На Риги-Кульмъ лежалъ сплошной снѣгъ, а внизу, на озерѣ, лилъ опять сплошной дождь, мелкій, частый, почти безформенный, какъ сгущенный туманъ, сквозь который едва виднѣлись смутныя очертанія уходящихъ вдаль горъ, похожихъ на облака. Горный вѣтеръ бороздилъ озеро; чайки низко летали надъ водой, скользя крыльями по волнамъ. Можно было подумать, что находишься въ открытомъ морѣ. И Тартарену припомнился его отъѣздъ изъ Марсели, пятнадцать лѣтъ назадъ, на охоту за львами; припоминались ему и чудная синева безоблачнаго неба, и синее море съ его рябью волнъ, разсыпавшихся серебромъ и жемчугами, и звуки военныхъ рожковъ въ фортахъ, звонъ колоколовъ, веселый шумъ, блескъ солнца, радость, счастье, восторги перваго путешествія!
Какая противуположность съ этимъ отвратительнымъ сырымъ мракомъ, сквозь который, точно сквозь масляную бумагу, тамъ и сямъ мелькаетъ нѣсколько пассажировъ, закутанныхъ въ долгополые ульстеры, въ каучуковые плащи, а тамъ назади чуть виднѣется неподвижная фигура рулеваго съ важнымъ и неприступнымъ видомъ, подъ вывѣскою, гласящею на трехъ языкахъ:
"Воспрещается говорить съ рулевымъ".
Совершенно лишнее "воспрещеніе", такъ какъ на Винкельридѣ никто не говорилъ ни съ кѣмъ, ни на палубѣ, ни въ салонахъ перваго и втораго классовъ, биткомъ набитыхъ изнывающими отъ тоски пассажирами. И здѣсь, какъ на Риги-Кульмъ, Тартаренъ страдалъ, приходилъ въ отчаянье не столько отъ дождя и холода, сколько отъ невозможности поговорить. Внизу онъ, правда, встрѣтилъ нѣсколько знакомыхъ лицъ: члена жокей-клуба съ племянницей (гмъ!... гмъ!..), академика Астье-Рею и профессора Шванталера, заклятыхъ враговъ, на цѣлый мѣсяцъ обреченныхъ не разставаться, по милости случайности, одновременно заковавшей ихъ въ круговой объѣздъ одного и того же антрепренера-возильщика по Швейцаріи; были тутъ и другіе изъ мимолетныхъ гостей Риги-Кульмъ. Но всѣ они дѣлали видъ, будто не узнаютъ тарасконца, довольно-таки замѣтнаго своимъ шлемовиднымъ головнымъ уборомъ, своими палками, крючками и веревками у пояса. Всѣ точно стыдились вчерашняго бала, того необъяснимаго увлеченія, которымъ съумѣлъ вдохновить ихъ этотъ толстый человѣкъ.
Одна только профессорша Шванталеръ подошла къ нему съ веселою улыбкой на кругломъ, розовомъ личикѣ, приподняла чуть-чуть юбочку двумя пальцами, какъ бы собираясь протанцовать минуэтъ, и заговорила: "Dansiren... walsiren... ошень карошъ"... Вспоминала ли живая толстушка прошлое веселье, или не прочь была опять покружиться подъ музыку, только отъ Тартарена она не отставала. И Тартаренъ, чтобъ отдѣлаться отъ нея, уходилъ на палубу, предпочитая измокнуть до костей, чѣмъ казаться смѣшнымъ.
