Библіотека великихъ писателей подъ редакціей С. А. Венгерова
СПб., 1910
I.
"Исторія села Горюхина" -- произведеніе въ высшей степени любопытное и въ значительной степени даже загадочное.
Начатое въ 1830 году, въ Болдинѣ же, оно между тѣмъ ничего общаго не имѣетъ съ основными мотивами творчества Пушкина за этотъ періодъ -- съ тѣми мотивами, которые, какъ мы пытались доказать въ нашей работѣ о "Повѣстяхъ Бѣлкина", варьируются на различные лады, то трагическіе (въ "Маленькихъ трагедіяхъ"), то комическіе (въ "Повѣстяхъ"):
Внѣшняя форма пародіи, обиліе и сложность мотивовъ, ее проникающихъ, масса бытовыхъ деталей деревенской жизни и, наконецъ, ея незаконченность, приводятъ въ недоумѣніе многихъ изслѣдователей. Изъ нихъ одни, смутно чуя въ ней что-то необыкновенное, небывалое, расточаютъ ея творцу много лестныхъ похвалъ, но ничего не говорятъ по существу -- таковы Анненковъ, Бѣлинскій и Аполлонъ Григорьевъ. Другіе же, совершенно обходя содержаніе, удѣляютъ главное вниманіе формѣ ея, стараясь отгадать, кого именно Пушкинъ "пародируетъ" въ ней, кого онъ такъ жестоко преслѣдуетъ въ лицѣ "историка"-Бѣлкина. Таковы Страховъ и его послѣдователи, считающіе ее пародіей на искусственный стиль и ложныя формы "Государства Россійскаго" Карамзина (смотри его замѣтки о Пушкинѣ, стр. 27--32); таковъ и г. Черняевъ, усматривающія въ ней скорѣе насмѣшку надъ Полевымъ и Каченовскимъ (Критическія статьи и замѣтки о Пушкинѣ. Харьковъ 1900.). Правда, г. Черняевъ пытается подойти къ "Исторіи села Горюхина" и со стороны содержанія; но и его цѣнныя замѣчанія тонутъ въ полемикѣ со Страховымъ, якобы незаслуженно оскорбившимъ отъ имени Пушкина тѣнь Карамзина, да въ параллеляхъ между "Исторіей Горюхина" и "Исторіей русскаго народа" Полевого.
Критика, такимъ образомъ, очень мало сдѣлала для выясненія основной идеи этого, по выраженію Бѣлинскаго, литературнаго перла. Выясненіе же этой идеи затрудняется еще тѣмъ, что въ "Исторіи" Пушкинъ старательно затушевываетъ свою личность, дѣйствительно переодѣвается въ Бѣлкина, смотритъ на жизнь его глазами, разсказываетъ о самыхъ ужасныхъ явленіяхъ его невозмутимымъ тономъ спокойнаго "историка, наблюдателя и пророка вѣковъ и народовъ" и пропускаетъ все, о чемъ идетъ рѣчь, сквозь его простую душу, почти никогда не обнаруживая за его спиной своего присутствія. Получается безусловная, художественная мистификація, весьма искусно гримирующая личность творца, по не менѣе искусно затушевывающая центральную идею этого произведенія.
Если ко всему этому еще прибавить, что нѣтъ почти никакихъ фактическихъ данныхъ, которыя могли бы бросить хоть слабый свѣтъ на мотивы и цѣли, которыми руководствовался художникъ, то ясна станетъ безвыходность положенія изслѣдователя. И ему по необходимости остается только гадать, ограничиваться одними только болѣе или менѣе правдоподобными соображеніями психологическаго свойства.
II.
Нѣтъ сомнѣнія, что форма пародіи, въ которую Пушкинъ хотѣлъ облечь свою "Исторію села Горюхина", не случайна. Она безусловно была подсказана ему сильнымъ желаніемъ посмѣяться надъ кѣмъ-то и зло посмѣяться. Можетъ быть онъ дѣйствительно хотѣлъ "пародировать" Карамзина или Полевого, а можетъ быть онъ имѣлъ въ виду и иныхъ современныхъ ему историковъ и просто писателей, съ "ученымъ видомъ знатока" отстаивающихъ старыя, набившія уже оскомину истины, выдавая ихъ за новыя, и важно опровергающихъ никѣмъ не поддерживаемыя или давно уже отвергнутыя ложныя мнѣнія? Ниже мы остановимся на этомъ вопросѣ. Но какъ бы ни была своеобразна эта форма и какую бы роль она ни играла, мы все же не сумѣемъ постичь чрезвычайно сложный творческій процессъ Пушкина въ этомъ произведеніи, если будемъ исходить только изъ нея. Намъ думается, что художника прежде всего являются образы и ихъ взаимоотношенія, словомъ то, что составляетъ сущность содержанія, а потомъ уже соотвѣтствующая форма, которая, конечно, можетъ еще видоизмѣняться подъ вліяніемъ различныхъ второстепенныхъ мотивовъ, нѣсколько осложняющихъ и само содержаніе.
Вотъ почему намъ кажется, что мы поступимъ правильнѣе, если изберемъ обратный путь -- если, исходя изъ содержанія, будемъ слѣдить за тѣмъ, какъ оно постепенно растетъ, осложняется и, впитывая въ себя самые разнообразные мотивы, выливается въ концѣ въ загадочную форму пародіи.
Въ этомъ отношеніи можетъ быть слѣдуетъ прежде всего обратить вниманіе на то, что "Исторія села Горюхина" написана въ Болдинѣ, въ разоренномъ имѣніи отца поэта, Сергѣя Львовича Пушкина, извѣстнаго своими сибаритскими привычками и неумѣньемъ вести хозяйство, къ которому относился съ полнымъ пренебреженіемъ. Можетъ быть именно эта деревня и служила художнику натурой, съ которой списывалъ житье-бытье горюхинцевъ?
