После первого посещения бывшей фирмы Лалуэт я некоторое время не возвращался туда. Но Жак продолжал свои воскресные паломничества и всякий раз придумывал для своего галстука какую-нибудь новую обольстительную форму банта. Галстук Жака представлял собою целую поэму, поэму пылкой и в то же время сдержанной любви, нечто вроде восточного селяма [восточное приветствие, сокращенное "селям-алейкум" -- мир вам"], один из тех эмблематических букетов, которые турецкие аги [Ага (турецк.) -- господин.] преподносят своим возлюбленным, искусно выражая подбором цветов оттенки страсти.
Если б я был женщиной, то галстук Жака с его бесконечно разнообразными бантами тронул бы меня больше всяких объяснений в любви. Но должен вам сказать, что женщины в этом ровно ничего не смыслят... Каждое воскресенье, перед уходом, бедный влюбленный всегда обращался ко мне с вопросом:
-- Я иду туда, Даниэль... Ты пойдешь? На что я неизменно отвечал:
-- Нет, Жак, я работаю.
Он быстро удалялся, а я оставался один, совсем один, склонённый над рабочим столом.
Я определенно и твердо решил не ходить больше к Пьеротам: я боялся встречи с Чёрными глазами. Я говорил себе: "Если ты их увидишь -- ты погиб", и я не хотел их видеть. Но они не выходили у меня из головы, эти демонические Чёрные глаза. Они мерещились мне повсюду; я думал о них постоянно -- во время работы, ночью, во сне. На всех моих тетрадях вы могли бы увидеть нарисованные пером большие глаза с длинными ресницами... Это было какое-то наваждение!
Ах, когда Мама Жак с сияющими от удовольствия глазами, в завязанном по-новому галстуке, отправлялся, весело подпрыгивая, в Сомонский пассаж, один бог знает, как хотелось мне броситься вслед за ним по лестнице и закричать ему: "Подожди меня!" Но нет! Какой-то внутренний голос говорил мне, что я дурно поступлю, если пойду туда, и у меня хватало мужества оставаться за своим рабочим столом и спокойно отвечать Жаку: "Нет, благодарю тебя, Жак, я буду работать".
Так длилось некоторое время. В конце концов с помощью Музы мне, вероятно, удалось бы изгнать из головы мысль о Чёрных глазах, но, к несчастью, я имел неосторожность увидеться с ними ещё раз... И это меня погубило. Я потерял и сердце, и голову. Вот при каких обстоятельствах это было.
После откровенного разговора со мной на берегу реки Мама Жак больше ничего не говорил мне о своей любви, но по его виду я прекрасно понимал, что всё шло не так, как ему хотелось бы... По воскресеньям, возвращаясь от Пьеротов, он бывал всегда очень грустен. По ночам я слышал, как он тяжело вздыхал. Если я его спрашивал: "Что с тобой, Жак?" -- он резко отвечал: "Ничего". Но по одному его тону я понимал, что с ним что-то происходит. Он, такой добрый и терпеливый, теперь часто бывал раздражителен, а иногда смотрел на меня так, точно мы были с ним в ссоре. Я догадывался, конечно, что под этим скрывалось какое-то большое сердечное горе, но так как Жак упорно молчал, то я не смел заговорить с ним об этом. Однако в одно из воскресений, когда он вернулся домой еще более мрачный, чем обыкновенно, я решил выяснить положение дела.
-- Послушай, Жак, что с тобой? -- спросил я, взяв его за руку. -- Разве твои шансы там плохи?..
-- Да, плохи... -- ответил бедный малый разочарованным тоном.
-- Но все-таки в чем же дело? Может быть, Пьерот что-нибудь заметил? Мешает вам любить друг друга?!
-- О, нет, Даниэль, Пьерот ничему не мешает... Но она меня не любит и не полюбит никогда.
-- Что за фантазия, Жак! Как можешь ты знать, что она никогда тебя не полюбит?.. Разве ты признавался ей в своей любви?.. Ведь нет?.. Но тогда...
-- Тот, кого она любит, ничего ей не говорил... ему не надо было говорить для того, чтобы его полюбили...
-- Но неужели же ты думаешь, Жак, что этот флейтист?..
Жак точно не расслышал моего вопроса.
-- Тот, кого она любит, ничего ей не говорил, -- повторил он.
И больше я ничего не мог добиться у него.
В эту ночь никто не спал на сен-жерменской колокольне.
Жак почти всю ночь просидел у окна, глядя на звезды и вздыхая. Я же думал в это время о том, как бы помочь Жаку.