А ужь и лило же только, и мрачно же было на небѣ! А тутъ еще, какъ бы для его вящаго омраченія, цѣлый отрядъ "Арміи Спасенія",-- десятокъ толстыхъ дѣвицъ съ полуумныміи лицами, въ муруго-голубыхъ платьяхъ и въ шляпахъ Greenaway, -- забрался на пароходъ въ Бекенридѣ, столпился подъ тремя огромными красными зонтами и запѣлъ свои канты подъ аккомпаниментъ аккордеона, на которомъ игралъ длинный, полувысохшій господинъ съ безумными глазами. Никогда въ жизни Тартаренъ не слыхивалъ такого нестройнаго пѣнія, такой тянущей за душу музыки. Въ Бруненѣ эта компанія сошла съ парохода, оставивши карманы туристовъ набитыми нравственно-поучительными брошюрами. И почти тотчасъ же, какъ смолкли звуки аккордеона и взвизгиванія несчастныхъ вопильщицъ, небо стало проясняться, на немъ показались голубые просвѣты.
Между тѣмъ, пароходъ вошелъ въ озеро Ури, со всѣхъ сторонъ стѣсненное громадами дикихъ горъ; справа, у подножія Зеелисберга, показалось Грютлійское поле, на которомъ Мельхталь, Фюрстъ и Штауффахеръ дали клятву освободить свое отечество. Глубоко взволнованный Тартаренъ благоговѣйно обнажилъ голову, не обращая вниманія на недоумѣніе окружающихъ, и даже трижды помахалъ фуражкой, чтобы тѣмъ почтить память героевъ. Нѣкоторые изъ пассажировъ не сообразили, въ чемъ дѣло, и, принявши на свой счетъ поклоны тарасконца, вѣжливо съ нимъ раскланялись.
Хриплый свистокъ нѣсколько разъ повторился эхомъ близко стѣснившихся горъ. Дощечка на палубѣ, возвѣщавшая пассажирамъ названіе станціи, гласила на этотъ разъ: Тельсплаттъ.
Пріѣхали.
Часовыя находится въ разстояніи пяти минутъ ходьбы отъ пристани, на самомъ берегу озера и на той самой скалѣ, на которую Вильгельмъ Тель выпрыгнулъ во время бури изъ лодки Геслера. Необыкновенно радостное чувства охватило Тартарена, когда онъ ступилъ на эту историческую почву, припоминая и переживая мысленно главнѣйшіе эпизоды великой драмы, которую онъ зналъ такъ же хорошо, какъ свою собственную исторію. Вильгельмъ Тель былъ всегда его любимымъ типомъ. Когда въ аптекѣ Безюке затѣвалась игра въ "кто что любитъ" и каждый изъ участниковъ писалъ на бумажкѣ имя поэта, названіе дерева, запаха, имя любимаго героя и предпочитаемой женщины,-- на одной изъ записокъ неизмѣнно прочитывалось:
"Любимое дерево -- боабабъ.
"Запахъ -- пороха.
"Писатель -- Фениморъ Куперъ.
"Чѣмъ бы хотѣлъ быть? -- Вильгельмомъ Телемъ".
Все общество въ аптекѣ единогласно восклицало: "Это Тартаренъ!"
Какимъ же счастьемъ забилось его сердце, и какъ сильно оно забилось передъ часовней, воздвигнутою на вѣчную память о благодарности цѣлаго народа! Восторженному тарасконцу уже представлялось, что вотъ-вотъ сейчасъ самъ Вильгельмъ Тель съ лукомъ и стрѣлами въ рукахъ отворитъ ему дверь.
-- Войти нельзя... я работаю... сегодня не пріемный день...-- раздался изнутри громкій голосъ, усиленный еще резонансомъ свода.
-- Monsieur Астье-Рею, членъ французской академіи...
-- Herr докторъ-профессоръ Шванталеръ...
-- Тартаренъ изъ Тараскона!...
Въ стрѣльчатомъ окнѣ надъ порталомъ показался художникъ въ блузѣ и съ палитрой въ рукахъ.
-- Мой famulus { Famulus -- мальчикъ, ученикъ и прислужникъ. Въ немецк. университетахъ названіемъ "фамулюсъ" обозначаютъ иногда студентовъ, спеціально занимающихся при профессорѣ въ лабораторіи, иногда -- ассистентовъ при знаменитыхъ врачахъ.} идетъ отпирать вамъ, господа,-- сказалъ онъ почтительнымъ тономъ.
