Волнение Ганса и Гретель встревожило и вместе с тем порадовало Метту, так как доказывало их любовь к ней.
Она вытерла глаза и со светлой улыбкой взглянула на своих детей, взглянула так, как может смотреть только мать.
-- Нечего сказать, хороший разговор завели мы в канун Дня святого Николаса! -- воскликнула она. -- То-то я чувствую, что шерсть колет мне пальцы... Вот тебе монетка, Гретель. Пока Ганс сбегает за коньками, ты можешь сходить на рынок и купить себе пирожок.
-- Позволь мне остаться с тобой, мама, -- сказала Гретель, глядя на мать еще влажными, блестящими глазами. -- Ганс купит мне пирожок.
-- Как хочешь, моя девочка... Подожди минутку, Ганс! Я сейчас довяжу чулок, а другой у меня уже готов. Они связаны на славу, хоть шерсть, нужно правду сказать, немножко жестковата. Если ты поторгуешься хорошенько, то получишь за них три четверти гульдена. В таком случае купи не один, а четыре пирожка. И мы попируем в канун Дня святого Николаса!
Гретель захлопала в ладоши.
-- Ах, как славно! Анни Бауман рассказывала мне, какие великолепные вещи бывают в это время в больших, богатых домах. Но и у нас будет отлично. Ганс купит себе чудесные новые коньки, да кроме того, у нас будут пирожки! А-ах!.. Только смотри, не помни их, Ганс! Заверни их поаккуратнее, положи за пазуху и хорошенько застегни курточку.
-- Конечно, конечно, не беспокойся, -- серьезно ответил Ганс, понимая всю важность возложенного на него поручения.
-- Мама, милая мамочка! -- восторженно воскликнула Гретель. -- Расскажи нам про святого Николаса! У тебя пока нет никакого дела -- ты только вяжешь.
Мама засмеялась, увидев, что Ганс повесил свою шапку и приготовился слушать.
-- К чему повторять одно и то же? -- сказала она. -- Ведь я уже сколько раз рассказывала вам эту историю.
-- Расскажи, мамочка, пожалуйста, расскажи еще разочек! -- упрашивала Гретель, садясь на деревянную скамейку, которую брат сделал ко дню рождения матери. Гансу тоже хотелось послушать рассказ, но, не желая показаться ребенком, он стал около печки и с самым равнодушным видом начал махать своими старыми коньками, которые держал в руке.
-- Ну, хорошо, детки, я расскажу вам это старинное предание. Возьми-ка свой клубок, Гретель, да повяжи, пока я буду говорить. Для того чтобы слушать, тебе понадобятся уши, а не руки... Святой Николас, как вы знаете, великий чудотворец. Он покровительствует морякам, охраняя их от всякой беды, но больше всего заботится о детях. Давно-давно, когда святой еще жил на земле, один богатый купец послал своих троих сыновей учиться в Афины...
-- Афины в Голландии, мама? -- спросила Гретель.
-- Не знаю, дитятко. Должно быть, так.
-- Нет, мама, -- возразил Ганс. -- В географии говорится, что Афины в Греции.
-- Ну что ж, может быть. Да и не все ли равно? Я слышала, что Греция тоже принадлежит нашему королю... Так купец послал своих сыновей в Афины. По дороге они остановились в плохой, жалкой гостинице, рассчитывая переночевать там, а наутро снова пуститься в дорогу. Они были великолепно одеты в бархат и шелк, как всегда одеваются дети богатых людей. Денег с ними было очень много -- тогда носили их в поясе. А хозяин гостиницы был очень дурной человек. Он задумал убить юношей и взять себе их деньги и роскошную одежду. И вот ночью, когда все заснули, он вошел в комнату, где спали юноши, и убил всех троих.
Гретель задрожала от страха и всплеснула руками, а Ганс принял такой вид, как будто грабеж и убийство были ему нипочем.
