Когда подъ яснымъ, синимъ провансальскимъ небомъ, въ поѣздѣ, идущемъ изъ Парижа въ Марсель, торжественно раздается названіе станціи "Тарасконъ", любопытныя головы высовываются изъ всѣхъ оконъ вагоновъ, и пассажиры переговариваются между собой: "А, такъ вотъ Тарасконъ... Посмотримъ, что за Тарасконъ такой". Въ томъ, что представляется ихъ глазамъ, нѣтъ, однако же, ничего необыкновеннаго: мирный, чистенькій городокъ, башни, крыши домовъ, мостъ черезъ Рону. Но не это привлекаетъ взоры путешественниковъ; ихъ интересуетъ тарасконское солнце и производимые имъ миражи, поражающіе удивительными неожиданностями, своею фантастичностью, потѣшнымъ неправдоподобіемъ; ихъ интересуетъ этотъ крошечный, чудочный, своеобразный народъ, представляющій собою яркое выраженіе всѣхъ инстинктовъ юга Франціи,-- народъ живой, подвижный, болтливый, все преувеличивающій, забавный и до крайности впечатлительный... Вотъ что стараются уловить жадные взгляды пассажировъ поѣзда, мчащагося съ сѣвера къ Средиземному морю; вотъ что составляетъ громкую славу мирнаго городка.
Въ достопамятныхъ разсказахъ, опредѣленнѣе указывать на которые автору не дозволяетъ скромность, исторіографъ Тараскона пытался изобразить счастливые дни маленькаго городка съ его клубомъ, съ романсами, составляющими личную собственность каждаго обывателя, съ его любопытными охотами по фуражкамъ за неимѣніемъ дичи. Потомъ наступили тяжелые дни войны и горькихъ испытаній, въ которыхъ и Тарасконъ принялъ свою долю участія, готовясь къ геройской оборонѣ... Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, но Тарасконъ не забылъ пережитыхъ несчастій; онъ отказался отъ прежнихъ легкомысленныхъ забавъ и всѣ заботы направилъ къ тому, чтобы развить физическую силу, мускулы своихъ доблестныхъ сыновъ, въ чаяніи будущихъ "реваншей". Въ немъ устроились стрѣлковыя и гимнастическія общества, каждое съ своимъ особымъ костюмомъ, съ соотвѣтствующимъ снаряженіемъ, съ своею музыкой и съ своимъ знаменемъ; открылись фехтовальныя собранія, боксерныя бои на палкахъ, борцовыя. Состязанія въ бѣгѣ и въ единоборствѣ замѣнили собою для людей высшаго общества охоты по фуражкамъ и платоническія охотничьи бесѣды въ лавкѣ оружейника Костекальда. Наконецъ, клубъ, самъ старый клубъ, отказался отъ пикета и безига и превратился въ альпійскій клубъ, по образцу лондонскаго "Alpine Club'а", слава котораго гремитъ даже въ Индіи. Различіе между лондонскимъ клубомъ и тарасконскимъ заключалось лишь въ томъ, что члены этого послѣдняго, не желая разставаться съ дорогою родиной изъ-за славы лазить по иноземнымъ горамъ, довольствовались тѣмъ, что было у нихъ подъ руками, или, вѣрнѣе, подъ ногами, тутъ же, сейчасъ за заставой.
Альпы въ Тарасконѣ? Ну, не Альпы, конечно, а, все-таки, горы, не особенно высокія, правда, покрытыя душистымъ тминомъ и лавандой, не очень крутыя и опасныя, возвышающіяся метровъ на 150--200 надъ уровнемъ моря, рисующіяся бирюзовыми волнами на горизонтѣ Прованса, но окрещенныя пылкою фантазіей мѣстныхъ жителей баснословными и характеристичными именами: le Mont-Terrible, le Bout-du-Monde, le Pic-des Geants и т. под.
Истинное наслажденіе посмотрѣть, какъ въ воскресенье утромъ тарасконцы въ гетрахъ, съ альпійскими палками въ рукахъ, съ мѣшками и палатками на спинахъ, при звукѣ рожковъ, отправляются въ свои горныя экспедиціи, о которыхъ на другой день мѣстная газета Форумъ даетъ подробный отчетъ въ необыкновенно "картинныхъ" описаніяхъ, не щадя выраженій: "страшные обрывы", "пропасти", "ужасающія стремнины", точно дѣло идетъ о Гималаяхъ. Само собою разумѣется, что, благодаря такимъ забавамъ, обыватели пріобрѣли новыя силы, тѣ "двойные мускулы", которыми въ былыя времена могъ похвастать только одинъ Тартаренъ, добрый, неустрашимый, славный геройскими подвигами Тартаренъ.