"То-то... иначе и быть не могло,-- подумалъ Тартаренъ.-- Мнѣ стоило только сказать свое имя..."
Тѣмъ не менѣе, онъ, изъ деликатности, уступилъ дорогу и вошелъ послѣднимъ.
Художникъ, красивый, рослый малый съ цѣлою гривой золотистыхъ волосъ, придававшихъ ему видъ артиста эпохи Возрожденія, встрѣтилъ ихъ на приставной лѣстницѣ, ведущей на подмостки, устроенные для расписыванія верхняго яруса часовни. Фрески, изображающія главные эпизоды изъ жизни Вильгельма Теля, были уже окончены, кромѣ одного, воспроизводящаго сцену съ яблокомъ на площади Альторфа. Надъ нею еще работалъ художникъ, причемъ его "фамулусъ",-- какъ онъ выговаривалъ,-- съ прическою херувима, съ голыми ногами и въ средневѣковомъ костюмѣ, позировалъ для фигуры сына Вильгельма Теля.
Всѣ архаическія личности, написанныя на стѣнахъ, пестрѣющія красными, зелеными, желтыми, голубыми костюмами, изображенныя больше чѣмъ въ натуральную величину, въ тѣсномъ пространствѣ старинныхъ стрѣльчатыхъ очертаній постройки, и разсчитанныя на то, чтобы зритель видѣлъ ихъ снизу, вблизи производили на присутствующихъ довольно плачевное впечатлѣніе; но посѣтители пришли съ тѣмъ, чтобы восхищаться, и, разумѣется, восхищались. Съ тому же, никто изъ нихъ ровно ничего не понималъ въ живописи.
-- Я нахожу это необычайно характернымъ,-- торжественно заявилъ Астье-Рею, стоя съ дорожнымъ мѣшкомъ въ рукахъ.
Чтобы не отстать отъ француза, и Шванталеръ, съ складнымъ стуломъ подъ мышкой, продекламировалъ два стиха Шиллера, изъ которыхъ добрая половина увязла въ его шершавой бородѣ. Дамы, въ свою очередь, начали восторгаться, и съ минуту подъ стариннымъ сводомъ только и было слышно:
-- Schön... oh! schön!...
-- Yes... lavely...
-- Exquis... délicieu...
Со стороны можно было подумать, что находишься въ лавкѣ пирожника. Вдругъ, среди благоговѣйной тишины, точно звукъ трубы, загремѣлъ чей-то голосъ:
-- Никуда не годится! Я вамъ говорю -- прицѣлъ не вѣренъ... Такъ не стрѣляютъ изъ лука...
Можно себѣ представить, какъ былъ пораженъ художникъ, когда необычайный альпинистъ, размахивая своимъ багромъ, съ киркой на плечѣ, рискуя изувѣчить присутствующихъ, доказалъ, какъ дважды-два -- четыре, что Вильгельмъ Тель не могъ цѣлить изъ лука, какъ изображено на картинѣ.
-- Да вы-то кто такой?
-- Какъ -- кто я такой? -- воскликнулъ озадаченный тарасконецъ.
Такъ, стало быть, не передъ его именемъ открылась запретная дверь!... И, выпрямившись во весь ростъ, гордо поднявши голову, онъ выпалилъ:
-- Кто я?... Спросите мое имя у пантеръ Саккара, у львовъ Атласскихъ горъ,-- они, быть можетъ, вамъ за меня отвѣтятъ.
Всѣ отодвинулись подальше,-- всѣмъ стало жутко.
-- Позвольте, однако,-- заговорилъ художникъ,-- въ чемъ же вы нашли неправильность?
-- А вотъ въ чемъ,-- смотрите на меня! Тартаренъ притопнулъ два раза ногой такъ, что съ пола поднялась пыль столбомъ, перехватилъ лѣвою рукой свою кирку, прижалъ ея конецъ къ плечу и замеръ въ позѣ стрѣлка.
