белая Кукушка теперь ложится, я слышу за перегородкой раскупоривание бутылки и ужасный припев... толокототиньян... Теперь она храпит... точно маятник больших часов.
"Вот как окончилась наша кратковременная любовь.
"Недели три тому назад горбатый профессор объявил ей, что она вполне подготовлена для сцены и что ей не мешало бы дебютировать вместе с другими его учениками.
"Трагическая актриса в восторге... Не имея в распоряжении театра, они превращают в театральный зал мастерскую одного из художников и рассылают приглашения всем директорам парижских театров... После долгих прений решают поставить для дебюта "Азалию"... Ученики горбуна знали эту пьесу лучше других, и требовалось только несколько репетиций, чтобы поставить ее. Так как Ирма Борель слишком избалованная особа, чтобы терпеть какие-нибудь неудобства, решили эти репетиции устроить у нее. Горбун привозил к ней своих учениц -- четырех или пять худощавых девиц, драпированных в кашемировые шали местного производства (по тринадцати франков пятидесяти сантимов штука), и трех-четырех несчастных юношей в бумажных костюмах... Декламировали весь день, за исключением промежутка времени от восьми до десяти часов утра, -- несмотря на репетиции, таинственные выезды не прекращались. Ирма, горбун, ученики, все работали с остервенением. Какаду два дня не ел ничего, о нем совершенно забыли. Дани-Дана также оставили в покое... Все шло прекрасно. Мастерская была преобразована в зал, сцена устроена, костюмы готовы, приглашения разосланы. Но вдруг -- за три или четыре дня до представления -- юный Элиасен, десятилетняя девочка, племянница горбуна, заболела... Как быть? Где раздобыть Элиасена, ребенка, способного выучить роль в три дня?.. Все приуныли... Вдруг Ирма Борель обращается ко мне:
"-- Не возьмете ли вы на себя эту роль, Дани-Дан?
"-- Я? Вы шутите?.. В моем возрасте!..
"-- Не считаете ли вы себя мужчиной?.. Но, крошка, вам нельзя дать более пятнадцати лет, а на сцене, в костюме, вас примут за двенадцатилетнего... К тому же, роль эта вполне подходит к характеру вашего лица.
"Милый друг, я напрасно протестовал... Я должен был покориться ей, как всегда... Я так малодушен.
"Спектакль состоялся... О, если бы я не был так расстроен, я рассмешил бы тебя рассказом об этом замечательном дне... Рассчитывали на прибытие директоров театров "Жимназ" и Французского; но, вероятно, эти господа были заняты и не могли притти. Пришлось довольствоваться директором одного из маленьких театров, которого привели откуда-то перед самым началом представления. В конце концов, спектакль, носивший семейный характер, прошел недурно... Ирме Ворель много аплодировали... Я, признаюсь, находил, что она ужасно напыщенна и неестественна, и что она говорит по-французски, как испанская синица. Но друзья ее, артисты, не относились так строго. Костюм ее вполне соответствовал изображаемому времени, бедра были восхитительны, шея прекрасна... Больше ничего не требовалось. Я также имел большой успех, благодаря типичности моего лица, хотя далеко не такой блестящий, как успех Белой Кукушки в немой роли кормилицы. Лицо негритянки еще типичнее моего, и, когда она появилась в пятом действии с огромным какаду на ладони -- Ирма Борель пожелала, чтобы ее турок, ее негритянка и ее какаду фигурировали в пьесе -- и свирепо вытаращила белки своих огромных глаз, вся земля задрожала от рукоплесканий. "Какой успех!", повторяла, сияя, Аталия...
"Жак!.. О, Жак... Я слышу шум возвращающегося экипажа. О, презренная! Откуда возвращается она так поздно? Она, вероятно, забыла сегодняшнюю сцену, воспоминание о которой и теперь бросает меня в дрожь.
"Дверь захлопнулась... Что, если она вздумает подняться ко мне? О, Жак, как ужасна близость женщины, которую ненавидишь!