Если Тарасконъ резюмируетъ собою югъ Франціи, то въ Тартаренѣ олицетворяется весь Тарасконъ. Тартаренъ не только первый гражданинъ города, онъ -- его душа, онъ точное выраженіе всѣхъ его прекрасныхъ особенностей. Всѣмъ извѣстны его былые подвиги, его тріумфы въ качествѣ пѣвца (о, незабвенный дуэтъ изъ Роберта Дьявола въ аптекѣ Безюке!) и поразительная одиссея его охотъ за львами въ Алжирѣ, откуда онъ вывелъ великолѣпнаго верблюда. Этотъ послѣдній изъ алжирскихъ верблюдовъ покончилъ въ Тарасконѣ свои земныя странствованія и скелетъ его хранится въ городскомъ музеѣ среди тарасконскихъ рѣдкостей.
А Тартаренъ остался все такимъ же, какимъ былъ. Такъ же крѣпки его зубы, такъ же вѣренъ глазъ; несмотря на то, что ему перевалило за пятьдесятъ, его воображеніе работаетъ по-прежнему и все увеличиваетъ не хуже добраго телескопа. Тартаренъ былъ и теперь "молодчиной", какъ называлъ его много лѣтъ назадъ храбрый Бравида, начальникъ гарнизонной швальни. Да, онъ былъ, несомнѣнно, "молодчина"! Только въ немъ, какъ и во всякомъ тарасконцѣ, что-то такое тамъ, въ глубинѣ его нутра, сдваивалось: съ одной стороны, была страсть къ приключеніямъ, къ опасностямъ,-- словомъ, къ молодечеству, съ другой -- таился неопредѣленный страхъ передъ всякимъ утомленіемъ, передъ сквознымъ вѣтромъ и передъ всякою случайностью, могущею повліять на здоровье, а тѣмъ паче -- причинить и самую смерть. Извѣстно, однако же, что обусловленная такимъ страхомъ осторожность не помѣшала Тартарену показать себя храбрецомъ и даже героемъ, при случаѣ. И вотъ невольно возникаетъ вопросъ, зачѣмъ онъ забрался на Риги (Regina montium) въ свои лѣта и послѣ того, какъ онъ столь дорогою цѣной пріобрѣлъ неоспоримое право на покой и мирный отдыхъ на лаврахъ.
На этотѣ вопросъ могъ бы отвѣтить одинъ только злокозненный оружейникъ Костекальдъ. Этотъ недостойный гражданинъ представляетъ собою типъ, довольно рѣдкій въ Тарасконѣ. Зависть, низкая и черная зависть яркими чертами выступаетъ въ злобной складкѣ его тонкихъ губъ и въ непріятной окраскѣ, поднимающейся изъ глубины его печени и заливающей желтыми тонами его выбритое, правильное лицо, все изрытое бороздами, напоминающими изображенія Тиверія или Каракалы на старыхъ римскихъ медаляхъ. Его зависть есть своего рода болѣзнь, которую онъ не старается даже скрывать; иногда, подъ вліяніемъ тарасконскаго темперамента, неудержимо прорывающагося наружу, ему случается, въ разговорѣ объ удручающемъ его недугѣ, высказывать такія слова: "Вы не можете себѣ представить, какъ это тяжело!"
Само собою разумѣется, что Тартаренъ былъ невольнымъ виновникомъ мученій Костекальда. Ему покоя не давала слава Тартарена: повсюду онъ, всегда онъ, этотъ Тартаренъ! И вотъ медленно, тихомолкомъ. незамѣтно, подобно муравью, забравшемуся въ деревянное изображеніе божества, онъ въ теченіе двадцати лѣтъ подтачиваетъ эту блестящую репутацію, грызетъ ее и подрываетъ. Когда вечеромъ въ клубѣ Тартаренъ разсказывалъ про свои охоты за львами, про свои путешествія по великой пустынѣ Сахары, Костекальдъ ехидно усмѣхался и недовѣрчиво пожималъ плечами.
-- А шкуры-то, Костекальдъ, львиныя шкуры, которыя онъ намъ присылалъ? Онѣ, вѣдь, тутъ налицо... вонъ онѣ въ клубной залѣ.
-- Хе, невидаль шкуры!... Мало ихъ, что ли, по-вашему, этихъ шкуръ-то въ Алжирѣ?
-- А слѣды пуль, круглыя дыры въ головахъ?
-- Знаемъ мы и это... видали! Вы забыли, должно быть, какъ во времена нашихъ охотъ по фуражкамъ шапошники держали прострѣленныя дробью и разорванныя фуражки для плохихъ стрѣлковъ.
