Вы, пожалуй, удивитесь, когда я скажу, что Рафф и его вроу пришли на конькобежные состязания; вы удивились бы еще больше, если бы заглянули к ним вечером в тот радостный день -- двадцатого декабря. Глядя на домик Бринкеров. уныло торчащий посреди замерзшего болота, ветхий домик с выпирающими стенами, словно опухшими от ревматизма, и с крышей, как шапка, надвинутая на глаза, никто и не заподозрил бы, какое веселье там внутри.
От минувшего дня не осталось ни следа, кроме огненной полосы над самым горизонтом. Несколько неосторожных облаков уже загорелось, а другие, с пылающими краями, затерялись в наползающем тумане.
Заблудившийся луч солнца, соскользнув с ивового пня, украдкой старался проникнуть в домик. Казалось, он чувствовал, что, сумей он добраться до здешних обитателей, они будут рады ему. Комната, в которой он спрятался, была так чиста, что чище и быть невозможно. Даже трещины в балках на потолке и те были тщательно протерты. Вкусные запахи носились в воздухе.
Яркое пламя торфа в камине порождало вспышки безобидных молний на темных стенах. Оно играло то на огромной кожаной библии, то на кухонной утвари, развешанной на деревянных гвоздях, то на красивых серебряных коньках и цветах на столе. В этом изменчивом свете ясное, открытое лицо тетушки Бринкер сияло. Гретель и Ханс, взявшись за руки, стояли, прислонившись к камину, и весело смеялись, а Рафф Бринкер плясал!
Этим я не хочу сказать, что он делал пируэты или дрыгал ногами, что для отца семейства было бы недопустимой вольностью; нет, я просто утверждаю, что, пока дети весело болтали, Рафф неожиданно сорвался с места, щелкнул пальцами и сделал несколько движений, очень похожих на заключительные на шотландской пляски. Потом он обнял свою вроу и в пылу восторга даже поднял ее с земли.
-- Ура! -- крикнул он. -- Вспомнил! Вспомнил! -- Т-о-м-а-с Х-и-г-с. Это самое имя! Вдруг осенило. Запиши его, сынок, запиши!
Кто-то постучал в дверь.
-- Это меестер! -- ликующе вскричала тетушка Бринкер. -- Боже правый, и что только делается!
Мать и дети бросились отворять дверь и, смеясь, столкнулись на пороге.
Но это все-таки был не доктор, а три мальчика: Питер ван Хольп, Ламберт и Бен.
-- Добрый вечер, молодые люди, -- проговорила тетушка Бринкер, такая счастливая и гордая, что ее не удивило бы посещение самого короля.
-- Добрый вечер, юфроу, -- откликнулись все трое, отвесив ей по глубокому поклону.
"О господи! -- думала тетушка Бринкер, то опускаясь, то поднимаясь -- ни дать ни взять масло в маслобойке. -- Счастье, что я в Гейдельберге выучилась делать реверансы!"
Рафф ответил на поклон мальчиков только вежливым кивком.
-- Садитесь, прошу вас, молодые люди! -- сказала его жена, а Гретель застенчиво подвинула гостям табурет. -- У нас, как видите, сидеть не на чем, но вон то кресло, у огня, к вашим услугам, и если вы не против сидеть на твердом, так наш дубовый сундук не хуже, чем любая скамья... Правильно, Ханс, подвинь его поближе!
Когда, к удовольствию тетушки Бринкер, мальчики уселись, Питер, говоривший от лица всех троих, объяснил, что они идут в Амстердам на лекцию и зашли по пути вернуть Хансу ремешок.
-- О мейнхеер, -- горячо проговорил Ханс, -- к чему было так беспокоиться! Мне очень неловко.
-- Напрасно, Ханс. Ведь мне самому хотелось зайти к вам, а не то я подождал бы до завтра, когда вы придете на работу. Кстати, Ханс, насчет вашей работы: отец очень доволен ею. Профессиональный резчик по дереву -- и тот не мог бы работать лучше вас. Отец хочет украсить резным орнаментом и южную беседку, но я сказал ему, что теперь вы опять будете ходить в школу.
-- Да, -- вмешался Рафф Бринкер решительным тоном, -- Ханс теперь же начнет ходить в школу... и Гретель тоже... это верно.
-- Приятно слышать, -- сказал Питер, повернувшись к отцу семейства. -- Я очень рад, что вы совсем выздоровели.
-- Да, молодой человек, я теперь здоров и могу работать так же упорно, как и раньше... благодарение богу!
В это время Ханс торопливо записывал что-то на полях истрепанного календаря, висящего у камина.
-- Так, так, малец, записывай. Фигс! Вигс! Ах ты, грех какой, -- проговорил Рафф в полном отчаянии, -- опять улетучилось!
-- Не бойся, папа, -- сказал Ханс: -- имя и фамилия уже записаны черным по белому. Вот смотри! Может быть, вспомнишь и все остальное. Знать бы нам адрес -- то-то было бы хорошо! -- И, обернувшись к Питеру, он проговорил вполголоса: -- У меня есть важное дело в городе и если...