Въ "Исторіи" имѣется нѣсколько деталей, наводящихъ на мысль о томъ, что Пушкинъ находился во власти родныхъ картинъ и личныхъ воспоминаній, когда писалъ ее. Такъ, разсказъ Бѣлкина о своемъ возвращеніи въ Горюхино и о той трогательной встрѣчѣ, которую устроили ему дворовые, безусловно воспроизводитъ то радостныя минуты, какія переживалъ Пушкинъ, когда пріѣзжалъ въ Михайловское. Въ письмѣ къ Вяземскому отъ 9-го ноября 1829 года онъ пишетъ: "...деревня мнѣ пришлась какъ-то но сердцу... Ты знаешь, что я не корчу чувствительности, по встрѣча моей дворни, хамовъ и моей няни -- ей Богу пріятнѣе щекотитъ сердце, чѣмъ слава, наслажденія самолюбія, разсѣянности и проч."...
Возможно, что и для Архипа Лысаго Пушкинъ пользовался готовой моделью среди многочисленной дворни отца, выдѣлявшей изъ себя и балладописцевъ и стихотворцевъ.
Вполнѣ возможно, что Пушкинъ имѣетъ въ виду своего отца, когда въ "баснословныхъ временахъ" говоритъ о тѣхъ "внукахъ богатыхъ дѣдовъ, которые, не умѣя отвыкнуть отъ своихъ роскошныхъ привычекъ, требовали полные доходы отъ имѣнія въ десять кратъ уже уменьшившагося".
Такимъ образомъ можно, пожалуй, думать, безъ особаго риска ошибиться, что именно бытъ, образъ жизни и нравы болдинцевъ и послужили первымъ побудительнымъ мотивомъ для созданія "Исторіи", что именно въ Болдинѣ онъ черпалъ свѣжія краски для изображенія "горюхинцевъ". Вѣдь надо помнить, что Пушкинъ почти всегда исходитъ изъ реальной дѣйствительности -- почти всегда живые образы претворяетъ въ свои многообъемлющіе національные или общечеловѣческіе типы.
Но какъ истый геніальный художникъ, Пушкинъ никогда не довольствуется изображеніемъ данной конкретной картины,-- онъ всегда въ малой каплѣ ищетъ отраженія всего солнца, въ данномъ конкретномъ образѣ -- чертъ характерныхъ для цѣлой исторической полосы, для цѣлаго класса или націи. У него всегда типы -- символы, поражающіе своей обобщающей силой.
Вотъ почему онъ и здѣсь поднимается надъ бытомъ и, черпая изъ него матеріалъ, творитъ картину, въ которую укладывается вся деревенская Россія Николаевской эпохи, создаетъ великій символъ, подъ который можно подвести любой уголокъ закрѣпощенной родины. Мы вѣдь ясно ощущаемъ, какъ рамки данной конкретной жизни раздвигаются, мѣстныя краски испаряются и собственныя имена превращаются въ нарицательныя.
Можетъ быть здѣсь, въ Болдинѣ, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ крестьянскаго безправія, вновь вспыхнули его прежніе политическіе идеалы, которые тлѣли въ его душѣ и въ Николаевскую эпоху? Можетъ быть онъ своей "Исторіей" только лишній разъ доказываетъ, что всегда оставался вѣренъ своимъ завѣтнымъ стремленіямъ, которыя онъ выразилъ съ такою мощью въ молодые годы въ стихотвореніи "Деревня", проникнутомъ чувствомъ глубокаго негодованія на крѣпостное право.
Пушкинъ ясно была необходимость освобожденія крестьянъ и тогда, когда многіе политическіе дѣятели изъ среды декабристовъ относились еще довольно холодно къ крестьянскому вопросу. Такъ еще въ 1822 г. онъ писалъ: "нынче наша политическая свобода неразлучна съ освобожденіемъ крестьянъ".
И можетъ быть, тотъ, кто заговорилъ раньше другихъ о великой идеѣ свободы, замолчалъ послѣднимъ...
С. А. Венгеровъ, свѣряющій Пушкинскій текстъ съ его рукописями, хранящимися въ Румянцевскомъ музеѣ, открылъ одну, кажись, маловажную деталь -- вмѣсто Горохино слѣдуетъ читать "Горюхино"; но это одна изъ тѣхъ счастливыхъ деталей, которыя иногда бросаютъ цѣлый снопъ свѣта на весь характеръ и смыслъ произведенія.
Какъ ни явно изъ содержанія, что Пушкинъ символизируетъ въ "Исторіи" всю Россію, все же названіе "Горохино" отдаетъ чѣмъ-то смѣшнымъ, несерьезнымъ. "Горюхино" же сразу говоритъ за то, что художникъ вкладываетъ здѣсь серьезный общественный смыслъ, что онъ смотритъ дальше быта, что онъ рисуетъ не случайную картину случайныхъ людей, заброшенныхъ въ отдаленный уголокъ, а широкій фонъ, на которомъ у мѣшается вся Россія.
Въ этомъ отношеніи самой замѣчательной является центральная часть "Исторіи", носящей названіе "Баснословныя времена",-- та часть, гдѣ Бѣлкинъ порою сбивается съ своего неестественнаго повышеннаго тона и начинаетъ разсказывать простымъ языкомъ Пушкинской прозы. Можетъ быть, "Баснословныя времена" и есть то ядро, откуда исходитъ художникъ, и къ которому подомъ уже, при осложненіи содержанія иными мотивами, присоединяется автобіографія Бѣлкина и "времена историческія" -- разсчитанныя главнымъ образомъ на пародію?
"Темныя преданія гласятъ" -- наивно и простодушно разсказываетъ Бѣлкинъ, въ "Баснословныхъ временахъ",-- что "нѣкогда приказчиковъ не существовало; старосты никого не обижали, обитатели работали мало, а жили припѣваючи, и пастухи стерегли стадо въ сапогахъ"... Но мы не должны обольщаться этой очаровательной картиной -- "это не болѣе, какъ миѳа, свидѣтельствующая только о томъ, что люди не довольны настоящимъ и украшаютъ невозратимое минувшее цвѣтами своего воображенія", ибо "на будущее по опыту у нихъ мало надежды", такъ какъ опытъ говоритъ, что 4-го мая былъ битъ Тришка, 6-го Сенька, 9-го опять Тришка и т. д. безъ конца.