Такіе подвохи не могли, разумѣется, поколебать славу Тартарена -- истребителя львовъ. Но далеко не такъ неуязвимъ онъ былъ въ качествѣ альпиниста, и Костекальдъ пользовался этимъ, злобствуя на то, что президентомъ альпійскаго клуба выбрали человѣка, замѣтно "отяжелѣвшаго" отъ лѣтъ и, къ тому же, привыкшаго въ Алжирѣ въ мягкимъ туфлямъ, къ широкимъ одеждамъ, располагавшимъ къ лѣни и нѣгѣ. На самомъ дѣлѣ Тартаренъ рѣдко принималъ участіе въ восхожденіяхъ на горы и довольствовался лишь тѣмъ, что напутствовалъ экскурсіонистовъ добрыми пожеланіями, да потомъ въ торжественныхъ засѣданіяхъ громко прочитывалъ потрясающіе отчеты объ экспедиціяхъ такимъ страшнымъ голосомъ и съ такими ужасающими взглядами, что дамы чуть не падали въ обморокъ.
Костекалъдъ же, напротивъ, сухой,*нервный, "съ пѣтушиными ногами", какъ про него говорили, лѣзъ всегда впереди всѣхъ; онъ облазилъ одну за другою всѣ тарасконскія "Альпины", на недоступныхъ вершинахъ водрузилъ знамя клуба съ изображеніемъ Тараска въ звѣздномъ полѣ. И, все-таки, онъ былъ только вицепрезидентомъ -- В.-П. А. К.; но онъ работалъ, такъ неусыпно работалъ для достиженія президентства, что на предстоящихъ выборахъ Тартаренъ долженъ былъ неминуемо провалиться.
Неизмѣнные друзья, аптекарь Безюке, Экскурбанье, капитанъ Бравида, храбрый начальникъ гарнизонной швальни, сообщили объ этомъ Тартарену. Его геройская душа была глубоко возмущена такою неблагодарностью и гнусностью интриги. У него даже зародилась было мысль на все махнуть рукой, все бросить, покинуть самую родину, перебраться черезъ мостъ и поселиться въ Босерѣ у Вольсковъ; но онъ скоро успокоился. Невозможно, выше силъ его было бы покинуть этотъ маленькій домикъ съ садомъ, разстаться со старыми привычками, отказаться отъ президентскаго кресла альпійскаго клуба, отъ величественныхъ П. А. K., красующихся на его карточкахъ, на бумагѣ и конвертахъ и даже въ тульѣ его шляпы!... И вдругъ ему пришла въ голову съ ногъ-сшибательная идея.
Въ сущности, всѣ подвиги Костекальда ограничивались шляньемъ по тарасконскимъ горкамъ. Почему бы ему, Тартарену, въ теченіе трехъ мѣсяцевъ, оставшихся еще до выборовъ, не попытать совершить что-либо грандіозное,-- водрузить, напримѣръ, знамя клуба на вершинѣ одной изъ высочайшихъ горъ Европы, на Юнгфрау или на Монъ-Бланѣ? Каковъ былъ бы тріумфъ при возвращеніи, каковъ ударъ Костекальду! Попробуй-ка онъ тогда, потягайся на выборахъ!
Тартаренъ тотчасъ же принялся за дѣло, тайно отъ всѣхъ выписалъ изъ Парижа цѣлую кучу спеціальныхъ сочиненій: Восхожденія Вимпера, Ледники Тиндаля, Монъ-Бланъ Стефенъ д'Арка, Извѣстія альпійскаго клуба, англійскаго и швейцарскаго, и начинилъ себѣ голову множествомъ альпійскихъ терминовъ, не понимая ихъ настоящаго смысла. По ночамъ ему стали сниться страшныя вещи: то онъ катился по безконечному глетчеру, то стремглавъ летѣлъ въ бездонную разщелину, то его засыпали обвалы, то онъ попадалъ на востріе огромной ледяной сосульки, насквозь протыкавшей его грудь... И долго потомъ, уже проснувшись и напившись шоколата, по обыкновенію въ постели, онъ не могъ по настоящему придти въ себя, отдѣлаться отъ перепугавшаго его кошмара. Это не мѣшало ему, однако же, вставши, посвящать все утро дѣятельнымъ упражненіямъ, необходимымъ для его цѣли.
Вокругъ всего Тараскона идетъ нѣчто вродѣ бульвара, обсаженнаго деревьями и носящаго у мѣстныхъ жителей названіе "Городскаго круга". Каждое воскресенье, послѣ обѣда, тарасконцы,-- отчаянные рутняеры, несмотря на пылкость воображенія,-- обходятъ этотъ "кругъ" и непремѣнно въ одномъ направленіи. Тартаренъ сталъ обходить его по утрамъ восемь, десять разъ сряду и иногда даже въ обратномъ направленіи. Онъ шелъ, заложивши руки за спину, неширокимъ, мѣрнымъ шагомъ, настоящею горною походкой. Лавочники, пораженные такимъ отступленіемъ отъ общепринятыхъ обычаевъ, терялись во всевозможныхъ догадкахъ.