"Час ночи.
"Спектакль, который я описал тебе, состоялся три дня тому назад.
"В течение этих трех дней она была весела, кротка, внимательна, одним словом, -- прелестна. Она ни разу в эти дни не била своей негритянки и несколько раз спрашивала о твоем здоровьи, о том, кашляешь ли ты еще... А между тем, бог знает, как она не любит тебя... Я должен был догадаться, что она замышляет что-то.
"Сегодня, в девять часов утра, она вошла в мою комнату. В девять часов!.. Она никогда не бывала дома в эти часы... Она подошла ко мне и с улыбкой сказала:
"-- Девять часов!
"И затем, принимая серьезный вид, торжественно произнесла:
"-- Друг мой, я обманывала вас. Когда мы встречались, я не была свободна. Я принадлежала человеку, которому обязана роскошью моей обстановки, комфортом, возможностью вести праздную жизнь, -- всем, чем пользуюсь в настоящее время.
"Я говорил тебе, Жак, что под всем этим кроется постыдная тайна.
"-- С того дня, как я встретилась с вами, эта связь стала мне ненавистной... Я не призналась вам раньше во всем только потому, что знала, как вы горды, знала, что вы не согласитесь делить меня с другим... Я не порвала до сих пор этой связи потому, что мне тяжело было отказаться от обеспеченной, роскошной жизни, для которой я создана... Но я не могу более жить этой жизнью... Эта ложь тяготит меня, ежедневный обман сводит меня с ума... И, если вы не отвергнете меня после этого признания, я готова бросить все, жить с вами в углу, где хотите...
"Последние слова она произнесла шопотом, так близко от меня, что ее губы почти касались моих губ...
"Но у меня все-таки хватило мужества ответить ей -- и даже очень сухо, -- что я беден, что я не зарабатываю ничего, что Жак содержит меня, и что я не могу заставить Жака содержать и ее.
"Она откинула голову с торжествующим выражением лица.
"-- А если бы я нашла для нас возможность честно зарабатывать хлеб, не расставаясь?
"И с этими словами она вынула из кармана какой-то исписанный лист гербовой бумаги и принялась читать его... Это был ангажемент для нас при одном маленьком театре на окраинах Парижа; ей назначалось сто франков в месяц, мне -- пятьдесят. Все было готово, оставалось только подписать.
"Я с ужасом смотрел на нее. Я чувствовал, что она влечет меня в бездну, и боялся одного,-- что у меня не хватит сил противостоять ей... Окончив чтение контракта, она с лихорадочным возбуждением заговорила о преимуществах жизни актеров, о славной жизни, которую мы будем вести вдали от света, независимые, свободные, отдаваясь только искусству и нашей любви.
"Она говорила слишком много; это была ошибка. Я успел притти в себя, вызвать пред собой образ моей матери -- Жака, -- и, когда она кончила свою речь, я очень холодно ответил:
"-- Я не хочу быть актером...
"Она не удовлетворилась этим ответом и стала горячо отстаивать свою мысль.
"Но она напрасно тратила свое красноречие... На все ее доводы я отвечал:
"-- Я не хочу быть актером...
"Она начинала терять терпение.
"-- Значит, -- спросила она, бледнея, -- вы предпочитаете, чтобы я попрежнему ежедневно отправлялась туда от восьми до десяти утра, и чтобы все вообще оставалось попрежнему?
"-- Я ничего не предпочитаю, -- ответил я менее хладнокровно. -- Я очень одобряю ваше желание зарабатывать свой хлеб, не принимая его от этого господина, у которого вы бываете от восьми до десяти утра... Я только повторяю вам, что не чувствую в себе ни малейшего призвания к сцене и потому не намерен стать актером.
"Она окончательно вышла из себя.