А "вотъ что достовѣрно" -- и достовѣрно не для одного только Горюхина, а для большей части тогдашней крѣпостной Россіи -- что въ теченіе извѣстнаго времени родовыя имѣнія раздроблялись, приходили въ упадокъ, а "обѣднѣвшіе внуки богатыхъ дѣдовъ, не умѣя отвыкнуть отъ роскошныхъ своихъ привычекъ, требовали прежніе полные доходы отъ имѣнія въ десять кратъ уже уменьшившагося", а это неминуемо должно было привести къ полному разоренію крестьянъ, къ все болѣе возраставшей ненависти между господами и рабами и къ усиленнымъ репрессіямъ со стороны первыхъ.
Достовѣрно и то, что въ любомъ уголкѣ Россіи жизнь мужика опредѣлялась капризной прихотью, можетъ быть даже и не плохихъ по характеру Бѣлкиныхъ, изъ туманнаго далека диктовавшихъ свою волю черезъ намѣстниковъ, въ просторѣчьи приказчиками именуемыхъ, которые понимали эту волю по своему и всюду приказчики имѣли свои особыя "политическія системы", главнымъ основаніемъ которыхъ служила слѣдующая аксіома: "чѣмъ мужикъ богаче, тѣмъ онъ избалованнѣе, чѣмъ бѣднѣе, тѣмъ смирнѣе, вслѣдствіе сего надо стараться о смирности вотчины, какъ о главной крестьянской добродѣтели". А эта "аксіома вездѣ" должна была привести къ тому, что села "Горюхины" въ нѣсколько лѣтъ совершенно обнищали, базары пустѣли и пѣсни Архиповъ Лысыхъ умолкали.
На фонѣ такого безправія и нищеты мужикъ дичалъ, превращался въ тупое и покорное животное, безмолвно принимающее удары своего хозяина. И "граждане" -- разсказываетъ дальше "историкъ" -- на внезапныя бѣды, сотрясавшіяся на ихъ головы въ образѣ "человѣка въ картузѣ и въ старомъ голубомъ кафтанѣ отвѣчали" безсмысленнымъ почесываніемъ затылковъ, а послѣ грозныхъ окриковъ въ родѣ: "небось, выбью дурь изъ вашихъ головъ", опускали носы и "съ ужасомъ расходились по домамъ".
И не въ одномъ только Горюхинѣ, а всюду, въ дни и часы досуга или праздниковъ народъ "шумно окружалъ увеселительное зданіе (кабакомъ въ просторѣчіи именуемое)" напивался до потери сознанія и засыпалъ "гдѣ-нибудь въ переулкахъ за заборами ".
Дикимъ и озлобленнымъ, имъ иногда сильно хотѣлось на комъ-нибудь вымостить свою злобу, и тогда съ сладострастной жестокостью отупѣвшаго раба безумно глумились надъ существомъ, еще болѣе безправнымъ, чѣмъ они, будь это измученная рабочая лошадь или на козлахъ сидящій "оборванны и жидъ".
Такова картина быта и нравовъ горюхинцевъ. Кажись, она вовсе не сложная: схвачено всего нѣсколько чертъ и то, повидимому, не очень ярко; во всякомъ случаѣ художникъ съ своей стороны дѣлаетъ все возможное, чтобы она вышла какъ нельзя проще и наивнѣе. А между тѣмъ вы явно чувствуете, что рѣчь идетъ не о "странѣ, занимающей на земномъ шарѣ не болѣе 240 десятинъ", а объ огромномъ, пугающимъ своей безбрежностью государствѣ - чудовищѣ, простирающемся "отъ пламенной Колхиды до хладныхъ финскихъ скалъ", отъ и и когда незамерзающаго Чернаго моря до покрытаго вѣчнымъ льдомъ Сѣвернаго океана.
Чтобы рельефнѣе стало, что здѣсь виноваты не данныя конкретныя условія, что это не какое-нибудь исключительное мѣсто, а символъ всей Россіи, художникъ дѣлаетъ хозяиномъ этого разореннаго гнѣзда тихаго и безобиднаго Бѣлкина, который самъ не знаетъ и не понимаетъ, что творится за его спиной. Здѣсь, повидимому, меньше всего проявляется чья-нибудь злая воля, которая можетъ быть обуздана.
Вѣдь Бѣлкинъ не принадлежитъ къ тѣмъ внукамъ богатыхъ дѣдовъ, которые, "не умѣя отказаться отъ своихъ роскошныхъ привычекъ, требуютъ прежніе полные доходы отъ имѣнія въ десять кратъ уже уменьшившагося ". "Тихій кроткій и честный", онъ ведетъ жизнь самую умѣренную, "избѣгаетъ полнаго рода излишествъ, никогда не бываетъ навеселѣ", и, обладая "стыдливостью истинно дѣвической", не возится съ женщинами, хотя къ "женскому полу имѣетъ великую склонность".
Мечтатель, онъ совершенно далекъ отъ прозы жизни, отъ пошлой обыденщины. Съ неподражаемымъ юморомъ разсказывается, какъ онъ величественно хранитъ въ своемъ стулѣ въ ту самую минуту, какъ сосѣдъ "своими разысканіями и строгими допросами приводить въ крайнее замѣшательство плута старосту и къ совершенному безмолвію принуждаетъ"; поручаетъ управленіе села "старой своей ключницѣ, пріобрѣтшей его довѣренность искусствомъ разсказывать исторіи", отмѣняетъ
барщину и учреждаетъ весьма "умѣренный оброкъ". Можетъ быть, здѣсь сказывается даже не одна безпечность, а нѣчто другое, болѣе глубокое. Можетъ быть, Бѣлкинъ принадлежитъ даже къ типу тѣхъ прогрессивныхъ молодыхъ дворянъ, которые не безъ доли идейности "тяжелой барщины яремъ оброкомъ легкимъ замѣняли". Говорить же его біографъ, Ненарадовскій помѣщикъ, что его "слабость и пагубное нерадѣніе" -- обще всѣмъ "молодымъ нашимъ дворянамъ".