У себя дома, въ своемъ экзотическомъ садикѣ, онъ дѣятельно упражнялся въ прыганіи черезъ разщелины, для чего перескакивалъ черезъ бассейнъ, въ которомъ нѣсколько золотыхъ рыбокъ плавало между водорослями; раза два онъ упалъ въ воду и долженъ былъ смѣнить платье и бѣлье. Такія неудачи только больше раззадоривали его. Будучи подверженъ головокруженіямъ, онъ взбирался на каменный бортъ бассейна и прохаживался по немъ, къ великому ужасу старой служанки, непонимавшей, ради чего продѣлываются всѣ эти необыкновенныя штуки. Въ то же время, онъ заказалъ хорошему слесарю въ Авиньонѣ стальные шипы, системы Вимпера, для обуви и кирку системы Кеннеди, пріобрѣлъ лампу съ канфоркой, два непромокаемыя одѣяла и двѣсти футовъ веревки собственнаго изобрѣтенія, сплетенной изъ тонкой проволоки.
Полученіе этихъ разнородныхъ предметовъ, таинственные разъѣзды для заказовъ и покупокъ сильно интриговали тарасконцевъ; въ городѣ заговорили: "Президентъ затѣваетъ что-то". Но что онъ затѣваетъ? Навѣрное, что-нибудь необыкновенное и грандіозное, ибо, по прекрасному и мѣткому выраженію храбраго капитана Бравиды, говорившаго не иначе, какъ апоѳегмами,-- "орелъ не охотится за мухами".
Тартаренъ не открывался даже самымъ близкимъ друзьямъ. Только въ засѣданіяхъ клуба замѣтно было, какъ вздрагиваетъ его голосъ и вспыхиваетъ его взоръ, когда онъ обращается съ рѣчью къ Костекальду, косвенно вынуждающему его на эту новую экспедицію, трудность и опасность которой все болѣе и болѣе выяснялась по мѣрѣ приближенія времени отъѣзда. Въ этомъ отношеніи несчастный Тартаренъ нисколько не пытался обмануть себя; напротивъ, онъ представлялъ ихъ себѣ въ такомъ мрачномъ цвѣтѣ, что счелъ необходимымъ привести свои дѣла въ порядокъ и написать духовное завѣщаніе,-- актъ, совершенія котораго животолюбивъге тарасконцы боятся, кажется, не менѣе самой смерти.
И вотъ, прелестнымъ іюньскимъ утромъ, при чудномъ блескѣ безоблачно-лазурнаго неба, въ своемъ кабинетѣ, передъ дверью, отворенною въ чистенькій садикъ, наполненный экзотическими растеніями, сидитъ Тартаренъ въ мягкихъ туфляхъ, въ широкой фланелевой одеждѣ,-- сидитъ въ покоѣ и довольствѣ, съ любимою трубкой въ зубахъ, и вслухъ прочитываетъ только что написанныя на большомъ листѣ бумаги слова:
"Симъ духовнымъ завѣщаніемъ я выражаю мою послѣднюю волю..."
Что ни говорите, какимъ бы непоколебимымъ сердцемъ, какою бы силою характера ни обладалъ человѣкъ, въ подобномъ положеніи онъ переживаетъ, все-таки, страшно тяжелыя минуты. Тѣмъ не менѣе, ни рука, ни голосъ Тартарена не дрогнули въ то время, какъ онъ распредѣлялъ между своими согражданами этнографическія сокровища, собранныя и сохраняемыя въ образцовомъ порядкѣ въ его маленькомъ домикѣ.
"Альнійскому клубу,-- писалъ Тартаренъ,-- завѣщаю боабабъ (arbor gigantea), который поставить на каминѣ въ залѣ засѣданій.
"Капитану Бравидѣ -- карабины, револьверы, охотничьи и малайскіе кривые ножи, томагауки и все иное смертоубійственное оружіе.
"Экскурбанье -- всѣ мои трубки, мундштуки, кальяны, маленькія трубочки для куренія опіума.
"Костекальду"...-- да, онъ не забылъ и Костекальда и ему завѣщалъ знаменитыя отравленныя стрѣлы, съ надписью: "не дотрогивайтесь".
Весьма возможно, что этотъ посмертный даръ былъ сдѣланъ не безъ затаенной надежды: авось либо предатель наколется отравленною стрѣлой и тоже умретъ. Но ничего подобнаго нельзя было вывести изъ содержанія духовнаго завѣщанія, заканчивавшагося возвышеннымъ и глубоко-трогательнымъ обращеніемъ:
"Я прошу моихъ дорогихъ альпинистовъ не забывать ихъ президента... Я прошу ихъ простить моему врагу, какъ я ему прощаю, несмотря на то, что онъ-то и есть виновникъ моей смерти".
