Малыш болен... Малыш умирает... На мостовой перед Сомонским пассажем широкая настилка из соломы, которую меняют каждые два дня.
"Там, наверху, умирает какой-нибудь богатый старик"... говорят при виде этой настилки прохожие. Нет! Это умирает не богатый старик, а Малыш... Все врачи приговорили его. Две тифозные горячки в течение двух лет!.. Этого чересчур много для мозжечка колибри! Ну, скорей же! Запрягайте траурные дроги. Пусть саранча готовит свой жезл из черного дерева и траурную улыбку! Малыш болен, Малыш умирает.
Глубокая печаль царит в бывшем торговом доме Лалуэт. Пьерот лишился сна, Черные глаза в отчаянии. Дама высоких качеств яростно перелистывает своего Распайля [Распайль Франсуа (1794-1878) -- видный французский химик и медик.] и молит "святую" камфору сотворить новое чудо, исцелив дорогого больного. Желтая гостиная опустела, рояль безмолвствует, флейта висит на стене... Но что особенно терзает душу -- это вид маленькой женщины в черном платье, которая целыми днями сидит в уголке с вязаньем в руках. Ничего не говорит она, только крупные слезы катятся у нее по щекам...
Но в то время, как бывший торговый дом Лалуэт проводит все дни и ночи в слезах, сам Малыш спокойно лежит на большой постели, на пуховой перине, не подозревая о том, сколько слез льется из-за него. Глаза у него открыты, но он ничего не видит; окружающее не доходит до его сознания. Он ничего не слышит -- ничего, кроме какого-то глухого шума, смутного гула, как будто у него вместо ушей две морские раковины, из тех больших раковин с розовыми краями, в которых слышится шум моря... Он не говорит, не думает, он точно больной цветок... Только бы лежал у него на голове холодный компресс и кусочек льда во рту -- больше ему ничего не надо. Когда лед тает, когда компресс высыхает на его пылающей голове, -- он глухо стонет -- это весь его разговор.
Так проходит много дней, дней без часов, дней полного хаоса -- и вдруг, в одно прекрасное утро Малыш испытывает странное ощущение. Словно его только что вытащили со дна моря. Его глаза видят, уши слышат, он приходит в себя... Мыслительный аппарат, дремавший в одном из уголков его мозга с его тонким, как волосы феи, механизмом, просыпается и приходит в движение; он двигается сначала медленно, потом немного быстрее, затем с бешеной быстротой, -- тик! тик! тик! -- можно подумать, что все сейчас разлетится вдребезги. Чувствуется, что этот замечательный аппарат создан не для сна и что он желает теперь наверстать потерянное время... Тик! Тик! Тик!.. Мысли скрещиваются и спутываются, как шелковые нити... "Где я, бог мой?.. Что это за постель -- такая большая?.. А эти три женщины там у окна, что они делают?.. И это черное платье, которое сидит ко мне спиной, разве я его не знаю?.. Мне кажется, что..."
И чтобы лучше разглядеть это черное платье, которое ему кажется знакомым, Малыш с трудом приподнимается на локте, нагибается, но тотчас же в ужасе откидывается назад... Прямо против него посреди комнаты он видит большой ореховый шкаф со старинными железными украшениями. Он узнает его... Он уже видел его во сне. Тик! Тик! Тик! Мыслительный аппарат начинает двигаться с быстротой ветра... Теперь Малыш вспомнил... Гостиница Пилуа, смерть Жака, похороны, возвращение с Пьеротом под проливным дождем, -- он всё теперь вспомнил... всё... Увы! возрождаясь к жизни, несчастный Малыш возрождается для страдания, и первое его слово -- стон. Услыхав этот стон, все три женщины, работающие у окна, вздрагивают. Одна из них, самая молодая, встаёт с криком: -- Льда! Льда! -- подбегает к камину, берет кусочек льда и подносит к губам Малыша. Но Малыш не хочет льда... Он тихонько отталкивает руку, ищущую его губ, -- слишком изящную руку для сиделки! -- и говорит дрожащим голосом:
-- Здравствуйте, Камилла!..
Камилла Пьерот так поражена тем, что умирающий заговорил, что в полном изумлении стоит неподвижно с протянутой рукой, и кусочек прозрачного льда дрожит в ее розовых пальцах.
-- Здравствуйте, Камилла! -- повторяет Малыш. -- Я прекрасно узнал вас, поверьте!.. Голова моя теперь в полном порядке. А вы? Видите ли вы меня?.. Можете вы меня видеть?..