Спрашивается, виновата ли такая добрая душа во всемъ томъ, что творится въ его деревнѣ, что хозяйство разорено, что староста плутуетъ, что крестьяне нищаютъ. Вѣдь онъ тутъ рѣшительно не при чемъ.
Чистъ онъ и неповиненъ, какъ славный его собратъ, Маниловъ, у котораго крестьянскія избы частью покосились, частью совсѣмъ заколочены, а мужики почти нищенствуютъ.
Добрые, они вѣдь такъ тепло и такъ трогательно относятся къ людямъ. Маниловъ мечтаетъ о тихой и интимной жизни съ своимъ лучшимъ другомъ, съ которымъ онъ могъ бы въ укромной бесѣдкѣ вести нескончаемые разговоры о самыхъ возвышенныхъ матеріяхъ. А Бѣлкинъ приходить въ необыкновенное волненіе при видѣ бурой коровы, которая "паслась на некошеномъ лугу", мужиковъ, бывшихъ когда-то его потѣшными мальчиками и замужнихъ бабъ, которыя нѣкогда, будучи еще дѣвчонками, сидѣли "на полу для посылокъ". Нѣтъ, имъ обоямъ неизвѣстны ни корысть, ни злоба; и съ нихъ вина совершенно снимаются.
Сентиментальные, лѣнивые и безпечные, они, вѣдь, совершенно не вмѣшиваются въ жизнь, предоставляя ее собственному теченію, которое направляется всей этой ужасной "россійской дѣйствительностью", не ими созданной и не ими творимой.
Но Бѣлкинъ не только Маниловъ, но отчасти и Тентетниковъ. И онъ сладко грезитъ о чемъ-то возвышенномъ, постоянно почти пребывая въ атмосферѣ несбыточныхъ мечтаній и "возвышенныхъ" идеаловъ. Какъ ни комично его пристрастіе къ литературѣ, оно все же трогаетъ насъ своей искренностью и наивной простотой. Пусть онъ страдаетъ зудомъ писательства, пусть говоритъ въ немъ довольно громко тщеславіе, все же, поскольку онъ далекъ отъ обыденщины, поскольку онъ испытываетъ даже суевѣрное благоговѣніе предъ отечественной словесностью, которой приноситъ въ жертву всѣ свои матеріальныя блага, онъ человѣкъ высшаго порядка и вовсе не причастенъ къ тому вѣковому злу, которое снѣдало тѣло русскаго государства.
"Боже, какъ грустна наша Россія",-- произнесъ Пушкинъ съ глубокой тоской, когда Гоголь прочелъ ему первыя главы изъ "Мертвыхъ душъ", для которыхъ "Исторіи села Горюхина" является геніальнымъ предначертаніемъ, полнымъ той же неизбывной тоски, того же смѣха сквозь незримыя слезы.
"Исторія села Горюхина" не сатира, а глубокая, полная невыразимой грусти, иронія надъ всей Россіей, надъ всей этой огромной деревней "Горюхинымъ", гдѣ крестьянскія избы зимой почти до крышъ занесены снѣгомъ, гдѣ волки въ глухую долгую ночь тоскливо воютъ подъ окномъ, гдѣ печаль топятъ въ отвратительной водкѣ, гдѣ въ горѣ не плачутъ, а только тупо почесываютъ затылки, если не спины...
Скорби полна эта иронія: она не отравлена жгучимъ ядомъ земного, слишкомъ земного сатирическаго гнѣва, а проникнута глубокой жалостью къ человѣку, той жалостью, которая такъ характерна для юмора. Съ доброй усмѣшкой, почти спокойно, какъ истый мудрецъ, Пушкинъ разсказываетъ то, что ему одному было видно,-- разсказываетъ безъ тѣни одобренія или порицанія кому бы то ни было. Онъ просто рисуетъ. Вѣдь онъ всегда таковъ. Онъ никогда никого не обвиняетъ и не осуждаетъ,-- онъ постигаетъ. Онъ только пытливо вглядывается въ окружающую жизнь, подходя къ ней съ совершенно инымъ масштабомъ, чѣмъ нашъ, глядя на нее съ точки зрѣнія высшей, ему одному открытой правды.
Щедринъ заимствовалъ форму "Исторіи села Горюхина" для своей "Исторіи одного города"; и онъ вначалѣ старался даже поддѣлываться подъ стиль Бѣлкина. Но какая огромная разница въ манерѣ, въ тонѣ и отношеніи къ изображеннымъ лицамъ!
Щедринъ полонъ жгучей ненависти ко всѣмъ: и къ дикимъ въ своей жестокости правителямъ, и къ тупымъ въ своей покорности опекаемымъ "глуповцамъ". Негодуя, онъ обжигаетъ пламенемъ своего возмущеннаго сердца даже самаго незлобиваго читателя, страстно зоветъ на борьбу во имя извѣстныхъ политическихъ идеаловъ, гнѣвно нападая на своихъ враговъ, на все то, что мѣшаетъ ихъ скорому осуществленію. Онъ не знаетъ чувства жалости, и не любовь онъ будить, а ту святую ненависть, которая не должна знать пощады въ борьбѣ. Такъ поступаетъ сатирикъ, который весь въ жизни, который распредѣляетъ людей и явленія по категоріямъ добра и зла, сортируетъ ихъ на правыхъ и виноватыхъ, принимая, конечно, сторону первыхъ.
Пушкину чужда злобная сатира; ему вѣдомъ только юморъ. Онъ всегда смотритъ дальше и глубже; ему открыты иныя, болѣе вѣчныя цѣнности. Вотъ почему все моментное, преходящее не волнуетъ его такъ страстно и не будитъ въ немъ слѣпой ненависти.
Поднимаясь выше классовыхъ или групповыхъ интересовъ, обнимая своимъ проникновеннымъ взоромъ всю жизнь въ ея цѣломъ, онъ постигаетъ то, что творится за видимыми ея формами, постигаетъ истинную причину вещей, въ которыхъ виноваты не правители и не подчиненные -- наоборотъ, они одинаково достойны сожалѣнія, а весь складъ жизни, вѣковые устои русскаго государства.