-- Что?! -- воскликнула тетушка Бринкер, всплеснув руками. -- Неужто ты нынче вечером собираешься в Амстердам? Сам же признавался, что ног под собой не чувствуешь. Нет-нет... пойдешь на рассвете, и ладно.
-- На рассвете! -- повторил Рафф. -- Как бы не так! Нет, Мейтье, он должен отправиться сейчас же.
Тетушка Бринкер как будто подумала, что выздоровление Раффа становится довольно-таки сомнительным благом: ее слово уже не единственный закон в этом доме. К счастью, пословица "Смирная жена -- мужу госпожа" пустила в ее душе глубокие корни, и, пока тетушка Бринкер раздумывала, успела расцвести пышным цветом.
-- Хорошо, Рафф, -- сказала она улыбаясь. -- Мальчик не только мой, но и твой сын... Ну и беспокойное у меня семейство, молодые люди!
Питер вынул из кармана длинный ремешок.
Отдавая его Хансу, он сказал вполголоса:
-- Я не буду благодарить вас, Ханс Бринкер, за то, что вы одолжили мне это. Такие люди, как вы, не требуют выражений благодарности... Но, должен признать, вы оказали мне огромную услугу, и я рад подтвердить это. Только в самом разгаре состязаний, -- добавил он со смехом, -- я понял, как страстно мне хотелось победить.
Ханс рассмеялся тоже, радуясь, что это поможет ему скрыть свое смущение, а его лицу немного остыть. Юношам честным и великодушным, как Ханс, свойственна досадная привычка краснеть ни с того ни с сего.
-- Это пустяки, -- сказала тетушка Бринкер, приходя на помощь сыну. -- Малый всей душой хотел, чтобы вы победили на состязаниях. Я знаю, что хотел!
Вот так помогла!
-- Да ведь я в самом начале почувствовал, что с ногами у меня неладно, -- поспешил сказать Ханс. -- Лучше было выйти из состязаний, раз не осталось надежды на победу.
Питеру, видимо, стало не по себе.
-- Тут мы, пожалуй, расходимся во мнениях. Кое-что во всем этом меня смущает. Впрочем, теперь дела не поправишь -- поздно. Но вы, право же, сделали бы мне одолжение, если бы...
Конец своей речи Питер произнес так тихо, что я не могу передать его. Достаточно будет сказать, что Ханс. ошарашенный, отпрянул назад, а Питер с очень пристыженным видом пробормотал, что оставит "их у себя", раз уж он победил на состязаниях, но что "это несправедливо".
Ван Моунен кашлянул, напоминая Питеру о том, что лекция скоро начнется. В эту минуту Бен поставил что-то на стол.
-- А, -- воскликнул Питер, -- я и забыл, что у меня к вам еще одно дело! Сегодня ваша сестра убежала так быстро, что госпожа ван Глек не успела отдать ей футляр для коньков.
-- Ай-яй-яй! -- проговорила тетушка Бринкер, глядя на Гретель и укоризненно покачивая головой. -- Так я и знала: она вела себя очень невежливо.
(Втайне она думала, что лишь очень немногие женщины могут похвалиться такой прелестной дочуркой.)
-- Вовсе нет, -- засмеялся Питер, -- она сделала как раз то, что следовало: побежала домой со своими вполне заслуженными сокровищами... Да и кто поступил бы иначе на ее месте?.. Ну, не будем задерживать вас, Ханс, -- продолжал он и повернулся к Хансу, но тот, в волнении следя за отцом, как будто забыл о гостях.
Между тем Рафф, погруженный в раздумье, твердил шепотом:
-- Томас Хигс, Томас Хигс... Да, это самое имя и фамилия. Эх, если б мне вспомнить и название места!
Футляр для коньков был обтянут красным сафьяном и украшен серебром. И он был так красив, что, если бы фея дунула на его крошечный ключик или сам дед-мороз разрисовал его чудесными узорами, он и то не стал бы лучше. Сверкающими буквами на крышке было написано: "Самой резвой". Внутри футляр был выложен бархатом, а в одном углу на нем были вытиснены фамилия и адрес фабриканта.
Гретель поблагодарила Питера со свойственной ей простотой. Очень довольная и смущенная, не зная, что ей еще сделать, она взяла футляр и внимательно осмотрела его со всех сторон.
-- Его сделал мейнхеер Бирмингам, -- сказала она немного погодя, краснея и держа футляр перед глазами.
-- Бирмингам! -- подхватил Ламберт ван Моунен. -- Да, это название одного города в Англии. Дай мне взглянуть... Ха-ха-ха! -- засмеялся он, поворачивая открытый футляр к свету. -- Не мудрено, что ты так подумала, но ты кое в чем ошиблась. Футляр был сделан в Бирмингаме, а фамилия фабриканта вытиснена маленькими буквами. Хм! Они такие мелкие, что я ничего не могу разобрать.