-- Но это еще не все, -- продолжала Метта, едва двигая спицами, так как ей приходилось не только рассказывать, но и считать петли. -- Худшее еще впереди. Этот разбойник разрезал тела юношей на кусочки и бросил их в кадку с рассолом, чтобы потом продать их под видом свинины.
-- А-ах! -- в ужасе воскликнула Гретель; она не в силах была удержаться, хоть много раз слышала этот рассказ.
Но Ганс оставался по-прежнему невозмутимым. Казалось, и соление человеческого мяса было ему не в диковинку.
-- Да, он бросил куски в кадку с рассолом и думал, что никто не узнает о его преступлении. Но вышло не так. В эту самую ночь святой Николас видел вещий сон и узнал, что сделал хозяин гостиницы с тремя юношами. Хоть ему и ни к чему было торопиться, так как он был святой, но он все-таки на другой же день пришел в гостиницу и обвинил хозяина в убийстве. Тот сознался, рассказал, как было дело, ничего не утаивая, и упал на колени, умоляя святого простить его. Он чувствовал такое раскаяние, совесть так мучила его, что он стал просить чудотворца оживить убитых юношей.
-- А что же святой Николас? -- взволнованно спросила Гретель, хоть наперед знала ответ матери.
-- Он, конечно, исполнил его просьбу. Куски мяса в одно мгновение срослись, и из кадки выскочили юноши. Они бросились к ногам святого Николаса, и он благословил их... Господи помилуй! Да до каких же пор будешь ты стоять здесь, Ганс? Если ты не пойдешь сию же минуту, то не успеешь вернуться засветло!
Метта совсем растерялась. Чуть не целый час пропал даром, да еще днем! Нет, такая роскошь не для бедных людей! Она сунула Гансу пару чулок и, как бы стараясь наверстать потерянное время, стала метаться по комнате, то поправляя горящий торф, то стирая со стола невидимую пыль.
-- Ступай же, Ганс! -- сказала она стоявшему около двери сыну. -- Почему же ты не идешь?
Ганс обнял и поцеловал мать в щеку, еще свежую и румяную, несмотря на все невзгоды.
-- Послушай, мама. Мне, конечно, очень хочется купить себе коньки, но... -- тут он грустно взглянул на сгорбленную фигуру отца, сидевшего около огня, -- но деньги лучше употребить на другое. Что если пригласить доктора? Может быть, он поможет отцу?
-- Если бы у тебя было даже вдвое больше денег, Ганс, их не хватило бы на то, чтобы пригласить доктора. Да и никакой пользы не вышло бы из этого. Много гульденов истратила я на лечение, а все без толку: вашему бедному доброму отцу оно нисколько не помогло. На все воля Божья! Ну, ступай же, мой мальчик, и купи себе коньки.
Ганс вышел из дому с тяжелым сердцем, но вспомнив, с каким доверием, как откровенно говорила с ним мать, мало-помалу развеселился и стал насвистывать какую-то веселую песенку.
До селения Брук с его хорошенькими домиками, замерзшими каналами и вымощенными кирпичами улицами было недалеко. Оно отличалось замечательной образцовой чистотой. Все лоснилось там, все блестело, нигде не было ни пятнышка, но вместе с тем нигде не виднелось ни одной живой души. Селение казалось вымершим.
На усыпанных песком тропинках незаметно было следов; ставни домов были наглухо закрыты, точно жители как огня боялись свежего воздуха и солнечного света. Массивные парадные двери были крепко заперты: они отворялись только в торжественных случаях, в дни свадеб, крестин и похорон.
В закупоренных комнатах носились облака табачного дыма. В садах иногда виднелись волки и павлины, но это были не живые звери и птицы. Выточенные из букового дерева, они стояли, как на страже, охраняя свои владения. Дети своим говором и смехом могли бы оживить это сонное царство, но они учили свои уроки в каких-нибудь уединенных уголках или бесшумно скользили по льду канала.
Ганс взглянул на тихое селение и задумался. Он слышал не раз толки о том, что у тамошних богачей вся кухонная посуда из чистого золота. Неужели это правда?