Въ этой то всезахватывающей шири задуманной художникомъ картины русской жизни, въ этой то ужасающей правдѣ, разсказанной простодушнымъ тономъ Бѣлкина, не задающагося никакими общественно-политическими цѣлями -- въ гнетущей своей безысходностью правдѣ, служащей самымъ грознымъ осужденіемъ крѣпостному праву, и заключается, несомнѣнно, главный смыслъ и значеніе "Исторіи села Горюхина".
III.
Выше мы сказали, что въ незаконченной "Исторіи" своей Пушкинъ пытался стать выше классовыхъ или групповыхъ интересовъ и нарисовать широкую, всеохватывающую картину Россіи Николаевской эпохи -- картину, въ которой фономъ являлся бы крѣпостной бытъ. "Исторія", такимъ образомъ, должна была бы прозвучать неслыханнымъ укоромъ вѣковымъ устоямъ русской жизни, грознымъ осужденіемъ всему ея укладу.
Думается, что это одно могло уже заставить Пушкина старательно скрываться, пользоваться своеобразнымъ, въ своемъ родѣ весьма изящнымъ, езоповскимъ языкомъ, въ которомъ слабѣе всего звучали бы субъективныя нотки, меньше всего отражалась бы доподлинная личность его. Вліяніе Бенкендорфщины могло сказаться даже безсознательно: не то, чтобы поэтъ намѣренно прятался за чьей-либо спиной, а ему просто не приходила на умъ откровенная форма, въ которой онъ могъ бы говорить за себя. Вотъ почему, быть можетъ, онъ заставляетъ разсказывать эту "исторію"!" Бѣлкина, самъ же ограничивается ролью посторонняго слушателя. Тѣмъ болѣе роль эта вполнѣ подходитъ для него, какъ художника юмориста, глядящаго на жизнь нѣсколько издалека и не пылающаго страстнымъ гнѣвомъ, толкающимъ сатирика на постоянное вмѣшательство въ ходъ событій и на порою надоѣдливыя вставки и примѣчанія, которыми изобилуетъ, напримѣръ, "Исторія одного города" Щедрина.
Мы теперь подходимъ къ тому моменту, когда содержаніе осложняется, впитываетъ новые элементы, нѣсколько даже чуждые своему основному характеру. Зная Бѣлкина изъ письма Ненарадовскаго помѣщика и изъ его автобіографіи, какъ человѣка тихаго, скромнаго и стыдливаго, мы ожидали бы услышать изъ его устъ простой и наивный разсказъ, лишенный и тѣни тщеславія. А между тѣмъ Пушкинъ заставляетъ его переживать настоящіе потуги творчества, писать свою "исторію" необыкновенно вычурнымъ и напыщеннымъ стилемъ, претендовать на какую-то ученность и знаніе "знаменитыхъ" историковъ своего времени, въ родѣ Нибура.
Были, очевидно, еще и иныя психологическія причины, по которымъ Пушкинъ намѣренно осложняетъ образъ Бѣлкина, такъ сказать нанизываетъ на остовѣ его характера такія черты, которыхъ мы меньше всего ожидали бы -- черты, явно разсчитанныя на то, чтобы надъ ними посмѣяться или вѣрнѣе, чтобы посредствомъ ихъ кого-то высмѣять. Такимъ образомъ, къ главной цѣли, которую мы выяснили въ предыдущей главѣ, приплетается, повидимому, еще одна, которая и придала "Исторіи" форму пародіи.
Кого же Пушкинъ имѣетъ въ виду своей пародіей.
Думается, что помимо той или иной конкретной личности Пушкинъ пытается прежде всего осмѣять какую-то общую полосу, общее направленіе въ литературѣ. Дѣло въ томъ, что при самыхъ тщательныхъ изслѣдованіяхъ и рискованныхъ параллеляхъ, которыя проводятъ критики въ родѣ Страхова или Черняева, никакъ не удается уловить что-нибудь общее въ стилѣ Бѣлкина и якобы пародируемаго историка -- Карамзина (по мнѣнію Страхова) или Полевого (по мнѣнію Черняева). Дальше общихъ мыслей, тона и, при извѣстной натяжкѣ, плана эти сравненія не идутъ. Языкъ же остается принадлежностью самого Бѣлкина, такъ сказать оригинальной чертой его творчества.
Вотъ какъ Страховъ доказываетъ свою мысль, что "Лѣтопись села Горюхина" есть пародія на первыя главы "Исторіи Государства Россійскаго":
" Вступленіе,-- говоритъ онъ,-- соотвѣтствуетъ предисловію". Отъ стиховъ и повѣстей Бѣлкинъ, подобно Карамзину, перешелъ къ исторіи, и перешелъ съ тѣми же чувствами. "Мысль,-- пишетъ Бѣлкинъ,-- оставить мелочные и сомнительные анекдоты для повѣствованія великихъ и истинныхъ происшествій давно тревожила мое воображеніе". Такъ смотрѣлъ и Карамзинъ. "И вымыслы нравятся,-- говорилъ онъ,-- но для полнаго удовольствія должно обманывать себя и думать, что они истины". Совершенно одинаковъ у обоихъ и взглядъ на значеніе исторіи. Каждый смотритъ на себя, какъ "на судью, наблюдателя и про рока вѣковъ и народовъ" и каждому исторія кажется "высшей степенью, доступной для писателя". У обоихъ за вступленіемъ слѣдуетъ списокъ источниковъ, и оба всячески восхваляютъ героевъ своей исторіи. "Но еще сильнѣе,-- прибавляетъ затѣмъ Страховъ,-- чѣмъ въ отдѣльныхъ чертахъ, въ общемъ тонѣ "Лѣтописи села Горюхина" чувствуется удивительно схваченная манера Карамзина; перечитывая первый томъ "Исторіи", нельзя не чувствовать глубокой фальши, въ которую впалъ Карамзинъ, рѣзкаго и потому смѣшнаго противорѣчія между предметомъ и изложеніемъ".