"Что, если бы я пошел туда выяснить, в чём дело. Ведь Жак может ошибаться. Мадемуазель Пьерот, очевидно, не поняла, сколько любви скрывается в складках его галстука... Раз Жак не осмеливается говорить ей о своем чувстве, может быть, мне следует поговорить за него... Да, я пойду и поговорю с этой молоденькой филистимлянкой... И тогда мы увидим..."
На следующий день, не говоря ни слова Жаку, я привел этот план в исполнение. Клянусь, что у меня не было никаких задних мыслей. Я пошел туда ради Жака, исключительно ради Жака... Тем не менее, когда я увидел на углу Сомонского пассажа бывший торговый дом Лалуэт с его зелеными ставнями и большой вывеской, гласившей: " Фарфор и хрусталь", у меня замерло сердце, что должно было послужить мне предостережением... Я вошел. В магазине никого не было. В задней комнате завтракал флейтист. Даже во время еды он не расставался со своим инструментом, который лежал тут же на столе. "Совершенно невероятно, чтобы Камилла могла колебаться в выборе между этой ходячей флейтой и Мамой Жаком, -- подумал я, поднимаясь по лестнице, -- впрочем, увидим".
Я застал Пьерота, его дочь и даму высоких качеств за столом. Чёрных глаз, к счастью, не было. Мое появление было встречено возгласами изумления.
-- Наконец-то! -- воскликнул добряк Пьерот своим громовым голосом. -- Вот уж, правда, можно сказать... Он сейчас выпьет с нами кофе...
Меня усадили за стол. Дама высоких качеств принесла мне красивую чашку с золотыми цветами, и я сел рядом с мадемуазель Пьерот...
Она была очень мила в этот день. В волосах у нее немного повыше уха -- на этом месте теперь цветов не носят -- была маленькая красная роза, ярко-красная... Говоря между нами, я подозреваю, что эта маленькая красная роза была волшебницей, настолько она красила маленькую филистимлянку...
-- Что же это такое, господин Даниэль, -- проговорил Пьерот, смеясь своим добродушным громким смехом. -- Все кончено? Вы больше не хотите бывать у нас?..
Я начал извиняться, ссылаясь на свои литературные работы...
-- Знаю, знаю: Латинский квартал! -- перебил севенец, толкая меня ногой под столом, и засмеялся еще громче, поглядывая на даму высоких качеств, которая многозначительно покашливала. Для этих людей слово "Латинский квартал" означало оргии, скрипки, маски, хлопушки, разбитую посуду, безумные ночи и прочее, и прочее.
Как удивились бы они, если б я расказал им о моей отшельнической жизни на сен-жерменской колокольне! Но, ведь вы знаете, -- в молодости бываешь не прочь прослыть кутилой. Слушая обвинения Пьерота, я принимал скромный, слегка смущенный вид и защищался весьма слабо:
-- Да нет же, уверяю вас... Это совсем не то, что вы думаете!..
Если бы в эту минуту меня увидел Жак, он, наверно, расхохотался бы.
В то время как мы допивали кофе, со двора донеслись звуки флейты, призывавшие Пьерота в магазин. Как только он вышел, дама высоких качеств отправилась в кухню сыграть с кухаркой партию в "пятьсот". Между нами говоря, одно из самых высоких качеств этой дамы было ее пристрастие к картам.
Оставшись наедине с Красной розой, я подумал: "Вот удобный момент", -- и у меня уже готово было сорваться с языка имя Жака... Но не успел я еще произнести слова, как мадемуазель тихо, не глядя на меня, вдруг спросила:
-- Это Белая кукушка мешает вам навещать ваших друзей?
Сначала я подумал, что она смеется. Но нет, она не смеялась. По-видимому, она была очень взволнована, судя по румянцу ее щёк и частому дыханию, подымавшему тонкий тюль на ее груди. Вероятно, о Белой кукушке говорили в её присутствии, и она вообразила себе бог знает что. Я мог бы разуверить её одним словом, но какое-то глупое тщеславие удержало меня... Видя, что я не отвечаю, мадемуазель Пьерот повернулась ко мне и, подняв свои длинные опущенные ресницы, взглянула на меня... Нет. Я лгу... Это не она посмотрела на меня, а Чёрные глаза, полные слез и нежных упреков... Милые Чёрные глаза, отрада души моей!
Но это было лишь мимолетное видение. Длинные ресницы тотчас же опустились. Чёрные глаза исчезли, и я снова видел около себя только мадемуазель Пьерот. Тогда, не ожидая нового появления Чёрных глаз, я заговорил о Жаке. Я начал с того, что рассказал, как он добр, честен, мужествен, великодушен; рассказал, о его безграничной преданности, его нежности и заботливости, которой могла бы позавидовать любая мать. Жак меня кормил, одевал, содержал, и все это ценою бог знает какого труда, каких лишений. Если бы не он, я до сих пор был бы все еще там, в этой мрачной сарландской тюрьме, где я так ужасно страдал...