На рынке он видел круги чудесного сыра, который делала мефрау ван Ступ, и знал, что эта гордая особа получает за него большие деньги. Но действительно ли она сливает молоко в золотые крынки? Золотыми ли ложками снимает она сливки? Вот в чем вопрос!
Поглощенный этими мыслями, Ганс свернул на рукав залива. До Амстердама, расположенного на другом берегу его, оставалось миль пять. Лед был великолепный, гладкий; но, несмотря на это, деревянные коньки Ганса жалобно скрипели, как бы предчувствуя, что их скоро отложат в сторону, и прощаясь с хозяином.
Вдруг Ганс вздрогнул. Навстречу ему бежал доктор Бёкман, самый знаменитый врач, самый лучший хирург во всей Голландии. Ганс ни разу не встречался с ним, но видел его карточки, выставленные в окнах магазинов в Амстердаме. Такой фигуры и такого лица не забудешь -- это он. Высокий, худой, со строгими голубыми глазами и крепко сжатыми губами, не имевшими никакого понятия об улыбке, доктор выглядел далеко не общительным. Вид его внушал уважение, но подойти к нему и заговорить с ним казалось почти невозможным.
Однако Ганс все-таки решился: совесть говорила ему, что он обязан сделать это. "Перед тобой величайший доктор в мире, -- шептал ему внутренний голос. -- Сам Бог послал его тебе. Ты не имеешь права покупать коньки, тратить деньги на пустяки, когда на них можно пригласить к отцу такого доктора".
Деревянные обрубки восторженно взвизгнули; сотни чудных металлических коньков блеснули и исчезли в глазах Ганса; деньги дрогнули в его руке. А старый доктор был уже недалеко, и лицо его с каждой секундой становилось как будто все суровее, все угрюмее. Сердце Ганса сжалось, но он собрался с силами и крикнул:
-- Мингер Бёкман!
Знаменитый врач остановился, сжал свои тонкие губы, нахмурил брови и мрачно взглянул на мальчика. Теперь было уже поздно отступать!
Знаменитый врач остановился...
-- Мингер! -- задыхаясь проговорил Ганс. -- Я знаю, что вы доктор... Знаменитый доктор Бёкман. Ради Бога, помогите нам!
-- Гм! -- проворчал старик, собираясь бежать дальше. -- Ступай своей дорогой и оставь меня в покое. У меня нет денег, я никогда не подаю нищим.
-- Я не нищий, мингер, -- гордо сказал Ганс и с самым величественным видом вынул из кармана и показал несколько мелких серебряных монет. -- Я хотел попросить вас взглянуть на моего отца. У него нет никакой болезни, но он все равно что мертвый. Он лишился рассудка. В словах его нет смысла, а телом он здоров. Он чинил плотину во время наводнения и упал с высоких подмостков.
-- А? Что такое? -- спросил доктор, начиная прислушиваться. -- Говори толком!
Ганс, хоть и довольно бессвязно, рассказал все врачу. Слезы то и дело набегали ему на глаза.
-- Ради Бога, мингер, зайдите посмотреть на моего отца! -- с мольбой воскликнул он. -- У него нет никакой болезни, он только не в своем уме. Я знаю, что этих денег очень мало, а все-таки возьмите их, мингер. Я заработаю еще -- наверняка заработаю! О, я буду работать на вас всю жизнь, если вы согласитесь полечить отца!
Но что же это за странная перемена произошла с доктором? Лицо его просветлело, как будто на него упал солнечный луч; взгляд смягчился, глаза увлажнились, рука, сжимавшая трость, ласково опустилась на плечо Ганса.
-- Спрячь свои деньги, мальчик: они не нужны мне. Я зайду взглянуть на твоего отца. Боюсь только, что его болезнь неизлечима. Сколько лет, говоришь ты, прошло с тех пор?
-- Десять, мингер, -- ответил Ганс и заплакал, но теперь уже от радости: у него совершенно неожиданно появилась надежда.