Какъ видите, Страховъ улавливаетъ только общія черты въ тонѣ, въ расположеніи матеріаловъ, въ мысляхъ. Что же касается стиля, онъ ограничивается только голословнымъ заявленіемъ, что "Лѣтопись села Горюхина" писана языкомъ Карамзинской Исторіи этимъ знаменитымъ слогомъ, въ которомъ русская проза впервые зазвучала нѣсколько искуственной, монотонной, но ясной мелодіей".
Мы вовсе не раздѣляемъ взгляда г. Черняева, что Пушкинъ не могъ пародировать Карамзина уже потому одному, что "относился къ нему съ великимъ уваженіемъ и чтилъ его не только какъ писателя, но и какъ человѣка". Это отнюдь не исключаетъ психологической возможности для такого многосторонняго человѣка, какъ Пушкинъ, высмѣивать слабыя стороны Карамзинскаго ложнаго стиля. Въ особенности, если причемъ во вниманіе основную черту Пушкинскаго творчества -- стремленіе всегда и всюду къ естественности, простотѣ и правдивости языка. Пародировалъ же Пушкинъ, при всемъ своемъ благоговѣніи передъ Шекспиромъ, его Лукрецію въ "Графѣ Нулинѣ", попытался же онъ отвѣтить свѣтлой шуткой мрачному Данте въ своихъ дивныхъ "подражаніяхъ". Но за то безусловно правъ г. Черняевъ, что параллели, приведенныя Страховымъ, вовсе не убѣдительны: что "списокъ источниковъ находится въ началѣ не одной только "Исторіи Государства Россійскаго", что Бѣлкинымъ и Карамзинымъ руководили совершенно различныя побужденія при писаніи "Исторіи", и что не одинъ только Карамзинъ говоритъ о славянахъ хвалебнымъ языкомъ. Что же касается ложности тона и искусственности подъема, то и въ этомъ повиненъ не одинъ только Карамзинъ. Въ такомъ тонѣ писали и Полевой, и Каченов(кій, такого же тона требовала критическая литература и отъ Пушкина, преслѣдовавшая его за несоблюденіе чинности, "начиная съ появленія "Руслана и Людмилы" и кончая "Борисомъ Годуновымъ", въ которомъ даже сцена свиданія Самозванца съ Мариной признана крайне неприличной ".
Думается, что этимъ вычурнымъ, ложнымъ, несоотвѣтствующимъ содержанію тономъ Бѣлкина Пушкинъ прежде всего высмѣиваетъ не того или другого отдѣльнаго писателя, а цѣлую полосу въ современной ему русской литературѣ, не умѣвшей еще отказаться отъ ложнаго пафоса. унаслѣдованнаго у предшествовавшаго поколѣнія,-- отъ требованія "чинности".
Пушкинъ, какъ сообщаетъ Анненковъ, пересмотрѣлъ въ Болдинѣ все, что объ немъ было сказано въ журналахъ, "написалъ" пропасть полемическихъ статей противъ своихъ "толстопузыхъ критиковъ", глубокомысленнымъ изысканіямъ которыхъ онъ подвелъ итогъ, равняющійся указанію "пяти грамматическихъ ошибокъ въ его сочиненіяхъ".
Въ одной изъ его отповѣдей мы читаемъ: "Жеманство и напыщенность болѣе оскорбляютъ, чѣмъ простонародность. Откровенныя, оригинальныя выраженія простолюдиновъ повторяются и въ высшемъ обществѣ, не оскорбляя слуха, между тѣмъ, какъ чопорные обиняки провинціальной вѣжливости возбудили бы общую улыбку"...
Вотъ эту-то чопорность и провинціальную вѣжливость, думается, и имѣлъ Пушкинъ въ виду, когда заставлялъ Бѣлкина писать свою "Исторію" необыкновенно витіеватымъ стилемъ, избѣгать такихъ выраженій, какъ кабакъ, приказчикъ, водка и г. п., именовать мужиковъ гражданами, мірскую сходку -- вѣчемъ, а фальшивые паспорта "партикулярными". Это же требованіе со стороны критиковъ чинности, доходящей до чопорности, осмѣиваетъ Пушкинъ и тогда, когда заставляетъ Бѣлкина разсказывать о самыхъ ничтожныхъ явленіяхъ тономъ пресерьезнаго изслѣдователя, восхищаться виршами Архипа Лысаго и разбирать ихъ по всѣмъ правиламъ журнальной критики 20-хъ годовъ, любившей сравнивать самыя ничтожныя произведенія русскихъ писателей съ произведеніями знаменитыхъ поэтовъ античнаго міра.
Этотъ же тонъ, общій для всей критической литературы, Пушкинъ могъ имѣть въ виду и тогда, когда заставляетъ Бѣлкина съ важностью разсказывать о томъ, какъ "наука, искусство и поэзія издревле находились въ Горюхинѣ въ довольно цвѣтущемъ состояніи", что "музыка была всегда любимое искусство образованныхъ Горюхинцевъ: балалайка и волынка, услаждая чувства и сердце, понынѣ раздаются въ жилищахъ". Ту же напыщенность Пушкинъ вышучиваетъ и тогда, когда Бѣлкинъ старается объяснить причину, почему земскій Авдей не могъ прочесть "грозное посланіе помѣщика" и никакъ не рѣшается сказать, что онъ былъ пьянъ -- столь простое объясненіе ужъ слишкомъ не соотвѣтствовало бы важности изложенныхъ событій.
Такимъ образомъ, Пушкинъ имѣлъ въ виду общій характеръ и тонъ русской литературы, искусственно приподнятый и ложный,-- тонъ, который, начиная съ Карамзина, звучалъ въ продолженіе 20-хъ годовъ, не ослабѣлъ и къ 1830-му году, мѣшая такимъ образомъ сближенію жизни и литературы -- водворенію реалистическаго направленія, творцомъ котораго является Пушкинъ. Въ этомъ смыслѣ "Исторія" пародія на ложный, искусственный стиль всѣхъ вообще манерныхъ и чопорныхъ писателей, въ томъ числѣ и Карамзина.
IV.
Однако "Исторія села Горюхина" изобилуетъ многими деталями, явно свидѣтельству ющими о томъ, что помимо ироническаго отвѣта своимъ критикамъ и осмѣиванія ложнаго тона, господствовавшаго въ литературѣ, Пушкинъ имѣлъ еще въ виду и опредѣленныхъ писателей.