Эта часть моего повествования, по-видимому, растрогала мадемуазель Пьерот, и я увидел, как крупная слеза скатилась по ее щеке. Решив, что она плачет о Жаке, я сказал себе: "Ну, кажется, идет на лад". И, удвоив свое красноречие, я заговорил о тоске Жака, о глубокой тайной любви, терзавшей его сердце. Как счастлива будет та женщина, которая...
В этот момент красная роза выскользнула из волос мадемуазель Пьерот и упала к моим ногам. А я как раз придумывал, как бы поделикатнее дать понять Камилле, кто была эта трижды счастливая женщина, в которую влюбился Жак. Красная роза разрешала эту задачу. Недаром я говорил вам, что эта маленькая роза была волшебницей. Я быстро поднял ее, но и не подумал вернуть владелице.
-- Я передам ее Жаку от вас, -- сказал я мадемуазель Пьерот с многозначительной улыбкой.
-- Передайте ее Жаку, если хотите, -- со вздохом ответила мадемуазель Пьерот. Но в эту самую минуту опять появились Чёрные глаза и нежно посмотрели на меня, как бы желая сказать: "Нет, не Жаку... Тебе!" И если бы вы только видели, как они это сказали! С какой пылкостью, искренностью, с какой целомудренностью и непреодолимой страстью! Но так как я все ещё колебался, то им пришлось повторить мне несколько раз: "Да!.. Тебе... Тебе..." Тогда я поцеловал маленькую красную розу и спрятал ее у себя на груди.
В этот вечер Жак, вернувшись домой, застал меня, по обыкновению, у моего рабочего стола, склоненным над рифмами, и я ничего не сказал ему о моем утреннем визите. Но, точно на грех, когда я раздевался, красная роза, спрятанная у меня на груди, упала на пол, к ножке кровати -- все волшебницы коварны! Жак ее увидел, поднял с пола и долго разглядывал. Не знаю, кто был в эту минуту краснее; я или красная роза.
-- Я узнаю её, -- сказал Жак. -- Она сорвана с того розана, который стоит там на окне в гостиной.
И прибавил, возвращая мне розу:
-- Мне она никогда не дарила цветов....
Он сказал это так грустно, что у меня слезы навернулись на глаза.
-- Жак, друг мой, Жак, клянусь тебе, что до сегодняшнего вечера...
Он ласково прервал меня:
-- Не оправдывайся, Даниэль! Я уверен, что по отношению ко мне ты не сделал ничего такого, в чем мог бы себя упрекнуть. Я знал, давно знал, что она тебя любит. Помнишь, я тебе как-то сказал: "Тот, кого она любит, ничего не говорил ей. Ему не нужно было ничего говорить для того, чтобы быть любимым".
И бедняга Жак принялся расхаживать по комнате большими шагами. Я следил за ним неподвижно, с красной розой в руке.
-- Случилось то, что должно было случиться, -- снова начал он после минутного молчания. -- Я давно уже все это предвидел. Знал, что если она тебя увидит, я перестану существовать для нее. Вот почему я так долго не решался вести тебя туда. Я заранее ревновал тебя... Прости меня, -- я так её любил!.. Но настал день, когда я решил сделать опыт, и взял тебя с собой. В тот вечер я понял, друг мой, что всё кончено... Через какие-нибудь пять минут она взглянула на тебя: так, как ни на кого еще никогда не смотрела. Ты тоже заметил это... Не лги, не отрицай... Доказательством служит то, что ты более месяца туда не возвращался. Но, увы! Мне это не помогло... Для таких натур, как её, отсутствующие не бывают виноваты, наоборот... Каждый раз, когда я приходил туда, она говорила со мной исключительно о тебе, и так наивно, с таким доверием, с такой любовью... Это было настоящей пыткой... Теперь всё кончено... Так лучше...
Жак долго ещё говорил со мной, говорил всё так же ласково, всё с той же покорной улыбкой. Его слова причиняли мне в одно и то же время и горе, и радость. Горе потому, что я чувствовал, что он несчастен; радость потому, что за каждой его фразой я видел Чёрные глаза, которые светились любовью ко мне. Когда он умолк, я подошел к нему, чувствуя себя немного сконфуженным, но не выпуская из рук красной розы.
-- Жак, ты теперь больше уж не будешь любить меня?!
Он улыбнулся и, прижимая меня к своей груди, сказал:
-- Глупенький! Я буду любить тебя больше прежнего.
