Милая тетушка Бринкер! Как только убрали со стола после скудного обеда, она в честь святого Николааса надела свое праздничное платье. "Это порадует детей", -- подумала она и не ошиблась. За последние десять лет праздничное платье надевалось очень редко; а раньше, когда его хозяйку знали во всей округе и называли хорошенькой Мейтье Кленк, оно хорошо служило и красовалось на многих танцевальных вечеринках и ярмарках. Платье хранилось в старом дубовом сундуке, и теперь детям лишь изредка позволялось взглянуть на него. Полинявшее и поношенное, им оно казалось роскошным. Плотно облегающий лиф был из синего домотканого сукна; его квадратный вырез открывал белую полотняную рубашечку, собранную вокруг шеи; красно-коричневая юбка была оторочена по подолу черной полосой. В шерстяных вязаных митенках, в нарядном чепчике, который, не в пример будничному, позволял видеть волосы, мать казалась Гретель чуть ли не принцессой; а Ханс, глядя на нее, превратился в степенного и благонравного молодого человека.
Заплетая свои золотистые косы, девчурка в пылу восхищения чуть не плясала вокруг матери.
-- Ой, мама, мама, мама, какая же ты хорошенькая!.. Смотри, Ханс, прямо картинка, правда?
-- Прямо картинка, -- весело согласился Ханс, -- прямо картинка... Только мне не нравятся эти штуки у нее на руках -- вроде чулок.
-- Тебе не нравятся митенки, братец Ханс! Но ведь они очень удобные... Смотри, они закрывают все красные места на коже... Ах, мама, какая у тебя белая рука там, где кончается митенка! Белее моей, гораздо белей! Послушай, мама, лиф тебе узок. Ты растешь! Ты положительно растешь!
Тетушка Бринкер рассмеялась:
-- Он был сшит очень давно, милочка, когда талия у меня была не толще мутовки. А как тебе нравится чепчик? -- И она повернула голову сначала в одну сторону, потом в другую.
-- Ах, ужасно нравится, мама! Он такой кра-си-и-вый! Гляди, на тебя отец смотрит!
Неужели отец действительно смотрел на мать? Да, но -- бессмысленным взглядом. Его вроу вздрогнула, обернулась к нему, и что-то похожее на румянец заиграло у нее на щеках, а глаза испытующе сверкнули. Но загоревшийся взгляд ее тотчас же погас.
-- Нет-нет, -- вздохнула она, -- он ничего не понимает. Ну-ка, Ханс, -- и слабая улыбка вновь мелькнула у нее на губах, -- не стой так целый день, уставившись на меня: ведь в Амстердаме тебя ждут новые коньки.
-- Ах, мама, -- отозвался он, -- тебе нужно столько разных разностей! Зачем мне покупать коньки?
-- Глупости, сынок! Тебе дали денег или дали работу, -- это все равно, чтобы ты смог купить себе коньки. Иди же, пока солнце еще высоко.
-- Да, и не задерживайся, Ханс! -- рассмеялась Гретель. -- Нынче вечером мы с тобой посостязаемся на канале, если мама отпустит.
Уже на пороге Ханс обернулся и сказал:
-- На твоей прялке нужно сменить подножку, мама.
-- Ты сам можешь сделать ее, Ханс.
-- Могу. На это денег не надо. Но тебе нужны и шерсть, и перья, и мука, и...
-- Ладно, ладно! Хватит. На твое серебро всего не купишь. Ах, сынок, если бы деньги, которые у нас украли, вдруг вернулись сегодня, в этот радостный день накануне праздника святого Николааса, как бы мы обрадовались! Еще вчера вечером я молилась доброму святому...
-- Мама! -- с досадой перебил ее Ханс.
-- А почему бы и нет, Ханс? Стыдно тебе упрекать меня за это. Ведь я поистине такая же набожная протестантка, как и любая благородная дама, что ходит в церковь. И если я иногда обращаюсь к доброму святому Николаасу, так ничего худого в этом нет. Подумать только! На что это похоже, если я не могу помолиться святому без того, чтобы мои родные дети на меня не напали! А ведь он как раз покровитель мальчиков и девочек... Замолчи! Жеребенок кобылу не учит!
Ханс слишком хорошо знал свою мать, чтобы возражать ей хоть словом, когда голос ее становился таким резким и пронзительным, как сейчас (а это случалось всякий раз, как она заговаривала о пропавших деньгах), поэтому он сказал ласково:
-- А о чем ты просила доброго святого Николааса, мама?