Камилла Пьерот широко раскрывает глаза.
-- Вижу ли я вас, Даниэль?.. Ну, разумеется, я вас вижу!..
Тогда, при мысли, что шкаф солгал, что Камилла Пьерот не ослепла, что его сон, страшный сон, не оказался пророческим до конца, Малыш набирается храбрости и решается задать еще несколько вопросов.
-- Я был очень болен, не правда ли, Камилла?
-- Да, Даниэль, очень больны...
-- И я лежу уже давно?..
-- Завтра будет три недели...
-- Боже мой! Три недели!.. Уже три недели как Мама Жак...
Он не кончает фразы и, рыдая, прячет голову в подушки...
В эту минуту в комнату входит Пьерот с новым доктором (если болезнь продлится, тут перебывает вся медицинская академия), знаменитым доктором Брум-Брумом, который сразу приступает к делу и не занимается застегиванием своих перчаток у изголовья больных. Он подходит к Малышу, щупает пульс, осматривает глаза, язык, потом, обращаясь к Пьероту, говорит:
-- Что же вы мне сказки рассказывали?.. Ведь он выздоровел, ваш больной!..
-- Выздоровел!?? -- повторяет Пьерот, складывая молитвенно руки.
-- Настолько выздоровел, что вы немедленно выбросьте весь этот лёд за окошко и дайте вашему больному крылышко цыпленка, которое он запьет Сен-Эмильоном..! Ну, ну, перестаньте отчаиваться, милая барышня, -- через неделю этот молодчик, так ловко надувший смерть, будет уже на ногах, -- могу вас в этом уверить... А пока, эти дни держите его еще в постели и охраняйте от всяких волнений и потрясений. Это самое главное... Остальное предоставим природе -- она лучше умеет ухаживать за больными, чем мы с вами...
Затем знаменитый доктор Брум-Брум дает щелчок в нос пациенту, улыбается мадемуазель Камилле и быстро удаляется в сопровождении добряка Пьерота, который плачет от радости и все время повторяет:
-- Ах, господин доктор, вот уж, правда, можно сказать!..
После их ухода Камилла хочет заставить больного уснуть, но тот энергично протестует.
-- Не уходите, Камилла, прошу вас... Не оставляйте меня одного... Как вы хотите, чтобы я спал, когда у меня такое горе?..
-- Да, Даниэль, это необходимо. Необходимо, чтобы вы уснули. Вам нужен покой; это доктор сказал... Ну, послушайтесь, будьте же благоразумны, закройте глаза и не думайте ни о чем... Я скоро опять приду и, если узнаю, что вы спали, останусь дольше.
-- Я сплю... сплю... -- говорит Малыш, закрывая глаза. Потом, спохватившись: -- Еще одно слово, Камилла... что это за чёрное платье я видел здесь?
-- Чёрное платье?!
-- Ну, да! Вы отлично знаете. Маленькая женщина в чёрном платье, которая работала там с вами у окна... Сейчас её нет... Но я только что видел ее, я в этом уверен.
-- Нет, Даниэль, вы ошибаетесь... Я работала здесь сегодня все утро с госпожой Трибу, знаете, с вашим старым другом, которую вы называли дамой высоких качеств. Но госпожа Трибу не в черном... она всё в том же зеленом платье... Вы, верно, видели это во сне... Итак, я ухожу... Спите хорошенько...
С этими словами Камилла Пьерот поспешно уходит, очень смущенная, с пылающими щеками, словно она только что солгала. Малыш остается один, но уснуть он все же не может. Машина с тонкими колесиками с дьявольской быстротой вертится в его глазах. Шелковые нити спутываются... Он думает о своем дорогом Жаке, покоящемся на Монмартрском кладбище; он думает о Чёрных глазах, об этих чудных звездах, точно нарочно для него зажжённых провидением, и теперь... В эту минуту дверь тихо, тихо приотворяется, кто-то хочет войти в комнату, и почти тотчас же затем слышится голос Камиллы, произносящей шепотом:
-- Не входите!.. Волнение убьёт его, если он вдруг проснется!..
-- Дверь медленно закрывается, так же тихо, как и открылась, но, к несчастью, подол черного платья попадает в щель, и Малыш это видит.
Сердце его вдруг точно рванулось куда-то... Глаза загораются, и, приподнимаясь на локте, он громко кричит:
-- Мама! Мама! Почему же вы не идёте меня поцеловать?..
