От городских ворот до поляны -- около полумили, но я бежал с такой скоростью, что, кажется, добрался туда в четверть часа. Я боялся за Роже, боялся, что бедняга, несмотря на данное мне обещание, рассказал все директору во время урока. Я все видел дуло его пистолета, и эта ужасная мысль придавала мне крылья.
Но время от времени я замечал в снегу следы множества шагов, и мысль, что Роже не один, несколько успокаивала меня.
Тогда, умеряя шаги, я опять стал думать о Париже, о Жаке, о моем отъезде... Но через некоторое время страх снова овладел мною.
-- Роже, несомненно, лишит себя жизни. Что бы он стал делать в этом пустынном месте, вдали от города? Он взял с собой своих друзей из кафе Барбет, чтобы выпить с ними прощальный кубок... О, эти военные!..
И я опять пустился бежать по снегу.
К счастью, поляна была уже близко; я видел уже большие деревья, покрытые снегом. "Бедный друг, -- говорил я, -- только бы поспеть во-время!"
Следы шагов довели меня до кабачка Эсперона.
Этот кабачок пользовался очень дурной славой и стоял в самом глухом месте поляны. Я не раз бывал там в обществе благородных друзей Роже, но никогда он не казался мне таким мрачным и отвратительным, как в этот день. Желтый и грязный, в сравнении с девственной белизной поляны, он скрывал свои покосившиеся стены, низкую дверь и грязные окна за маленькой рощицей, точно стыдясь своего грязного ремесла...
Подходя к этому домику, я услышал шум голосов, взрыв смеха, звон стаканов.
-- Роже! -- воскликнул я, содрогаясь, -- Это прощальный кубок.
И я остановился, чтобы притти в себя.
Я находился у задней стены домика и, толкнув калитку, вошел в сад. Какой сад, боже! Полуразрушенный забор, голые кусты, целая куча метелок, разбросанных по снегу, разрушенные, покрытые снегом беседки. Шум доносился из зала нижнего этажа; вероятно, там было очень жарко, потому что окна, несмотря на холод, были открыты настежь. Я собирался уже войти, когда вдруг услышал слово, заставившее меня остановиться. Я услышал свое имя, которое произносилось среди всеобщего хохота. Говорил обо мне Роже, и -- странное дело -- каждый раз, когда он произносил имя Даниеля Эйсета, все покатывались со смеха.
Движимый болезненным любопытством, чувствуя, что я сейчас узнаю что-то необыкновенно важное, я отошел от крыльца, и, не замеченный никем благодаря снегу, который заглушил шум моих шагов, я скользнул в одну из беседок, находившуюся прямо против окон.
Я всю жизнь буду видеть перед собою эту беседку, покрывавшую ее мертвую зелень, грязный сырой пол, зеленый столик и деревянные скамейки, с которых стекала вода... Снег, лежавший на ней, слабо пропуская свет, медленно таял и падал каплями на мою голову.
В ней, в этой темной, сырой, холодной, как могила, беседке, явпервые узнал, до чего люди бывают подлы и злы; в ней я научился сомневаться, презирать, ненавидеть... Да предохранит тебя бог, читатель, от такой беседки!.. Затаив дыхание, покраснев от злобы и стыда, я прислушивался к тому, что говорилось в зале. Говорил мой добрый друг -- учитель фехтования... Он рассказывал о своей истории с Цецилией, о любовной переписке, о визите супрефекта в коллеж, сопровождая свой рассказ прибаутками и жестами, которые, вероятно, были очень комичны, так как приводили в восторг слушателей.
-- Вы понимаете, господа, -- говорил он своим насмешливым голосом, -- что я не напрасно играл в течение трех лет на полковой сцене... Клянусь вам, была минута, когда я считал, что все пропало и что мне не придется больше распивать с вами вино отца Эсперона... Маленький Эйсет не выдал меня, правда, но он мог еще рассказать все, и -- между нами будь сказано -- мне кажется, что он хотел только предоставить мне честь самому донести на себя. Тогда я сказал себе: "Не дремать, Роже! Покажи свои силы в сценическом искусстве!"
Тут мой добрый друг, учитель фехтования, начал воспроизводить все то, что произошло в это утро в моей комнате. О, этот негодяй не забыл ничего!.. "Моя мать, бедная моя мать!" -- кричал он театральным тоном. Затем он подражал моему голосу: "Нет, Роже, нет! Вы не выйдете отсюда!.." Сцена эта была действительно полна высокого комизма, и аудитория не переставала хохотать.