"-- Вот как! Ты не хочешь быть актером... Чем же ты хочешь быть?.. Ты, может быть, считаешь себя поэтом?.. Поэтом!.. Да у тебя нет ни малейшего дарования, бедный безумец!.. Считать себя поэтом, потому что напечатал несчастную книжонку, которой никто не покупает!.. Но твоя книга совершенная бессмыслица, несчастный! Все говорят это... В течение двух месяцев продан всего один экземпляр -- тот, который куплен мною. Ты -- поэт! Какой вздор!.. Только брат твой может считать тебя поэтом, этот наивный чудак!.. Какие письма он пишет, боже!.. Можно умереть со смеха, читая его рассуждения о Густаве Планше... Он убивает себя непосильным трудом, чтобы содержать тебя, а ты... ты... что ты в сущности делаешь? Ты удовлетворяешься тем, что у тебя типичное лицо, одеваешься турком и думаешь, что в этом все... Но предупреждаю тебя, что с некоторого времени ты теряешь эту типичность, теряешь... да, ты подурнел, ты безобразен теперь. Вот, посмотри на себя... Я убеждена в том, что твоя лавочница, Пьерота, не захочет теперь тебя... А, в сущности, вы были точно созданы друг для друга... Вы оба рождены для того, чтобы продавать посуду в Сомонском пассаже. Это приятнее, чем быть актером...
"Она положительно задыхалась. Ты, вероятно, никогда не видел такого припадка исступления. Я смотрел на нее, не говорящий слова. Когда она остановилась, я подошел к ней -- я дрожал всем телом -- и совершенно спокойно сказал ей;
" -- Я не хочу быть актером.
"С этими словами я подошел к двери и, широко раскрывая ее, жестом пригласил ее выйти.
" -- Вы хотите, чтобы я ушла? -- спросила она со смехом. -- О, я не скоро уйду... Мне еще многое надо сказать вам.
"Тут я не выдержал. Кровь бросилась мне в лицо. Я схватил кочергу у камина и бросился на гостью... Она быстро скрылась... В эту минуту я понимал испанца Пахеко.
"Вслед за ее уходом я схватил шляпу и сошел вниз. Я бегал весь день, взад и вперед, точно угорелый... О, Жак, если бы ты был со мною!.. Была минута, когда мне хотелось пойти к Пьероту, броситься к его ногам, просить прощения у Черных Глаз. Я дошел до дверей магазина, но я не смел войти... Я не был там два месяца. Мне писали -- я не отвечал. Ко мне приходили -- я прятался. Я знал, что они не простят меня... Пьерот сидел у конторки. Он казался очень печальным... Я постоял немного у витрины, глядя на него, и затем убежал, рыдая.
"С наступлением ночи я вернулся к себе. Я долго плакал у окна, а затем принялся писать тебе. Я буду писать всю ночь. Мне кажется, что ты тут со мною, что я разговариваю с тобой, и это успокаивает меня.
"Что за чудовище эта женщина! Как она была уверена во мне! Она считала меня своей игрушкой, своей вещью!.. Подумай только! Тащить меня за собой на сцену загородного театра!.. Жак, скажи, что мне делать?.. Я скучаю, я страдаю... Она сделала мне ужасное зло; я потерял веру в себя, я сомневаюсь, боюсь. Что мне делать?.. работать?.. Увы! она права -- я не поэт, моя книга не пошла... И чем ты расплатишься в типографии?..
"Вся моя жизнь загублена. Я не вижу ничего впереди. Мрак окружает меня... Есть роковые имена. Ее зовут Ирма Борель. У нас Борель значит палач... Ирма -- палач!.. Как это имя идет к ней!.. Мне хотелось бы переехать, эта комната стала ненавистна мне... Я рискую встретить е_е на лестнице... Но будь спокоен, Жак. Если она когда-нибудь явится ко мне... Но она не явится. Она уже успела забыть обо мне, -- артисты утешат ее...
"О, боже! что я слышу?.. Жак, брат мой, это она... да, она. Она идет сюда, я узнаю ее шаги... Она тут, возле меня... я слышу ее дыхание...
"Ее глаз смотрит на меня в замочную скважину, он жжет меня, он..."
Это письмо не было отослано.