Дверь тотчас же отворяется, женщина в чёрном платье не может дольше сдерживаться и устремляется в комнату. Но вместо того, чтобы подойти к постели, она идет в противоположный конец комнаты, простирая руки и восклицая:
-- Даниэль! Даниэль!
-- Сюда, мама!.. -- зовет со смехом Малыш, протягивая к ней руки. -- Сюда!.. Разве вы меня не видите?!.
Тогда, полуобернувшись к нему и ощупывая дрожащими руками окружающие предметы, госпожа Эйсет говорит раздирающим душу голосом: -- Увы, нет, мое сокровище, я не вижу тебя и никогда уже больше не увижу... Я ослепла!..
Малыш громко вскрикивает и падает навзничь на подушки... Конечно, нет ничего удивительного в том, что после двадцати лет страданий и лишений, после смерти двух сыновей, разорения домашнего очага и разлуки с мужем слезы выжгли дивные глаза госпожи Эйсет. Но для Малыша -- какое это совпадение с его сном. Какой страшный последний удар приберегла для него судьба!
Не умрёт ли он от него?
Нет!.. Малыш не умрёт. Он не должен умереть. Что будет без него с его бедной слепой матерью?.. Где возьмет она слез, чтобы оплакивать третьего сына? Что будет с отцом Эйсетом, этой жертвой коммерческой честности, которому некогда даже приехать обнять своего больного сына и положить цветок на могилу умершего?.. Кто же восстановит тогда их очаг, этот домашний очаг, куда придут в один прекрасный день оба старика погреть свои бедные озябшие руки?.. Нет, нет! Малыш не хочет умирать! Наоборот, он изо всех сил цепляется теперь за жизнь... Ему сказали, что для того, чтобы выздороветь, он ни о чем не должен думать -- и он не думает; что ему: не следует говорить -- и он не говорит; что ему не следует плакать -- и он не плачет... Удовольствие видеть, как он спокойно лежит в своей постели с открытыми глазами, играя кисточками пухового одеяла. Идеально спокойное выздоровление!..
Весь "бывший дом Лалуэт" безмолвно хлопочет и суетится вокруг него. Госпожа Эйсет проводит все дни у его постели с вязаньем в руках; дорогая сердцу больного слепая так привыкла к своим длинным спицам, что вяжет так же хорошо, как и тогда, когда была зрячей.
Тут же и дама высоких качеств, а в дверях то и дело появляется доброе лицо Пьерота. Даже флейтист и тот несколько раз в день поднимается наверх справиться о здоровье больного. Нужно, однако, сказать, что флейтист приходит не ради больного; его привлекает дама высоких качеств... С тех пор как Камилла Пьерот решительно заявила, что не желает ни его, ни его флейты, пылкий музыкант повел атаку на вдову Трибу. Не такая богатая и не такая хорошенькая, как дочь севенца, она все же обладала известной долей привлекательности и некоторыми сбережениями. С этой романтической матроной флейтист не терял времени: после третьей беседы в воздухе уже чувствовалось свадебное настроение и даже делались намеки на приобретение лавки лекарственных трав на улице Ломбарди на сбережения госпожи Трибу. И вот для того, чтобы не дать заглохнуть этим блестящим планам, молодой виртуоз и заходит так часто узнавать о здоровье больного.
А что же мадемуазель Пьерот? Почему не упоминают о ней? Разве ее нет в доме?.. Конечно, она дома, но; только с тех пор, как больной вне опасности, она почти, никогда не входит в его комнату. Если же и входит, то только на минутку, для того чтобы взять слепую и отвести ее к столу. Но с Малышом никогда ни слова... Как далеки времена Красной розы, времена, когда для того, чтобы сказать: "Я вас люблю", Черные глаза открывались, как два бархатные цветка! Больной вздыхает в своей постели, думая об улетевшем счастье. Он видит, что его больше не любят, что его избегают, что он внушает отвращение... Но ведь он сам этого хотел и не имеет права жаловаться... А между тем как хорошо было бы после всего пережитого согреть свое сердце любовью! Так хорошо было бы поплакать на плече друга!.. "Но сделанного уже не поправишь! -- говорит себе Малыш. -- Не будем же больше об этом думать. Прочь мечты! Теперь речь идет не о личном счастье, а о том, чтобы исполнить свой долг. Завтра же я поговорю с Пьеротом!.."