-- Я просила, чтобы он не давал ворам спать ни минуты, пока они не вернут денег, если только это в его силах; или же чтобы он прояснил наш разум и мы сами смогли найти деньги. В последний раз я видела их за день до того, как ваш милый отец расшибся... Впрочем, тебе это хорошо известно, Ханс.
-- Это мне известно, мама, -- грустно ответил он, -- ты чуть не перевернула весь дом, пока искала их.
-- Да, но все напрасно, -- жалобно промолвила мать. -- Как говорится: тот найдет, кто спрятал.
Ханс вздрогнул.
-- А ты думаешь, отец мог бы сообщить о них что-нибудь? -- спросил он с таинственным видом.
-- Конечно, -- ответила тетушка Бринкер, кивнув. -- То есть я так думаю, но это еще ничего не значит. На этот счет я меняю свои мнения чуть ли не каждый день. Может, отец отдал деньги за те большие серебряные часы, что у нас хранятся с того самого дня. Но нет... этому я никогда не поверю.
-- Часы не стоят и четверти этих денег, мама.
-- Конечно, нет, а твой отец до самой последней минуты был рассудительным человеком. Он был такой степенный и бережливый, что не стал бы делать глупости.
-- Но откуда же у нас эти часы, вот чего я не могу понять, -- пробормотал Ханс не то про себя, не то обращаясь к матери.
Тетушка Бринкер покачала головой и бросила скорбный взгляд на мужа, который сидел, тупо уставившись в пол. Гретель стояла рядом с ним и вязала.
-- Этого мы никогда не узнаем, Ханс. Я много раз показывала часы отцу, но для него они все равно что картофелина. В тот страшный вечер он пришел домой ужинать, передал мне часы и велел бережно хранить их, покуда он сам их не попросит. Едва он открыл рот, чтобы добавить еще что-то, к нам ворвался Броом Клаттербоост и сказал, что плотина в опасности. Ах! Страшна была вода в том году в неделю святой троицы! Мой хозяин схватил свои инструменты и убежал. Последний раз видела я его тогда в здравом уме. В полночь его принесли домой полумертвого; голова у него, бедного, была вся порезана и разбита. Со временем лихорадка прошла, но разум к нему не вернулся, нет... Ему становилось все хуже и хуже с каждым днем... Никогда мы ничего не узнаем...
Ханс все это слышал и раньше. Не раз он видел, как мать в дни острой нужды вынимала часы из тайника, почти решившись продать их, но так и не поддалась этому искушению.
"Нет, Ханс, -- говорила она, -- мы ведь еще не умираем с голоду. Не будем же нарушать доверие отца!"
Сейчас сын ее вспомнил несколько таких случаев и тяжело вздохнул. Потом покатил кусочек воска по столу в сторону Гретель и сказал:
-- Да, мама, ты молодец, что сохранила часы... Многие давным-давно променяли бы их на золото.
-- И тем позорнее для них! -- негодующе воскликнула тетушка Бринкер. -- Я бы так не поступила. К тому же знатные господа до того несправедливы к нам, бедным людям, что, стоило бы им увидеть такую ценную вещь у нас в руках, они, -- даже расскажи мы им все, -- чего доброго, заподозрили бы отца в...
Щеки Ханса залились гневным румянцем:
-- Они не посмели бы это сказать, мама! Посмей они только... я бы...
Он сжал кулак, видимо решив, что последние слова этой фразы слишком страшны, чтобы произнести их в присутствии матери.
Тетушка Бринкер улыбнулась сквозь слезы, гордясь негодованием сына:
-- Ах, сынок, ты честный, славный мальчик... С часами мы никогда не расстанемся. Перед смертью дорогой ваш отец, быть может, придет в себя и спросит о них.
-- Придет в себя, мама! -- повторил Ханс. -- Придет в себя... и узнает нас?
-- Да, сынок, -- почти шепотом ответила мать. -- Такие случаи бывали.
За разговором Ханс чуть не позабыл о том, что собирался идти в Амстердам. Мать редко говорила с ним так откровенно. Теперь он чувствовал себя не только ее сыном, но и ее другом, ее советчиком.
-- Ты права, мама, с часами мы не должны расставаться. Мы всегда будем хранить их ради отца. Да и деньги, может, найдутся, когда-нибудь... неожиданно.