Крупные слезы текли по моим щекам, меня трясло, точно в лихорадке, в ушах звенело... Я понял гнусную комедию, разыгранную передо мною Роже, понял, что он с намерением посылал мои письма, не переписывая их, чтобы оградить себя от всяких случайностей, узнал, что мать его -- бедная мать! -- умерла двадцать лет тому назад, и что я принял футляр его трубки за дуло пистолета!
-- А прелестная Цецилия? -- спросил кто-то из благородных людей.
-- Цецилия собрала свои вещи и уехала. Она славная девушка.
-- А маленький Даниель? Что будет с ним?
Роже что-то ответил, и его жест вызвал новый взрыв смеха.
Этот смех окончательно вывел меня из себя. Мне хотелось выйти из беседки и неожиданно предстать пред ними, подобно привидению. Но я воздержался, я и без того был довольно смешон...
Подали жаркое, стаканы зазвенели.
-- Выпьем за Роже! За Роже! -- раздались голоса.
Я не мог оставаться долее, я слишком сильно страдал. Не заботясь о том, увидит ли меня кто-нибудь, я пустился бегом. Одним прыжком я был у калитки сада и, выйдя на поляну, полетел вперед, как угорелый.
Наступила ночь, тихая, безмолвная ночь. Бесконечное, покрытое снегом поле наводило в этой полутьме глубокую тоску.
Я бежал некоторое время, не останавливаясь, как раненый зверь. Я чувствовал, что погиб. Где достать денег? Как уйти отсюда? Как добраться до Жака? Если бы даже я донес теперь на Роже, я не добился бы ничего... Он стал бы нагло отрицать все, так как Цецилия уехала.
Наконец, обессиленный ходьбой и отчаянием, я упал на снег, у ствола каштанового дерева. Я, вероятно, остался бы тут до утра, рыдая и предаваясь отчаянию, как вдруг по направлению Сарланда раздался колокол. Это был колокол коллежа. Этот колокол призвал меня к жизни. Я должен был итти наблюдать за играми детей во время рекреации, в гимнастическом зале... Когда я вспомнил о зале, новая мысль осенила меня. Я осушил слезы и почувствовал себя мгновенно сильнее и спокойнее. Я встал и с видом человека, только что принявшего непоколебимое решение, пошел по направлению к Сарланду.
Если ты желаешь знать, читатель, какое решение принял Маленький Человек, последуй за ним в Сарланд по этой большой белой равнине, по темным, грязным улицам до ворот коллежа; войди с ним в гимнастический зал и обрати внимание на то, с каким странным упорством он смотрит на огромное железное кольцо, которое раскачивается посреди комнаты; войди с ним в класс после рекреации, поднимись на кафедру и прочти грустное письмо, которое он строчит среди шума бушующих детей.
"Господину Жаку Эйсету.
Улица Бонапарта. Париж.
"Прости мне, дорогой Жак, ту боль, которую я причиню тебе. Я еще раз заставлю тебя заплакать, тебя, переставшего уже плакать. Но зато это будет в последний раз. Когда ты получишь это письмо, твоего Даниеля не будет в живых..."
Тут шум в классе усиливается. Маленький Человек останавливается, делает замечания направо и налево спокойно, не выходя из себя. Потом он опять принимается писать.
"Видишь ли, дорогой Жак, я был очень несчастен. Мне не оставалось ничего другого, как лишить себя жизни. Будущее мое загублено -- меня выгнали из коллежа! Выгнали из-за истории с женщиной... Кроме того, я наделал долгов... Я не работаю, скучаю, стыжусь самого себя... Жизнь пугает меня, и я предпочитаю покончить с собой..."
Маленький Человек опять вынужден остановиться:
-- Пятьсот стихов Субейролю! Фок и Лупи остаются на воскресенье в коллеже!
Затем он возвращается к письму.
"Прощай, Жак! Мне хотелось бы еще многое сказать тебе, но я чувствую, что расплачусь, а ученики смотрят на меня. Скажи матери, что я свалился со скалы на прогулке или что утонул, катаясь на коньках, -- одним словом, сочини какую-нибудь историю. Но пусть она никогда не узнает истины!.. Обними ее за меня, мою дорогую мать, обними также отца и постарайся в близком будущем восстановить домашний очаг... Прощай! Люблю тебя...
Не забывай _
Даниеля".
Окончив это письмо, Маленький Человек начинает другое:
"Господин аббат! Прошу вас доставить моему брату Жаку прилагаемое письмо. Вместе с тем прошу также отрезать прядь моих волос для моей матери.
"Простите неприятность, которую причиняю вам. Я лишаю себя жизни потому, что был слишком несчастен. Вы один, господин аббат, были всегда добры ко мне. Благодарю вас.