И, действительно, на следующий день, когда севенец на цыпочках крадется через комнату, направляясь в магазин, Малыш, уже с рассвета поджидавший его за своими занавесками, тихонько зовет его:
-- Господин Пьерот! Господин Пьерот!
Пьерот подходит к постели, и больной, видимо очень взволнованный, говорит ему, не поднимая глаз:
-- Теперь, когда я на пути к полному выздоровлению, добрый мой господин Пьерот, мне нужно серьезно поговорить с вами. Я не стану благодарить вас за все, что вы делаете для моей матери и для меня...
Севенец поспешно прерывает его:
-- Ни слова об этом, господин Даниэль! Все, что я делаю, я обязан был сделать. Мы условились об этом с господином Жаком.
-- Да, я знаю, Пьерот, что у вас на это всегда один и тот же ответ... Но сейчас я хочу говорить с вами совсем о другом. Я позвал вас для того, чтобы обратиться к вам с просьбой. Ваш приказчик скоро уйдет от вас, не возьмете ли вы меня на его место? Пожалуйста, Пьерот, выслушайте меня. Не говорите "нет", не дослушав до конца... Я знаю, что после своего недостойного поведения я не имею права жить среди вас. В вашем доме есть лицо, которому неприятно мое присутствие, которое ненавидит меня и вполне справедливо... Но если я устрою так, что меня никогда не будут видеть, если я обязуюсь никогда не приходить сюда, если я всегда буду в магазине, если я буду принадлежать вашему дому, как те большие дворовые собаки, которых никогда не пускают в жилые комнаты, -- примете ли вы меня на таких условиях?..
Пьероту очень хочется взять в свои толстые руки кудрявую голову Малыша и крепко расцеловать ее, но oн сдерживается и спокойно отвечает:
-- Вот что, господин Даниэль: прежде чем что-либо ответить вам, я должен посоветоваться с малюткой. Мне лично подходит ваше предложение, но я не знаю, как она... Впрочем, мы сейчас увидим. Она, наверно, уже встала... Камилла! Камилла!
Камилла Пьерот, трудолюбивая, как пчела, занята поливкой красного розана в гостиной. Она входит в комнату в утреннем капоте, с зачесанными кверху, как у китаянок, волосами, свежая, улыбающаяся, пахнущая цветами.
-- Послушай, малютка, -- говорит севенец, -- господин Даниэль желает поступить к нам приказчиком... Но так как он думает, что его присутствие будет тебе очень неприятно...
-- Очень неприятно?! -- прерывает Камилла, меняясь в лице.
Она не произносит больше ни слова, но Черные глаза говорят за нее. Да, Черные глаза опять появились перед Малышом -- глубокие, как ночь, сияющие, как звезды; и с таким жаром, с такой страстью восклицают они: "Люблю тебя! Люблю!", что сердце бедного больного начинает пылать.
Тогда Пьерот, лукаво посмеиваясь, говорит:
-- Ну, в таком случае вам нужно объясниться... Тут какое-то недоразумение...
И, подойдя к окну, он начинает выбивать на стекле веселый народный севенский танец. Потом, когда ему кажется, что дети все уже выяснили, -- боже, они едва успели обменяться двумя словами! -- он подходит к ним и вопросительно смотрит на них.
-- Ну что?
-- Ах, Пьерот, -- говорит Малыш, протягивая ему руку, -- она так же добра, как и вы: она меня простила!
С этой минуты выздоровление больного идет с такой быстротой, точно шагает в семимильных сапогах... Еще бы! Черные глаза теперь не выходят из его комнаты. Целыми днями строят они планы будущей жизни, говорят о свадьбе, о восстановлении домашнего очага. Говорят также о дорогом Жаке, и это имя вызывает горячие слезы. Но все равно в "бывшем доме Лалуэт" теперь чувствуется любовная атмосфера. А если кто-нибудь усомнится в том, что любовь может цвести среди траура и слез, то я посоветую ему сходить на кладбище и посмотреть, сколько прелестных цветов вырастает на могилах.