-- Никогда! -- воскликнула тетушка Бринкер, рывком снимая последнюю петлю со спицы и тяжело роняя недоконченное вязанье на колени. -- И думать нечего! Тысяча гульденов! И все пропали в один день! Тысяча гульденов... Ох! И куда они только девались? Если они пропали дурным путем, вор признался бы в этом перед смертью... Он не посмел бы умереть с таким преступлением на душе!
-- Может, он еще не умер, -- сказал Ханс, стараясь успокоить ее. -- Может, мы когда-нибудь узнаем о нем.
-- Ах, дитя, -- промолвила мать другим тоном, -- какому вору взбрело бы в голову прийти сюда? У нас в доме, слава богу, всегда было чисто и опрятно, но небогато; ведь мы с отцом все экономили да экономили, чтобы скопить кое-что, как говорится: "Понемножку, да часто, -- вот и сумка полна". Так оно взаправду и вышло. Кроме того, у отца уже были немалые деньги, полученные за работу в Хеернохте во время большого наводнения. Каждую неделю мы откладывали гульден, а то и больше -- ведь отец работал сверхурочно и получал немалую плату за свой труд. Каждую субботу вечером мы сколько-нибудь добавляли к отложенным деньгам, не считая того времени, когда ты, Ханс, болел лихорадкой и когда родилась Гретель. Наконец кошелек был так набит, что я заштопала старый чулок, и мы начали класть деньги в него. Теперь мне кажется, будто денег в нем набралось до самого верху -- и всего за несколько недель. В те годы жалованье платили хорошее, если рабочий кое-что смыслил в технике. Чулок все наполнялся медью и серебром... и золотом тоже. Ну да, можешь открыть глаза еще шире, Гретель. Я, бывало, со смехом говорила отцу, что не из бедности ношу свое старое платье... А чулок все наполнялся... и был так туго набит, что я не раз, проснувшись ночью, тихонько вставала и при лунном свете шла пощупать его. Потом на коленях благодарила господа за то, что со временем дети мои получат хорошее образование, а отец сможет отдохнуть от своих трудов на старости лет. Порой за ужином мы с отцом поговаривали, что хорошо бы, мол, заново переделать камин и построить хороший зимний хлев для коровы. Но мой хозяин метил куда выше этого. "Большой парус ловит ветер, -- говорил он. -- Скоро мы сможем позволить себе все, что захотим..." И потом мы вместе распевали песни, пока я мыла посуду. Ах... "На тихом море за рулем легко..." С утра до ночи не было у меня никаких огорчений. Каждую неделю отец вынимал чулок, клал туда деньги, а сам смеялся и целовал меня, пока мы вместе завязывали тесемки... Ступай-ка, Ханс! Сидишь тут разинув рот, а день на исходе! -- резко закончила тетушка Бринкер, краснея при мысли о том, что слишком откровенно говорила с сыном. -- Давно пора тебе в путь.
Ханс все время сидел, устремив серьезный взгляд на мать. Теперь он встал и спросил почти шепотом:
-- А ты когда-нибудь пыталась, мама?..
Мать поняла его:
-- Да, сынок, часто. Но отец только смеется или смотрит на меня так странно, что у меня пропадает охота спрашивать. Когда в прошлую зиму ты и Гретель заболели лихорадкой и хлеб у нас почти вышел, а я ничего не могла заработать -- ведь я боялась, как бы вы не умерли, пока меня не будет дома, -- ох, как я тогда старалась! Я гладила его по голове и шептала ему о деньгах ласково, как котенок: "Где они?.. У кого они?.." Все напрасно! Он только дергал меня за рукав и бормотал такую чепуху, что вся кровь у меня застывала. Под конец, когда Гретель лежала белее снега, а ты бредил на кровати, я крикнула ему, и мне казалось, что должен же он услышать меня: "Рафф, где наши деньги? Знаешь ты что-нибудь о деньгах, Рафф? О деньгах в кошельке и чулке, что в большом сундуке лежали?" Но это было все равно, что говорить с камнем... это было...
Голос матери звучал так странно и глаза ее так горели, что Ханс, снова встревоженный, положил ей руку на плечо.
-- Успокойся, мама, -- сказал он. -- Забудем об этих деньгах. Я уже большой и сильный. Гретель тоже очень ловкая и работящая. Скоро мы опять будем зажиточными. Знаешь, мама, для меня и Гретель приятней видеть тебя веселой и радостной, чем иметь все серебро, сколько его есть на свете... Ведь правда, Гретель?
-- Мама знает это, -- ответила Гретель всхлипывая.