-- Превосходно! Чудесно!... Онъ правъ... Стойте такъ, не шевелитесь...
Потомъ, обращаясь къ мальчику, художникъ крикнулъ:
-- Скорѣй, картонъ... карандаши!
На самомъ дѣлѣ тарасконецъ такъ и просился на картину,-- коренастый, широкоплечій, съ наклоненною головой, до половины ушедшій въ шлемовидный passe-montagne, съ пылающимъ взоромъ, прицѣливающимся въ дрожащаго отъ страха ученика. О, чудо воображенія! Онъ взаправду былъ увѣренъ, что стоитъ на Альторфской площади, что въ дѣйствительности цѣлитъ въ родное дитя, котораго у него никогда не бывало, имѣя при себѣ запасную стрѣлу, чтобъ убить злодѣя своей родины. И его убѣжденіе было такъ сильно, что сообщилось всѣмъ присутствующимъ.
-- Это онъ... Вильгельмъ Тель! -- повторялъ художникъ, сидя на скамейкѣ и лихорадочною рукой набрасывая эскизъ на картонъ.
-- Ахъ, государь мой, какъ жаль, что я не зналъ васъ раньше! Съ васъ бы я написалъ моего Вильгельма Теля.
-- Неужели? Такъ вы находите сходство? -- сказалъ польщенный Тартаренъ, не измѣняя позы.
Да, художникъ именно такимъ представлялъ себѣ швейцарскаго героя.
-- И голова... лицо похоже?
-- О, это безразлично! -- художникъ отодвигался и всматривался въ эсквзъ.
-- Это не важно. Мужественное, энергичное выраженіе -- вотъ все, что нужно, такъ какъ, собственно, о Вильгельмѣ Телѣ никто ничего не знаетъ, да, весьма вѣроятно, что онъ никогда и не существовалъ въ дѣйствительности.
Отъ такой неожиданности Тартаренъ даже выронилъ изъ рукъ свой мнимый лукъ.
-- Какъ такъ... никогда не существовалъ?... Да вы это какъ, вправду?
-- Спросите у этихъ господъ...
-- Это старая датская легенда,-- авторитетно проговорилъ Астье-Рею.
-- Исландская...-- не менѣе важно заявилъ Шванталеръ.
-- Саксо Граматикъ {Датскій историкъ; жилъ въ концѣ XII в., умеръ въ 1208 г.} разсказываетъ, что отчаянно-смѣлый стрѣлокъ по имени Тобе или Пальтаноке...
-- Es ist in der Vilkinasaga geschrieben...
Вмѣстѣ:
...былъ приговоренъ датскимъ королемъ Гарольдомъ Голубозубымъ...
...dass der isländiche Könic Neding...
Не глядя другъ на друга и другъ друга не слушая, оба говорили разомъ, точно лекцію читали съ каѳедры, докторальнымъ и деспотическимъ тономъ профессоровъ, увѣренныхъ въ томъ, что возраженій не будетъ и быть не можетъ. Они горячились, кричали, приводили имена, числа... Мало-по-малу въ спорѣ приняли участіе всѣ посѣтители; всѣ кричали, махали складными стульями, зонтами, чемоданами. Несчастный художникъ, въ страхѣ за прочность подмостковъ, тщетно старался водворить миръ и согласіе. А когда буря улеглась и онъ хотѣлъ опять взяться за свой картонъ съ неоконченнымъ эскизомъ и сталъ разыскивать таинственнаго альпиниста, имя котораго могли ему сообщить одни только пантеры Саккара, да львы горъ Атласа,-- альпиниста уже не было.
Въ страшномъ негодованіи онъ шагалъ по дорогѣ, окаймленной березами и буками, ведущей къ отелю Тельсплатта, гдѣ долженъ былъ заночевать посыльный перувіянца. Въ пылу нежданнаго разочарованія онъ громко разсуждалъ самъ съ собою и гнѣвно втыкалъ свой альпенштокъ въ размякшую отъ дождя землю.