Даниель Эйсет".
Затем Маленький Человек кладет оба письма в один большой конверт, на котором делает следующую надпись: "Прошу того, кто первый найдет мой труп, передать это письмо аббату Жерману".
Покончив с этими делами, он спокойно ждет конца урока.
Уроки кончились; ужинают, молятся, отправляются в дортуары.
Ученики ложатся. Маленький Человек расхаживает по комнате, ожидая, чтобы все уснули. Вот Вио обходит коллеж, слышится таинственное бряцанье его ключей и. глухой шум его сапог по паркету. "Покойной ночи, Вио",-- бормочет Маленький Человек. "Покойной ночи", -- отвечает вполголоса инспектор и удаляется... Шаги его теряются в коридоре.
Маленький Человек один. Он тихо отворяет дверь и останавливается на пороге, прислушиваясь, не просыпаются ли ученики; но все тихо в дортуаре.
Тогда он сходит вниз, пробирается медленно, неслышными шагами вдоль стен; холодный ветер врывается в двери. Проходя по галлерее, он видит двор, покрытый снегом и замкнутый в четырех высоких стенах.
Там наверху, под самой крышей виднеется слабый свет: аббат Жерман работает над своим сочинением. Маленький Человек посылает последний привет доброму аббату, затем он входит в зал...
Старый гимнастический зал Морского Училища мрачен и холоден. Сквозь решетчатое окно врывается слабый свет луны, освещая серебристым светом огромное железное кольцо... Ах, это ужасное кольцо! Маленький Человек не перестает думать о нем. В одном углу зала стоит скамейка. Маленький Человек берет ее, ставит под кольцо и становится на нее. Он не ошибся -- высота подходящая. Затем он снимает свой галстук, длинный шелковый фиолетовый галстук, привязывает его к кольцу и делает петлю... Бьет час. Торопись, пора умирать!.. Дрожащими руками Маленький Человек развязывает петлю. Он точно в лихорадке. Прощай, Жак! Прощайте, госпожа Эйсет!..
Вдруг сильная рука схватывает его за пояс, снимает его со екамьи и ставит на пол.
Резкий, насмешливый, хорошо ему знакомый голос восклицает:
-- Вот странная фантазия упражняться на трапеции в такое время!
Маленький Человек оглядывается с изумлением.
Перед ним -- аббат Жерман. Его прекрасное, обезображенное лицо, слабо освещенное луной, грустно улыбается. Одной рукой он снял самоубийцу со скамьи, а другою держит графин, который он наполнил водою во дворе.
Видя взволнованное лицо ж полные слез глаза Маленького Человека, аббат Жерман перестает улыбаться и повторяет более мягким голосом:
-- Какая странная фантазия, дорогой Даниель, упражняться на трапеции в такое время!
Маленький Человек, весь красный, отвечает с досадой:
-- Я не упражняюсь на трапеции, господин аббат... я хочу умереть.
-- Как!.. Умереть... Так ты очень несчастен?..
-- О, да! -- отвечает Маленький Человек, и горячие слезы льются из его глаз.
-- Даниель, пойдем со мной,-- говорит аббат.
Маленький Человек качает отрицательно головой и указывает на кольцо с петлей... Аббат Жерман берет его за руку:
-- Пойдем ко мне, -- говорит он; -- если ты хочешь покончить с собой, ты сделаешь это там. Там, по крайней мере, тепло и уютно.
Но Маленький Человек продолжает сопротивляться.
-- Дайте мне умереть, господин аббат. Вы не имеете права мешать мне.
Глаза аббата вспыхивают от гнева.
-- А-а, вот как! -- говорит он. И, схватив Маленького Человека за пояс, он уносит его с собой, как сверток, несмотря на сопротивление и просьбы Маленького Человека...
...Мы в комнате аббата Жермана; яркий огонь пылает в камине; у камина, на столе горит лампа, разбросаны трубки и масса бумаг, исписанных каракулями.