Впрочем, не подумайте, что страсть заставила Малыша забыть свой долг. Как ни хорошо ему в этой большой постели, где он лежит, охраняемый госпожой Эйсет и Черными глазами, он спешит скорее выздороветь, встать, спуститься в магазин. Это, конечно, не значит, чтобы его очень прельщал фарфор, но он жаждет начать жизнь, полную самоотвержения и труда, пример которой показал ему Мама Жак. В конце концов все же лучше торговать тарелками в Пассаже, как говорила трагическая актриса Ирма Борель, чем подметать пол в заведении Ули или быть освистанным в Монпарнасском театре. Что касается Музы, то о ней больше и не упоминается. Даниэль Эйсет по-прежнему любит стихи, но не свои, и в тот день, когда владелец типографии, которому надоело хранить у себя девятьсот девяносто девять экземпляров "Пасторальной комедии", отослал все эти книги в Сомонский пассаж, у несчастного поэта хватило мужества сказать:
-- Все это надо сжечь.
На что более рассудительный Пьерот ответил:
-- Сжечь!? Ну, нет! Я предпочитаю оставить их в магазине... Я найду им применение... Вот уж, правда, можно сказать... Мне как раз надо будет вскоре отправить в Мадагаскар партию рюмок для яиц. По-видимому, с тех пор, как в этой стране узнали, что жена английского миссионера ест яйца всмятку, никто не хочет употреблять их в ином виде... И потому, с вашего позволения, господин Даниэль, ваши книги пойдут на обертку рюмок!
И, действительно, две недели спустя "Пасторальная комедия" отправилась в путь на родину знаменитой Ранавалоны [Ранавалона -- имя трех королев острова Мадагаскара.]. Да пошлет ей там судьба больший успех, чем в Париже!
...А теперь, читатель, прежде чем кончить эту историю, я хочу еще раз ввести тебя в желтую гостиную. Дело происходит в одно из воскресений, в зимний, холодный, но ясный, залитый солнцем день. Все сияют в "доме бывшем Ладуэт". Малыш совсем выздоровел и в этот день в первый раз встал с постели. Утром, в честь такого счастливого события, принесли в жертву Эскулапу несколько дюжин устриц, прибавив к ним несколько бутылок белого туренского вина. Все собрались в гостиной. Хорошо, уютно, огонь в камине пылает, и на покрытых инеем оконных стеклах солнце рисует серебряные пейзажи.
Сидя перед камином на низенькой скамейке у ног задремавшей слепой, Малыш шепотом беседует с мадемуазель Пьерот. Щеки мадемуазель Пьерот краснее красной розы в ее волосах. И это понятно: она сидит так близко к огню!.. По временам точно где-то скребет мышь: это "Птичья голова" клюет в углу свой сахар. Потом слышится жалобный возглас: дама высоких качеств начинает проигрывать в безик деньги, предназначенные на покупку лавки лекарственных трав! Обратите внимание на торжественный вид госпожи Лалуэт, которая выигрывает, и на тревожную улыбку флейтиста, который проигрывает.
А Пьерот?.. О, Пьерот тут же... Он у окна, полускрытый длинной желтой портьерой, весь углубленный в свою работу, от которой его бросает даже в пот. На столике перед ним циркуль, карандаш, линейки, наугольники, тушь, кисти и длинный кусок картона, который он покрывает какими-то странными знаками... Работа, по-видимому, нравится ему. Каждые пять минут он поднимает голову, склоняет ее немного набок и, глядя на свою мазню, с довольным видом улыбается...
Что же это за таинственная работа?...
Подождите, сейчас мы это узнаем... Пьерот кончил. Он выходит из своего убежища, тихонько подкрадывается к Камилле и Малышу и неожиданно подносит к их глазам свой большой картон, со словами:
-- Смотрите, влюбленные! Как вы это находите? В ответ раздаются два возгласа:
-- О, папа!..
-- О, господин Пьерот!..
-- Что случилось?.. Что это такое?.. -- спрашивает бедная слепая, внезапно проснувшись.
-- Что это такое, мадемуазель Эйсет?.. Это... Это... вот уж, правда, можно сказать... Это проект новой вывески, которую мы через несколько месяцев поместим над магазином... Господин Даниэль, прочтите-ка её вслух, чтобы можно было судить об эффекте.
В глубине души Малыш проливает последние слезы над своими голубыми мотыльками и, взяв в руки картонку, -- смелее, будь мужчиной, Малыш! -- читает громким твердым голосом вывеску, на которой его будущность начертана огромными буквами, каждая в фут величиной:
ФАРФОР И ХРУСТАЛЬ ТОРГОВЫЙ ДОМ
БЫВШИЙ ЛАЛУЭТА
ЭЙСЕТ И ПЬЕРОТ
ПРЕЕМНИКИ