Вильгельмъ Тель никогда не существовалъ! Вильгельмъ Тель -- легенда! И это преспокойнымъ манеромъ говоритъ художникъ, взявшійся расписывать часовню Тельсплатта! Этого онъ не могъ простить живописцу, не могъ простить ученымъ, не могъ помириться съ нашимъ вѣкомъ отрицанія, разрушенія, нечестія, ничего не уважающаго -- ни славы, ни величія... Стоитъ же совершать подвиги послѣ того!... Такъ лѣтъ черезъ двѣсти-триста, когда зайдетъ рѣчь о Тартаренѣ, найдутся какіе-нибудь Астъ-Рею и Шванталеры и станутъ доказывать, что Тартарена никогда не было въ дѣйствительности, что Тартаренъ -- провансальская или варварійская легенда! Онъ остановился, задыхаясь отъ негодованія и отъ кругаго подъема, и присѣлъ на скамью.
Отсюда сквозь вѣтви деревьевъ видно было озеро; бѣлыя стѣны часовни казались новенькимъ памятникомъ. Пароходные свистки и суета на пристани давали знать о прибытіи новыхъ посѣтителей. Они толпились на берегу съ Путеводителями въ рукахъ, благоговѣйно шли къ часовнѣ и разсказывали другъ другу легенду... И вдругъ, подъ вліяніемъ неожиданнаго скачка мысли, ему представилась комическая сторона дѣла. Вся исторія Швейцаріи построена на этомъ воображаемомъ героѣ; ему воздвигаютъ статуи, его памяти посвящены часовни на площадяхъ маленькихъ городковъ и въ музеяхъ большихъ; въ честь его устраиваются патріотическія торжества, на которыя собираются съ знаменами во главѣ представители всѣхъ кантоновъ, задаются банкеты, произносятся рѣчи, тосты, раздаются восторженные крики, проливаются потоки слезъ,-- и все это ради великаго патріота, который завѣдомо для всѣхъ никогда не существовалъ въ дѣйствительности...
А еще осмѣливаются говорить про Тарасконъ! Вотъ это такъ ужь подлинно тарасконада, да такая, какой тамъ, въ Тарасконѣ, и въ голову никому не приходило выдумать!
Тартаренъ пришелъ опять въ хорошее настроеніе и быстро направился по большой флюеленской дорогѣ, на которой расположенъ отель Тельсплатта съ зелеными ставнями на длинномъ фасадѣ. Въ ожиданіи звонка въ обѣду, пансіонеры отеля бродили взадъ и впередъ передъ каскадомъ, обложеннымъ туфными камнями, по дорогѣ, обрытой канавами, и между лужами красноватой воды. Тартаренъ спросилъ о проводникѣ. Ему отвѣтили, что онъ кушаетъ.
-- Ведите меня къ нему... -- и это было сказано такимъ недопускающимъ возраженій тономъ, что, несмотря на явное нежеланіе обезпокоить столь важную особу, служанка повела альпиниста черезъ весь отель къ необыкновенному проводнику, кушавшему въ отдѣльной комнатѣ, выходящей окнами во дворъ.
-- Милостивый государь,-- заговорилъ Тартаресъ,-- прошу извинить меня, если...
Онъ остановился озадаченный; въ то же время, длинный и худой знаменитый проводникъ уронилъ на столъ ложку съ супомъ.
-- Пэ! Monsieur Тартаренъ!
-- Тэ! Бонпаръ!
Это былъ дѣйствительно Бонпаръ, содержавшій когда-то буфетъ въ тарасконскомъ клубѣ, славный малый, на бѣду одаренный такою болѣзненною фантазіей, что не могъ сказать ни одного слова правды, за что его прозвали въ Тарасконѣ лгуномъ. Можете себѣ представить, чего должно было стоить, чтобы прослыть лгуномъ въ Тарасконѣ! И это-то необыкновенный проводникъ, облазившій всѣ Альпы, Гималаи и даже горы на лунѣ!