И это было действительно так. История с красной розой не повлияла ни на отношение Жака ко мне, ни на его настроение. Я думаю, что он глубоко страдально он никогда не показывал этого. Ни вздоха, ни жалобы -- ничего. Как и раньше, он продолжал ходить туда по воскресеньям и по-прежнему был со всеми приветлив. Но только он потерял всякий интерес к бантам своего галстука и совершенно упразднил их. Спокойный и гордый, работая до изнеможения, он мужественно шел вперед по жизненному пути, неуклонно стремясь к одной цели -- к восстановлению домашнего очага... О, Жак, Мама Жак! --.
Что касается меня, то, получив возможность свободно, без угрызений совести любить Чёрные глаза, я весь с головой окунулся в свою страсть. Я проводил целые дни у Пьеротов, где покорил все сердца... и ценой каких невинных хитростей!.. Я приносил кусочки сахара старому Лалуэту, играл в карты с дамой высоких качеств, был готов на всякие жертвы. В этом доме меня прозвали "Желанием нравиться". Обычно я приходил туда в середине дня. В этот час Пьерот бывал в магазине, а мадемуазель Камилла наверху, в обществе одной только дамы высоких качеств. Как только я входил, на сцену являлись Чёрные глаза, а дама высоких качеств почти тотчас же исчезала и оставляла нас одних. Эта благородная дама, которую севенец дал своей дочери в компаньонки, считала себя свободной от всех обязанностей, как только я приходил. Она спешила в кухню поиграть в карты с кухаркой. Я не обижался... Подумайте только: остаться наедине с Чёрными глазами!
Сколько чудесных часов провел я в этой маленькой желтой гостиной! Я почти всегда приносил какую-нибудь книгу, одного из моих любимых поэтов, и читал вслух Чёрным глазам, которые то наполнялись слезами, то метали молнии, в зависимости от того, что я читал. А мадемуазель Пьерот в это время вышивала около нас туфли своему отцу или же играла свои бесконечные "Грезы" Рослена. Но мы не обращали на неё никакого внимания, можете быть в этом уверены. Случалось, что в самый патетический момент нашего чтения эта маленькая мещаночка делала вслух какое-нибудь нелепое замечание, вроде: "Нужно позвать настройщика", или "Я сделала два лишних крестика на туфле..." И это меня так раздражало, что я немедленно закрывал книгу, не желая читать дальше. Но Чёрные глаза обладали способностью бросать на меня выразительный взгляд, сразу успокаивающий меня, и я опять продолжал свое чтение.
Конечно, было большой неосторожностью оставлять нас всегда одних в этой маленькой гостиной. Ведь нам вдвоем -- Чёрным глазам и "Желанию нравиться" -- было не более тридцати четырех лет! Хорошо, что мадемуазель Пьерот всегда была тут же, она была очень разумным, очень предусмотрительным, очень бдительным сторожем порохового погреба... Однажды, помню, мы -- Чёрные глаза и я -- сидели рядом на диване в этой маленькой желтой гостиной. Был теплый майский день. Окно было полуоткрыто, длинные занавеси спущены. Мы читали "Фауста". Когда я кончил, книга выскользнула у меня из рук, и несколько мгновений мы сидели в окружавшей нас тишине и полумраке, прижавшись друг к другу, не произнося ни слова... Она склонила голову на мое плечо, и я увидел, как в вырезе ее лифа, прикрытом прозрачной шейной косынкой, блеснули маленькие серебряные образки. Вдруг появилась мадемуазель Пьерот, Нужно было видеть, как быстро отправила она меня на другой конец дивана. И какое длинное наставление прочла она нам:
"То, что вы делаете, очень дурно, милые дети! -- говорила она. -- Вы злоупотребляете оказываемым вам доверием... Вам нужно поговорить с отцом о ваших намерениях... Послушайте, Даниэль, когда же, наконец, вы с ним поговорите?!"
Я обещал поговорить с Пьеротом в самом скором времени, как только закончу свою поэму. Это обещание немного успокоило нашу "гувернантку", но всё равно -- в этот день Чёрным глазам было запрещено садиться на диван рядом с "Желанием нравиться".
Вообще мадемуазель Пьерот была особа очень строгих правил. Представьте себе, что в первое время она не позволяла Чёрным глазам писать мне! В конце концов она согласилась, но с условием, чтобы ей показывали все письма. К сожалению, она не довольствовалась одним только чтением этих очаровательных, полных страсти писем, которые мне писали Чёрные глаза, и часто вставляла в них свои собственные фразы, вроде следующих:
"...Сегодня с утра мне очень грустно: я нашла в своем шкафу паука. Паук утром -- не к добру".
Или еще:
"Не заводят семьи, когда пусто в кармане".
И потом этот вечный припев: "Вам надо поговорить с отцом".
На что я неизменно отвечал:
-- Поговорю, как только закончу поэму.