Тутъ Тартаренъ вынужденъ былъ пріостановиться; цѣлый потокъ слезъ хлынулъ изъ его глазъ. Онъ съ поразительною отчетливостью увидалъ себя разбитымъ, изуродованнымъ, растерзаннымъ въ клочки у подножія высокой горы,-- увидалъ, какъ кладутъ въ телѣжку и везутъ въ Тарасконъ его обезображенные останки... Такова сила провансальскаго воображенія! Онъ присутствовалъ на собственныхъ похоронахъ, слышалъ пѣніе, рѣчи, произносимыя на его могилѣ, сожалѣнія: "Бѣдняга Тартаренъ!..." -- и, затерявшись въ толпѣ друзей, самъ себя горько оплакивалъ.
Но тотчасъ же видъ его кабинета, залитаго солнечными лучами, игравшими на блестящемъ оружіи и на рядахъ трубокъ, и веселое журчаніе маленькаго фонтана въ саду возвратили его къ дѣйствительности. На самомъ дѣлѣ: изъ-за чего умирать? Зачѣмъ уѣзжать? Что за неволя? Кто его гонитъ? Глупое самолюбіе!... Рисковать жизнью изъ-за президентскаго кресла и какихъ-нибудь трехъ буквъ!...
То была, однако, лишь минутная слабость, такая же мимолетная дань человѣческой немощи, какъ и невзначай пролитыя слезы. Черезъ пять минутъ завѣщаніе было дописано, вложено въ конвертъ, запечатано огромною черною печатью, и великій человѣкъ принялся за окончательные сборы въ путь.
Въ тотъ же день, когда часы на городской ратушѣ пробили десять, а улицы опустѣли и запоздалые гуляки, охваченные страхомъ, кричали другъ другу въ потемкахъ: "Добрый вечеръ... вы... кто тамъ"... и спѣшили захлопнуть за собою дверь, кто-то осторожно пробирался черезъ площадь къ аптекѣ Безюке, въ освѣщенныя окна которой можно было разсмотрѣть силуэтъ самого аптекаря, мирно спавшаго надъ Кодексомъ, облокотившись на конторку. Безюке принялѣ за правило каждый вечеръ вздремнуть часокъ-другой, чтобы быть бодрѣе въ томъ случаѣ, если бы кому-нибудь потребовались его услуги ночью. Между нами говоря, то была своего рода тарасконада, такъ какъ его никто никогда не будилъ и разбудить не могъ,-- предусмотрительный аптекарь на ночь отвязывалъ проволоку у звонка.
Въ аптеку вошелъ Тартаренъ, нагруженный одѣялами, съ дорожнымъ мѣшкомъ въ рукахъ. Онъ былъ такъ блѣденъ, такъ разстроенъ, что аптекарь, подъ вліяніемъ игры туземной фантазіи, отъ которой не предохраняетъ и провизорство, воабразилъ, что случилоси нѣчто ужасное, и закричалъ благимъ матомъ:
-- Несчастный!... Что съ вами?... Васъ отравили?... Скорѣй, скорѣй, эпекак...-- Онъ заметался, рояяя стклянки и натыкаясь на ящики. Чтобъ остановить суетившагося друга, Тартаренъ принужденъ былъ обхватить его обѣими руками.
-- Да выслушайте вы меня, чортъ возьми! -- и въ его голосѣ звучала затаенная досада актера, которому испортили эффектный выходъ.
Продолжая придерживать аптекаря у конторки, Тартаренъ тихо проговорилъ:
-- Безюке, насъ никто не слышитъ?
-- Д... да, конечно... -- отвѣтилъ аптекарь, озираясь кругомъ въ безотчетномъ страхѣ. -- Паскалонъ спитъ (Паскалонъ -- его ученикъ), мамаша тоже... Да что такое?
-- Завройте ставни,-- скомандовалъ Тартаренъ, не отвѣчая на вопросъ.-- Насъ могутъ увидать съ улицы.
Безюке повиновался, дрожа, какъ въ лихорадкѣ. Будучи уже старымъ холостякомъ, онъ никогда въ жизни не разставался съ своею мамашей и до сѣдыхъ волосъ остался тихимъ и робкимъ, какъ дѣвушка, что отнюдь не гармонировало съ его грубымъ цвѣтомъ лица, толстыми губами, здоровеннымъ носомъ, огромными усами, со всею внѣшностью алжирскаго пирата прошедшаго столѣтія. Такія противорѣчія часто встрѣчаются въ Тарасконѣ, гдѣ головы удержали рѣзкія характерныя особенности римскихъ и сарацинскихъ типовъ, въ то время какъ ихъ обладатели заняты самыми безобидными промыслами и ведутъ тихую жизнь: люди съ физіономіями сподвижниковъ Пизаро торгуютъ въ мелочной лавочкѣ и мечутъ пламя страшными глазами изъ-за того, чтобы продать нитокъ на двѣ копѣйви, а Безюке, съ лицомъ разбойника Варварійскаго берега, наклеиваетъ ярлычки на коробочки съ лакрицей и на пузырьки съ siropus gummi. Когда ставни были закрыты, задвижки заперты и поперечные засовы задвинуты, Тартаренъ заговорилъ:
-- Слушайте, Фердинандъ! -- и тутъ онъ выложилъ все, что было у него на сердцѣ, высказалъ все негодованіе, которое въ немъ возбуждала неблагодарность согражданъ, передалъ обо всѣхъ низкихъ подкопахъ оружейника, указалъ на недостойную штуку, которую ему готовили на выборахъ, и открылъ, наконецъ, то средство, которымъ онъ разсчитывалъ поразить недруговъ. Но, прежде всего, надо все это держать въ строгой тайнѣ до поры до времени, и открыть секретъ лишь тогда, когда это окажется необходимымъ для успѣха дѣла, если только какой-нибудь несчастный случай, всегда возможный, конечно, какая-нибудь ужасная катастрофа...