-- Да... ну, я понимаю...-- сказалъ нѣсколько разочарованный Тартаренъ, но, все-таки, довольный встрѣчей съ землякомъ и возможностью услышать родной говоръ.
-- Вотъ и чудесно, monsieur Тартаренъ, вы обѣдаете со мной, да?
Тартаренъ тотчасъ же согласился, предвкушая сладостъ бесѣды по душѣ за маленькимъ столикомъ съ двумя приборами, безъ поселяющихъ раздоры и вражду соусниковъ; онъ былъ радъ, что можетъ чокаться, говорить и ѣсть въ одно время, и ѣсть, притомъ, превосходныя вещи, хорошо приготовленныя, такъ какъ трактирщики отлично угощаютъ проводниковъ и курьеровъ, кормятъ ихъ отдѣльно, подаютъ лучшія вина и отборныя блюда.
Тарасконскія рѣчи такъ и забили ключомъ.
-- Такъ это я вашъ голосъ слышалъ сегодня ночью тамъ, на платформѣ Риги-Кульмъ?
-- Э, конечно... Я барышнямъ показывалъ восходъ... А, вѣдь правда, необычайно поразителенъ восходъ солнца на Альпахъ?
-- Восхитителенъ! -- сказалъ Тартаренъ, сначала не особенно убѣжденнымъ тономъ, чтобы только не противорѣчить собесѣднику; но черезъ минуту онъ уже увлекся... И надо было только руками разводить, слушая, какъ два тарасконца на перерывъ восторгаются необыкновенными красотами природы, открывающимися съ Риги. Точь-въ-точь Жоанъ пополамъ съ Бедекеромъ.
По мѣрѣ того, какъ обѣдъ подвигался къ концу, разговоръ становился все задушевнѣе и откровеннѣе, доходилъ до нѣжныхъ изліяній, увлажавшихъ слезою блестящіе и живые провансальскіе глаза, не терявшіе даже въ минуты быстро приходящаго волненія своего нѣсколько шутливаго и насмѣшливаго выраженія. И чего-чего только не видалъ этотъ бѣдняга Бонпаръ съ тѣхъ поръ, какъ покинулъ клубъ! Его ненасытная фантазія, не давая ему покоя, уносила его на край свѣта и мчала безъ удержу. И онъ разсказывалъ о своихъ приключеніяхъ, повѣствовалъ объ удивительныхъ случаяхъ, сулившихъ ему богатство и вдругъ лопавшихся -- вотъ такъ, прямо тутъ въ рукахъ, какъ, напримѣръ, дѣло съ его послѣднимъ изобрѣтеніемъ, дававшимъ возможность значительно сократить военный бюджетъ по статьѣ солдатской обуви.
-- И знаете какъ?... Очень просто: я предлагалъ подковывать солдатъ...
-- Да что вы! -- ужаснулся Тартаренъ.
Бонпаръ продолжалъ совершенно спокойно, съ безумнымъ видомъ человѣка, одержимаго сухимъ бредомъ:
-- Чудесная идея, не правда ли? И что же?! Въ министерствѣ меня не удостоили даже отвѣтомъ... Ахъ, дорогой мой господинъ Тартаренъ, много я выстрадалъ, много вынесъ нужды, прежде чѣмъ поступилъ на службу компаніи...
-- Какой компаніи?
Бонпаръ понизилъ голосъ:
-- Тш! Потомъ... не здѣсь...-- и тотчасъ же заговорилъ опять громко:-- Ну, а какъ вы тамъ въ Тарасконѣ? Что хорошенькаго подѣлывается у васъ? Вы мнѣ не сказали, однако, какими судьбами попали въ наши горы.