Маленький Человек сидит в кресле у камина. Он очень возбужден и очень много говорит; он рассказывает о своей жизни, о своих несчастьях, об истории, из-за которой хотел лишить себя жизни... Аббат слушает его, улыбаясь, и, когда юноша все высказал, когда он выплакал свое горе, облегчил больное сердце, аббат берет его за руку и говорит ему спокойно:
-- Все это вздор, мой мальчик, и ты был бы страшно глуп, если бы лишил себя жизни из-за этого вздора. Твоя история весьма проста: тебя выгнали из коллежа, и, собственно, это большое счастье для тебя! Это значит, что ты должен уехать, уехать немедленно, не выжидая этой недели... Ты не кухарка, чорт возьми!.. Не беспокойся о деньгах на дорогу, на уплату долгов, я беру это на себя... Деньги, которые ты хотел занять у этого негодяя, -- ты возьмешь их у меня. Мы устроим все это завтра... А теперь ни слова больше! Мне нужно работать, а тебе -- спать... Но я не хочу, чтобы ты вернулся в твой ужасный дортуар, там тебе будет холодно и страшно. Ложись в мою постель, белье в ней свежее, чистое... Я же буду писать всю ночь. Если мне захочется спать, я прилягу на диване. Ну, спокойной ночи! Не говори больше со мной.
Маленький Человек ложится, не сопротивляясь более. Все, что происходит с ним, кажется ему сном... Сколько впечатлений в течение одного дня! Быть так близко от смерти и затем попасть в светлую, уютную комнату, в теплую постель!.. Как хорошо чувствует себя Маленький Человек!.. Открывая глаза, он видит под мягким светом абажура доброе лицо аббата Жермана, который пишет, куря трубку и скрипя пером по белым листам...
На следующее утро меня разбудил аббат, хлопая по плечу. Я забыл обо всем во время сна!.. Это очень рассмешило моего спасителя.
-- Ну, вставай, мой мальчик, -- сказал он.-- Колокол бьет, иди скорей. Никто не догадается ни о чем; отправляйся к своим ученикам, а во время рекреации приходи сюда, мы потолкуем.
Я вспомнил все. Я хотел благодарить аббата, но он вытолкал меня в дверь.
Урок показался мне очень длинным; и едва ученики успели выйти во двор, как я стучался в дверь аббата Жермана. Он сидел перед письменным столом, ящики которого были выдвинуты, и считал золотые монеты, укладывая их в кучки.
Когда я вошел в комнату, он повернул голову, но продолжал работу, не говоря ни слова. Когда он кончил, он запер ящики и, сделав мне знак подойти, сказал, улыбаясь мне своей доброй улыбкой:
-- Все это для тебя: я свел твои счеты. Вот на дорогу, вот привратнику, вот в кафе Барбет, вот тому ученику, которому ты должен... Я отложил эти деньги, чтобы нанять рекрута вместо брата Каде, но Каде будет тянуть жребий только через шесть лет, а до тех пор мы еще встретимся.
Я хотел говорить, но он прервал меня:
-- А теперь, мой мальчик, простимся... Слышишь звонок? урок мой сейчас начнется, а после урока тебя не должно быть в коллеже. Воздух этой тюрьмы вреден для тебя... Поезжай в Париж, работай, молись богу, кури трубку и постарайся сделаться человеком -- слышишь ли? Настоящим человеком! Потому что, маленький Даниель, ты еще совсем ребенок, и я боюсь, что ты всю жизнь останешься ребенком.
Сказав это, он протянул мне руку с небесной улыбкой, но я бросился, рыдая, к его ногам. Он поднял меня и горячо поцеловал.
Раздался последний звонок.
-- Ну, вот я и опоздал, -- сказал он, поспешно собирая свои тетради и книги. Выходя, он еще раз обернулся ко мне: -- У меня есть брат в Париже, священник, добрейшая душа... Но ты теперь так взволнован, что не запомнишь его адреса...
И, не говоря больше ни слова, он стал быстро спускаться по лестнице, с развевающейся рясой, держа в правой руке шапочку, а в левой -- кучу бумаг и книг... Добрый аббат Жерман! Уходя, я бросил прощальный взгляд на его библиотеку, на маленький столик, на потухший камин, на кресло, в котором накануне столько плакал, на кровать, в которой так хорошо спал. И, думая о жизни этого странного человека, в котором сказывалось столько мужества, доброты, самоотверженности и смирения, я не мог не краснеть при мысли о собственном ничтожестве, и я дал себе слово не забывать аббата Жермана.
Но время шло... Мне нужно было еще уложить вещи, расплатиться с долгами, взять место в дилижансе...
Перед уходом я увидел на камине несколько старых, совершенно почерневших трубок. Я взял самую старую, самую черную и самую короткую из них и спрятал ее в карман, как реликвию. Затем я спустился вниз.
Внизу дверь гимнастического зала была отворена. Я невольно заглянул туда, и то, что я увидел, заставило меня вздрогнуть от ужаса.
Я увидел большой темный, холодный зал, блестящее железное кольцо и фиолетовый галстук с петлей, раскачивавшийся над опрокинутой скамейкой.