-- Плохо, очень плохо! Но я все-таки зайду к нему. Постой, когда я буду свободен? Я отправляюсь в Лейден и вернусь через неделю -- да, так. Значит, через неделю я буду у вас. Где вы живете?
-- Около Брука, мингер, на милю южнее, около канала. У нас маленький полуразвалившийся домик. Каждый ребенок укажет вам его. Дети боятся близко подходить к нему, -- прибавил, тяжело вздохнув, Ганс, -- они называют его "домом идиота".
-- Хорошо, ждите меня, -- сказал доктор и, ласково кивнув Гансу, быстро удалился.
"Случай почти безнадежный, -- бормотал он про себя. -- Но мальчик очень нравится мне. У него во взгляде есть что-то напоминающее моего бедного Лоренса. Неужели я никогда не забуду его?" И, мрачно нахмурившись, доктор продолжал свой путь.
А Ганс весело бежал в Амстердам. Он опять побрякивал деньгами в кармане и насвистывал песенку. "Не лучше ли вернуться домой и поскорее порадовать маму? -- думал он. -- Или бежать в Амстердам и купить коньки и пирожки? Ну, теперь город уже близко -- сначала пойду туда!"
* * *
Ганс и Гретель очень весело провели вечер накануне Дня святого Николаса. Несмотря на то, что Метта уже давно потеряла всякую надежду на выздоровление мужа, обещание знаменитого доктора навестить его очень обрадовало ее. Она чувствовала себя такой счастливой, что после ужина позволила детям побегать часок на коньках.
Ганс был в восторге от своих коньков и, горя нетерпением показать сестре, как они "работают", проделывал такие удивительные штуки на льду, что восхищенная Гретель только вскрикивала и всплескивала руками.
Луна ярко светила, и на канале было много катающихся. Два брата Гольпа и Карл Шуммель четыре раза бегали наперегонки, и три раза Петер ван Гольп оставался победителем. А потому Карл, и вообще не отличавшийся любезностью, был в очень дурном расположении духа. Желая на ком-нибудь сорвать свою досаду, он начал придираться к Шиммельпеннинку, который, как самый маленький, скромно держался в стороне. Потом Карлу пришла в голову другая затея.
-- А знаете что, господа! -- сказал он. -- Мы должны помешать этим двум оборванцам из "дома идиота" участвовать в состязаниях. Глупо со стороны Гильды настаивать на этом. Катринка Флак и Ричи Корбес выходят из себя и обижаются, что им придется бегать вперегонки с этой девчонкой. И я нисколько не осуждаю их. Что же касается мальчика, то, по-моему, всякий, в ком есть хоть капля мужества, никогда не допустит и мысли...
-- Совершенно верно! -- прервал его Петер Гольп, как бы не поняв значения его слов. -- Само собой разумеется, что всякий, в ком есть хоть капля мужества, никогда не допустит и мысли исключить из числа участвующих в состязаниях двух лучших конькобежцев только потому, что они бедны.
-- Потише, потише, Петер! -- воскликнул Карл, завертевшись на льду, как волчок. -- С какой стати ты вздумал говорить за других? Советую тебе быть поосторожнее и в другой раз не приниматься за это!
-- Ха-ха-ха! -- засмеялся маленький Вустенвальберт Шиммельпеннинк, рассчитывая, что дело дойдет до драки. Уж, конечно, его милый Петер останется победителем! Он справится и с дюжиной таких, как Карл!
Заметив какой-то зловещий огонек в глазах Петера, Карл благоразумно отвернулся от него и набросился на Вуста.
-- Чему ты радуешься, щенок! Ах ты, обезьяна с длинным прозвищем вместо хвоста!
Некоторые из окружающих засмеялись, и Карл, очень довольный этим, несколько успокоился. Он не отказался от мысли добиться исключения Ганса и Гретель из числа участвующих в состязаниях, но решил поднять этот вопрос в другой раз, когда тут не будет Петера.