-- Да перестаньте вы, Безюке, высвистывать, когда я говорю о серьезномъ дѣлѣ!
Молчаливый отъ природы (большая рѣдкость въ Тарасконѣ), аптекарь имѣлъ, дѣйствительно, слабость сопѣть съ присвистомъ прямо въ лицо собесѣднику при самыхъ важныхъ разговорахъ. За молчаливость Тартаренъ выбралъ аптекаря повѣреннымъ своей тайны, а этотъ вѣчный свистъ звучалъ въ такую минуту какъ бы неумѣстною насмѣшкой. Нашъ герой намекалъ на возможность трагической смерти; передавая аптекарю конвертъ съ траурною печатью, онъ торжественно говорилъ:
-- Тутъ мое завѣщаніе, Безюке... Васъ я избралъ моимъ душеприкащикомъ, исполнителемъ моей посмертной воли...
-- Фю-фюитъ... фю-фюить... фю-фюить... -- посвистывалъ, между тѣмъ, аптекарь, хотя и былъ въ глубинѣ души сильно взволнованъ и хорошо понималъ всю важность выпадающей ему роли.
Минута отъѣзда приблизилась, и онъ на прощанье предложилъ выпить за успѣхъ предпріятія -- "чего-нибудь хорошенькаго... стаканчикъ элексира Garus". Поискавши въ нѣсколькихъ шкафахъ, Безюке вспомнилъ, что элексиры и настойки заперты у мамаши. Приходилось разбудить ее и поневолѣ сказать, кто пришелъ въ такую позднюю пору. Рѣшено было замѣнить элексиръ калабрскимъ сиропомь, невиннымъ лѣтнимъ питьемъ, изобрѣтеннымъ самимъ Безюке. Въ газетѣ Форумъ онъ давно уже помѣщалъ такое объявленіе объ этомъ сиропѣ: "Sirop de Calabre, dix sols la bouteille, verre compris ". Чертовски злой и завистливый ко всякому успѣху, Костекальдъ подло перенначилъ это по-своему и говоритъ: "Sirop de cadavre, vers compris" {Непередаваемая игра сіовъ; въ объяніеніи значится: "Калабрійскій сиропъ, десять су за бутылку, съ посудой". Ехидный Костекальдъ говоритъ: "Трупный сиропъ съ червями".}. Впрочемъ, эта отвратительная игра словъ только усилила продажу и тарасконцы въ восторгѣ отъ этого "sirop de cadavre".
Чокнулись, выпили, обмѣнялись еще нѣсколькими словами и обнялись. Безюке засвисталъ еще сильнѣе и оросилъ слезами огромные усы.
-- Ну, прощай... прощай! -- рѣзко проговорилъ Тартаренъ, чувствуя, что и у него подступаютъ слезы къ глазамъ, и поспѣшилъ выйти.
Но такъ какъ наружная дверь была заперта, то нашему герою пришлось пройти черезъ дворъ и выползть въ подворотню на брюхѣ. То было уже началомъ путевыхъ испытаній.
Три дня спустя Тартаренъ вышелъ изъ вагона въ Вицнау, у подошвы Риги. Онъ избралъ Риги для своего перваго дебюта, отчасти вслѣдствіе небольшой высоты этой горы (1,800 метровъ, приблизительно въ десять разъ выше тарасконской Mont-Terrible), а также и потому, что съ ея вершины открывается чудная панорама бернскихъ Альпъ, тѣснящихся вокругъ живописныхъ озеръ. Отсюда путникъ можетъ выбрать любую вершину и намѣтить ее своею киркой.