-- Дай я попробую, -- сказал Питер, заглядывая через его плечо. -- Эх ты, да ведь они видны совершенно отчетливо! Видишь заглавные буквы: "Т" и "X"... Вот "Т"...
-- Прекрасно! -- воскликнул Ламберт торжествуя. -- Если тебе так легко прочесть это, мы тебя послушаем. "Т" и "X", а дальше что?
-- "Т... X... Т... X..." А! Томас Хигс-теперь все ясно, -- ответил Питер, очень довольный, что сумел наконец разобрать это имя, но сразу же спохватился, что он и Ламберт ведут себя довольно бесцеремонно, и повернулся к Хансу.
И тут Питер побледнел. "Что с ними случилось, с этими людьми?" -- подумал он. Рафф и Ханс вскочили с места и смотрели на Питера вне себя от радости и удивления. Гретель, казалось, сошла с ума. Тетушка Бринкер металась по комнате с незажженной свечой в руках и кричала:
-- Ханс, Ханс! Где твоя шапка? Ох, меестер! Ох, меестер!
-- Бирмингам! Хигс! -- воскликнул Ханс. -- Вы сказали-Хигс! Мы его нашли! Сейчас побегу!
-- Видите ли, молодые люди... -- тараторила тетушка Бринкер, еле переводя дух и хватая с кровати шапку Ханса, -- видите ли, мы знаем его... он наш... нет, не наш... я хочу сказать... Ой, Ханс, беги в Амстердам сию же минуту!
-- Спокойной ночи... -- задыхаясь, пробормотал Ханс, сияя от неожиданной радости, -- спокойной ночи... Извините меня, я должен бежать... Бирмингам... Хигс... Хигс... Бирмингам... -- И, выхватив шапку у матери, а коньки у Гретель, он выбежал вон из домика.
Что еще могли подумать мальчики, как не то, что вся семья Бринкеров внезапно помешалась!
Они смущенно попрощались и собрались уходить. Но Рафф остановил их:
-- Этот Томас Хигс, молодые люди, это... один... одно лицо...
-- А! -- воскликнул Питер, убежденный, что Рафф -- самый сумасшедший из всех.
-- Да... одно лицо... один... хм!.. один знакомый. Мы думали, он умер. Надеюсь, это тот самый человек. Это в Англии -- так вы сказали?
-- Да, тут написано Бирмингам, -- ответил Питер. -- Очевидно, это тот Бирмингам, что в Англии.
-- Я знаю этого человека, -- сказал Бен, обращаясь к Ламберту. -- От его фабрики до нашего дома и четырех миль не будет. Странный человек... все молчит, как устрица, совсем не похож на англичанина. Я не раз видел его. Серьезный такой, с очень красивыми глазами. Как-то раз он ко дню рождения Дженни сделал по моему заказу превосходный футляр для письменных принадлежностей. Он вырабатывает бумажники, футляры для подзорных труб и всякого рода изделия из кожи.
Бен говорил по-английски, поэтому ван Моунен перевел его слова для сведения всех заинтересованных лиц, отметив про себя, что ни Рафф, ни его вроу, видимо, отнюдь не чувствовали себя несчастными, хотя Рафф весь дрожал, а глаза у тетушки Бринкер были полны слез.
Можете мне поверить, доктор от слова до слова выслушал всю историю, когда поздно вечером приехал вместе с Хансом.
-- Молодые люди ушли уже давно, -- сказала тетушка Бринкер, -- но, если поторопиться, их нетрудно будет отыскать, когда они вернутся с лекции.
-- Это верно, -- промолвил Рафф, кивнув: -- вроу всегда попадает в самую точку. Хорошо бы, мейнхеер, повидать молодого англичанина раньше, чем он позабудет о Томасе Хигсе. Это имя, видите ли, легко ускользает из памяти... Невозможно удержать его ни на минуту. Откуда ни возьмись, оно вдруг налетело на меня и ударило, как копер сваю, а мой парень записал его. Да, мейнхеер, я бы на вашем месте поспешил потолковать с англичанином: он много раз видел вашего сына. Подумать только!
Тетушка Бринкер подхватила его слова:
-- Вы легко узнаете мальчика, мейнхеер, -- он в одной компании с Питером ван Хольпом, а волосы у него вьются, как у иностранцев. И вы послушали бы, как он говорит: так-то громко да быстро, и все по-английски! Но для вашей чести это не помеха.
Доктор взял шляпу и собрался уходить. Лицо его сияло. Он пробормотал, что "это, конечно, в духе моего сорванца -- принять дурацкое английское имя", потом назвал Ханса "сын мой", чем донельзя осчастливил юношу, и выбежал из дома с живостью, отнюдь не подобающей такому знаменитому доктору.
Недовольный кучер утешился, высказав по дороге домой, в Амстердам, все, что у него было на душе. Доктор сидел в углу кареты и не мог услышать ни слова, поэтому кучеру теперь выпал очень удобный случай обругать людей, которые ни капельки не считаются ни с кем и вечно требуют лошадей по десяти раз за ночь.