Очередь сердечныхъ изліяній была за Тартареномъ. Безъ гнѣва, но съ оттѣнкомъ тихой старческой грусти, охватывающей съ годами утомленныхъ жизнью великихъ художниковъ, необыкновенныхъ красавицъ, всѣхъ побѣдитедей народовъ и сердецъ, онъ разсказалъ про измѣну соотечественниковъ, про заговоръ отнять у него президентство и про свое рѣшеніе совершить геройскій подвигъ, водрузить тарасконское знамя выше, чѣмъ кто-либо его водружалъ до сихъ поръ,-- доказать, наконецъ, альпинистамъ Тараскона, что онъ достоинъ... всегда достоинъ... Его голосъ оборвался отъ волненія. Онъ пересилилъ себя и продолжалъ:
-- Вы меня знаете, Тонзагъ...
Невозможно передать словами, сколько искренняго чувства, сколько сближающей ласки слышалось въ голосѣ, какимъ онъ произнесъ это трубадурское имя,-- точно руку пожалъ мысленно или на грудь къ себѣ привлекъ.
-- Вы меня знаете, надѣюсь! Вы помните, уклонялся ли я, когда надо было идти на львовъ, да и во время войны, когда мы вмѣстѣ организовали защиту клуба?...
Бонпаръ поддакивалъ энергическими кивками головы. Еще бы, точно вчера было!
-- Такъ вотъ, мой другъ, чего не могли сдѣлать ни львы пустыни, ни пушки Круппа, то удалось сдѣлать Альпамъ... Я боюсь...
-- О, не говорите этого, Тартаренъ!
-- Почему? -- кротко возразилъ герой.-- Я говорю это потому, что это правда...
И спокойно, безъ аффектаціи, осъ признался въ томъ впечатлѣніи, которое произвелъ на него рисунокъ Доре, изображающій катастрофу въ горахъ. Онъ признался, что его страшатъ такія катастрофы; и вотъ почему, услыхавши про необыкновеннаго проводника, способнаго предохранить его отъ несчастныхъ случайностей, онъ и поспѣшилъ ему довѣриться. И затѣмъ самымъ спокойнымъ тономъ онъ прибавилъ:
-- Вы, вѣдь, никогда не были проводникомъ, Гонзагъ?
-- О, нѣтъ, бывалъ...-- отвѣтилъ Бонпаръ, улыбаясь.-- Только, конечно, не все, что я разсказывалъ...
-- Само собою разумѣется,-- одобрительно согласился Тартаренъ.
Бонпаръ тихо проговорилъ:
-- Выйдемъ на дорогу; тамъ можно говорить свободнѣе.
Наступала ночь. Они вышли изъ отеля и направились къ тоннелю въ сторонѣ озера.
-- Остановимся тутъ...-- необыкновенно громко прозвучалъ подъ сводомъ голосъ Бонпара.
Они присѣли на парапетъ и засмотрѣлись на чудный видъ озера, къ которому крутыми уступами сбѣгали ели и буки. А дальше виднѣлись горы съ тонущими въ сумракѣ вершинами; за ними -- другія, голубоватыя, сливались съ облаками; между ними едва виднѣлась бѣлая полоса ледника, залегающаго въ разщелинѣ. Вдругъ онъ засверкалъ разноцвѣтными яркими лучами: это освѣщали гору бенгальскими огнями. Изъ Флюелена взлетали ракеты и разсыпались цѣлыми снопами разноцвѣтныхъ звѣздъ. По озеру скользили гирлянды венеціанскихъ фонарей на лодкахъ; оттуда неслись звуки музыки и веселые голоса. Настоящая декорація фееріи, вырѣзавшаяся на темной рамѣ тесанаго гранита туннеля.
-- Удивительная, однако, страна эта Швейцарія!-- воскликнулъ Тартаренъ.
Бонпаръ засмѣялся.
-- О, да... Швейцарія... Только дѣло-то въ томъ, что въ дѣйствительности нѣтъ совсѣмъ никакой Швейцаріи!