Опасаясь быть узнаннымъ дорогой и, чего добраго, быть выслѣженнымъ врагами,-- онъ имѣлъ слабость думать, что во всей Франціи онъ такъ же извѣстенъ и популяренъ, какъ у себя въ Тарасконѣ;-- Тартаренъ направился не прямо въ Швейцарію, а пустился въ объѣздъ и лишь на границѣ нацѣпилъ на себя все свое альпійское снаряженіе. Это онъ, впрочемъ, хорошо сдѣлалъ, такъ какъ едва ли бы смогъ въ такомъ видѣ пролѣзать въ вагоны французскихъ дорогъ. Но, при всемъ просторѣ и удобствѣ швейцарскихъ вагоновъ, нашъ алъпинистъ, обвѣшанный своими инструментами, къ которымъ не успѣлъ еще и привыкнуть, на каждомъ шагу давилъ ноги пассажировъ то киркою, то альпенштокомъ, зацѣплялъ на ходу людей желѣзными крючками, и повсюду, куда входилъ,-- на станціяхъ, въ отеляхъ, на пароходахъ,-- вызывалъ всеобщее смятеніе и громко выражаемое неудовольствіе. Всѣ отъ него сторонились, всѣ окидывали его непріязненными взглядами, которыхъ онъ не могъ себѣ объяснить. Его благодушная и сообщительная натура не мало выстрадала отъ такого отчужденія. А тутъ еще, какъ бы нарочно, чтобы доканать его, небо покрылось сѣрыми сплошными тучами и полилъ непрерывающійся дождь.
Дождь лилъ въ Балѣ и помогалъ служанкамъ обмывать бѣлые и безъ того чистенькіе домики; лилъ онъ въ Люцернѣ на сундуки и чемоданы, придавая имъ видъ пожитковъ, спасенныхъ послѣ кораблекрушенія; лилъ изъ Вицнау на берегу озера Четырехъ Кантоновъ, лилъ на зеленыхъ силонахъ Риги, надъ которыми ползли черныя тучи, струился мутными потоками вдоль скалъ, рокоталъ разсыпчатыми каскадами, тяжелыми каплями падалъ съ каждаго камня, съ каждаго хвоя сосны. Тарасконецъ во всю жизнь свою не видалъ столько воды.
Онъ зашелъ въ трактиръ, спросилъ кофе со сливками, меда и масла. Подкрѣпивши силы, онъ рѣшилъ тутъ же, не откладывая, предпринять свое первое восхожденіе на Альпы.
-- А скажите,-- заговорилъ онъ, навьючивая на себя пожитки,-- во сколько времени доберусь я до вершины Риги?
-- Въ часъ или въ часъ съ четвертью; только поторопитесь: поездъ отходитъ черезъ пять минутъ.
-- Поѣздъ -- на Риги!... Что за вздоръ!...
Въ тусклое окно трактира ему указали на отходящій поѣздъ. Локомотивъ съ короткою и толстопузою трубой толкалъ впереди себя два крытыхъ вагона безъ стеколъ въ окнахъ, и, словно какое-то чудовищное насѣкомое, прицѣпившееся къ горѣ, карабкался по ужасающимъ крутизнамъ. Оба Тартарена, и "молодчина", и животолюбивый тарасконецъ, одновременно возстали противъ столь отвратительнаго механическаго способа подниматься на горы. "Молодчина" находилъ смѣшнымъ лазить по Альпамъ въ вагонѣ съ паровозомъ; что же касается другаго Тартарена, то въ немъ висящіе въ воздухѣ мосты съ перспективою паденія съ высоты 1,000 метровъ, при малѣйшемъ сходѣ съ рельсовъ, вызывали рядъ размышленій на весьма печальные мотивы, оправдываемые видомъ маленькаго вицнаускаго кладбища, бѣлыя могилки котораго у подножія ската казались сверху бѣльемъ, разложеннымъ на дворѣ прачешной. Очевидно, это кладбище тутъ не даромъ, а приспособлено на всякій случай, чтобы не далеко было таскать путешественниковъ.
-- Нѣтъ, ужь я лучше на собственныхъ ногахъ,-- разсудилъ храбрый тарасконецъ,-- надо же привыкать...
И онъ пустился въ путь, стараясь на первыхъ порахъ не ударить лицомъ въ грязь умѣньемъ управляться съ альпенштокомъ передъ сбѣжавшимся трактирнымъ персоналомъ, кричавшимъ ему, куда идти и гдѣ свернуть. Никого и ничего не слушая, альпинистъ пошелъ прямо въ гору по дорогѣ, усыпанной крупнымъ и острымъ щебнемъ и окаймленной сосновыми желобами для стока дождевой воды. Справа и слѣва тянулись большіе фруктовые сады, сочные луга, изрѣзанные оросительными деревянными водопроводами. Теперь всѣ они рокотали переполнявшею ихъ водой. Всякій разъ, когда альпинистъ задѣвалъ своею киркой за нависшія вѣтви деревъ, его обдавало, какъ изъ спрыска садовой лейки.