И въ данномъ случаѣ слѣдуетъ согласитьтя съ г. Черняевымъ, что Пушкинъ скорѣе пародировалъ не Карамзина, а Полевого съ его диллетантскимъ увлеченіемъ Нибуромъ, Гизо и Тьерри, задѣвая можетъ быть мимоходомъ и Каченовскаго, съ его одностороннимъ историческимъ скептицизмомъ.
Не останавливаясь на параллели, проводимой г. Черняевымъ между текстами "Исторіи села Горюхи на" и "Исторіи русскаго народа" Полевого, столь же мало убѣдительной, какъ и вышеуказанная параллель Страхова, мы приведемъ нѣсколько фактовъ, явно свидѣтельствующихъ о томъ, что именно Полевого Пушкинъ могъ имѣть въ виду своей пародіей.
Прежде всего надо помнить, что почти одновременно съ "Исторіей" Пушкинъ писалъ свои враждебныя статьи противъ Полевого; уже по этому одному нужно думать, что именно Полевой служилъ моделью для пародіи.
Въ "Дѣтскихъ сказочкахъ", написанныхъ въ 1830 г., Пушкинъ уподобляетъ Полевого неглупому, но слишкомъ вѣтренному и заносчивому мальчику, который ничему не хотѣлъ порядочно учиться, а потому прослылъ невѣждой.
И Бѣлкинъ, какъ мы знаемъ, ничему не учился въ дѣтствѣ и остался на всю жизнь невѣждой, который едва поднялся выше интереса къ "Письмовнику" Курганова.
"Г-нъ Полевой,-- читаемъ мы въ замѣткахъ Пушкина объ "Исторіи русскаго народа", написанныхъ въ томъ же 1830 году,-- сильно почувствовалъ достоинство Гаранта и Тьерри и принялъ ихъ образъ мнѣніи съ неограниченнымъ энтузіазмомъ... Желаніе отличиться отъ Карамзина слишкомъ явно въ г-нѣ Полевомъ, и какъ заглавіе его книги есть не что иное, какъ пустая пародія заглавія "Исторіи Государства Россійскаго", такъ разсказъ г-на Полевого слишкомъ часто не что иное, какъ пародія разсказа исторіографа"... И дальше: "основываемся на стараніи г-на Полевого сохранить драгоцѣнныя краски старины и частыхъ его заимствованіяхъ х лѣтописей".
Въ этой цитатѣ указываются какъ разъ тѣ самыя черты, которыя такъ безпощадно преслѣдуются въ Бѣлкинѣ.
Въ самомъ дѣлѣ Полевой приступаетъ къ своей работѣ не съ благоговѣніемъ постригшагося въ историки Карамзина и не съ его смиреніемъ, а съ дерзостью человѣка, желающаго во что бы то ни стало обратить на себя вниманіе. Просто, лавры Карамзина или Нибура не даютъ ему спать.
И для Бѣлкина главнымъ стимуломъ было то, что и ему хотѣлось увѣковѣчить свое имя въ литературѣ, что и ему казалась соблазнительной роль писателя, въ особенности историка -- "судьи, наблюдателя и пророка вѣковъ и народовъ".
Полевой, желая "сохранить драгоцѣнныя краски старины", слишкомъ часто заимствуетъ у лѣтописей.
И Бѣлкинъ сплошь да рядомъ прерываетъ свой разсказъ длинными выписками изъ своихъ лѣтописей, тоже стараясь "сохранить драгоцѣнныя краски старины".
Полевой считаетъ Нибура "первымъ историкомъ нашего вѣка" и въ великомъ благоговѣніи посвящаетъ ему свой трудъ.
И Бѣлкинъ нѣсколько разъ упоминаетъ имя Нибура, какъ самое авторитетное.
Полевой, размахиваясь направо и налѣво, съ легкимъ скептицизмомъ отвергаетъ мнѣніе своего предшественника. Такой же скептицизмъ одолѣваетъ и Бѣлкина, когда онъ разсказываетъ о "баснословныхъ временахъ" или когда производитъ глубокомысленныя изысканія по поводу "Бѣсовскаго болота".
Повидимому, многое говоритъ въ пользу того мнѣнія, что Пушкинъ пародировалъ именно Полевого: и то, что онъ занимался его "Исторіей русскаго народа" и думалъ о немъ почти въ то же время, когда рисовалъ Бѣлкина, какъ "историка", и то, что онъ питалъ къ Полевому вражду за оскорбленную память Карамзина и за слишкомъ леі кое отношеніе его къ своему труду, и то, что у нихъ обоихъ -- у Полевого и у Бѣлкина -- имѣются общія черты и даже детали, характерныя для нихъ, какъ "историковъ".
Вотъ почему слѣдуетъ думать, что если Пушкинъ имѣлъ въ видх конкретную личность, то только Полевого.
Мы остановились на Полевомъ, какъ на наиболѣе вѣроятной модели для пародіи. Вполнѣ допустимо, что Пушкинъ хотѣлъ задѣть и Каченовскаго, отрицательное отношеніе къ которому онъ проявилъ еще въ началѣ 1820-х гг. въ цѣломъ рядѣ эпиграммъ. Возможно также, что Пушкинъ имѣлъ въ виду еще и иныхъ историковъ: и такъ называемой норманской школы, которая выводила первыхъ князей изъ Скандинавіи, и русской школы, отстаивавшей точку зрѣнія славянскаго происхожденія Рюрика съ его братьями.
Не ихъ-ли имѣетъ Пушкинъ въ виду, когда Бѣлкинъ усматриваетъ въ одеждѣ Горюхинцевъ, состоявшей "изъ рубахи, надѣваемой сверхъ нижняго платья", "отличительный признакъ ихъ славянскаго происхожденія"; а въ ихъ переправленіи весною черезъ рѣку Сивку на челнокахъ -- сходство съ "древними скандинавами".
Но во всякомъ случаѣ не эти историки дали главный матеріалъ для пародіи и не ихъ преслѣдовать было ея главной цѣлью.
V.