-- Господи Боже, сколько воды! -- вздыхалъ житель благодатнаго юга. Но его дѣло стало еще хуже, когда щебенка вдругъ исчезла на дорогѣ, и пришлось шагать прямо по водѣ, перепрыгивать съ камня на камень, чтобы не промочить гетровъ. А дождь лилъ все такъ же упорно, становился все холоднѣе и уже начиналъ забираться за шею путника. Мимо его проходили мужчины, дѣти, съ низко опущенными головами, съ согнутыми спинами подъ тяжестью плетеныхъ корзинъ, въ которыхъ они разносили провизію по вилламъ и пансіонамъ, разбросаннымъ въ полу-горѣ. "Риги-Кульмъ?" -- спрашивалъ Тартаренъ, желая удостовѣриться, по той ли онъ идетъ дорогѣ. Но его необычайное снаряженіе и, въ особенности, вязанный "passe-montagne", закрывающій почти все лицо, вселяли во всѣхъ такой ужасъ, что прохожіе боязливо озирались и ускоряли шагъ, не отвѣчая на вопросъ.
Скоро прекратились и эти встрѣчи. Послѣднимъ живымъ существомъ на этомъ тяжеломъ пути была старуха, что-то полоскавшая въ водосточномъ желобѣ, укрывшись отъ дождя подъ огромнымъ зонтомъ, воткнутымъ въ землю.
-- Риги-Кульмъ? -- спросилъ альпинистъ.
Старуха подняла идіотское лицо, подъ которымъ висѣлъ зобъ величиною съ большой колокольчикъ, привязываемый на шею швейцарской коровѣ, долго всматривалась въ удивительнаго путника, потомъ разразилась неудержимымъ хохотомъ, растянувшимъ ей ротъ до ушей. Маленькіе глаза совсѣмъ исчезли въ складкахъ окружавшихъ ихъ морщинъ; но лишь только она опять ихъ открывала, видъ стоящаго передъ нею Тартарена во всемъ его вооруженіи, казалось, удвоивалъ ея глупую смѣшливость.
-- Ахъ, лопни ты совсѣмъ! -- выругался Тартаренъ.-- Счастлива ты, что баба, не то бы...
Пылая гнѣвомъ, онъ зашагалъ дальше и сбился съ дороги въ мелкомъ ельникѣ. Его ноги скользили и разъѣзжались по влажному моху. Измѣнился и окружавшій его лейзажъ,-- не стало ни тропинки, ни деревьевъ, ни пастбищъ. Передъ нимъ высылись унылыя голыя скалы, да каменистые обрывы, на которые приходилось взбираться на четверенькахъ, чтобы не упасть, Рытвины были полны желтою грязью, и онъ осторожно переходилъ ихъ, ощупывая впереди альпенштокомъ. Чуть не каждую минуту онъ смотрѣлъ на маленькій компасъ, висѣвшій на цѣпочкѣ его часовъ; но потому ли, что онъ забрался слишкомъ высоко, или вслѣдствіе рѣзкаго измѣненія температуры, стрѣлка вертѣлась безъ толку, точно сумасшедшая. Густой желтый туманъ лишалъ возможности опредѣлить на глазъ направленіе, которому слѣдовало держаться. Мелкая гололедка дѣлала подъемъ съ каждымъ шагомъ все труднѣе и опаснѣе. Вдругъ Тартаренъ остановился; земля какъ бы смутно забѣлѣла впереди... Теперь береги только глаза!... Очевидно, начинался поясъ вѣчныхъ снѣговъ...
Тотчасъ же нашъ путникъ вынулъ свои очки изъ футляра и плотно ихъ надѣлъ. Минута была торжественная. Немного взволнованному тарасконцу казалось, что онъ однимъ скачкомъ поднялся на тысячу метровъ, къ недосягаемымъ высотамъ и великимъ опасностямъ. Онъ сталъ подвигаться съ большими предосторожностями, воображая, что вотъ-вотъ сейчасъ наткнется на трещины и разсѣлины, о которыхъ читалъ въ книгахъ. Въ глубинѣ души онъ проклиналъ обитателей трактира, посовѣтовавшихъ ему идти все прямо и отпустившихъ его безъ проводника. Да ужь чего добраго, не ошибся ли онъ горой! Онъ идетъ больше шести часовъ, тогда какъ подняться на Риги можно въ три часа времени. Подулъ холодный вѣтеръ и закружилъ снѣжною метелью въ потемнѣвшемъ воздухѣ.
Его застигла ночь. Гдѣ бы найти какую-нибудь лачугу, хоть навѣсъ скалы, чтобъ укрыться отъ непогоды? Вдругъ онъ увидалъ прямо передъ собою нѣчто вродѣ деревяннаго садоваго павильона съ огромною вывѣской, на которой съ трудомъ разобралъ: "Фо...то...гра...фія... Ри...ги...Кульмъ". Въ ту же минуту показался громадный отель съ тремя стами оконъ и съ праздничнымъ освѣщеніемъ подъѣзда только что зажигавшимися фонарями.