Въ заключеніе, остановимся на чрезвычайно странной попыткѣ В. В. Сиповскаго доказать, что Пушкинъ заимствовалъ форму и тонъ для "Исторіи села Горюхина" у нѣмецкаго сатирика Рабенера, по увѣренію г. Сиповскаго, достаточно популярнаго въ Россіи въ XVIII вѣкѣ {См. 4-й выпускъ академ. изданія "Пушкинъ и его современники", ст. В. В. Сиповскаго: "Къ литературной исторіи Исторіи села Горохина".}.
Г. Сиповскій самъ сознается, что "у него нѣтъ данныхъ утверждать, что эта сатира (переведенная на русскій языкъ въ 1764 г. подъ названіемъ: "Сокращеніе, учиненное изъ лѣтописи деревни Кверлеквичь") была извѣстна великому поэту", а потому... строитъ свое доказательство на томъ основанія, что "при любви его (Пушкина) рыться въ старыхъ книгахъ, она могла попасть ему въ руки и возбудить его интересъ"! Но, главнымъ образомъ, г. Сиповскаго убѣждаетъ то, что "слишкомъ ужъ исключительно сходно содержаніе произведеній Рабенера и Пушкина, чтобы можно было упорно отрицать всякую связь между ними" (стр. 5). И въ доказательство этого исключительнаго сходства" г. Сиповскій передаетъ самымъ пространнымъ образомъ содержаніе сатиры Рабенера, отличающейся обычной тяжеловѣсностью нѣмецкаго остроумія и въ своемъ тонѣ ничѣмъ рѣшительно не напоминающей изящную и въ высшей степени художественную пародію Пушкина.
Но интереснѣе всего то, что именно по содержанію -то она меньше всего похожа на "Исторію села Горюхина". И даже самъ г. Сиповскій, вопреки якобы подмѣченному имъ "исключительному сходству", самъ Сознается, что "конечно, между лѣтописью села Горохина и лѣтописью деревни Кверлеквичъ сходства въ содержаніи почти нѣтъ"! (стр. II). Г. Сиповскій ссылается еще на якобы существующую "тождественность у обоихъ авторовъ художественныхъ замысловъ литературной формы и тона". Но тутъ-то совсѣмъ нельзя постичь, почему Это то, что дано нѣмецкому сатирику Рабенеру, не дано Пушкину, почему это "исключительная литературная форма" могла быть найдена Рабенеромъ, а не Пушкинымъ?
Неужели на томъ только основаніи, что "Исторія села Горюхина" стоитъ особнякомъ "въ ряду всѣхъ твореній не только Пушкина, но и другихъ русскихъ произведеній болѣе раннихъ и современныхъ Пушкину", мы должны усомниться "въ оригинальности ея замысла и формы"? Мало ли у Пушкина такихъ произведеній, которыя стоятъ особнякомъ "въ ряду произведеній болѣе раннихъ и современныхъ ему"? Вѣдь этимъ-то онъ и великъ, что все его замыслы и формы въ высшей степени оригинальны!
Но еще больше: при самомъ даже бѣгломъ сравненіи "Исторіи села Горюхина" съ сатирой Рабенера сразу обнаруживается ихъ рѣзкое различіе "въ художественныхъ замыслахъ и въ тонѣ". Въ то время какъ "Лѣтопись деревни Кверлеквичъ" представляетъ собою сатиру, порою довольно даже грубую, "Исторія села Горюхина", какъ мы видѣли выше, совершенно лишена сатирическаго оттѣнка и проникнута тѣмъ глубокимъ юморомъ и той великой жалостью къ человѣку, которые такъ характерны для всепрощающей и любящей души Пушкина, всегда постигающаго, но никогда никого не обвиняющаго. Тамъ, въ сатирѣ Рабенера -- грубыя краски, бьющія на эффектъ весьма не тонкаго художественнаго вкуса; здѣсь же въ "Исторіи села Горюхина" тонъ въ высшей степени мягкій, изящный -- смѣхъ сквозь незримыя слезы. Тамъ отношеніе автора къ героямъ грубо насмѣшливое, здѣсь же отношеніе Пушкина къ Бѣлкину сочувственное, почти даже любовное. Повторяемъ, просто не понятно, какъ это можно на основаніи такихъ шаткихъ доводовъ строить такую странную догадку?
У г. Сиповскаго имѣется еще одинъ доводъ. Онъ правильно полагаетъ, что "однимъ желаніемъ высмѣять Полевого" нельзя объяснять "съ художественной точки зрѣнія замыслъ, болѣе сложный -- сжать исторію государства въ исторію села", а между тѣмъ "едва-ли Пушкинъ сознательно желалъ въ своемъ произведеніи высмѣять Россію". Но почему едва-ли? Почему, какъ разъ наоборотъ, не допустить, что главной цѣлью Пушкина было вовсе не пародировать кого-нибудь, хотя бы Полевого, а именно "сжать исторію государства въ исторію села"?
Прежде всего бытъ разоренныхъ болотцевъ могъ разбудить въ Пушкинѣ старые политическіе взгляды, дать ему толчокъ, а также реальныя краски для того, чтобы попытаться создать широкую, всеохватывающую картину закрѣпощенной Россіи Николаевской эпохи. А затѣмъ уже къ этому основному мотиву прибавились еще другіе, въ томъ числѣ и желаніе высмѣять Полевого, повліявшіе на выборъ своеобразной формы пародіи. Если не прибѣгать къ теоріи безсознательнаго творчества, къ установленію произведеній, исполненіе которыхъ идетъ гораздо дальше замысла, то "Исторія села Горюхина" прежде всего и главнымъ образомъ глубокая и полная невыразимой грусти иронія надъ всей Россіей, надъ всей этой огромной деревней, "Горюхинымъ" именуемой. Все значеніе ея заключается именно въ этой захватывающей шири задуманной художникомъ картины русской жизни, въ этой ужасающей правдѣ, разсказанной простодушнымъ тономъ Бѣлкина -- въ гнетущей своей безысходностью правдѣ, служащей самымъ грознымъ осужденіемъ безсмысленной дикости условій
А. Искозъ.